Пред образом лампадка догорает,
Кидая тень на потолок…
Как много дум, дум горьких, вызывает
Глазам знакомый огонек!
Я помню ночь: перед моей кроваткой,
Сжав руки, с мукою в чертах,
Вся бледная, освещена лампадкой,
Молилась мать моя в слезах.
Я был в жару. А за стеною пели, —
Шел пир семейный, как всегда…
Испуганный, я вздрагивал в постели…
Зачем не умер я тогда?
Я помню день: лампадка трепетала;
Шел дождик, по стеклу звеня.
Отец мой плакал… мать в гробу лежала…
В глазах мутилось у меня.
Но молодость сильна. Вдали блестело;
Полна надежды, жить спеша,
Из омута, где сердце холодело,
Рвалась вперед моя душа.
Вот эта даль, страна моей святыни,
Где, мне казалось, свет горит…
Иду по ней, — и холодом пустыни
Со всех сторон меня язвит.
Увы! лампадки яркое сиянье,
Что было, пробуждая вновь,
Бросает луч на новое страданье —
Недавних ран живую кровь!
Я не нашел с годами лучшей доли,
Не спас меня заветный путь
От тонких игл, что входят против воли
В горячий мозг, в больную грудь.
Все мрак и плач… рубцы от бичеванья…
Рассвет спасительный далек…
И гаснут дни средь мрака и молчанья,
Как этот бледный огонек!
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию — презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты — его паденья час!
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства —
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Не полон наш разгул, не кончен пир ночной;
Не всех нас обошел звук песни круговой,
Не всем поднесены приветственные чаши;
Смелей и радостней заблещут взоры наши,
Смелей и радостней воспламенится ум;
Шумнее закипят избытком чувств и дум
И разбушуются живые наши речи.
Но вот, златого дня воздушные предтечи,
Краснеют облаков прозрачные струи.
Покинем шум сует, товарищи мои,
Прервем бренчанье чаш и песни удалые!
Туда, где небеса просторней голубые,
И солнечный восход пышнее из-за гор
Над скатами лесов и купами озер,
Туда, на высь холма! Там, утренней прохлады
В живительных волнах омоем наши взгляды;
Горячие уста и груди освежим.
Пойдем, товарищи! Оттоле мы узрим,
Как с розовым лицом, с веселыми очами,
Перед широкими своими зеркалами,
Восточной роскошью и негой убрана,
Красуется земля, восставшая от сна.* * *Вам нравится обычай амазонской,
Наполнив грудь отвагою мужской,
Коня смирять надежною рукой
И бойко по полям носиться прытью конской.Предвижу я — придет веселый час,
Как вы, пустив бразды наудалую,
Обгоните подругу молодую
И утомите взор, преследующий вас; Как сладостно, усталы от ристанья,
Умерив ход послушного коня,
Вы будете мерцающего дня
Прохладные в себя вдыхать благоуханья.О да хранят властители небес
Вас, едущих в раздолье думы тихой,
Вас, по долам рисующихся лихо,
Вас, гордо скачущих с утеса на утес! И этот хлыст — символ самодержавья —
Примите вы — пускай его удар
Дает коню ретивый бег и жар,
И разом ставит их в границы благонравья!
Исчезли, исчезли веселые дни,
Как быстрые воды умчались;
Увы! но в душе охладелой они
С прискорбною думой остались.
Как своды лазурного неба мрачит,
Облекшися в бури, ненастье,
Так грусть мое сердце и дух тяготит.
Полина, отдай мое счастье!
Полина! о Боги! почто я узрел
Твои красоты несравненны!
Любовь без надежды мой грозный удел.
Безумец слепой, дерзновенный!
Чтоб видеть улыбку на милых устах,
Я жертвовал каждой минутой
И пил не блаженство в прелестных очах,
Но яд смертоносный и лютой.
Невольно кипела горячая кровь
В мечтаниях нежных и страстных,
Невольно в груди волновалась любовь
И пламя желаний опасных.
Приятное иго почувствовал я,
В душе родилась перемена,
Исчезла свобода, подруга моя;
Не мог избежать я от плена.
Но что, о прекрасная, сталось со мной,
Волшебная прелестей сила!
Когда тебя обнял я пылкой рукой,
Когда ты, мой друг, приклонила
На перси лилейные робко главу
И в страсти взаимной призналась,
<И все совершилось —> почто ж я живу?
Минута любви миновалась!
Далеко, Полина, далеко оно,
Восторгов живых упоенье;
Быть может, навек и навек мне одно
В награду осталось мученье.
Исчезли, исчезли веселые дни,
Как быстрые воды умчались;
Увы! но в душе охладелой они
С прискорбною думой остались.
(Дума)В неверный час, меж днем и темнотой,
Когда туман синеет над водой,
В час грешных дум, видений, тайн и дел,
Которых луч узреть бы не хотел,
А тьма укрыть, чья тень, чей образ там,
На берегу, склонивши взор к волнам,
Стоит вблизи нагбенного креста?
Он не живой. Но также не мечта:
Сей острый взгляд с возвышенным челом
И две руки, сложенные крестом.Пред ним лепечут волны и бегут,
И вновь приходят, и о скалы бьют:
Как легкие ветрилы, облака
Над морем носятся издалека.
И вот глядит неведомая тень
На тот восток, где новый брезжит день;
Там Франция! — там край ее родной
И славы след, быть может скрытый мглой;
Там, средь войны, ее неслися дни…
О! для чего так кончились они!.. Прости, о слава! обманувший друг.
Опасный ты, но чудный, мощный звук;
И скиптр… о вас забыл Наполеон;
Хотя давно умерший, любит он
Сей малый остров, брошенный в морях,
Где сгнил его и червем съеден прах,
Где он страдал, покинут от друзей,
Презрев судьбу с гордыней прежних дней,
Где стаивал он на брегу морском,
Как ныне грустен, руки сжав крестом.О! как в лице его еще видны
Следы забот и внутренней войны,
И быстрый взор, дивящий слабый ум,
Хоть чужд страстей, всё полон прежних дум;
Сей взор как трепет в сердце проникал
И тайные желанья узнавал,
Он тот же всё; и той же шляпой он,
Сопутницею жизни, осенен.
Но — посмотри — уж день блеснул в струях.
Призрака нет, всё пусто на скалах.Нередко внемлет житель сих брегов
Чудесные рассказы рыбаков.
Когда гроза бунтует и шумит,
И блещет молния, и гром гремит,
Мгновенный луч нередко озарял
Печальну тень, стоящую меж скал.
Один пловец, как ни был страх велик,
Мог различить недвижный смуглый лик,
Под шляпою, с нахмуренным челом,
И две руки, сложенные крестом.
1830
Мы все живём как будто, но
Не будоражат нас давно
Ни паровозные свистки,
Ни пароходные гудки.
Иные — те, кому дано, —
Стремятся вглубь — и видят дно,
Но — как навозные жуки
И мелководные мальки… А рядом случаи летают, словно пули, —
Шальные, запоздалые, слепые, на излёте,
Одни под них подставиться рискнули,
И сразу: кто — в могиле, кто — в почёте.Другие не заметили,
А мы — так увернулись,
Нарочно, по примете ли —
На правую споткнулись.Средь суеты и кутерьмы
Ах как давно мы не прямы:
То гнёмся бить поклоны впрок,
А то — завязывать шнурок…
Стремимся вдаль проникнуть мы,
Но даже светлые умы
Всё излагают между строк —
У них расчёт на долгий срок… Стремимся мы подняться ввысь —
Ведь думы наши поднялись,
И там парят они, легки,
Свободны, вечны, высоки.
И так нам захотелось ввысь,
Что мы вчера перепились —
И горьким думам вопреки
Мы ели сладкие куски… Открытым взломом, без ключа,
Навзрыд об ужасах крича,
Мы вскрыть хотим подвал чумной,
Рискуя даже головой.
