Ах! жила-была Наташа,
Свет Наташа красота.
Что так рано, радость наша,
Ты исчезла как мечта?
Где уста, как мед душистый,
Бела грудь, как снег пушистый,
Рдяны щеки, маков цвет?
Все не впрок: Наташи нет.
У нее один сердечной
Милой друг был на земли;
Скоро с ним в любви беспечной
Дни счастливые текли.
Длися, длися, дорогое,
Время краткое, златое!
Счастье жизни человек
Вкусит раз лишь в целой век.
Вдруг поднялся враг войною
Русь заграбить и зажечь;
Всюду льется кровь рекою,
Всюду блещет огнь и меч.
Нивы стоптаны пропали,
Грады, веси запылали,
И Наташа со дружком
Часто грустны вечерком.
Прежних радостей не стало,
Молча вкралась к ним печаль;
Что-то в мысль обоим впало,
И, кажись, друг друга жаль.
Наконец, сквозь слез унылой
Взведши взгляд, собравшись с силой,
Исповедала тоску
Красна девица дружку.
«Не мое девичье дело,
Милой друг, тебя учить:
Не прогневайся, что смело,
Может, стану говорить;
Но прости мне укоризну:
Не сражаться за отчизну,
Одному отстать от всех,
В русских людях стыд и грех». —
«Ах! Наташа, ретивое
Уж давно кипит во мне;
Все тебя жалел, но вдвое
Рад, что мысли в нас одне.
Ты согласна, слава Богу!
Эй! ребята, в путь-дорогу
Дайте мне ружье, коня:
В бой их станет для меня.
Не рыдай, моя Наташа,
Как же быть? не ты одна;
Хоть горька разлуки чаша,
Выпивай ее до дна;
И о чем такое горе?
Бог помилует, и вскоре,
Голос сердца коль не лжив,
Ворочусь здоров и жив». —
«Дал бы Бог! но если боле
Нам не видеться в живых,
Если там на ратном поле
Сопостат рукою злых
Ты умрешь!..» — «Все в Божьей воле.
Не гневи ж его дотоле;
Верь, хоть мертвой, хоть живой,
Не расстанусь я с тобой». —
«На, мой друг, вот крест с мощами;
Положи его на грудь,
И как в бой пойдешь с врагами,
Помолиться не забудь;
Я…» — в ней замер дух и слово.
Но к отезду все готово,
Конь стоит среди двора,
Ехать милому пора.
На коня взлетел стрелою,
Поскакал в воинский стан;
Рано ль, поздно ль, там он… к бою
Всем приказ на завтра дан.
Ждет гостей незваных встреча,
Многих смертная ждет сеча:
Не сносить им головы,
Не видать святой Москвы.
Именинница Наташа!
В день твой, в день Бородина,
За здоровье друга чаша
Налита тобой вина,
И о нем пируют гости;
А его в тот час уж кости
На ближайшем там селе
Преданы сырой земле.
И дошло известье злое,
И не ропщет сирота:
Свято небо ей благое,
Воля Божия свята.
Не пила три дни, не ела,
Как больная исхудела;
Нет покоя ей, ни сна,
И как мертвая бледна.
На колени пала с стоном
Пред иконою святой;
С земным молится поклоном:
«Со святыми упокой».
Чуть живую подхватили,
Тут же к стенке посадили,
И усталым, слабым сном
Свет вздремала под окном.
Спит и видит: сердцу милой
Стал пред ней как бы живой,
С новой бодростью и силой,
С новой, чудной красотой;
Будит: «встань, проснись, Наташа!
Ждет давно нас свадьба наша;
Под венец скорей пойдем,
Вместе век свой заживем.
Нашу призрел Бог разлуку,
Веру райской ждет покой;
Жениху дай, радость, руку,
Помолись, и в путь за мной».
Тут Наташа помолилась,
Тут во сне перекрестилась:
Как сидела, как спала,
К жизни с милым умерла.
Ты мне верна!.. тебя я снова обнимаю!..
И сердце милое твое
Опять, опять мое!
К твоим ногам в восторге упадаю…
Целую их!.. Ты плачешь, милый друг!..
Сладчайшие слова: души моей супруг —
Опять из уст твоих я в сердце принимаю!..
Ах! как благодарить творца!..
Всё горе, всю тоску навек позабываю!..
* * *
Ты бледность своего лица
Показываешь мне — прощаешь! Не дерзаю
Оправдывать себя:
Заставив мучиться тебя,
Преступником я был. Но мне казалось ясно
Несчастие мое. И ты сама… прости…
Воспоминание душе моей ужасно!
К сей тайне я тогда не мог ключа найти.*
Теперь, теперь стыжусь и впредь клянусь не верить
Ни слуху, ни глазам;
Не верить и твоим словам,
Когда бы ты сама хотела разуверить
Меня в любви своей. На сердце укажу,
Взгляну с улыбкою и с твердостью скажу:
«Оно, мой друг, спокойно;
Оно тебя достойно
Надежностью своей.
