Сколько лет унижений и муки,
Беспросветной, томительной мглы.
Вдруг свобода! Развязаны руки,
И разбиты твои кандалы! Развевается красное знамя,
И ликует родная страна,
И лучи золотые над нами
Зажигает свободы весна.Как же это случилось, о, Боже!
Что сменила восторги тоска?
Светит солнце над Русью все то же;
Те же долы, леса, облака.То же солнце, да жалобно светит,
Ей лет четырнадцать; ее глаза
Как на сережке пара спелых вишен;
Она тонка, легка, как стрекоза;
И в голосе ее трав шелест слышен.
Она всегда беспечна, и на всех
Глядит прищурясь, скупо, как в просонках.
Но как, порой, ее коварен смех!..
Иль то — Цирцея, спящая в пеленках?
Она одета просто, и едва
Терпимы ей простые украшенья.
Бог Приключенья, меж богов богатый,
Повел меня в безвестную страну.
Там лето за собой ведет весну,
И снова лето, зной и ароматы.
Как ожерелье, горные там скаты.
Струит рубин живую пелену,
И сердолик, мягча, зовет ко сну,
А пробуждают яркие гранаты.
Бог Приключенья, межь богов богатый,
Повел меня в безвестную страну.
Там лето за собой ведет весну,
И снова лето, зной, и ароматы.
Как ожерелье горные там скаты.
Струит рубин живую пелену,
И сердолик, мягча, зовет ко сну,
А пробуждают яркие гранаты.
Приехала из Петрограда
Поклонница и — вот досада! —
Блуждает целый день вдоль сада,
Неинтересна и суха.
Мне пишет пламенные письма.
Пойди, Барбос, старушку высмей,
Полай, кусни!.. Встречался ты с ней?
А я — подальше от греха:
Боюсь, не удержусь и резко
Наговорю ей, не без блеска,
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный агат?
Далек закат, и в море слышен гулко
Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад.
Твой нежный взор, лукавый и манящий, —
Как милый вздор комедии звенящей
Иль Мариво капризное перо.
Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
Близятся холод и сумрак печальный
Краснаго лета проходит пора;
Сердце смущая, как звон погребальный,
Слышится звук топора.
Злоба и холод с туманом морозным…
Реют холодные, зимние сны
В сердце застывшем, багровом и грозном,
Словно светило полярной страны…
Чувством унынья и смутнаго страха
Дом, как флакон, – хоть пробкой запечатай, –
Сухим цветочным запахом налит.
В браслетах желтых шершень полосатый,
Кружась, по светлой комнате звенит, –
И плавают лучистые квадраты.
Над кафельною печкой, поперек
Просторной этой комнаты протянут
Тугой струною бронзовый шнурок:
На нем грибы коричневые вянут, –
Ты разлюбишь меня…
Если все-таки станется это,
Повториться не сможет
Наше первое смуглое лето —
Все в росе по колено,
Все в укусах крапивы…
Наше первое лето —
Как мы были глупы и счастливы!
Ты разлюбишь меня…
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства.— Господи, что такое? — воскликнула Варвара Петровна.
— То есть когда летом, — заторопился капитан, ужасно махая
руками, с раздражительным нетерпением автора, которому мешают
читать, — когда летом в стакан налезут мухи, то происходит
мухоедство, всякий дурак поймет, не перебивайте, не перебивайте,
вы увидите, вы увидите… (Он всё махал руками).Место занял таракан,
Мухи возроптали.
Близятся холод и сумрак печальный
Красного лета проходит пора;
Сердце смущая, как звон погребальный,
Слышится звук топора.
Злоба и холод с туманом морозным…
Реют холодные, зимние сны
В сердце застывшем, багровом и грозном,
Словно светило полярной страны…
Чувством унынья и смутного страха
Каждый удар поражает мой слух;
Осень землю золотом одела,
Холодея, лето уходило
И земле, сквозь слезы улыбаясь,
На прощанье тихо говорило:
«Я уйду, — ты скоро позабудешь
Эти ленты и цветные платья,
Эти астры, эти изумруды
И мои горячие обятья.
И в детях правды нет…
В них тоже есть притворство.
Война, как эскимо,
для них в кино сладка.
В них — крошечный вождизм,
в них — черное проворство,
расталкивать других
локтями у лотка.
Когда я вижу в них
Жестокости зачатки,
Глаза — как выцветший лопух,
В руках зажатые монеты.
Когда-то славный был пастух,
Теперь поет про многи лета.
А вон старушка из угла,
Что слезы льет перед иконой,
Она любовь его была
И пьяный сок в меже зеленой.
На свитках лет сухая пыль.
Былого нет в заре куканьшей.
Я был знаком
С одним быком,
Когда в деревне жил.
С людьми он дружбы не искал,
Детей к себе не подпускал.
А вот со мной дружил!
Да, да! Не знаю почему,
Я чем-то нравился ему:
Когда меня встречал,
Мой костер в тумане светит;
Искры гаснут на лету…
Ночью нас никто не встретит;
Мы простимся на мосту.
Ночь пройдет — и спозаранок
В степь, далеко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.
На прощанье шаль с каймою
Ты на мне узлом стяни:
Я помню: в Майоренгофе,
Когда мне было семь лет,
Я грезил о катастрофе,
О встречах, которых нет.
Как верная мне вассалка,
Собака ходила за мной,
И грезилась мне «Русалка»,
Погибшая той весной.
Н. М. Толстой-ЛозинскойДождь льет. Сампсоний-сеногной
Тому виной.
Так учит древняя примета.
У старика одна лишь цель
Сгноить дождями в шесть недель
Покос бессолнечного лета.Зато раздолье мухоморам —
Весёлым баловням судьбы.
Тучнеют, пучатся грибы.