И трезво, а не сгоряча
Мы рубим прошлое сплеча,
Но бьём расслабленной рукой,
Холодной, дряблой — никакой.Приятно сбросить гору с плеч,
И всё на божий суд извлечь,
И руку выпростать дрожа,
И показать: в ней нет ножа,
Не опасаясь, что картечь
И безоружных будет сечь.
Но нас, железных, точит ржа
И психология ужа.А рядом случаи летают, словно пули, —
Шальные, запоздалые, слепые, на излёте,
Одни под них подставиться рискнули,
И сразу: кто — в могиле, кто — в почёте.Другие не заметили,
А мы — так увернулись,
Нарочно, по примете ли —
На правую споткнулись.
У славных египтян, когда на пире шумном
От пляски бешеной колеблились столбы
И звучный гром литавр внезапно вторил бубнам,
Когда разумные делили ложь с безумным, —
Вносили мумию на пиршество рабы.
И только гости труп во гробе различали —
Внезапно умолкал и смех, и резвый шум,
Отпрянув от гетер философы бежали,
Не пели юноши, и девы не плясали,
И всех смущала грусть невысказанных дум.
Так часто и со мной. На пире вдохновенья,
Когда вокруг меня сады и терема,
Когда, как облака в тумане отдаленья,
Плывут и тают вновь, и вновь растут виденья
Неуловимыя, как истина сама;
Когда я точно бог брожу в лазурном храме,
Когда мне и цветы, и блеск со всех сторон,
И пение, и звон, — тогда в веселом гаме,
В роскошно блещущей и пестрой панораме
Смущает душу мне один печальный сон.
Мне чудится обряд прощальный погребенья;
На катафалке гроб, блистающий парчой,
И синий дым кадил, и сумрачное пенье
И спящий в гробе труп без речи и движенья,
Хранящий на челе след думы роковой.
Тогда мой гордый стих слабеет и смолкает,
Пред вечностью стыдясь я преклоняюсь вновь,
Пред тою вечностью, которая рождает
И недовольная безумно разрушает
И небеса, и мир, и злобу и любовь.
Пока я разумом страстей не ограничил,
Несчастную любовь изведал я не раз;
Но кто ж, красавицы, из вас.
Меня, отвергнув, возвеличил?
Она — единая! — Я душу ей открыл:
Любовь мечтателя для ней была не новость;
Но как её отказ поэту сладок был!
какую, лестную суровость
Мне милый лик изобразил!
‘Сносней один удар, чем долгое томленье, —
Она сказала мне, — оставь меня, уйди!
Я не хочу напрасно длить волненье
В твоей пылающей груди.
Я не хочу, чтоб в чаяньи тревожном
Под тяжестию мной наложенных оков
В толпе ненужных мне рабов
Стоял ты пленником ничтожным.
Другие — пусть! — довольно, коль порой.
Когда мне не на чем остановить вниманье,
Я им, как нищими подаянье,
Улыбку, взгляд кидаю мой —
Из милости, из состраданья.
Тебе ль равняться с их судьбой?
Рождённому для дум им жизни не безплодной,
Тебе ли принимать богатою душой
Убогие дары от женщины холодной?
Я не хочу обманом искушать
Поэта жар и стих покорной
И полунежностью притворной
Тебе коварно вдохновлять,
Внушать страдальцу песнопенья
И звукам, вырванным из сердца глубины,
Рассеянно внимать с улыбкой одобренья
И спрашивать: кому они посвящены?
Заветных для мня ты струн не потревожишь —
Нет! Для меня — к чему таить? —
Необходим ты быть не можешь,
А лишний — ты не должен быть! ‘
И я внимал словам ласкательно суровым;
Ловила их душа пленённая моя;
Я им внимал — и с каждым словом
Я крепнул думою и мужественнел я;
И после видел я прозревшими очами,
Как головы других покорности в залог,
У ног красавицы простёртыми кудрями
Сметали пыль с прелестных ног.
Пустой надеждою питался каждый данник,
А я стоял вдали — отвергнутый избранник.
Красным полымем
Заря вспыхнула;
По лицу земли
Туман стелется;
Разгорелся день
Огнем солнечным,
Подобрал туман
Выше темя гор;
Нагустил его
В тучу черную;
Туча черная
Понахмурилась,
Понахмурилась,
Что задумалась,
Словно вспомнила
Свою родину…
Понесут ее
Ветры буйные
Во все стороны
Света белого.
Ополчается
Громом-бурею,
Огнем-молнией,
Дугой-радугой;
Ополчилася
И расширилась,
И ударила,
И пролилася
Слезой крупною —
Проливным дождем
На земную грудь,
На широкую.
И с горы небес
Глядит солнышко,
Напилась воды
Земля досыта;
На поля, сады,
На зеленые
Люди сельские
Не насмотрятся.
Люди сельские
Божьей милости
Ждали с трепетом
И молитвою;
Заодно с весной
Пробуждаются
Их заветные
Думы мирные.
Дума первая:
Хлеб из закрома
Насыпать в мешки,
Убирать воза;
А вторая их
Была думушка:
Из села гужом
В пору выехать.
Третью думушку
Как задумали, —
Богу-господу
Помолилися.
Чем свет по полю
Все разъехались —
И пошли гулять
Друг за дружкою,
Горстью полною
Хлеб раскидывать;
И давай пахать
Землю плугами,
Да кривой сохой
Перепахивать,
Бороны зубьем
Порасчесывать.
Посмотрю пойду,
Полюбуюся,
Что послал господь
За труды людям:
Выше пояса
Рожь зернистая
Дремит колосом
Почти до земи,
Словно божий гость,
На все стороны
Дню веселому
Улыбается.
Ветерок по ней
Плывет, лоснится,
Золотой волной
Разбегается.
Люди семьями
Принялися жать,
Косить под корень
Рожь высокую.
В копны частые
Снопы сложены;
От возов всю ночь
Скрыпит музыка.
На гумнах везде,
Как князья, скирды
Широко сидят,
Подняв головы.
Видит солнышко —
Жатва кончена:
Холодней оно
Пошло к осени;
Но жарка свеча
Поселянина
Пред иконою
Божьей матери.
В жизни путь предназначив себе,
На него я без страха гляжу,
И, скупой покорившись судьбе,
Твердо цель я простую слежу.
Много было вопросов в груди,
Всяких смелых порывов и грез,
И надежд предо мной впереди,
И ненужных страданий и слез.
Все мечты обличить я умел,
Не пришлось им меня обмануть,
И, поняв ежедневный удел,
Я побрел в незаманчивый путь...
Нынче целый трудился я день,
Утомленный, сижу без огня, —
И покой, и законная лень
Сладкой негой обемлют меня.
Тихо. Ночь. На простор голубой
Из-за туч выплывает луна,
Белый свет пробежит полосой,
В тучи снова уходит она.
И сменило заботливый шум
Беспокойной дневной суеты
Время стройных и медленных дум,
Время легких видений мечты...
Все, что в сердце давно улеглось,
Что таила души тишина,
Все нежданно с глуби поднялось,
Всколебалось до самого дна!
Все вопросы моей старины,
Неоконченных песен слова,
Все мои позабытые сны,
Все забытые жизни права!
Стаю дум поднимая собой,
Шепчет голос лукавый в тиши,
И слабеют — трудом и борьбой
Напряженные силы души!..
О, вернись, утомительный день!
Пристыди малодушную ночь,
Ярким светом природу одень,
Отгони все неверное прочь!
Снова жизнь, без прикрас и затей,
В ежедневных размерах яви
И насмешкою бодрой рассей
Полуночные грезы мои!
Поэзия, как жрец, приступит к алтарю;
И снова загремит в нем лира золотая,
Благослови, в венце из терний!
Вот дрогнул колокол в глуши…
То благовест зовет к вечерни.
И вздох помчался от души
С молитвой к светлому Престолу,
На легком, реющем крыле,
За всех живущих на земле,
В труде, по Божию глаголу.
Горит в смиренном уголке
Пред Богоматерью лампада.
