У славных египтян, когда на пире шумном
От пляски бешеной колеблились столбы
И звучный гром литавр внезапно вторил бубнам,
Когда разумные делили ложь с безумным, —
Вносили мумию на пиршество рабы.
И только гости труп во гробе различали —
Внезапно умолкал и смех, и резвый шум,
Отпрянув от гетер философы бежали,
Не пели юноши, и девы не плясали,
И всех смущала грусть невысказанных дум.
Так часто и со мной. На пире вдохновенья,
Когда вокруг меня сады и терема,
Когда, как облака в тумане отдаленья,
Плывут и тают вновь, и вновь растут виденья
Неуловимыя, как истина сама;
Когда я точно бог брожу в лазурном храме,
Когда мне и цветы, и блеск со всех сторон,
И пение, и звон, — тогда в веселом гаме,
В роскошно блещущей и пестрой панораме
Смущает душу мне один печальный сон.
Мне чудится обряд прощальный погребенья;
На катафалке гроб, блистающий парчой,
И синий дым кадил, и сумрачное пенье
И спящий в гробе труп без речи и движенья,
Хранящий на челе след думы роковой.
Тогда мой гордый стих слабеет и смолкает,
Пред вечностью стыдясь я преклоняюсь вновь,
Пред тою вечностью, которая рождает
И недовольная безумно разрушает
И небеса, и мир, и злобу и любовь.