Отрада есть во тме лесов дремучих;
Восторг живет на диких берегах;
Гармония слышна в волнах кипучих,
И с морем есть беседа на скалах.
Мне ближний мил; но там, в моих мечтах,
Что я теперь, что был — позабываю;
Природу я душою обнимаю,
Она милей; постичь стремлюся я
Всё то, чему нет слов, но что таить нельзя.Теки, шуми, о море голубое!
Несметный флот ничто твоим волнам;
И человек, губящий всё земное,
Где твой предел, уже страшится сам.
Восстанешь ты — и горе кораблям,
И бич земли, путь дерзкий означая
Бедой своей, как капля дождевая,
Идет на дно, где скрыт его и след, —
И он не в саване, не в гробе, не отпет.Твои поля злодей не завоюет;
Твои стези не для его шагов;
Свободно ты: лишь бездна забушует,
И тот пропал, что б сушу был готов
Поработить. Его до облаков,
Дрожащего, с презреньем ты бросаешь, —
И вдруг, резвясь, в пучину погружаешь;
И вопит, он: где пристань! о гранит
Его ударишь ты — и век он там лежит.Бросающий погибель и оковы,
Огонь и смерть из челюсти своей,
Рушитель сил, левиафан дубовый,
Гроза твердынь, народов и царей —
Игрушкою бунтующих зыбей,
И с тем, кто в нем надменно в бой летает,
Кто, бренный сам, владеть тобой мечтает;
Подернуло ты пеной бурных вод
Армаду гордую и Трафальгарский флот.Предел держав, твой берег изменился:
Где Греция, и Рим, и Карфаген?
Свободный, он лишь волн твоих страшился;
Но, сильных раб и жертва перемен,
Пришельцев здесь, там диких носит плен;
Его везде неволя утомила
И сколько царств в пустыни иссушила!
Твоя лазурь, веков отбросив тень,
Всё та ж — млада, чиста, как в первобытный день.Ты зеркалом Всесильному сияешь,
Он зрит в тебе при бурях образ свой.
Струишься ль ты, бунтуешь иль играешь,
Где твердый лед, и там, где пылкий зной,
Ты, океан, чудесен красотой,
Таинственный, бездонный, бесконечный!
Незримого престол, как небо вечный,
Времен, пространств заветный властелин,
Течешь ты, страшный всем, глубокий и один.
Зима на юге. Далеко зашло
ее вниманье к моему побегу.
Мне — поделом. Но югу-то за что?
Он слишком юн, чтоб предаваться снегу.
Боюсь смотреть, как мучатся в саду
растений полумертвые подранки.
Гнев севера меня имел в виду,
я изменила долгу северянки.
Что оставалось выдумать уму?
Сил не было иметь температуру,
которая бездомью моему
не даст погибнуть спьяну или сдуру.
Неосторожный беженец зимы,
под натиском ее несправедливым,
я отступала в теплый тыл земли,
пока земля не кончилась обрывом.
Прыжок мой, понукаемый бедой,
повис над морем — если море это:
волна, недавно бывшая водой,
имеет вид железного предмета.
Над розами творится суд в тиши,
мороз кончины им сулят прогнозы.
Не твой ли ямб, любовь моей души,
шалит, в морозы окуная розы?
Простите мне теплицы красоты!
Я удалюсь и все это улажу.
Зачем влекла я в чуждые сады
судьбы своей громоздкую поклажу?
Мой ад — при мне, я за собой тяну
суму своей печали неказистой,
так альпинист, взмывая в тишину,
с припасом суеты берет транзистор.
И впрямь-так обнаглеть и занестись,.
чтоб дисциплину климата нарушить!
Вернулась я, и обжигает кисть
обледеневшей варежки наручник.
Зима, меня на место водворив,
лишила юг опалы снегопада.
Сладчайшего цветения прилив
был возвращен воскресшим розам сада.
Январь со мной любезен, как весна.
Краса мурашек серебрит мне спину.
И, в сущности, я польщена весьма
влюбленностью зимы в мою ангину.
Недавно, странник кругосветный,
Ты много, много мне чудес
Представил в грамотке приветной
Из-под тропических небес.
Всё отразилось под размахом
Разумно-ловкого пера:
Со всею прелестью и страхом
Блестящих волн морских игра,
Все переломы, перегибы,
И краска пышных облаков,
И птичий взлет летучей рыбы,
И быт пролетный моряков,
Востока пурпур и заката
И звезд брильянтовая пыль,
Живое веянье пассата
И всемертвящий знойный штиль.
За эти очерки в отплату
Хотел бы я, свой кончив путь
И возвратясь теперь, собрату
Представить также что-нибудь.
Оставив невскую столицу,
Я тоже съездил за границу,
Но, тронув море лишь слегка,
Я, как медведь гиперборейской,
Чужой средь сферы европейской,
На всё смотрел издалека.
Я видел старые громады
Альпийских гор во весь их рост,
В странах заоблачных каскады,
И Сен-Готард, и Чертов мост.
Кому же новость — эти горы?
Я видел их картинный строй,
Уступы, выступы, упоры;
Чрез целый горизонт порой,
Игрой всех красок теша взоры,
Тянулись в блеске их узоры —
Казалось, в небе пир горой…
Но что сказать о них? Спокойны
Подъяты в ужас высоты;
В венце снегов, они достойны
Благоговейной немоты.
К сравненьям мысли простираю…
Но что мне взять в подобье им
Пред тем, кто, бурями носим,
Ходил в морях от края к краю?
Я соблазняюсь и дерзаю
Прибегнуть к образам морским:
Гора с горой в размерах споря
И снежной пенясь белизной,
Вдали являлась предо мной
В твердыню сжавшегося моря
Окаменелою волной,
Как будто, ярой мощи полны,
Всплеснулись к небу эти волны,
И, поглощая прах и пыль,
Сквозь тучи хлынув в высь лазури,
Оцепенели чада бури,
И вдруг сковал их вечный штиль,
И, не успев упасть, нависли
В пространстве, — над скалой скала
И над горой гора, как мысли,
Как тени божьего чела.
Вдоль по морю, морю синему,
Ай да по морю Хвалынскому…
Хороводная песня— Ты волна моя, волна,
Уж ты что, волна, хмельна —
Что серебряная чарочка полна,
Золотая, что не выпита до дна!
Что под тучею, кипучая, шумна,
Что под бурею ты, хмурая, темна —
Ты почто встаешь, студеная, со дна,
Не качай, волна, суденышка-судна!
Ты прими-прими слезу мою, волна:
Ой, слеза моя горюча, солена —
Ой, серебряная чарочка полна,
Золотая, ой, не выпита до дна!
Ты волна, моя подруженька, волна,
Ты туманная морская глубина —
Не топи, волна строптивая, челна,
Ты не выплесни из чарочки вина:
Ой, серебряная чарочка полна,
Золотая да не выпита до дна.
Побывал Садко за горами,
Далеко он был за ярами,
За туманными озерами —
Воротился он с поклажею,
Он пригнал суда с товарами:
Вот Садко перед княгинею
Разметал пухи лебяжие,
Раскидал атласы синие
И в веселье белолицую
Потешает небылицею:
— Как у сама синя моря
Над волнами сели сидни,
Перед ними, шумны, сини,
Ходят волни на дозоре! —
А те сидни — старцы, старичи,
Им упали кудри на плечи,
А на кудрях венцы царские,
Великанские, бухарские —
Венцы с камнями лучистыми
С бирюзами, аметистами!
Гром им, старцам, кличет на ухо,
Да забиты уши наглухо,
Завалёны плечи камнями,
Поросли лесами давними!..
И шумят леса дремучие,
И стоят в лесах под тучею
Ели — пиками зелеными,
А дубы меж пик — знаменами!..
Дремлют сидни — старцы стареньки,
Вдоль ресниц растут кустарники:
Ой, в кустах ехидна злючая,
Пьет с очей слезу горючую —
А и очи с грустью, с кротостью,
Обведёны очи пропастью, —
Черной пропастью, провалами!..
А уста приперты скалами!..
Побывал Садко за горами,
Далеко он был за ярами,
За шумливыми озерами!..
Вот Садко перед боярами
Машет шапкою заморскою
В красном поясе, как в полыме:
Он катит речьми веселыми,
Серебро кидает горсткою
Да звенит писными чарами
Перед старыми гуслярами:
— Ой, бояры — седы бороды!
Ой, гусляры вы прохожие,
Станьте, стары, с песни молоды,
Станьте, девицы, пригожее!
…Разглядел Садко за старыми,
За седыми, белоусыми
Распознал царевну кроткую,
И запел Садко с кручиною,
На руках играя бусами:
— Вдоль по морю над пучиною
Корабли плывут за лодкою,
А молодке
Страшно в лодке,
В малой лодке страшно, боязно
Над пучиной синей, грозною:
Нагоняют ее молодцы,
Не женаты да не холосты —
А один сидит за чашею,
Море синее упрашивая:
«Гой ты море, море синее,
Ты, с пучиною-сестрицею,
С городами ее, весями!
Всё отдам тебе, всё кину я,
Отдарю тебе сторицею —
Серебром моим да песнями!