Перо заветное в руке,
И стих, как жемчуг водопада
В живом, кипучем серебре,
Метая долу искры света,
Гремит и, в радужной игре,
Течет рекой из уст Поэта…
Огонь дрожащий в хрустале,
Разбив свой яхонт золотистый,
Скользит, как радость по земле,
По лику дивному Пречистой.
Хор светлых ангелов прильнул
К ея нетленному покрову:
И помысл в тучах потонул,
Теряя дум земных основу…
Весь мир, как синий океан
В огне мелькающем кружится;
На море дум упал туман;
Слеза росой на дол ложится…
То во дворце, то в шалаше
Мечты в пылу, снуют как пчелы,
И просветлели на душе
Певца гремучие глаголы.
Сугубый праздник: Рождество
Небесной матушки Царицы
И в Царском доме торжество…
Чу! гром потряс оплот столицы!
Какая теплится заря
На полунощном небосклоне?
Наследник белаго Царя
Перед отцом в венце, на троне,
Как лучь разсвета в янтаре,
Пред красным солнышка восходом,
Облекся в силу при дворе,
И храмы залиты народом….
Ему указан путь на трон
При тихом свете отчей славы.
И шлют Царю со всех сторон
Поклон великия державы.
Стоит величествен и тих,
Второе солнце пред восходом,
Как в церкви Божией жених,
Грядущий царь перед народом…
Избранник Божий на земле,
Посланник Господа—Мессии, —
С небесной думой на челе
Надежда юная России!
Орел державный над Царем
Развил широко в небе крылья;
Лежит в пыли пред алтарем
Ярем раскованный насилья.
В улыбке Царственной привет.
С плеча откинута порфира;
В венце струится правды свет;
Еду ли ночью по улице тёмной,
Бури заслушаюсь в пасмурный день —
Друг беззащитный, больной и бездомный,
Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!
Сердце сожмется мучительной думой.
С детства судьба невзлюбила тебя:
Беден и зол был отец твой угрюмый,
Замуж пошла ты — другого любя.
Муж тебе выпал недобрый на долю:
С бешеным нравом, с тяжелой рукой;
Не покорилась — ушла ты на волю,
Да не на радость сошлась и со мной… Помнишь ли день, как больной и голодный
Я унывал, выбивался из сил?
Б комнате нашей, пустой и холодной,
Пар от дыханья волнами ходил.
Помнишь ли труб заунывные звуки,
Брызги дождя, полусвет, полутьму?
Плакал твой сын, и холодные руки
Ты согревала дыханьем ему.
Он не смолкал — и пронзительно звонок
Был его крик… Становилось темней;
Вдоволь поплакал и умер ребенок…
Бедная! слез безрассудных не лей!
С горя да с голоду завтра мы оба
Также глубоко и сладко заснем;
Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —
Вместе свезут и положат рядком… В разных углах мы сидели угрюмо.
Помню, была ты бледна и слаба,
Зрела в тебе сокровенная дума,
В сердце твоем совершалась борьба.
Я задремал. Ты ушла молчаливо,
Принарядившись, как будто к венцу,
И через час принесла торопливо
Гробик ребенку и ужин отцу.
Голод мучительный мы утолили,
В комнате темной зажгли огонек,
Сына одели и в гроб положили…
Случай нас выручил? Бог ли помог?
Ты не спешила печальным признаньем,
Я ничего не спросил,
Только мы оба глядели с рыданьем,
Только угрюм и озлоблен я был… Где ты теперь? С нищетой горемычной
Злая тебя сокрушила борьба?
Или пошла ты дорогой обычной,
И роковая свершится судьба?
Кто ж защитит тебя? Все без изъятья
Именем страшным тебя назовут,
Только во мне шевельнутся проклятья —
И бесполезно замрут!..
Печально я гляжу на наше поколенье.
Еще так молодо — и так изнурено!
Под жалким бременем гнилаго истощенья,
На ножках жиденьких волочится оно.
Мы, франты модные, едва из колыбели
Лорнеткою двойной мы оседлаем нос,
И Невский тротуар шлифуем мы без цели,
И Английский пробор — главнейший наш вопрос.
К морозу, к слякоти спокойно-равнодушны,
С визитами спешим мы с самаго утра,
И шею вытянув, невыразимо-скучны,
Картавим про балы, концерты, вечера!
Пропитаны насквозь натянутостью модной,
От ближних мы таим свой тощий кошелек,
И в долг везде берем с осанкой благородной,
И также рыцарски долгов не платим в срок.
Едва коснемся мы до счетов кредиторов —
И после под столом лежат они в пыли;
Из каждой лавки мы, не слушая укоров,
Товары модные без денег извлекли.
Пиджаки новые, красивые жилеты
Восторгом сладостным нам сердце шевелят,
И жадно мы спешим стянуть себя в корсеты,
Чтоб стан свой обратить в красивый перехват.
И предков нам смешны большие шаравары,
Их добросовестный обемистый сюртук,
И любит хохотать, пуская дым сигары,
Над толстым дедом тощий внук.
Толпою вялою, измученной, плешивой,
С лорнеткой на носу, в коротеньком пальто,
Тащиться будем мы походкою ленивой,
Пока нас схватит грипп, и станем мы — ничто.
И прах наш, с возгласом сердитаго укора,
Портной наш оскорбит презрительным плевком —
Насмешкой горькою бедняги-кредитора
Над прогоревшим должником!...
1Лесом, полями — дорогой прямой
Парень идет на побывку домой.Ранили парня, да что за беда?
Сердце играет, а кровь молода.— К свадьбе залечится рана твоя, —
С шуткой его провожали друзья.Песню поет он, довольный судьбой:
«Крутится, вертится шар голубой, Крутится, вертится, хочет упасть… »
Ранили парня, да что за напасть? Скоро он будет в отцовском дому,
Выйдут родные навстречу ему; Станет его поджидать у ворот
Та, о которой он песню поет.К сердцу ее он прильнет головой…
«Крутится, вертится шар голубой…»2Парень подходит. Нигде никого.
Горькое горе встречает его.Черные трубы над снегом торчат,
Черные птицы над ними кричат.Горькое горе, жестокий удел! —
Только скворечник один уцелел.Только висит над колодцем бадья…
— Где ж ты, родная деревня моя? Где ж эта улица, где ж этот дом,
Где ж эта девушка, вся в голубом? Вышла откуда-то старая мать:
— Где же, сыночек, тебя принимать? Чем же тебя накормить-напоить?
Где же постель для тебя постелить? Всё поразграбили, хату сожгли,
Настю, невесту, с собой увели…3В дымной землянке погас огонек,
Парень в потемках на сено прилег.Зимняя ночь холодна и длинна.
Надо бы спать, да теперь не до сна.Дума за думой идут чередой:
— Рано, как видно, пришел я домой; Нет мне покоя в родной стороне,
Сердце мое полыхает в огне; Жжет мою душу великая боль.
Ты не держи меня здесь, не неволь, —Эту смертельную муку врагу
Я ни забыть, ни простить не могу… Из темноты отзывается мать:
— Разве же стану тебя я держать? Вижу я, чую, что сердце болит.
Делай как знаешь, как совесть велит…4Поле да небо. Безоблачный день.
Крепко у парня затянут ремень, Ловко прилажен походный мешок;
Свежий хрустит под ногами снежок; Вьется и тает махорочный дым, —
Парень уходит к друзьям боевым.Парень уходит — судьба решена,
Дума одна и дорога одна… Глянет назад: в серебристой пыли
Только скворечник маячит вдали.Выйдет на взгорок, посмотрит опять —
Только уже ничего не видать.Дальше и дальше родные края…
— Настенька, Настенька — песня моя! Встретимся ль, нет ли мы снова с тобой?
«Крутится, вертится шар голубой…»
Белыя клавиши в сердце моем
Робко стонали под грубыми пальцами,
Думы скитались в просторе пустом,
Память безмолвно раскрыла альбом,
Тяжкий альбом, где вседневно страдальцами
Пишутся строфы о счастьи былом…
Смеха я жаждал, хотя б и притворнаго,
Дерзкаго смеха и пьяных речей.