В лесу, в лугах, по косогорам —
Везде грибы.
Живи смелей, товарищ мой,
Разнообразь досуг шутливый!
Люби, мечтай, пируй и пой,
Пренебреги молвы болтливой
И порицаньем и хвалой!
О, как безумна жажда славы!
Равно исчезнут в бездне лет
И годы шумные побед
И миг незнаемый забавы!
Всех смертных ждет судьба одна,
Как мало тогда нам исполнилось лет.
По нашим знаменам струился рассвет.
И молодость наша — как песня была.
Потом эта песня нас в бой подняла.
Ты мне приколола у сердца звезду.
Ты мне говорила: «Я тоже пойду…»
И воздух от взрывов был сер и тяжёл.
Вот так начинался для нас комсомол.
Как мало тогда нам исполнилось лет.
Война погасила июньский рассвет.
Автор Иоганн Георг Якоби
Перевод Василия Жуковского
Где фиалка, мой цветок?
Прошлою весною
Здесь поил ее поток
Свежею струею?..
Свет похож на тьму,
В мыслях — пелена.
Тридцать лет тому
Началась война.Диктор — словно рад…
Душно, думать лень.
Тридцать лет назад
Был просторный день.Стала лишней ложь,
Был я братству рад…
А еще был дождь —
Тридцать лет назад.Дождь, азарт игры,
Есть долина мечты
В отдалённых горах,
Там сверкают цветы
На альпийских лугах.
Там рассветы роняют на сосны
Первый блеск золотого луча,
Там весёлые горные вёсны
По ущельям ручьями звучат.
Это так высоко,
Что оттуда
К тебе теперь я думу обращаю,
Безгрешную, хоть грустную, — к тебе!
Несусь душой к далекому мне краю
И к отчужденной мне давно судьбе.Так много лет прошло, — и дни невзгоды,
И радости встречались дни не раз;
Так много лет, — и более, чем годы,
События переменили нас.Не таковы расстались мы с тобою!
Расстались мы, — ты помнишь ли, поэт? —
А счастья дар предложен был судьбою;
Да, может быть, а может быть — и нет! Кто ж вас достиг, о светлые виденья!
Сидит под балдахином
Китаец Цу-Кин-Цын
И молвит мандаринам:
«Я главный мандарин! Велел владыко края
Мне ваш спросить совет:
Зачем у нас в Китае
Досель порядка нет?»Китайцы все присели,
Задами потрясли,
Гласят: «Затем доселе
Порядка нет в земли, Что мы ведь очень млады,
Сколько лет, вагонных полок,
Зной, мороз и снова зной…
Двух вчерашних комсомолок
Два лица передо мной.
На одном нежданно-строго
Складка меж бровей легла,
Возле глаз морщинок много,
А улыбка как была.
Но зато лицо второе
Встало вдруг передо мной
Любви начало было летом,
Конец — осенним сентябрем.
Ты подошла ко мне с приветом
В наряде девичьи-простом.
Вручила красное яичко,
Как символ крови и любви:
Не торопись на Север, птичка,
Весну на Юге обожди!
Пожилых не помню на войне,
Я уже не говорю про старых.
Правда, вспоминаю, как во сне,
О сорокалетних санитарах.
Мне они, в мои семнадцать лет,
Виделись замшелыми дедками.
«Им, конечно, воевать не след, —
В блиндаже шушукались с годками.—
Побинтуй, поползай под огнем,
Да еще в таких преклонных летах!»Что ж, годки, давайте помянем
В сей день скончалася, и нет ея теперь,
Прекрасна женщина и Мельпомены дщерь,
И охладели уж ея младые члены,
И Троепольской нет, сей новыя Ильмены.
Элиза да живет на свете больше лет,
Она осталася, но Троепольской нет.
Живущие игрой к увеселенью света,
Ей память вечная, Элизе многи лета!
Да веселит она игрою наш народ;
И чтобы мир изрек: «Элизе сотый год!»
Дайте, что ли, машину Уэлльса —
С ходу в Юность я махану:
Ни по воздуху, ни по рельсам
Не вернуться мне в ту страну.
Там, в землянке сутуловатой
(Неубитые! Боже мой!),
Ветераны войны (Ребята,
Не закончившие десятый)
Перед боем строчат домой.
Там Валерка консервы жарит,
Прошло пять лет, — и залечила раны,
Жестокой нанесенные войной,
Страна моя,
и русские поляны
Опять полны студеной тишиной.
И маяки сквозь мрак приморской ночи,
Путь указуя моряку, горят.
На их огонь, как в дружеские очи,
Далеко с моря моряки глядят.
В том сером доме, в этом переулке,
Когда мне было двенадцать лет,
Мы играли, по воскресеньям, в жмурки:
Две девочки, я и хмурый кадет.
Нам было по-детски весело;
Когда же сумрак разливал свою муть,
Мы в старые кресла, —
Отдохнуть, —
Садились по двое:
Я и Манечка,
Лет бы сбросить мне, ребята,
Шестьдесят,
Я бы тоже стал вожатым
Октябрят.Это дело интересней
Всяких дел.
На досуге я бы песни
С ними пел.Мёл бы с ними коридоры,
Школьный зал
И паркет, как полотёры,
Натирал.С октябрятами ходил бы
Наступили дни тяжелые
Для фашистов-подлецов:
Убегали из Сталинграда
И без формы, без штанов.
О проклятые падлюки,
Эт не лето, а зима,
Будет вам капут, гадюки,
В сорок третьем навсегда.
Поля, поля мои родные!
Что я за вас бы не отдал?
Лета, лета мои былые!
Кто с вами счастие умчал?
Цела ли кровля та в долине,
Где я так мирно жил душой?
Цветут ли те дубравы ныне,
Где я гулял не сиротой?