На могилу бати с маменькой
Вынь мне илу со дна тёмного —
Дна морского, белозёмного!
Еще вынеси жемчужину
Ради ручки белой, маленькой
Моей суженой, растуженой!»
Ой ты, море-мореваньице!
В тебе, море, спозараньица
Грозный вал гремит, как палица:
То-то молодец печалится,
То-то, чару выпиваючи,
Уронил он кудри на очи!..
— Корабль мой, корабель!
Корабль мне колыбель!
Легко мое кормило
И милее милой!
Ярки звезды в вышине,
Но в туманной тишине
За волной-могилой
Свет таится милый,
И в лучах иной зари
Жемчуга и янтари…
— Корабль мой, корабель!
Корабль мне колыбель!
А саван мой — ветрило,
А волна — могила!
Ты прикрой меня, прибой,
Пеленою голубой, —
Ты гони, прибой, гони
Сумрак в полуночи
И небесные огни
Мне склони на очи!
(заговор)Все мне грезятся мысли о воле.
Выхожу я из дома сам-друг,
Выхожу я во чистое поле,
Прихожу на зеленый луг.
На лугу есть могучие зелья
В них есть сила, а в силе веселье.
Все цветы, как и быть надлежит, по местам
И, мечту затаив в себе смелую,
Три былинки срываю я там,
Красную, черную, белую.
Как былинку я красную буду метать
Так далеко, что здесь никому не видать,
За шумящее синее Море,
К краю мира, на самый конец,
Да на остров Буян, что в кипящем просторе,
Да под меч-кладенец.
Зашумит и запенится Море.
А былинку я черную бросить хочу
В чащу леса узорного,
Я ее покачу, покачу
Под ворона черного.
Он гнездо себе свил на семи на дубах,
А в гнезде том уздечка покоится бранная,
На лубовых ветвях,
Заклятая, для сердца желанная,
С богатырского взята коня.
Упадет та уздечка, блестя и звеня.
Вот былинка еще остается мне, белая,
Я за пояс узорчатый эту былинку заткну,
Пусть колдует она, онемелая,
Там завит, там зашит, зачарован колчан,
В заостренной стреле заложил я весну.
Трем былинкам удел победительный дан,
И мечта — как пожар, если смелая.
Мне от красной былинки есть меч-кладенец,
Мне от черной былинки есть взнузданный конь,
Мне от белой былинки — мечтаний конец —
Есть колчан, есть стрела, есть крылатый огонь.
О, теперь я доволен, я счастлив, я рад,
Что на свете есть враг — супостат!
О, на этом веселом зеленом лугу
Я навстречу бросаюсь к врагу!
Прекрасное солнце
Спокойно склонилось в море,
Зыбкие волны окрасила
Темная ночь,
И только заря осыпает их
Золотыми лучами;
И шумная сила прилива
Белые волны теснит к берегам,
И волны скачут в поспешном веселье,
Как стада белорунных овец,
Что вечером к дому
Гонит пастух, распевая.
«Как солнце прекрасно!» —
Сказал мне по долгом молчанье мой друг,
Со мною у моря бродивший...
И полугрустно, полушутливо
Он стал уверять меня,
Будто солнце — прекрасная женщина,
Которой пришлось поневоле
Выйти замуж за старого бога морей...
И днем она радостно по небу ходит
В пурпурной одежде,
Блистая алмазами,
И все ее любят, и всей ей дивятся —
Все земные созданья,
И всех созданий земных утешает
Свет и тепло ее взгляда;
А вечером грустно-невольно
Она возвращается
Во влажный дворец, на холодную грудь
Седого мужа.
«Поверь мне! — прибавил мой друг…
А сам смеялся,
Потом вздыхал — и снова смеялся... —
Это одно из нежнейших супружеств!
Они или спят, иль бранятся —
Так бранятся, что море высоко вскипает,
И в шуме волн мореходы
Слышат, как старый жену осыпает
Страшною бранью:
«Круглая ты потаскушка вселенной!
Лучеблудница!
Целый ты день горяча для других;
А ночью,
Для меня — холодна ты, устала!»
После таких увещаний постельных, конечно,
Ударяется в слезы
Гордое солнце — и рок свой клянет...
Клянет так долго и горько,
Что бог морской
С отчаянья прочь из постели кидается
И поскорее наверх выплывает —
Воздухом свежим дохнуть, освежиться.
Я сам его видел прошедшею ночью:
По пояс вынырнул он из воды
В байковой желтой фуфайке,
В белом как снег ночном колпаке,
Нависшем над старым,
Истощенным лицом».
Славное море — привольный Байкал,
Славный корабль — омулевая бочка.
Ну, баргузин, пошевеливай вал,
Плыть молодцу недалечко!
Долго я звонкие цепи носил;
Худо мне было в норах Акатуя.
Старый товарищ бежать пособил;
Ожил я, волю почуя.
Шилка и Нерчинск не страшны теперь;
Горная стража меня не видала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка — миновала.
Шел я и в ночь — и средь белого дня;
Близ городов я поглядывал зорко;
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой.
Весело я на сосновом бревне
Вплавь чрез глубокие реки пускался;
Мелкие речки встречалися мне —
Вброд через них пробирался.
У моря струсил немного беглец:
Берег обширен, а нет ни корыта;
Шел я коргой — и пришел наконец
К бочке, дресвою замытой.
Нечего думать, — бог счастье послал:
В этой посудине бык не утонет;
Труса достанет и на судне вал,
Смелого в бочке не тронет.
Тесно в ней было бы жить омулям;
Рыбки, утешьтесь моими словами:
Раз побывать в Акатуе бы вам —
В бочку полезли бы сами!
Четверо суток верчусь на волне;
Парусом служит армяк дыроватый,
Добрая лодка попалася мне, —
Лишь на ходу мешковата.
Близко виднеются горы и лес,
Буду спокойно скрываться под тенью;
Можно и тут погулять бы, да бес
Тянет к родному селенью.
Славное море — привольный Байкал,
Славный корабль — омулевая бочка…
Ну, баргузин, пошевеливай вал:
Плыть молодцу недалечко!
1858
Мои желания — покой,
Да щей горшок, да сам большой.
Пушкин
Рано узнал я желания;
В сердце сначала моем
Речки то было плескание,
Моря волненье потом.
Сладки при ветре стенающем
Были с младенческих дней
Мне пред камином пылающим
Сказки про храбрых и фей.
В отрока мысль благодатную
Гений какой-то вдыхал —
Думу, не многим понятную;
С ней я повсюду блуждал.
Часто ручей гармонический
В лес меня дальний манил;
С душой соловей мелодический
Тайную речь заводил.
Осенью ль за море ласточки
Реяли вдаль до весны —
Думы на крыльях касаточки
В теплые слал я страны.
Пред орлом, на утесе пирующим,
Пропастей гласу внимал;
Над морем, с громами воюющим,
Молниям мысли вверял.
Вдруг свои радости скромные
Сердце устало любить;
Грезы какие-то темные
Начали душу мутить.
Слава приснилась мне бранная:
Грудью на вражий перун
Радостно в поле желанное
Мой полетел бы скакун!
Сердца меж тем развернувшийся
В праздности цвет увядал;
К персям Лаис прикоснувшийся,
Чувств кипяток остывал.
Бросил я саблю булатную,
Душу изведал людей:
Искру в ней тмил благодатную
Пестрый какой-то пигмей.
Сердце воспрянуло праздное:
Посох я странника взял;
В знойных пустынях алмазное
Солнце мой дух обожал.
Жизнь полюбилась мне бурная:
Горы в чужой стороне,
Моря равнина лазурная
Стали отчизною мне.
Скрылось меж тем обаяние:
Снова мне снится покой;
Персти могильной стяжание
Золото славы земной!
Кто же над жизнью остылою
Радости солнце зажжет?
Чью душу сестрой своей милою
Громко моя назовет?
Рощи ль Прованса душистые,
Скалы ль Таврических волн,
Вы ль, минареты сребристые,
Мой остановите челн?..
Хижина, миром хранимая,
Сад над лазурью морской —
Стали, как дева любимая,
Сердца любимой мечтой!
(Из Гейне)
Надежда и любовь — всё, всё погибло!..
И сам я, бледный, обнаженный труп,
Изверженный сердитым морем,
Лежу на берегу,
На диком, голом берегу!..
Передо мной — пустыня водяная,
За мной лежат и горе и беда,
А надо мной бредут лениво тучи,
Уродливые дщери неба!
Они в туманные сосуды
Морскую черпают волну,
И с ношей вдаль, усталые, влекутся,
И снова выливают в море!..
Нерадостный и бесконечный труд!
И суетный, как жизнь моя!..
Волна шумит, морская птица стонет!
Минувшее повеяло мне в душу –
Былые сны, потухшие виденья
Мучительно-отрадные встают!
Живет на севере жена!
Прелестный образ, царственно-прекрасный!
Ее, как пальма, стройный стан
Обхвачен белой сладострастной тканью;
Кудрей роскошных темная волна,
Как ночь богов блаженных, льется
С увенчанной косами головы
И в легких кольцах тихо веет
Вкруг бледного, умильного лица,
И из умильно-бледного лица
Отверсто-пламенное око
Как черное сияет солнце!..