В жалких восторгах безстыдных ночей
Отблески есть животворных лучей,
Светит любовь и в позоре позорнаго.
В темную залу вхожу, одинок,
Путник безвременный, гость неожиданный.
Лица еще не разселись в кружок…
Вид необычный и призрак невиданный:
Слабым корсетом не стянут испорченный стан,
Косы упали свободно, лицо без румян.
„Девочка, знаешь, мне тяжко, мне как-то рыдается.
Сядь близ меня, потолкуем с тобой, как друзья…“
Взоры ея поднялись, удивленье тая.
Что-то в душе просыпается,
Что-то и ей вспоминается …
Это — ты ! Это — я!
Белыя клавиши в сердце моем
Стонут, и плачут, живут под ударами,
Думы встают и кричат о былом,
Память дрожит, уронивши альбом,
Тяжкий альбом, переполненный старыми
Снами, мечтами о счастьи святом!
Плачь! я не вынесу смеха притворнаго!
Плачь! я не вынесу дерзких речей!
Здесь ли, во мраке безстыдных ночей,
Должен я встретить один из лучей
Лучшаго прошлаго, дня благотворнаго!
Робко, как вор, выхожу, одинок,
Путник безвременный, гость убегающий.
С ласковой лаской скользит ветерок,
Месяц выходит с улыбкой мигающей.
Город шумит, и мой дом недалек…
Блекни в сознаньи, последний венок!
Что́ мне до жизни чужой и страдающей!
А. А. ВоейковойМила Брайнгельских тень лесов;
Мил светлый ток реки;
И в поле много здесь цветов
Прекрасным на венки.Туманный дол сребрит луна;
Меня конь борзый мчит:
В Дальтонской башне у окна
Прекрасная сидит.Она поет: «Брайнгельских вод
Мне мил приветный шум;
Там пышно луг весной цветет,
Там рощи полны дум.Хочу любить я в тишине,
Не царский сан носить;
Там на реке милее мне
В лесу с Эдвином жить».— «Когда ты, девица-краса,
Покинув замок, свой,
Готова в темные леса
Бежать одна со мной, Ты прежде, радость, угадай,
Как мы в лесах живем;
Каков, узнай, тот дикий край,
Где мы любовь найдем!»Она поет: «Брайнгельских вод
Мне мил приветный шум;
Там пышно луг весной цветет,
Там рощи полны дум.Хочу любить я в тишине,
Не царский сан носить;
Там на реке милее мне
В лесу с Эдвином жить.Я вижу борзого коня
Под смелым ездоком:
Ты царский ловчий, — у тебя
Рог звонкий за седлом».— «Нет, прелесть! Ловчий в рог трубит
Румяною зарей,
А мой рожок беду звучит,
И то во тме ночной».Она поет: «Брайнгельских вод
Мне мил приветный шум;
Там пышно луг весной цветет,
Там рощи полны дум; Хочу в привольной тишине
Тебя, мой друг, любить;
Там на реке отрадно мне
В лесу с Эдвином жить.Я вижу, путник молодой,
Ты с саблей и ружьем;
Быть может, ты драгун лихой
И скачешь за полком».— «Нет, гром литавр и трубный глас
К чему среди степей?
Украдкой мы в полночный час
Садимся на коней.Приветен шум Брайнгельских вод
В зеленых берегах,
И мил в них месяца восход.
Душистый луг в цветах; Но вряд прекрасной не тужить,
Когда придется ей
В глуши лесной безвестно жить
Подругою моей! Там чудно, чудно я живу, —
Так, видно, рок велел;
И смертью чудной я умру, И мрачен мой удел.Не страшен так лукавый сам,
Когда пред черным днем
Он бродит в поле по ночам
С блестящим фонарем; И мы в разъездах удалых,
Друзья неверной тмы,
Уже не помним дней былых
Невинной тишины».Мила Брайнгельских тень лесов;
Мил светлый ток реки;
И много здесь в лугах цветов
Прекрасным на венки.
Я убежал от всех мечтаний,
Рукоплесканий и волнений,
И шумных возгласов друзей,
И всех общественных движений,
И разволнованных страстей.
Из волн шумящего потока
Люблю я выйти иногда
И сесть на берег, издалека
На волны белые глядя.
И оторвавшись от движенья,
Сидя недвижно над рекой,
Бегущей мимо, в размышленья
Впадаю я своей душой.
И мыслю я: когда так мирно
Цветут зеленые поля,
И ясен неба свод сапфирный,
И рада пышная земля, —
Зачем от тихих наслаждений,
Так сродных сердцу моему,
Кидаюсь я в разгул волнений,
В разлив общественных движений,
Стремглав, не внемля ничему?
Зачем? Прекрасная подруга,
Прекрасный день и сень древес,
Часы труда, часы досуга,
И вид безоблачных небес,
И взор, наполненный участья,
И звучный, вдохновенный стих —
Всё для меня так полно счастья
И дум глубоких и простых.
Зачем же я, слепец, безумно
Кидаюсь в грозные валы,
Плыву, под бури ропот шумный,
Через пучины и скалы?
Зачем так дерзостно вступаю
Я в исполинскую борьбу
И неразумно вызываю
На суд могущую судьбу?
Когда для жизни тихой, нежной
С душою мирной создан я, —
Зачем на волны скоробежны
Летит отважная ладья?
Так мыслю я, не часто думой
Объят такою, я готов
Покинуть воли собор угрюмый
Для тихих, Мирных берегов. —
Но отзыв бури донесется,
Его привычный ловит слух, —
И снова вспрянет и проснется
Борьбы упорный, жадный дух.
Пусть хороша вокруг природа,
Но чей-то голос вновь зовет, —
И образ царственный народа
Перед очами восстает.
И вновь призыву я покорный
Кидаю мирны берега,
И вновь спешу на бой упорный
Встречать могучего врага,
И голос внутренний вновь громок
В душе проснувшейся возник, —
Пускай челнок и слаб и ломок,
Будь дух отважен и велик.
В Смоленской губернии, в хате холодной,
Зимою крестьянка меня родила.
И, как это в песне поется народной,
Ни счастья, ни доли мне дать не могла.Одна была доля — бесплодное поле,
Бесплодное поле да тощая рожь.
Одно было счастье — по будням ненастье,
По будням ненастье, а в праздники — дождь.Голодный ли вовсе, не очень ли сытый,
Я все-таки рос и годов с десяти
Постиг, что одна мне наука открыта —
Как лапти плести да скотину пасти.И плел бы я лапти… И, может быть, скоро
Уже обогнал бы отца своего…
Но был на земле человек, о котором
В ту пору я вовсе не знал ничего.Под красное знамя бойцов собирая,
Все тяготы жизни познавший вполне,
Он видел меня из далекого края,
Он видел и думал не раз обо мне.Он думал о том о бесправном народе,
Кто поздно ложился и рано вставал,
Кто в тяжком труде изнывал на заводе,
Кто жалкую нивку слезой поливал; Чьи в землю вросли захудалые хаты,
Чьи из году в год пустовали дворы;
О том, кто давно на своих супостатов
Точил топоры, но молчал до поры.Он стал и надеждой и правдой России,
И славой ее и счастливой судьбой.
Он вырастил, поднял могучие силы
И сам их повел на решительный бой.И мы, что родились в избе при лучине
И что умирали на грудах тряпья, -
От Ленина право на жизнь получили —
Все тысячи тысяч таких же, как я.Он дал моей песне тот голос певучий,
Что вольно плывет по стране по родной.
Он дал моей ниве тот колос живучий,
Который не вянет ни в стужу, ни в зной.И где бы я ни был, в какие бы дали
Ни шел я теперь по пути своему, -
и в дни торжества, и в минуты печали
Я сердцем своим обращаюсь к нему.И в жизни другого мне счастья не надо, -
Я счастья хотел и хочу одного:
Служить до последнего вздоха и взгляда
Живому великому делу его.
Лошадей в упряжке пара, на Казань лежит мой путь,
И готов рукою крепкой кучер вожжи натянуть.
Свет вечерний тих и ласков, под луною всё блестит,
Ветерок прохладный веет и ветвями шевелит.
Тишина кругом, и только мысли что-то шепчут мне,
Дрема мне глаза смыкает, сны витают в тишине.
Вдруг, открыв глаза, я вижу незнакомые поля, —
Что разлукою зовется, то впервые вижу я.
Край родной, не будь в обиде, край любимый, о, прости,
Место, где я жил надеждой людям пользу принести!
О, прощай, родимый город, город детства моего!
Милый дом во мгле растаял — словно не было его.
Скучно мне, тоскует сердце, горько думать о своем.
Нет друзей моих со мною, я и дума — мы вдвоем.
Как на грех, еще и кучер призадумался, притих,
Ни красавиц он не славит, ни колечек золотых.
Мне недостает чего-то, иль я что-то потерял?
Всем богат я, нет лишь близких, сиротой я нынче стал.
Здесь чужие все: кто эти Мингали и Бикмулла,
Биктимир? Кому известны их поступки и дела?
Я с родными разлучился, жить несносно стало мне,
И по милым я скучаю, как по солнцу, по луне.
И от этих дум тяжелых головою я поник,
И невольно слезы льются — горя горького родник.
Вдруг ушей моих коснулся голос звонкий, молодой:
«Эй, шакирд, вставай скорее! Вот Казань перед тобой!»
Вздрогнул я, услышав это, и на сердце веселей.
«Ну, айда, быстрее, кучер! Погоняй своих коней!»
Слышу я: призыв к намазу будит утреннюю рань.
О, Казань, ты грусть и бодрость! Светозарная Казань!
Здесь деянья дедов наших, здесь священные места,
Здесь счастливца ожидают милой гурии уста.
Здесь науки, здесь искусства, просвещения очаг,
Здесь живет моя подруга, райский свет в ее очах.
перевод: А.Ахматова
В стране, где светлыми лучами
Живее блещут небеса,
Есть между морем и горами
Земли цветущей полоса.
Я там бродил, и дум порывы
Невольно к вам я устремлял,
Когда под лавры и оливы
Главу мятежную склонял.
Там часто я, в разгуле диком,
В свободных, царственных мечтах,
Вас призывал безумным кликом, —
И эхо вторило в горах.
О вас я думал там, где влага
Фонтанов сладостных шумит,
Там, где гиганта Чатырдага
Глава над тучами парит,
Там, где по яхонту эфира
Гуляют вольные орлы,
Где путь себе хрусталь Салгира
Прошиб из мраморной скалы;
Там, средь природы колоссальной,
На высях гор, на ребрах скал,
Оставил я мой след печальный
И ваше имя начертал,
И после — из долин метались
Мои глаза на высоты,
Где мною врезаны остались
Те драгоценные черты.
Они в лазури утопали,
А я смотрел издалека,
Как солнца там лучи играли
Или свивались облака… Блеснет весна иного года,
И, может быть, в желанный час
Тавриды пышная природа
В свои объятья примет вас.
Привычный к высям и оврагам,
Над бездной дола, в свой черед,
Татарский конь надежным шагом
Вас в область молний вознесет;
И вы найдете те скрижали,
Где, проясняя свой удел
И сердца тайные печали,
Я имя ваше впечатлел.
Быть может, это начертанье —
Скалам мной вверенный залог —
Пробудит в вас воспоминанье
О том, кто вас забыть не мог! Но я страшусь: тех высей темя
Обвалом в бездну упадет,
Или завистливое время
Черты заветные сотрет,
Иль, кроя мраком свет лазури
И раздирая облака,
Изгладит их ревнивой бури
Неотразимая рука…
И не избегну я забвенья,
И, скрыта в прахе разрушенья,
Бесценной надписи лишась,
Порой под вашими стопами
Мелькнет не узнанная вами
Могила дум моих об вас!
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали,
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали…
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.Товарищи его трудов,
Побед и громозвучной славы,
Среди раскинутых шатров
Беспечно спали близ дубравы.
«О, спите, спите, — мнил герой, —
Друзья, под бурею ревущей;
С рассветом глас раздастся мой,
На славу иль на смерть зовущий! Вам нужен отдых; сладкий сон
И в бурю храбрых успокоит;
В мечтах напомнит славу он
И силы ратников удвоит.
Кто жизни не щадил своей
В разбоях, злато добывая,
Тот думать будет ли о ней,
За Русь святую погибая? Своей и вражьей кровью смыв
Все преступленья буйной жизни
И за победы заслужив
Благословения отчизны, —
Нам смерть не может быть страшна;
Свое мы дело совершили:
Сибирь царю покорена,
И мы — не праздно в мире жили!»Но роковой его удел
Уже сидел с героем рядом
И с сожалением глядел
На жертву любопытным взглядом.
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молнии летали,
Бесперерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в прах,
Бия о брег, козачьи челны.
С вождем покой в объятьях сна
Дружина храбрая вкушала;
С Кучумом буря лишь одна
На их погибель не дремала! Страшась вступить с героем в бой,
Кучум к шатрам, как тать презренный,
Прокрался тайною тропой,
Татар толпами окруженный.
Мечи сверкнули в их руках —
И окровавилась долина,
И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина… Ермак воспрянул ото сна
И, гибель зря, стремится в волны,
Душа отвагою полна,
Но далеко от брега челны!
Иртыш волнуется сильней —
Ермак все силы напрягает
И мощною рукой своей
Валы седые рассекает… Плывет… уж близко челнока —
Но сила року уступила,
И, закипев страшней, река
Героя с шумом поглотила.Лишивши сил богатыря
Бороться с ярою волною,
Тяжелый панцирь — дар царя
Стал гибели его виною.Ревела буря… вдруг луной
Иртыш кипящий серебрился,
И труп, извергнутый волной,
В броне медяной озарился.
Носились тучи, дождь шумел,
И молнии еще сверкали,
И гром вдали еще гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
Славное море — привольный Байкал,
Славный корабль — омулевая бочка.
Ну, баргузин, пошевеливай вал,
Плыть молодцу недалечко!
Долго я звонкие цепи носил;
Худо мне было в норах Акатуя.
Старый товарищ бежать пособил;
Ожил я, волю почуя.
Шилка и Нерчинск не страшны теперь;
Горная стража меня не видала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка — миновала.
Шел я и в ночь — и средь белого дня;
Близ городов я поглядывал зорко;
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой.
Весело я на сосновом бревне
Вплавь чрез глубокие реки пускался;
Мелкие речки встречалися мне —
Вброд через них пробирался.
У моря струсил немного беглец:
Берег обширен, а нет ни корыта;
Шел я коргой — и пришел наконец
К бочке, дресвою замытой.
Нечего думать, — бог счастье послал:
В этой посудине бык не утонет;
Труса достанет и на судне вал,
Смелого в бочке не тронет.
Тесно в ней было бы жить омулям;
Рыбки, утешьтесь моими словами:
Раз побывать в Акатуе бы вам —
В бочку полезли бы сами!
Четверо суток верчусь на волне;
Парусом служит армяк дыроватый,
Добрая лодка попалася мне, —
Лишь на ходу мешковата.
Близко виднеются горы и лес,
Буду спокойно скрываться под тенью;
Можно и тут погулять бы, да бес
Тянет к родному селенью.
Славное море — привольный Байкал,
Славный корабль — омулевая бочка…
Ну, баргузин, пошевеливай вал:
Плыть молодцу недалечко!
1858
Из-за Дона козачина
В поле выезжает,
Свой родимый край козацкий
Думой поминает:
"Синий Дон, земля родная,
Тихая станица —
Все прощай! со всем что мило
Должен я проститься.
«Царь велел—и Дон поднялся,
В битву так и рвется…
Где-то, Дон, мне вороного
Напоить придется?»
Распростившись, козачина
Шевельнул уздою,
Конь заржал—и вдоль по степи
Полетел стрелою.
Как понесся козачина,
Поле взговорило;
«Ой, вернись, козак, верпися —
Там твоя могила!»
— «Не страшит меня могила:
Что мне, сиротине?