О черно-пламенное солнце,
О, сколько, сколько раз в лучах твоих
Я пил восторга дикий пламень,
И пил, и млел, и трепетал, –
И с кротостью небесно-голубиной
Твои уста улыбка обвевала,
И гордо-милые уста
Дышали тихими, как лунный свет, речами
И сладкими, как запах роз…
И дух во мне, оживши, воскрылялся
И к солнцу, как орел, парил!..
Молчите, птицы, не шумите, волны,
Всё, всё погибло — счастье и надежда,
Надежда и любовь!.. Я здесь один, –
На дикий брег заброшенный грозою,
Лежу простерт — и рдеющим лицом
Сырой песок морской пучины рою!..
Ты думаешь, верно, дружок,
Что это простой деревенский бычок
С рожками, с ножками,
С набитым травой животом
И с вертлявым хвостом?
Это ошибка:
«Бычок» — это просто веселая рыбка.
Живет она в Черном море
На вольном лазурном просторе…
Днем, выпучив глазки, купается,
Ночью у скал колыхается.
Что он ест? Не знаю.
Помню целую стаю:
Я им с мола бросал
(Даже устал!) —
Халву, крошки бананов,
Изюм, бисквит, тараканов,
Овсянку и саги,
Клочок газетной бумаги, —
Руки мои онемели, —
А они все ели да ели…
Как живется бычкам? Превосходно.
Засыпают, когда им угодно,
Не умываются,
Не раздеваются,
Не учат латинских склонений,
Ни французских спряжений,
Не зубрят притоков Дуная, —
Зачем им вода речная?..
Словно школьник за школьником,
Построят ряды треугольником,
Разинут круглые рты
И плывут, изгибая хвосты,
То вперед, то назад, —
Куда захотят… Одна лишь беда:
На молу иногда
Сидит сухой, как сморчок,
Старичок.
Рядом в старой корзинке
Червяки и личинки,
Картуз с табаком «Мелкая крошка»
И хлеба немножко…
Навернет старичок на крючок
Полчервяка,
Зевнет, почешет бока
И закинет удочку в море:
Тут-то и горе!
Налетит бычок
На крючок:
Больно, кричать не умеет,
Отцепиться не смеет…
Старичок наловит десяток,
Кликнет знакомых ребяток,
Из-под камня достанет, пыхтя и кряхтя,
Сковородку,
Бросит соли щепотку…
Затрещат-загудят камыши, —
А вокруг малыши,
К огню нагибаясь,
Песню поют, насмехаясь: «Эх ты, жадина-бычок, —
Напоролся на крючок!
Вот теперь наш старичок
Подрумянит твой бочок…»
Опять волчица на столбе
Рычит в огне багряных светов…
Судьба Италии — в судьбе
Ее торжественных поэтов.
Был Августов высокий век,
И золотые строки были:
Спокойней величавых рек
С ней разговаривал Виргилий.
Был век печали; и тогда,
Как враг в ее стучался двери,
Бежал от мирного труда
Изгнанник бледный, Алигьери.
Униженная до конца,
Страна, веселием обята,
Короновала мертвеца
В короновании Торквата.
И в дни прекраснейшей войны,
Которой кланяюсь я земно,
К которой завистью полны
И Александр и Агамемнон,
Когда все лучшее, что в нас
Таилось скупо и сурово,
Вся сила духа, доблесть рас,
Свои разрушило оковы —
Слова: «Встает великий Рим,
Берите ружья, дети горя…»
— Грозней громов; внимая им,
Толпа взволнованнее моря.
А море синей пеленой
Легло вокруг, как мощь и слава
Италии, как щит святой
Ее стариннейшего права.
А горы стынут в небесах,
Загадочны и незнакомы,
Там зреют молнии в лесах,
Там чутко притаились громы.
И, конь встающий на дыбы,
Народ поверил в правду света,
Вручая страшные судьбы
Рукам изнеженным поэта.
И все поют, поют стихи
О том, что вольные народы
Живут, как образы стихий,
Ветра, и пламени, и воды.
1915
Надежда и любовь, все, все погибло!..
И сам я, бледный, обнаженный труп,
Изверженный сердитым морем,
Лежу на берегу,
На диком, голом берегу!..
Передо мной — пустыня водяная,
За мной лежит и горе и беда —
А надо мной бредут лениво тучи,
Уродливые дщери неба!..
Они в туманные сосуды
Морскую черпают волну,
И с ношей вдаль, усталые, влекутся,
И снова выливают в море!..
Нерадостный и бесконечный труд!..
И суетный, как жизнь моя!..
Волна шумит, морская птица стонет!
Минувшее повеяло мне в душу —
Былые сны, потухшие виденья,
Мучительно-отрадные встают!
Живет на Севере жена!..
Прелестный образ, царственно-прекрасный!
Ее, как пальма, стройный стан
Обхвачен белой, сладострастной тканью,
Кудрей роскошных темная волна,
Как ночь богов блаженных, льется
С увенчанной косами головы!
И в легких кольцах тихо веет
Вкруг бледного умильного лица,
И из умильно-бледного лица
Отверсто-пламенное Око
Как черное сияет Солнце!..
О черно-пламенное солнце,
О, сколько, сколько раз в лучах твоих
Я пил восторга дикий пламень,
И пил, и млел, и трепетал, —
И с кротостью небесно-голубиной
Твои уста улыбка обвевала,
И гордо-милые уста
Дышали тихими, как лунный свет, речами
И сладкими, как запах роз…
И Дух во мне, оживши, воскрылялся
И к Солнцу, как орел, парил…
Молчите, птицы, не шумите, волны,
Все, все погибло, счастье и надежда,
Надежда и любовь!.. Я здесь, один, —
На дикий брег заброшенный грозою,
Лежу простерт — и рдеющим лицом
Сырой песок морской пучины рою!..
Перевод баллады Роберта Льюиса Стивенсона
Из вереска напиток
Забыт давным-давно.
А был он слаще меда,
Пьянее, чем вино.
В котлах его варили
И пили всей семьей
Малютки-медовары
В пещерах под землей.
Пришел король шотландский,
Безжалостный к врагам,
Погнал он бедных пиктов
К скалистым берегам.
На вересковом поле,
На поле боевом
Лежал живой на мертвом
И мертвый — на живом.
Лето в стране настало,
Вереск опять цветет,
Но некому готовить
Вересковый мед.
В своих могилках тесных,
В горах родной земли
Малютки-медовары
Приют себе нашли.
Король по склону едет
Над морем на коне,
А рядом реют чайки
С дорогой наравне.
Король глядит угрюмо:
«Опять в краю моем
Цветет медвяный вереск,
А меда мы не пьем!»
Но вот его вассалы
Приметили двоих
Последних медоваров,
Оставшихся в живых.
Вышли они из-под камня,
Щурясь на белый свет, -
Старый горбатый карлик
И мальчик пятнадцати лет.
К берегу моря крутому
Их привели на допрос,
Но ни один из пленных
Слова не произнес.
Сидел король шотландский,
Не шевелясь, в седле.
А маленькие люди
Стояли на земле.
Гневно король промолвил:
«Пытка обоих ждет,
Если не скажете, черти,
Как вы готовили мед!»
Сын и отец молчали,
Стоя у края скалы.
Вереск звенел над ними,
В море катились валы.
И вдруг голосок раздался:
«Слушай, шотландский король,
Поговорить с тобою
С глазу на глаз позволь!
Старость боится смерти.
Жизнь я изменой куплю,
Выдам заветную тайну!» —
Карлик сказал королю.
Голос его воробьиный
Резко и четко звучал:
«Тайну давно бы я выдал,
Если бы сын не мешал!
Мальчику жизни не жалко,
Гибель ему нипочем…
Мне продавать свою совесть
Совестно будет при нем.
Пускай его крепко свяжут
И бросят в пучину вод —
А я научу шотландцев
Готовить старинный мед!..»
Сильный шотландский воин
Мальчика крепко связал
И бросил в открытое море
С прибрежных отвесных скал.
Волны над ним сомкнулись.
Замер последний крик…
И эхом ему ответил
С обрыва отец-старик:
«Правду сказал я, шотландцы,
От сына я ждал беды.
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды.
А мне костер не страшен.
Пускай со мной умрет
Моя святая тайна —
Мой вересковый мед!»
Клыкастый месяц вылез на востоке,
Над соснами и костяками скал…
Здесь он стоял…
Здесь рвался плащ широкий,
Здесь Байрона он нараспев читал…
Здесь в дымном
Голубином оперенье
И ночь и море
Стлались перед ним…
Как летний дождь,
Приходит вдохновенье,
Пройдет над морем
И уйдет, как дым…
Как летний дождь,
Приходит вдохновенье,
Осыплет сердце
И в глазах сверкнет…
Волна и ночь в торжественном движенье
Слагают ямб…
И этот ямб поет…
И с той поры,
Кто бродит берегами
Средь низких лодок
И пустых песков, —
Тот слышит кровью, сердцем и глазами
Раскат и россыпь пушкинских стихов.
И в каждую скалу
Проникло слово,
И плещет слово
Меж плотин и дамб,
Волна отхлынет
И нахлынет снова, —
И в этом беге закипает ямб…
И мне, мечтателю,
Доныне любы:
Тяжелых волн рифмованный поход,
И негритянские сухие губы,
И скулы, выдвинутые вперед…
Тебя среди воинственного гула
Я проносил
В тревоге и боях.
«Твоя, твоя!» — мне пела Мариула
Перед костром
В покинутых шатрах…
Я снова жду:
Заговорит трубою
Моя страна,
Лежащая в степях;
И часовой, одетый в голубое.
Укроется в днестровских камышах…
Становища раскинуты заране,
В дубовых рощах
Голоса ясней,
Отверженные,
Нищие,
Цыгане —
Мы подымаем на поход коней…
О, этот зной!
Как изнывает тело, —
Над Бессарабией звенит жара…
Поэт походного политотдела,
Ты с нами отдыхаешь у костра…
Довольно бреда…
Только волны тают,
Москва шумит,
Походов нет как нет…
Но я благоговейно подымаю
Уроненный тобою пистолет…
Ариадна! Ариадна!
Ты, кого я на песке,
Где-то, в бездне беспощадной
Моря, бросил вдалеке!
Златоокая царевна!
Ты, кто мне вручила нить,
Чтобы путь во тьме бездневной
Лабиринта различить!
Дочь угрюмого Миноса!
Ты, кто ночью, во дворце,
Подошла — светловолосой
Тенью, с тайной на лице!
Дева мудрая и жрица
Мне неведомых богов,
В царстве вражьем, чья столица
На меня ковала ков!
И — возлюбленная! тело,
Мне предавшая вполне,
В час, когда ладья летела
По зыбям, с волны к волне!
Где ты? С кем ты? Что сказала,
Видя пенную корму,
Что, качаясь, прорезала
Заревую полутьму?
Что подумала о друге,
Кто тебя, тобой спасен,
Предал — плата за услуги! —
Обманул твой мирный сон?
Стала ль ты добычей зверя
Иль змеей уязвлена, —
Страшной истине не веря,
Но поверить ей должна?
Ты клянешь иль кличешь, плача,
Жалко кудри теребя?
Или, — горькая удача! —
Принял бог лесной тебя?
Ах! ждала ль тебя могила,
Иль обжег тебя венец, —
За тебя Судьба отметила:
В море сгинул мой отец!
Я с подругой нелюбимой
Дни влачу, но — реешь ты
Возле ложа, еле зримый
Призрак, в глубях темноты!
Мне покорствуют Афины;
Но отдать я был бы рад
Эту власть за твой единый
Поцелуй иль нежный взгляд!
Победитель Минотавра,
Славен я! Но мой висок
Осребрен: под сенью лавра
Жизнь я бросил на песок!
Бросил, дерзкий! и изменой
За спасенье заплатил…
Белый остров, белой пеной
Ты ль мне кудри убелил?
Батюшки!
Глобус
Попал под автобус!
Смялся в лепешку
Новехонький глобус!
Многое
Наша Земля повидала,
Но не видала
Такого скандала!
Неузнаваема
Стала планета.
Все перепуталось:
Части света,
Материки,
Острова,
Океаны,
Все параллели и меридианы
Компасы, бедные,
Бьются в истерике:
Северный полюс —
В Южной Америке!
Южный распался,
Как менее прочный,
На два: на Западный
И на Восточный.
Африка сделала
Сальто-мортале,
Дыбом
Обе Америки встали.
И в довершение
Безобразия
Влезла в Австралию
Малая Азия!
Слышите? Слышите
Шип ядовитый?
Это кипит
Океан Ледовитый —
Он заливает
Пустыню Сахару
И превращается
В облако пара!
От высочайшей горы —
Эвереста —
Ныне осталось
Мокрое место.
А знаменитое
Озеро Эри
Спряталось
В очень глубокой пещере.
Белое море
Слегка обмелело,
Черное море
Совсем побелело,
И неизвестно
Даже ученым —
Белым его называть
Или Черным!
Вместо могучей
Реки Ориноко
Пик Ориноко
Стоит одиноко
И, очевидно,
Сильно страдает,
Так как уже никуда
Не впадает!
В небе парят
Перелетные птицы,
Не понимая,
Куда опуститься, —
К Южному тропику
Птицы летели,
А прилетели
В царство метели.
Возле экватора
Плавают льдины,
Бродят пингвины
В степях Украины,
И по шоссейным дорогам
Европы
Бегают тигры,
Слоны,
Антилопы!
Белый медведь
Носится по лесу:
Ищет дорогу
На родину,
К полюсу.
А из-под елки
Глядит, обомлев,
Мишку
Впервые увидевший
Лев!
Где-то в Антарктике
Громко ревет
Синий от холода
Бегемот:
— Эй!
Не пора ли вернуться к порядку?!
Нам ни к чему география
Всмятку!
Приуныли, приутихли (Дважды) на Дону донски да каза[ки]
А еицкие, донские (Дважды), запороцкие.
А и почем он[и при]уныли?
Потому оне приуныли (Дважды) на Дону дон[ски да ка]заки,
Ах, что взял у них государь-царь (Дважды) … город
Со тремя с темя са малыми с пригородка[ми],
А и со славною су Губаньей, с крепким Лютиком.
А во славном да во Черкасском во земляном городке
А стоит у казаков золотой бунчуг,
А на бунчуге стоит чуден золот крест,
А перед крестом туто стоит войскавой их атаман,
А по именю ли Фрол сын Минеевич.
Ко кресту тут собиралися донски казаки,
А и донские, гребенские, запоротски хохлачи.
Становились молодцы во единой войской круг,
Среди круга стоит войсковой атаман,
А по именю ли Фрол сын Минеевич.
Атаман речи говорил, будто в трубу трубил:
«А и вы, братцы казаки, вы яицкие, донски (Дважды), запоротские!
Пособите мне, атаману, [в]ы думу думати:
Челобитна ли нам писати, государю … подавать?
Самому ли мне, атаману, в Москву ехати?
[Пе]ремерье бы нам взять перед самим царем:
[З]але[г]ли пути-дороги за сине море гулять (Дважды)
Еще от вора от Васьки от Голицына с детьми,
Залегли пути-дороги за сине море,
А и не стало нам добычи на синем море
И на тихом Дону на Иваныче».
И поехал атаман в каменну Москву.
Еще будет атаман [в к]аменной Москве,
Поклонился государю о праву руку,
С[кво]зь слезы он словечко едва выговорил:
«Ах ты, свет (н)аш, надежда, благоверны царь,
А и грозен судар(ь), Петр Алексеевич!
Прикажи нам на Дону чем кормитися: (Дважды)
Залегли пути-дорож[ки] за си[н]е море
От вора от Васьки от Голицына с детьми,
Еще те …… дороги увольные».
……
(медленные строки)
1
Между скал, под властью мглы,
Спят усталые орлы.
Ветер в пропасти уснул,
С Моря слышен смутный гул.
Там, над бледною водой,
Глянул Месяц молодой,
Волны темные воззвал,
В Море вспыхнул мертвый вал.
В Море вспыхнул светлый мост,
Ярко дышат брызги звезд.
Месяц ночь освободил,
Месяц Море победил.
2
Свод небес похолодел,
Месяц миром овладел,
Жадным светом с высоты
Тронул горные хребты.
Все безмолвно захватил,
Вызвал духов из могил.
В серых башнях, вдоль стены,
Встали тени старины.
Встали тени и глядят,
Странен их недвижный взгляд,
Странно небо над водой,
Властен Месяц молодой.
3
Возле башни, у стены,
Где чуть слышен шум волны,
Отделился в полумгле
Белый призрак Джамиле.
Призрак царственный княжны
Вспомнил счастье, вспомнил сны,
Все, что было так светло,
Что ушло — ушло — ушло.
Тот же воздух был тогда,
Та же бледная вода,
Там, высоко над водой,
Тот же Месяц молодой.
4
Все слилось тогда в одно
Лучезарное звено.
Как-то странно, как-то вдруг,
Все замкнулось в яркий круг.
Над прозрачной мглой земли
Небеса произнесли,
Изменялся едва,
Незабвенные слова.
Море пело о любви,
Говоря, «Живи! живи!»
Но, хоть вспыхнул в сердце свет,
Отвечало сердце: «Нет!»
5
Возле башни, в полумгле,
Плачет призрак Джамиле.
Смотрят тени вдоль стены,
Светит Месяц с вышины.
Все сильней идет прибой
От равнины голубой,
От долины быстрых вод,
Вечно мчащихся вперед.
Волны яркие плывут,
Волны к счастию зовут,
Вспыхнет легкая вода,
Вспыхнув, гаснет навсегда.
6
И еще, еще идут,
И одни других не ждут.
Каждой дан один лишь миг,
С каждой есть волна — двойник.
Можно только раз любить,
Только раз блаженным быть,
Впить в себя восторг и свет, —
Только раз, а больше — нет.