Умереть хотел бы только
С славой на чужбине.»
Миновал козак границу,
Конь под ним споткнулся…
О, козак! куда ты мчишься?
Что ты не вернулся?
Вот козак в чужия горы,
В край чужой везжает;
Конь заржал: козак, он то же
Степи вспоминает!
Над Карпатскими горами
Тучи собирались;
Нет, не тучи—это птицы
Хищныя слетались.
Над Карпатскими горами
Громы раздаются;
Нет, не громы—это рати
Вражеския бьются.
Вкруг донца кипит сраженье,
Град свинцовый свищет,
Но он с пикой межь врагами
Невредимо рыщет.
Много тысяч пуль мадьярских
Мимо просвистало,
Но одна попала в сердце —
И донца не стало.
Конь заржал и пал с ним рядом
На поле багровом…
Ой, нашол ты, козачина,
Смерть под Бардиовым!
Козаки его отпели
И похоронили,
Крест поставили и рядом
Явор посадили.
Козаки над тихим Доном
Весело пируют;
Из-за дальних гор Карпатских
Тихий ветер дует.
То не ветер тихо дует,
То не речка льется:
Это тень в страну родную
От Карпат несется.
"Не пугайтесь! я был страшен
Лишь для супостатов:
Я козак, я ваш товарищ,
Павший у Карпатов!
"Тяжело душе козачей
Спать в чужой краппе,
И вот с ветром в край родимый
Я примчался ныне.
"Вы жь завет мой замогильный
Свято соблюдайте:
В ваших песнях сослуживца
Чаще вспоминайте..
«Чуть заслышу песнь родную.
Я сюда примчуся,
Полюбуюсь тихим Доном
И развеселюся!»
Неутешные родные
Плачут по-над Доном,
А я им, русин карпатский,
Вторю тихим стоном.
Не сердись, о, мать-козачка,
Что один я ныне
Горько плачу на могиле
О твоем о сыне!
Знай, что только мать родная.
Полная кручины.
Вправе лить святыя слезы
На могиле сына.
Грузинская ночь — я твоим упиваюсь дыханьем!
Мне так хорошо здесь под этим прохладным навесом,
Под этим навесом уютной нацваловой сакли.
На мягком ковре я лежу под косматою буркой,
Не слышу ни лая собак, ни ослиного крику,
Ни дикого пенья под жалобный говор чингури.
Заснул мой хозяин — потухла светильня в железном
Висячем ковше… Вот луна! — и я рад, что сгорело
Кунжутное масло в моей деревенской лампаде…
Иные лампады зажглись, я иную гармонию слышу.
О Боже! какой резонанс! Чу! какая-то птица —
Ночная, болотная птица поет в отдаленьи…
И голос ее точно флейты отрывистый, чистый,
Рыдающий звук — вечно та же и та же
В размер повторенная нота — уныло и тихо
Звучит. — Не она ли мне спать не дает! Не она ли
Напела мне на душу грусть! Я смыкаю ресницы,
А думы несутся одна за другой, беспрестанно,
Как волны потока, бегущего с гор по ущелью.
Но волны потока затем ли бегут по ущелью,
Чтоб только достигнуть предела и слиться с волнами
Безбрежного моря! — нет, прежде чем моря достигнуть,
Они на долину спешат, напоить виноградные лозы
И нивы — надежду древнейшего в мире народа.
А вы, мои думы! — вы, прежде чем в вечность
Умчитесь, в полете своем захватив мириады
Миров, — вы — скажите, ужель суждено вам
Носиться бесплодно над этою чудной страною,
Так страстно любимою солнцем и — выжженной солнцем!
Вот вечер наступил, предтеча преступленья;
Пришел он крадучись. Темнеет неба свод…
Грабитель, вор ночной дрожит от нетерпенья
И, в зверя превратясь, глухой полночи ждет.
О, вечер, сладостный для тех, кто за работой
Провел свой день, трудясь руками иль умом, —
Желанный час для тех, кто удручен заботой,
Истерзан горестью и мнит забыться сном!
Но в этот самый час покоя, облегченья,
Рой темных демонов из сумрака встает;
Для них теперь пришла минута пробужденья
И в сети их бежит незанятый народ.
Все двери отворив для оргий безобразных,
В свой соблазнительный облекшися наряд,
В широких улицах и в закоулках грязных
Зажег свои огни ликующий разврат.
Он нагло пристает к добыче проходящей,
Он сторожит ее вблизи своей норы,
Чтоб выкупать ее в своей грязи смердящей,
Прикрытой блестками красивой мишуры.
То тут, то там порой оркестра слышен грохот,
В трактирах—суетня, в мабилях—кутерьма,
В харчевнях, кабаках—веселье, пьяный хохот,
И золотом звенят игорные дома.
Душа, замкни свой слух от криков беснованья,
Уединись, уйди от этих оргий прочь!
О, в этот темный час сильней больных страданья,
Их давит и томит безжалостная ночь!…
Их стонами теперь наполнены больницы…
Не все болящие дотянут до утра
И многих понесут на кладбище столицы
С их безпокойнаго предсмертнаго одра…
Не все на собственной скончаются постели,
Не все в кругу родных или друзей умрут, —
Ведь многие из них приюта не имели, —
Лишь в бездне общей всем они его найдут.
Бывают минуты, — тоскою убитый,
На ложе до утра без сна я сижу,
И нет на устах моих теплой молитвы,
И с грустью на образ святой я гляжу.
Вокруг меня в комнате тихо, безмолвно…
Лампада в углу одиноко горит,
И кажется мне, что святая икона
Мне в очи с укором и строго глядит.
И дума за думой на ум мне приходит,
И жар непонятный по жилам течет,
И сердце отрады ни в чем не находит,
И волос от тайного страха встает.
И вспомню тогда я тревогу желаний,
И жгучие слезы тяжелых утрат,
Неверность надежды и горечь страданий,
И скрытый под маской глубокий разврат,
Всю бедность и суетность нашего века,
Все мелочи жалких ничтожных забот,
Все зло в этом мире, всю скорбь человека,
И грозную вечность, и с жизнью расчет;
И вспомню я крест на Голгофе позорной,
Облитого кровью Страдальца на нем,
При шуме и кликах насмешки народной
Поникшего тихо покорным челом…
И страшно мне станет от этих видений,
И с ложа невольно тогда я сойду,
Склоню пред иконой святою колени
И с жаркой молитвою ниц упаду.
И мнится мне, слышу я шепот невнятный,
И кто-то со мной в полумраке стоит;
Быть может, незримо, в тот миг благодатный,
Мой ангел-хранитель молитву творит.
И в душу прольется мне светлая радость,
И смело на образ тогда я взгляну,
И, чувствуя в сердце какую-то сладость.
На ложе я лягу и крепко засну.
Холм, острый холм! Быстролетный песок,
Что ты стоишь под крестом одинок?
Подле холмы из таких же песков,
Только не видно над ними крестов!
А кипарисы твои — чернобыль!
Тени Бог дал — будяков насадил!
Ох! Для чего-то ты, холм, вырастал?..
Место в себе человеку ты дал...
Был, как другие холмы, ты холмом,
Стал ты могилою — стал алтарем!
И, понятны душе, но незримы очам,
Думы вьются с тебя и плывут к небесам...
Ты с открытым лицом смело в небо глядишь,
И как будто бы так из себя говоришь:
Не велик, кто велик, а велик, кто умрет!
В малом теле своем вечный сон он несет.
Для болевших умов, для страдавших душой
Приготовлен давно необятный покой...
Кто бы ни были вы, и куда бы ни шли,
Всех вас примет в себя грудь молчащей земли!
Чем печали сильней, чем страданья острей,
Тем покой необятный вам будет милей!..
Вы, кого от решений злой воли не мог
Ни закон отвратить, ни помиловать Бог;
Тьмы ненужных, больных, неудачных людей,
Тьмы натруженных сил, распаленных страстей;
Легионы обманутых всех величин,
Жертвы признанных прав, жертвы скрытых причин,
Жертвы зла и добра и несбывшихся снов...