Камень падает на дно,
Дважды жить нам не дано.
Кто ж придет к тебе во мгле,
Белый призрак Джамиле?
7
Вот уж с яркою звездой
Гаснет Месяц молодой.
Меркнет жадный свет его,
Исчезает колдовство.
Скучным утром дышит даль,
Старой башне ночи жаль,
Камни серые глядят,
Неподвижен мертвый взгляд.
Ветер в пропасти встает,
Песню скучную поет.
Между скал, под влагой мглы,
Просыпаются орлы.
Холодно Каспию, старый ворчит;
Длится зима утомительно-долго.
Норд, налетев, его волны рябит;
Льдом его колет любовница-Волга!
Бок свой погреет усталый старик
Там, у горячих персидских предгорий…
Тщетно! вновь с севера ветер возник,
Веет с России метелями… Горе!
Злобно подымет старик-исполин
Дряхлые воды, — ударит с размаху,
Кинет суда по простору пучин…
То-то матросы натерпятся страху!
Помнит старик, как в былые века
Он широко разлегался на ложе…
Волга-Ахтуба была не река,
Моря Азовского не было тоже;
Все эти речки: Аму, Сыр-Дарья,
Все, чем сегодня мы карты узорим,
Были — его побережий семья;
С Черным, как с братом, сливался он морем!
И, обойдя сонм Кавказских громад,
Узким далеко простершись проливом,
Он омывал вековой Арарат,
Спал у него под челом горделивым.
Ныне увидишь ли старых друзей?
Где ты, Масис, охранитель ковчега?
Так же ли дремлешь в гордыне своей?
— Хмурится Каспий, бьет в берег с разбега.
Всё здесь и чуждо и ново ему:
Речки, холмы, города и народы!
Вновь бы вернуться к былому, к тому,
Что он знавал на рассвете природы!
Видеть бы лес из безмерных стволов,
А не из этих лимонов да лавров!
Ждать мастодонтов и в глуби валов
Прятать заботливо ихтиозавров!
Ах, эти люди! Покинув свой прах,
Бродят они средь зыбей и в туманах,
Режут валы на стальных скорлупах,
Прыгают ввысь на своих гидропланах!
Всё ненавистно теперь старику:
Всё б затопить, истребить, обесславить, —
Нивы, селенья и это Баку,
Что его прежние глуби буравит!
Мимо старого белого сада,
Где жасмин и улыбка твоя,
В эту лунную ночь из Багдада
Уплывал я в чужие края.
Семь скитаний в неведомых странах
Я свершил, и недаром халиф
На семи золоченых фирманах,
Подарив, написал: «Будь счастлив»!
Но должно быть, верховный из джиннов
Иль неверящий в бога Данаш
Рассказал о забытых кувшинах
Под морскими волнами в глубинах,
Где лишь спрут—их тюремщик и страж.
На Аллаха однажды восстали
неразумные дети морей,
ибо крылья их были из стали,
А глаза—из цветных янтарей.
Но, разбитые грозною ратью
Сулеймана, владыки земли,
Запечатаны страшной печатью
Были в медных кувшинах они.
Без надежды, молитвы и хлеба
Им плененными быть суждено.
Сулейман ибн Дауд у Магреба,
Где скала упирается в небо,
Бросил эти кувшины на дно.
Я не знаю, откуда узнал он,
Наш великий и мудрый халиф,
Эту тайну об острове алом
И про синий жемчужный залив.
Но бессонною ночью Джафара
Он прислал и в шкатулке сапфир.
Мне фирман золоченый в подарок
Преподнес раздраженный визир.
Он сказал мне: « На небе—светила,
На земле же—Харун ар Рашид;
Все уснули… И ночь наступила,
Лишь эмир правоверных не спит.
Повелитель, как роза в пустыне,
Умирает от скуки ночей;
Привези нам ифрита в кувшине,
О Синдбад, для услады очей.
Мир, молитва да будут с тобою
И сапфир—голубой талисман.
Завтра в путь! Примиряйся с судьбою!
Вот восьмой и последний фирман».
Он ушел… Целый вечер висела
Над задумчивым Тигром луна;
Тихо в сад мой душистый и белый
Приходила проститься она.
И теперь в этот путь без возврата,
На дорогу бескрайных морей,
Мы поставили в устьях Евфрата
Паруса четырех кораблей.
Да минует змеиная пляска,
Птица Рух и подводная мель…
Капитан Абу-Бакр из Дамаска —
Лучший кормчий прибрежных земель.
Да пошлет нам Аллах милосердный
Взор бесстрашный, правдивый и верный,
В море—ветер с попутной волной,
Путь счастливый обратно к Багдаду,
А мятежному сердцем Синдбаду
На отчизне желанный покой.
Мы Славяне — дети Волха, а отец его — Словен,
Мы всегда как будто те же, но познали смысл измен.
Прадед наш, Словен могучий, победительный был змей,
Змейно стелется ковыль наш в неоглядности степей.
Волх Всеславич, многоликий, оборачиваться мог,
Волхом рыскал, был он сокол, тур был красный, златорог.
Солнцеликий, змеегибкий, бесомудрый, чародей,
Он от женщины красивой нас родил, крылатых змей.
Сам от женщины красивой и от змея был рожден,
Так гласит об этом голос отдалившихся времен.
Молода княжна гуляла, расцветал весенний сад,
С камня змей скочил незапно, изумрудный светит взгляд.
Вьется лентой переливной, прикоснулся белых ног,
Льнет к чулочику шелкову, бьет сафьянный башмачок.
Белизну ноги ласкает, затуманил, опьянил.
И содвинулись недели, Волх рожден прекрасной был.
Сине Море сколебалось, пошатнулась глубяна,
С Солнцем красным в Небе вместе закраснелася Луна.
И от рыб по Морю тучи серебристые пошли,
И летели птицы в Небе, словно дым стоял вдали.
Скрылись туры и олени за громадой синих гор,
Зайцы, волки, и медведи все тревожатся с тех пор.
И протяжно на озерах кличет стая лебедей,
Ибо Волх родился в мире, сокол, волк он, тур, и змей.
Оттого в степи и в чащах зверь нам радость, не беда,
И змеею наша песня длится, тянется всегда.
Оттого и вещий Волхов именит среди стихий,
Чародеем он зовется, вековой речной наш змий.
И по суше, и по Морю, всюду в мире, далеко,
Прозвучит в столетьях песня про богатого Садко.
Царица южная Балькис
Грядет к престолу Соломона
Влекут, влекут его знамена
Царицу южную Балькис!
Ифрит лазурный и Ивлис,
Злой гений, враг святого трона,
Царицу южную Балькис
Влекут к престолу Соломона.
Лазурноокий Гиацинт
Был морем выброшен на скалы,
Когда душа любви искала.
Лазурноокий Гиацинт
Изранен щебнем. Приласкала
Балькис его, дав даже бинт.
Лазурноокий Гиацинт
Был морем выброшен на скалы.
Балькис забыла для него
Свой путь, свой сан, свое значенье.
Чтоб облегчить его мученья,
Она забыла для него.
А он, изведав облегченье,
Ее покинул. Для чего
Она забыла для него
Свой путь, свой сан, свое значенье?
Дальнейший путь ей запрещен
Ифритом, гением лазурным.
Ивлис победой восхищен:
Дальнейший путь ей запрещен.
Тогда, томясь порывом бурным,
Скорбит царица: «Соломон!
Мне путь священный запрещен
Ифритом, гением лазурным…»
Над Гиацинтом правит суд
Балькис, премудрая царица.
Он пойман! вот его ведут!..
Она над ним свершает суд,
Она убить его грозится…
Но грезы вдаль ее несут —
И свой оканчивает суд
Прощеньем мудрая царица.
Спешит лазоревый Ифрит
Направить путь ее к Сарону,
И осеняет ей корону
Крылом лазоревый Ифрит.
Он вдохновенно говорит:
— Готовься в жены Соломона! —
И вновь ликующий Ифрит
Ведет Балькис в поля Сарона.
Кто алмазы расцветил?
Кто цветы дал? — Звездный Гений,
В час рождения светил,
Горсть сверканий ухватил,
И обжегся от горений,
От живых воспламенений,
Исходивших из горнил.
Он обжегся, усмехнулся,
Все ж, сверкая, содрогнулся,
Пламень взятый уронил.
Капли пламени летели,
Охлаждаясь в темноте,
Все ж храня в небесном теле,
В малом теле, в круглоте,
Взрыв, и дрожь, и зов к мечте,
Брызги радуг — Красоте.
Из горячих водоемов
Закипающих светил,
Звездный Гений, в гуле громов,
В блеске молний и кадил,
Много чувств поработил,
В тело вольными вместил,
И замкнув их в разном теле,
Повелел, чтоб вспевно рдели,
Чтобы пели песнь побед,
А в иных, как в колыбели,
Чтоб дремотный грезил свет,
Словно ночью от планет.
И чтоб ярче было чудо,
В ямы горной тесноты
Бросил стебли и цветы,
Вспыхнул пламень изумруда,
И тая огней раскат,
Был рубин и жил гранат.
Камни чувство задержали,
Целы разные скрижали,
Как различен цвет лица.
Лунный холод есть в опале,
И кровавятся сердца
В сердолике без конца.
И чтоб искристого пира
Был в мирах протяжней гул,
Звездный Гений, с кровли мира,
Синей влаги зачерпнул, —
Капли нежного сапфира,
Голубея, полились
С Моря сверху — в Море вниз, —
Камни были там слепые,
Камни стали голубые,
Синью молнии зажглись,
Мчась высокою твердыней,
И в очах агат зрачков
Окружился сказкой — синей,
Словно Небо над пустыней,
Или вспышки васильков.
Звездный Гений, с грезой дружен,
Возжелав свою печать
В нашей жизни отмечать,
Бросил нам еще жемчужин,
Уронил он капли слез,
Ветер с Неба их донес.
Но с волной морей гуторя,
Дух свой к Морю наклоня,
Уронил он в бездну Моря
Слезы вышнего огня.
Бездна встала с кликом гула,
Был тот рокот говорлив,
Бездна жадная сверкнула,
Сонмы раковин раскрыв.
И отпрянула к хоромам
Темным, вниз, как от врага,
Закрывая синим громом
Неземные жемчуга.
Там и будет эта ясность,
Та немая полногласность
Слез, упавших с высоты, —
Чтобы тешила опасность,
Тех, кто жаждет Красоты.
И земным бросаться нужно
В пропасть Моря с берегов,
Чтоб сверкнула им содружно
Нитка круглых жемчугов.
Все — обман, все — мечты, все на-вын-тараты
В современном мире;
Что ни женщина — то ложь, что ни вывеска — тож,
И лишь избранным на грош
Верят в долг в трактире…
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
Вести грустные есть, а последняя весть —
Просто наказанье:
Все купцы говорят, что неслыханный град
Так и выбил виноград
В дорогой Шампанье!
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
Побудьте про долг, он вас по боку — щелк,
В силу парагра́фа
Икс-статьи, игрек-том, — и в скорлупку весь дом!
Да сдерут еще потом
Кое-что и штрафы…
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
Верно, создан так свет, что в нем верного нет…
Чинно и в покое
Сядешь пить вшестером, а глядишь вечерком —
Уж заснули под столом
Двое или трое…
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
И с одной иногда даже Марсу беда
Под любовной сетью:
Стало быть, несчастли́в был я, двух полюбив,
И не знаю, как я жив,
Полюбивши третью…
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
Не судите, кляня, а простите меня…
Я хандрю немало —
Я боюсь типуна: отобьет от вина —
И не пить уж мне до дна,
Как я пил, бывало…
Нет игры, чтоб нас судьба
Не обыгрывала… Ба!
Что ж робеть в неравном споре?
Заложить вовсю сперва:
По колено будет море,
И весь проигрыш и горе —
Трын-трава!
Как странно — ровно десять лет прошло
С тех пор, как я увидел Эзбекие,
Большой каирский сад, луною полной
Торжественно в тот вечер освещенный.Я женщиною был тогда измучен,
И ни соленый, свежий ветер моря,
Ни грохот экзотических базаров,
Ничто меня утешить не могло.
О смерти я тогда молился Богу
И сам ее приблизить был готов.Но этот сад, он был во всем подобен
Священным рощам молодого мира:
Там пальмы тонкие взносили ветви,
Как девушки, к которым Бог нисходит.
На холмах, словно вещие друиды,
Толпились величавые платаны, И водопад белел во мраке, точно
Встающий на дыбы единорог;
Ночные бабочки перелетали
Среди цветов, поднявшихся высоко,
Иль между звезд, — так низко были звезды,
Похожие на спелый барбарис.И, помню, я воскликнул: «Выше горя
И глубже смерти — жизнь! Прими, Господь,
Обет мой вольный: что бы ни случилось,
Какие бы печали, униженья
Ни выпали на долю мне, не раньше
Задумаюсь о легкой смерти я,
Чем вновь войду такой же лунной ночью
Под пальмы и платаны Эзбекие».Как странно — ровно десять лет прошло,
И не могу не думать я о пальмах,
И о платанах, и о водопаде,
Во мгле белевшем, как единорог.
И вдруг оглядываюсь я, заслыша
В гуденьи ветра, в шуме дальней речи
И в ужасающем молчаньи ночи
Таинственное слово — Эзбекие.Да, только десять лет, но, хмурый странник,
Я снова должен ехать, должен видеть
Моря, и тучи, и чужие лица,
Все, что меня уже не обольщает,
Войти в тот сад и повторить обет
Или сказать, что я его исполнил
И что теперь свободен…
Поcв. матросам М., В., Б.
Кто верит в жизнь, тот верит чуду
И счастье сам в себе несет…
Товарищи, я не забуду
Наш черноморский переход!
Одесский порт, баркасы, боты,
Фелюк пузатые борта,
Снастей живая теснота:
Канаты, мачты, стеньги, шкоты…
Раскраску пестрых их боков,
Линялых, выеденных солью
И солнцем выжженных тонов,
Привыкших к водному раздолью.
Якорь, опертый на бизань, —
Бурый, с клешнями, как у раков,
Покинутая Березань,
Полуразрушенный Очаков.
Уж видно Тендрову косу
И скрылись черни рощ Кинбурна…
Крепчает ветер, дышит бурно
И треплет кливер на носу.
То было в дни, когда над морем
Господствовал французский флот
И к Крыму из Одессы ход
Для мореходов был затворен.
К нам миноносец подбегал,
Опрашивал, смотрел бумагу…
Я — буржуа изображал,
А вы — рыбацкую ватагу.
Когда нас быстрый пулемет
Хлестнул в заливе Ак-Мечети,
Как помню я минуты эти
И вашей ругани полет!
Потом поместья Воронцовых
И ночью резвый бег коней
Среди гниющих Сивашей,
В снегах равнин солончаковых.
Мел белых хижин под луной,
Над дальним морем блеск волшебный,
Степных угодий запах хлебный —
Коровий, влажный и парной.
И русые при первом свете
Поля… И на краю полей
Евпаторийские мечети
И мачты пленных кораблей.
Лес да волны — берег дикий,
А у моря домик бедный.
Лес шумит; в сырые окна
Светит солнца призрак бледный.
Словно зверь голодный воя,
Ветер ставнями шатает.
А хозяйки дочь с усмешкой
Настежь двери отворяет.
Я за ней слежу глазами,
Говорю с упреком: «Где ты
Пропадала? Сядь хоть нынче
Доплетать свои браслеты».
И, окошко протирая
Рукавом своим суконным,
Говорит она лениво
Тихим голосом и сонным:
«Для чего плести браслеты?
Господину не в охоту
Ехать морем к утру, в город,
Продавать мою работу!»
— «А скажи-ка, помнишь, ночью,
Как погода бушевала,
Из сеней укравши весла,
Ты куда от нас пропала?
В эту пору над заливом
Что мелькало? не платок ли?
И зачем, когда вернулась,
Башмаки твои подмокли?»
Равнодушно дочь хозяйки
Обернулась и сказала:
«Как не помнить! Я на остров
В эту ночь ладью гоняла…
И сосед меня на камне
Ждал, а ночь была лихая, —
Там ему был нужен хворост,
И ему его свезла я, —
На мысу в ночную бурю
Там костер горит и светит;
А зачем костер? — на это
Каждый вам рыбак ответит…»
Пристыженный, стал я думать,
Грустно голову понуря:
Там, где любят помогая,
Там сердца сближает буря…
Ночь холодна и беззвездна;
Море кипит, и над морем,
На брюхе лежа,
Неуклюжий северный ветер
Таинственным,
Прерывисто-хриплым
Голосом с морем болтает,
Словно брюзгливый старик,
Вдруг разгулявшийся в тесной беседе...
Много у ветра рассказов —
Много безумных историй,
Сказок богатырских, смешных до уморы,
Норвежских саг стародавних...
Порой средь рассказа,
Далеко мрак оглашая,
Он вдруг захохочет
Или начнет завывать
Заклятья из Эдды и руны,
Темно-упорные, чаро-могучие...
И моря белые чада тогда
Высоко скачут из волн и ликуют,
Хмельны разгулом.
Меж тем по волной-омоченным пескам
Плоского берега
Проходит путник,
И сердце кипит в нем мятежней
И волн и ветра.
Куда он ни ступит,
Сыплются искры, трещат
Пестрых раковин кучки...
И, серым плащом своим кутаясь,
Идет он быстро
Средь грозной ночи.
Издали манит его огонек,
Кротко, приветно мерцая
В одинокой хате рыбачьей.
На море брат и отец,
И одна-одинешенька в хате
Осталась дочь рыбака —
Чудно-прекрасная дочь рыбака.
Сидит перед печью она и внимает
Сладостно-вещему,
Заветному пенью
В котле кипящей воды,
И в пламя бросает
Трескучий хворост,
И дует на пламя...
И в трепетно-красном сиянье
Волшебно-прекрасны
Цветущее личико
И нежное белое плечико,
Так робко глядящее
Из-под грубой серой сорочки,
И хлопотливая ручка-малютка...