Всем вам вечный покой от рожденья готов!..
Никому не дано так, как людям, страдать,
Оттого никому так глубоко не спать!
Оттого-то и холм, бывший только холмом,
Став могилой — становится вдруг алтарем!..
И, понятны душе, но незримы очам,
Вьются думы с него и плывут к небесам...
Поэт в стране иной и под звездой великой
Был некогда рожден,
Любовию к любви и злобой к злобе дикой
Богато одарен.
И все: добро со злом и жизнь со смертью — разом
Поэта взор проник,
И тайну бытия его могучий разум
Провидел и постиг.
Сроднясь со славою, бестрепетный и смелый,
Он шел ее путем,
И были дум его высоких стрелы
Окрылены огнем.
Как молния, они промчались над вселенной,
И их полет
Все страны озарил зарею вдохновенной,
Блеснув с высот.
Как семена цветка, они на землю пали
И корни там пустив,
Роскошный цвет они собою дали
На почве нив.
И всходы поднялись, и с силою могучей
Изошли везде, и не одну
Питали молодость с надеждою кипучей
В их первую весну.
И пламя истины, которого сиянье
Зажег один могучий ум —
Передалось другим, будя в них начинанья
Высоких дум.
И скоро истины священными лучами
Обят был свет,
Борясь с нависшими густыми облаками,
Блеснул рассвет.
В его сиянии явилася свобода
И от огня очей ее навек
Все формы старые пред взорами народа
Растаяли, как снег.
Но девственной ее одежды не пятнала
Собою кровь,
Вокруг чела ее, как ореол блистала
Лишь надпись: мудрость и любовь.
Из уст ее лилась не проповедь насилья,
Собой тревожа мир:
Над нею веяли, как херувимов крылья —
Поэзия и мир.
Она в руках своих, могучих и суровых,
Держала светоч, а не меч,
И потрясла весь мир в его основах —
Поэта речь!
1893 г.
Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии блистали,
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
И беспрерывно гром гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, обятый думой.
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, обятый думой.
Товарищи его трудов,
Побед и громкозвучной славы
Среди раскинутых шатров
Беспечно спали близ дубравы.
Среди раскинутых шатров
Беспечно спали близ дубравы.
О, спите, спите, — мнил герой, —
Друзья под бурею ревущей;
С рассветом глас раздастся мой,
На славу и на смерть зовущий.
С рассветом глас раздастся мой,
На славу и на смерть зовущий.
Страшась вступить с героем в бой,
Кучум к шатрам, как тать презренный,
Прокрался тайною тропой,
Татар толпами окруженный.
Мечи сверкнули в их руках —
И окровавилась долина,
И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина…
Ермак воспрянул ото сна
И гибель зря, стремится в волны,
Душа отвагою полна,
Но далеко от брега челны!
Иртыш волнуется сильней,
Ермак все силы напрягает
И мощною рукой своей
Валы седые рассекает...
Плывет… уж близко челнока,
Но сила року уступила,
И, закипев страшней, река
Героя с шумом поглотила.
Лишивши сил богатыря
Бороться с ярою волною,
Тяжелый панцырь — дар царя
Стал гибели его виною.
Ревела буря… вдруг луной
Иртыш кипящий осребрился,
И труп, извергнутый волной,
В броне медяной озарился.
Носились тучи, дождь шумел,
И молнии еще сверкали,
И гром вдали еще гремел,
И ветры в дебрях бушевали.
Там, где внизу горы, извивистый ручей
Бежит и пенится меж грудами корней;
Где горных берегов с песчаного уступа
Склоиилася к нему берез и елей купа,
И зыбким пологом, широким и густым,
Многоветвистая раскинулась над ним; -
Там, в те часы, когда притихнут лес и воды,
Когда на ясные, лазоревые своды
Серебряным шаром покатится луна,
И ночь весенняя, прохладна и нежна,
Оденет берега в свой сумрак сладострастной
И юноша пойдет к любовнице прекрасной
Но чуткому пути на тайный счастья миг,
Неся ей бурный жар объятий молодых,
Горячие уста и огненные очи —
Там, в безмятежное, святое царство ночи,
Похитивший себя у множества сует,
У братий и вина, у праздничных бесед,
У шума вольницы и лени просвещенной, -
Я, полон сладких дум, бродил, уединенный;
Там часто я вверял безмолвию лесов
Гармонию тобой настроенных стихов,
Тобой, красавица, хранительный мой гений,
Светило ясных дней, приволье вдохновений!
Ты первая меня поэтом назвала:
Как сильно грудь моя сей голос поняла,
Твой голос творческий: младые силы встали.
Преобразился я, и очи засверкали!..
Но юные лета — прелестный, дивный сон,
Мой быстрый сон — прошли. Пред новый небосклон
Я перенес права студентского досуга;
Могу, сжимая длань товарища и друга,
Восторгом оживить беспечное чело —
И разом светлую надежду наголо!
Могу возобновлять пиры мои ночные…
Придут, усядутся гуляки удалые,
Вино заискрится в стакане круговом,
Беседа запоет, веселая вином…
Но та минувших лет божественная доля,
Та радость и печаль, та вольность и неволя,
Чем сердце и кипит и стынет вновь и вновь,
Ликует, нежится, беснуется — любовь
Не даст мне прежних дум и чистых наслаждении.
Благословляю ж вас, развесистые тени,
Вас, мирны берега подгорного ручья,
Где, под звездой любви, поэзия моя
В уединении счастливом развивалась,
Дышала свежестью, цвела и красовалась;
Тебя, кем полон сей признательный мой глас:
Вы, добрые, мои, — благословляю вас!
За крепкой, железной решеткой,
В холодных и тесных стенах,
Лежит на истлевшей соломе
Угрюмый преступник в цепях.
Вот луч заходящего солнца,
Играя, упал на окно.
Ведь, солнце лучи рассыпает
На злых и на добрых равно.
Играющий луч в каземате
И стены, и пол золотит.
На луч с отвращеньем и злобой
Угрюмый преступник глядит.
Вот птичка к окну прилетела
И с песнею села за ним.
Ведь птичка-певунья щебечет
Равно́ и хорошим и злым.
Сидит на решетке железной
Она и щебечет: квивит!
Верти́т миловидной головкой
И глазками чудно блестит.
И крылышки чистит и хо́лит,
Встряхнется, на миг отдохнет —
И перышки снова топорщит
На грудке, и снова поет.
И, глаз не спуская, на птичку
Угрюмый преступник глядит.
По-прежнему руки и ноги
Железная цепь тяготит…
Но легче на сердце; светлеет
Лицо, злые думы бегут,
И новые мысли и чувства
В душе одичалой растут.
Ему самому непонятны
Те мысли и чувства, — они
Лучу золотистому солнца
И нежным фиалкам сродни;
Тем нежным, душистым фиалкам,
Что в дни благодатной весны
Растут и цветут у подножья
Высокой тюремной стены.
Чу! Звуки рогов… Это трубят
Стрелки́ на валу крепостном.
Какой отголосок стозвучный
Прошел, прокатился кругом!
Испуганно птичка вспорхнула
С решетки и скрылась из глаз.
И солнечный луч побледневший
В тюремном окошке погас.
Погас — и в тюрьме потемнело.
И снова суров и угрюм,
Преступник лежит одиноко,
Под гнетом вернувшихся дум.
А все-таки доброе дело,
Что птичка пропела ему,
Что солнце к нему заронило
Луч света в глухую тюрьму.
Я о своем таланте
Много знаю.
Стихи — не очень трудные дела.
Но более всего
Любовь к родному краю
Меня томила,
Мучила и жгла.
Стишок писнуть,
Пожалуй, всякий может
О девушке, о звездах, о луне…
Но мне другое чувство
Сердце гложет,
Другие думы
Давят череп мне.
Хочу я быть певцом
И гражданином,
Чтоб каждому,
Как гордость и пример,
Был настоящим,
А не сводным сыном
В великих штатах СССР.
Я из Москвы надолго убежал:
С милицией я ладить
Не в сноровке,
За всякий мой пивной скандал
Они меня держали
В тигулевке.
Благодарю за дружбу граждан сих,
Но очень жестко
Спать там на скамейке
И пьяным голосом
Читать какой-то стих
О клеточной судьбе
Несчастной канарейки.
Я вам не кенар!
Я поэт!
И не чета каким-то там Демьянам.
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в глазах моих
Прозрений дивных свет.
Я вижу все.
И ясно понимаю,
Что эра новая —
Не фунт изюму нам,
Что имя Ленина
Шумит, как ветр по краю,
Давая мыслям ход,
Как мельничным крылам.
Вертитесь, милые!
Для вас обещан прок.
Я вам племянник,
Вы же мне все дяди.
Давай, Сергей,
За Маркса тихо сядем,
Понюхаем премудрость
Скучных строк.
Дни, как ручьи, бегут
В туманную реку.
Мелькают города,
Как буквы по бумаге.
Недавно был в Москве,
А нынче вот в Баку.
В стихию промыслов
Нас посвящает Чагин.
«Смотри, — он говорит, —
Не лучше ли церквей
Вот эти вышки
Черных нефть-фонтанов.
Довольно с нас мистических туманов.
Воспой, поэт,
Что крепче и живей».
Нефть на воде,
Как одеяло перса,
И вечер по небу
Рассыпал звездный куль.
Но я готов поклясться
Чистым сердцем,
Что фонари
Прекрасней звезд в Баку.
Я полон дум об индустрийной мощи,
Я слышу голос человечьих сил.
Довольно с нас
Небесных всех светил,
Нам на земле
Устроить это проще.
И, самого себя
По шее гладя,
Я говорю:
«Настал наш срок,
Давай, Сергей,
За Маркса тихо сядем,
Чтоб разгадать
Премудрость скучных строк».
Память, чудное кладбище,
Где не гаснет жизни свет,
Память, странное жилище
Тех, кого ужь больше нет;
Нашей думы окрыленной
К невозвратному полет,
Мир, тенями населенный,
Где минувшее живет;
Мир былых картин и звуков,
Голосов умолкший хор,
Сходка прадедов и внуков
На безмолвный разговор;
Прежней жизни в настоящей
Дальний отблеск, пестрый след,
В прошлом колокол звенящий,
Пламя в пепле давних лет!
День за днем проходят годы
И сменяет с каждым днем,
Без конца, закон природы
Бытие небытием.
Наши радости и горе
В даль минувшаго уйдут
И потонут в мертвом море…
Но в тебе они живут.
Их, бездонною могилой,
Охватила глубина,
Но твоей волшебной силой
Вновь выносит их волна.
В час безмолвнаго досуга,
Окруженный тишиной,
Вспомнил я отца, иль друга —
Он явился предо мной!
Где же этот призрак бродит,
Близкий сердцу моему?
Кто из двух к кому приходит:
Он ко мне, иль я к нему?
Память, он твое созданье.
Из чего-жь ты создаешь?
Что за род существованья Ты умершему даешь?
Отчего нас так тревожит,
Или льет нам в душу свет,
То, что жить уже не может,
То, чего давно ужь нет?
Почему, каким влеченьем
Нас тот странный мир манит,
Где над урнами и тленьем
Чудный факел твой горит?
Не даешь ты мне ответа,
Но, волнуя странно грудь,
Луч мерцающаго света
Льешь на пройденный мной путь…
Жизнь кипит, иду я с нею,
Но, невольно, грустный взгляд
Властной силою твоею
Обращается назад…
И уносится от шума
И от будничных тревог
Очарованная дума
В твой таинственный чертог…
Я знал тебя, когда в сем мире
Еще ребенком ты была
И, став поэтов юных в клире,
Перстами детскими на лире
Аккорды первые брала.
Потом девицею-мирянкой
Являлась ты в семье людской,
Но света лживою приманкой
Талант не увлекался твой,
И вот, обетом послушанья
Сковав все думы и мечты,
Свой дар склонив под гнет молчанья,
Явилась инокиней ты.
Прости, что пред тобой я смею
Предстать и в эти времена,
Быть может, с грешною моею
И ложной мыслью! Вот она: Таланты богом нам даются, —
Коль в гимнах, ими что поются,
Горят небесные лучи,
То и с церковного порога
Тот поднял голос против бога,
Таланту кто сказал: ‘Молчи!
Молчи! Я у тебя отъемлю
Права на песнь, на вещий стон.
Уйди в пустыню! Вройся в землю
Иль в келье будь похоронен! ’
Не прав, кто, сдавшись слов сих гром
Готов, в отказ святым правам,
Внимать наставнику земному,
А не евангельским словам. Не сотворив себе кумира,
Талант! светилом миру будь!
В быту мирском сквозь дрязги мира
Пробей монашественный путь!
Истой — не за стеной угрюмой,
Но смут житейских посреди —
С своей отшельнической думой
И честной схимою в груди!
Любви небесной дай нам пламень!
Явись с участьем — не с грозой,
И грудь людскую — этот камень —
Прожги молитвенной слезой! Я — ученик, я — не учитель,
Я червь земли, не сын небес,
Но и не демон искуситель,
Не посланный из ада бес,
Который хочет в вечной муке
Тебя привлечь бряцаньем слов;
Я сам божественной науке
Учиться у тебя готов.
Себя не чту, не именую
Я ведущим, но предаю
На суд твой мысль мою земную,
Как грех, как исповедь мою. Притом, средь дум моих греховных,
Тебе я жалуюсь, скорбя,
На гордых пастырей духовных,
На целый свет и на тебя.
Когда не мог я быть послушным
Суду учителей кривых,
Ни оставаться равнодушным
К веленью божьих слов святых,
Когда из хладных сфер деизма
Скорей предаться был я рад
Смоле кипящей скептицизма, —
Я думал: христианин-брат,
Чтоб утолить мне сердца муку,
Ко мне свой голос устремит,
С любовью мне протянет руку
И нечестивца вразумит —
Просил я света, разуменья, —
И что ж? Учители смиренья,
Свой гневом дух воспламеня,
Под небом о Христе мне братья
Свои мне бросили проклятья,
Швырнули камнями в меня; —
И ты, вдыхая свет эфирный,
Ко мне безжалостна была
И средь молитв, из кельи мирной
Свой камень также подняла!
Для нас отчизна только там,
Где любят нас, где верят нам.Лермонтов
Вы вновь звучите мне, забытые мотивы, —
И дышат сладостной прохладой на меня
Зеленые луга и палевые нивы,
И, в сени мирные приветливо маня,
Кудрявой головой дремучий лес качает
И грезой тихою мне душу обвевает…
Молчит моя печаль, утихло в сердце горе,
Все боли улеглись, душа чиста, светла…
А песнь растет, растет, как в час прилива — море,
Исполнена надежд, и света, и тепла…
И слышатся мне в ней, полны любви и ласки,
О счастии былом чарующие сказки…
Вот бедный уголок, где песней соловьиной
Катились дни моей исчезнувшей весны…
Все снова предо мной стоит живой картиной,
И — мнится мне — среди глубокой тишины
Седая вечность мне кивает головою,
И тени прошлого беседуют со мною…
И говорят они про юность золотую,
Про веру теплую, и грезы, и мечты,
Что волновали ум и душу молодую
Пред светлым образом добра и красоты…
Я жадно внемлю им душой своей тревожной,
И радость для меня вновь кажется возможной…
И вечно бы хотел я слышать эти сказки,
Забыв, что больше нет уже тех чудных дней,
Когда вокруг меня все полно было ласки,
И смело называл я родиной своей
Те горы и поля, где — полный юной силы —
Цветами убирал отцовские могилы.
В надежде сладостной, в ликующих порывах
Не внемля голосу души моей больной:
"Не возвратить вовек тебе тех дней счастливых,
Как не поднять кустам, нависшим над рекой,
Росинок, что с ветвей украдкою скатились
И с мутною волной навек соединились…"