Ручкой она поправляет
Пеструю юбочку
На стройных бедрах.
Но вдруг распахнулась дверь,
И в хижину входит
Ночной скиталец.
С любовью он смотрит
На белую, стройную девушку,
И девушка трепетно-робко
Стоит перед ним — как лилея,
От ветра дрожащая.
Он наземь бросает свой плащ,
А сам смеется
И говорит:
«Видишь, дитя, как я слово держу!
Вот и пришел, и со мною пришло
Старое время, как боги небесные
Сходили к дщерям людским,
И дщерей людских обнимали,
И с ними рождали
Скипетроносных царей и героев,
Землю дививших.
Впрочем, дитя, моему божеству
Не изумляйся ты много!
Сделай-ка лучше мне чаю — да с ромом!
Ночь холодна; а в такую погоду
Зябнем и мы,
Вечные боги, — и ходим потом
С наибожественным насморком
И с кашлем бессмертным!»
Сотни их… тысячи… словно морские
Волны шумящие, ветром гонимые,
Движутся полчища эти людские
Неисчислимые.
Движутся медленно так… ряд за рядом
Волны походят, тяжелые, ровные….
Впалые очи с горячечным взглядом,
Лица бескровные.
Вот подошли ко мне!.. Море разбитых
Жизней в борьбе за грядущее темное;
Грубых одежд и голов непокрытых
Море огромное.
Вот окружают—сомкнулись… И ясно
Слышу я медленный хрип их дыхания,
Голос проклятий, звучащих напрасно,
Вздохи, стенания:
«От очагов мы пришли разоренных,
Где под золою ни искры не тлеет;
С бедных постелей, где в муках бессонных
Тело слабеет.
Из шалашей, из землянок пришли мы.
Мрачно ползут по земле наши тени—
Скорби исполненной, необозримый
Сонм привидений!
Луч идеала сиял нам в ненастье;
Это сияние нас обмануло.
Счастья, любви мы искали; и счастье
Нас оттолкнуло.
Труд нас отверг,—и хоть были бы рады
Силы отдать мы и ночи бессонные.
Где же исход? где надежда?.. Пощады!
Мы—побежденные.
Всюду под солнцем, в лучах его жгучих
Всюду живет и смеется, ликуя,
Счастье труда и усилий могучих,
И поцелуя;
Труд и умы призывает, и руки;
Мощь их железо и пар покоряет;
Смелым борцам яркий светоч науки
Путь озаряет.
Тысячи жизней на подвиг стремятся,
К жертве святой от станка и от плуга;
Тысячи уст опьяненных томятся
Жаждой друг друга…
Мы только лишние! К жизни порогу
Дали нам стать, но во храм не впустили;
Всюду незримые стены дорогу
Нам преградили.
Кем же воздвигнуты эти преграды?
Чьим же проклятьем на век осужденные,
Жить не имеем мы права?.. Пощады!
Мы побежденные!»
С. Свиридова.
(Посв. М. Е. Кублицкому).
Лес да волны, берег дикий;
А у моря домик бедный.
Лес шумит; в сырыя окна
Светит солнца призрак бледный.
Словно зверь голодный воя,
Ветер ставнями шатает.
А хозяйки дочь, с усмешкой,
Настежь двери отворяет.
Я за ней слежу глазами,
Говорю с упреком: где ты
Пропадала? Сядь хоть нынче
Доплетать свои браслеты.
И окошко протирая
Рукавом своим суконным,
Говорит она лениво
Тихим голосом и сонным:
«Для чего плести браслеты?
«Господину не в охоту —
«Ехать морем к утру, в город,
«Продавать мою работу!»
— «А скажи-ка, помнишь, ночью,
«Как погода бушевала,
«Из сеней укравши весла,
«Ты куда от нас пропала?
«В эту пору, над заливом,
«Что̀ мелькало? не платок ли?
«И зачем, когда вернулась,
«Башмаки твои подмокли?»
Равнодушно дочь хозяйки
Обернулась и сказала:
«Как не помнить! Я на остров
«В эту ночь ладью гоняла…
«И сосед меня на камне
«Ждал, а ночь была лихая—
«Там ему был нужен хворост,
«И ему его свезла я.
«На мысу, в ночную бурю,
«Там костер горит и светит;
«А зачем костер? — на это
«Каждый вам рыбак ответит…»
— Пристыженный, стал я думать,
Грустно голову понуря:
Там, где любят помогая,
Там сердца сближает буря…
Взгруснуть как-то мне в степи однообразной.
Я слёг
Под стог,
И, дремля в скуке праздной,
Уснул; уснул — и вижу сон:
На берегу морском, под дремлющей сосною,
С унылою душою,
Сижу один; передо мною
Со всех сторон
Безбрежность вод и небо голубое —
Всё в сладостном ночном покое,
На всё навеян лёгкий сон.
Казалось, море — небеса другие,
Казались морем небеса:
И там и здесь — одни светила золотые,
Одна лазурь, одна краса
В объятьях дружбы дремлет.
Но кто вдали, нарушив тишину
Уснувшую волну
Подъемлет и колеблет?
Прелесная нагая
Богиня синих вод —
Наяда молодая;
Она плывёт,
Она манит, она манит
К себе на грудь мои объятия и очи…
Как сладострастный гений ночи,
Она с девичьей красотой,
Являлась вся сверх волн нагой
И обнималася с волной!..
Я с берегов, я к ней…
И — чудо! — достигаю.
Плыву ль, стою ль, не потопаю.
Я с ней! — её я обнимаю,
С боязнью детскою ловлю
Её приветливые взгляды;
Сжимаю стан Наяды,
Целую и шепчу: «Люблю!»
Она так ласково ко мне главу склонила;
Она сама меня так тихо обнажила,
И рубище моё пошло ко дну морей…
Я чувствовал, в душе моей
Рождалась новая, невидимая сила,
И счастлив был я у её грудей…
То, от меня притворно вырываясь,
Она, как дым сгибаясь, разгибаясь,
Со мной тихонько в даль плыла;
То, тихо отклонив она меня руками,
Невидима была;
То долго под водами
Напевом чудным песнь поёт
То, охватив меня рукою,
Шалит ленивою водою
И страстный поцелуй даёт;
То вдруг, одетые в покров туманной мглы
Идём мы в воздухе до дремлющей скалы,
С вершины — вновь в морскую глубину!
По ней кружимся, в ней играем,
Друг друга, нежась, прижимаем
И предаёмся будто сну…
Но вспыхнула во мне вся кровь,
Пожаром разлилась любовь;
С воспламенённою душою —
Я всю её объемлю, всю обвил…
Но миг — и я от ужаса остыл:
Наяда, как мечта, мгновенно исчезает;
Коварное мне море изменяет —
Я тяжелею, я тону
И страсть безумную кляну;
Я силюсь всплыть, но надо мною
Со всех сторон валы встают стеною;
Разлился мрак, и с мрачною душою
Я поглощён бездонной глубиной…
Проснулся: пот холодный
Обдал меня…
«Поэзия! — подумал я, —
Твой жрец — душа святая,
И чистая, и неземная!»
1
Дай мне вечер, дай мне отдых,
Солнце, к богу уходя.
Тяжкий труд мой долог, долог,
Вечеров нет для меня.
А — а — а — а — а— а — а!
Черный Змей на камне в море
Мелет белую муку:
Хлеб для тех господ суровых,
Что влекут меня к труду.
У — у — у — у — у — у— у!
Солнце в лодочке вечерней
Поздно едет на покой,
Поутру нам рано светит,
Челн покинув золотой.
О — о — о — о — о — о— о!
Что сегодня поздно встало?
Где гостил твой ясный лик?
— Там, за синими горами,
Грея пасынков моих.
И — и — и — и — и — и— и!
2
Листья бледные кружатся,
С ветром осени шуршат.
Тихо, тихо речка льется
И о зимнем грезит сне.
Дети Дуба, дочки Липы
Завели с рекой игру:
Дубы желуди бросают,
Липы — легкие венки.
Наряжайтесь, дети Дуба,
В блеклый липовый венок;
Надевайте бусы, Липы,
Из дубовых желудей!
Ах, увяли листья Липы
На пустынном берегу;
Дуба желуди застынут
Подо льдом, на дне реки.
Щука синяя, зеленая,
Приходи играть со мной}
У тебя вода глубокая,
У меня дубовый челн.
Брошу в море сети частые,
Белый парус подыму.
Челн несется в даль блестящую,
Белый парус ветром полн.
Челн несется в даль блестящую,
К дальней Северной стране.
Ах, прекрасна дева Севера,
На нее взглянуть плыву.
— К нам приехал ты напрасно,
За тебя я не пойду:
Дома лучше по грязи ходить,
Чем по гатям на чужбине.
С Северо-Южным,
Знаю: неможным!
Можным — коль нужным!
В чем-то дорожном, — Воздухокрутом,
Мчащим щепу! —
Сон три минуты
Длится. Спешу.С кем — и не гляну! —
Спишь. Три минуты.
Чем с Океана —
Долго — в Москву-то! Молниеносный
Путь — запасной:
Из своего сна
Прыгнула в твой.Снюсь тебе. Четко?
Гладко? Почище,
Чем за решеткой
Штемпельной? Писчей —Стою? Почтовой —
Стою? Красно?
Честное слово
Я, не письмо! Вольной цезуры
Нрав. Прыгом с барки!
Что без цензуры —
Даже без марки! Всех объегоря,
— Скоропись сна! —
Вот тебе с моря —
Вместо письма! Вместо депеши.
Вес? Да помилуй!
Столько не вешу
Вся — даже с лиройВсей, с сердцем Ченчи
Всех, с целым там.
Сон, это меньше
Десяти грамм.Каждому по три —
Шесть (сон взаимный).
Видь, пока смотришь:
Не анонимныйНос, твердозначен
Лоб, буква букв —
Ять, ять без сдачи
В подписи губ.Я — без описки,
Я — без помарки.
Роз бы альпийских
Горсть, да хибаркаНа море, да но
Волны добры.
Вот с Океана,
Горстка игры.Мало — по малу бери, как собран.
Море играло. Играть — быть добрым.
Море играло, а я брала,
Море теряло, а я клалаЗа ворот, за щеку, — терпко, морско!
Рот лучше ящика, если горсти
Заняты. Валу, звучи, хвала!
Муза теряла, волна брала.Крабьи кораллы, читай: скорлупы.
Море играло, играть — быть глупым.
Думать — седая прядь! —
Умным. Давай играть! В ракушки. Темп un petit navir`a Эта вот — сердцем, а эта — лирой, Эта, обзор трех куч,
Детства скрипичный ключ.Подобрала у рыбацкой лодки.
Это — голодной тоски обглодки: Камень — тебя щажу, —
Лучше волны гложу, Осатанев на пустынном спуске.
Это? — какой-то любви окуски: Восстановить не тщусь:
Так неглубок надкус.Так и лежит не внесенный в списки.
Это — уже не любви — огрызки: Совести. Чем слезу
Лить-то — ее грызу, Не угрызомую ни на столько.
Это — да нашей игры осколкиЗавтрашние. Не видь.
Жаль ведь. Давай делить.Не что понравится, а что выну.
(К нам на кровать твоего бы сына
Третьим — нельзя ль в игру?)
Первая — я беру.Только песок, между пальцев, ливкий.
Стой-ка: какой-то строфы отрывки:
«Славы подземный храм».
Ладно. Допишешь сам.Только песок, между пальцев, плёский.
Стой-ка: гремучей змеи обноски:
Ревности! Обновясь
Гордостью назвалась.И поползла себе с полным правом.
Не напостовцы — стоять над крабом
Выеденным. Не краб:
Славы кирпичный крап.Скромная прихоть:
Камушек. Пемза.
Полый как критик.
Серый как цензорНад откровеньем.
— Спят цензора! —
Нашей поэме
Цензор — заря. (Зори — те зорче:
С током Кастальским
В дружбе. На порчу
Перьев — сквозь пальцы…«Вирши, голубчик?
Ну и черно!»
И не взглянувши:
Разрешено!)Мельня ты мельня, морское коло!
Мамонта, бабочку, — всё смололо
Море. О нем — щепоть
Праха — не нам молоть! Вот только выговорюсь — и тихо.
Море! прекрасная мельничиха,
Место, где на мели
Мелочь — и нас смели! Преподаватели! Пустомели!
Материки, это просто мели
Моря. Родиться (цель —
Множиться!) — сесть на мель.Благоприятную, с торфом, с нефтью.
Обмелевающее бессмертье —
Жизнь. Невпопад горды!
Жизнь? Недохват водыНадокеанской.
Винюсь заране:
Я нанесла тебе столько дряни,
Столько заморских див:
Всё, что нанес прилив.Лишь оставляет, а брать не просит.
Странно, что это — отлив приносит,
Убыль, в ладонь, дает.
Не узнаешь ли нот, Нам остающихся по две, по три
В час, когда бог их принесший — отлил,
Отбыл… Орфей… Арфист…
Отмель — наш нотный лист! — Только минуту еще на сборы!
Я нанесла тебе столько вздору:
Сколько язык смолол, —
Целый морской подол! Как у рыбачки, моей соседки.
Но припасла тебе напоследки
Дар, на котором строй:
Море роднит с Москвой, Советороссию с Океаном
Республиканцу — рукой шуана —
Сам Океан-Велик
Шлет. Нацепи на шлык.И доложи мужикам в колосьях,
Что на шлыке своем краше носят
Красной — не верь: вражду
Классов — морей звезду! Мастеровым же и чужеземцам:
Коли отстали от Вифлеемской,
Клин отхватив шестой,
Обречены — морской: Прабогатырской, первобылинной.
(Распространяюсь, но так же длинно
Море — морским пластам.)
Так доложи ж властям— Имени-звания не спросила —
Что на корме корабля Россия
Весь корабельный крах:
Вещь о пяти концах.Голые скалы, слоновьи ребра…
Море устало, устать — быть добрым.
Вечность, махни веслом!
Влечь нас. Давай уснем.Вплоть, а не тесно,
Огнь, а не дымно.
Ведь не совместный
Сон, а взаимный: В Боге, друг в друге.
Нос, думал? Мыс!
Брови? Нет, дуги,
Выходы из —Зримости.
Британская мощь
целиком на морях, —
цари
в многоводном лоне.
Мечта их —
одна:
весь мир покоря,
бросать
с броненосцев своих
якоря
в моря
кругосветных колоний.
Они
ведут
за войной войну,
не бросят
за прибылью гнаться.
Орут:
— Вперед, матросы!
А ну,
за честь
и свободу нации! —
Вздымаются бури,
моря́ беля,
моряк
постоянно на вахте.
Буржуи
горстями
берут прибыля
на всем —
на грузах,
на фрахте.
Взрываются
мины,
смертями смердя,
но жир у богатых
отрос;
страховку
берут
на матросских смертях,
и думает
мрачно
матрос.
Пока
за моря
перевозит груз,
он думает,
что на берегу
все те,
кто ведет
матросский союз,
копейку
его
берегут.
А на берегу
союзный глава,
мистер
Гевлок Вильсо́н,
хозяевам
продал
дела и слова
и с жиру
толстеет, как слон.
Хозяева рады —
свой человек,
следит
за матросами
круто.
И ловит
Вильсон
солидный чек
на сотню
английских фунтов.
Вильсон
к хозяевам впущен в палаты
и в спорах
добрый и миленький.
По ихней
просьбе
с матросской зарплаты
спускает
последние шиллинги.
А если
в его махинации
глаз
запустит
рабочий прыткий,
он
жмет плечами:
— Никак нельзя-с:
промышленность
терпит убытки. —
С себя ж
и рубля не желает соскресть,
с тарифной
иудиной сетки:
вождю, мол,
надо
и пить, и есть,
и, сами знаете,
детки.
Матрос, отправляясь
в далекий рейс,
к земле
оборачивай уши,
глаза
нацеливай
с мачт и рей
на то,
что творится на суше!
Пардон, Чемберлен,
что в ваши дела
суемся
поэмой этой!
Но мой Пегас,
порвав удила,
матросам
вашим
советует:
— В обратную сторону
руль завертя,
вернитесь
к союзным сонмам
и дальше
плывите,
послав к чертям
продавшего вас
Вильсона! —
За борт союза
в мгновение в одно!
Исчезнет —
и не был как будто:
его
моментально
потянет на дно
груз
иудиных фунтов.
Увидя почерк мой. Вы, верно, удивитесь:
Я никогда Вам не писал,
Я и теперь не заслужу похвал,
Но Вы за правду не сердитесь!
Письмо мое — упрек. От берегов Невы
Один приятель пишет мне, что Вы
Свое письмо распространили в свете.
Скажите — для чего? Ужели толки эти
О том, что было так давно
На дне души погребено,
Вам кажутся уместны и приличны?
На вечере одном был ужин симпатичный,
Там неизвестный мне толстяк
Читал его на память, кое-как…
И все потешилися вволю
Над Вашим пламенным письмом!..
Потом обоих нас подвергнули контролю
(Чему способствовал отчасти самый дом).
Две милые, пленительные дамы
Хотели знать, кто я таков, притом
Каким отвечу я письмом,
И все подробности интимной нашей драмы.
Прошу Вас довести до сведения их,
Что я — бездушный эгоист, пожалуй,
Но, в сущности, простой и добрый малый,
Что много глупостей наделал я больших
Из одного минутного порыва…
А что касается до нашего разрыва —
Его хотели Вы. Иначе, видит Бог,
Я был бы и теперь у Ваших милых ног.P.S.Прости мне тон письма небрежный:
Его я начал в шуме дня.
Теперь все спит кругом, чарующий и нежный
Твой образ кротко смотрит на меня!
О, брось твой душный свет, забудь былое горе,
Приди, приди ко мне, прими былую власть!
Здесь море ждет тебя, широкое, как страсть,
И страсть, широкая, как море.
Ты здесь найдешь опять все счастье прежних лет,
И ласки, и любовь, и даже то страданье,
Которое порой гнетет существованье,
Но без которого вся жизнь — бессвязный бред.8 ноября 1885