Испытывай меня!» — Пусть прелестью твоей
Другие также заразятся!
Для них надежды цвет, а мне — надежды плод!
Из них пусть каждый счастья ждет:
Я буду счастьем наслаждаться.
Их жребий: милую любить;
Мой жребий: милой милым быть!
Хотя при людях нам нельзя еще словами
Люблю друг другу говорить;
Но страстными сердцами
Мы будем всякий миг люблю, люблю твердить
(Другим язык сей непонятен;
Но голос сердца сердцу внятен),
И взор умильный то ж украдкой подтвердит.
Снесу жестокость принужденья
(Что делать? так судьба велит),
Снесу в блаженстве уверенья,
Что ты моя в душе своей.
Ах! истинная страсть питается собою;
Восторги чувств не нужны ей.
Я знаю, что меня с тобою
Жестокий рок готов надолго разлучить;
Скажу тебе… прости! и должен буду скрыть
Тоску в груди моей!.. Обильными слезами
Ее не облегчу в присутствии других;
И ангела души дрожащими устами
Не буду целовать в объятиях своих!..
Расстаться тяжело с сердечной половиной;
Но… я любим тобой: сей мыслию единой
Унылый мрак душевных чувств моих
Как солнцем озарится.
Разлука — опыт нам:
Кто опыта страшится,
Тот, верно, нелюбим, тот мало любит сам;
Прямую страсть всегда разлука умножает, —
Так буря слабый огнь в минуту погашает,
Но больше сил огню сильнейшему дает.
Когда души единственный предмет
У нас перед глазами,
Мы знаем то одно, что весело любить;
Но чтоб узнать всю власть его над нами —
Узнать, что без него душе не можно жить…
Расстанься с ним!.. Любовь питается слезами,
От горести растет;
И чувство, что нельзя преодолеть нам страсти,
Еще ей более дает
Над сердцем сладкой власти.
Когда-нибудь, о милый друг,
Судьбы жестокие смягчатся:
Два сердца, две руки навек соединятся;
Любовник… будет твой супруг.
Ах! станем жить: с надеждой жизнь прекрасна;
Не нам, тому она ужасна,
Кто любит лишь один, не будучи любим.
Исчезнут для меня с отбытием твоим
Существенность и мир: в одном воображеньи
Я буду находить утехи для себя;
Далеко от людей, в лесу, в уединеньи,
Построю* домик для тебя,
Для нас двоих, над тихою рекою
Забвения всего, но только не любви;
Скажу тебе: «В сем домике живи
С любовью, счастьем и со мною, —
Для прочего умрем. Прельщаяся тобою,
Я прелести ни в чем ином не нахожу.
Тебе все чувства посвящаю:
Взгляну ль на что, когда на милую гляжу?
Услышу ль что-нибудь, когда тебе внимаю?
Душа моя полна: я в ней тебя вмещаю!
Пусть бог вселенную в пустыню превратит;
Пусть будем в ней мы только двое!
Любовь ее для нас украсит, оживит.
Что сердцу надобно? найти, любить другое;
А я нашел, хочу с ним вечность провести
И свету говорю: прости!»
Прелестный домик сей вдали нас ожидает;
Теперь его судьба завесой покрывает,
Но он явится нам: в нем буду жить с тобой
Или мечту сию… возьму я в гроб с собой.
*Темно; можно только догадываться.
*В мыслях.
Повсюду трепет и смущенье!..
Отколе шум? отколе гром?
Повсюду ужас и смятенье! —
Я вижу адских страхов сонм! —
Брань! Брань!—оставя мрак геенны,
Летит под облака сгущенны,
И грозный пламенник трясет. —
Дитя раздоров, несогласья,
Корыстолюбия, несчастья —
Тебе приносит жертвы свет!..
Тебе—и мир благословенный
Сокрылся в вихре черных туч;
Кровавым дымом покровенный,
Погас на небе солнца луч! —
Из зол ужаснейших нет злее
Поносней, пагубней, вреднее
И гибельнее нет тебя —
Законов, прав не уважешь,
Союзы дружбы разрываешь —
Тобой казнит людей Судьба.
Велишь—и сокрушатся троны;
Единый миг—и царства нет;
Падут несчастных миллионы;
Трепещет в узах смерти свет. —
Где ты, там зверство—добродетель;
Там разоритель—благ содетель;
Тиран—там подданных отец;
Там честь и слава—разрушенье;
Отважный дух—ожесточенье;
Коварство—общий долг сердец.
Корысть и Злоба и Надменье,
Под знаменем твоим текут;
Там Бедность, Смерть, Опустошенье
Во след тебе венцы несут.
Где ты—там грады упадают;
Святыней там пренебрегают,
И нет почтенья к алтарям.
В презренье тамо иерархи,
Не почтены сами монархи —
Меч царствует единый там.
Доколь, герои кровожадны!
Доколь вам землю колебать? —
Быть могут ли венцы приятны —
Коль их надлежит покупать
Чрез варварство, смертоубийство?
Се есть едино кровопийство, —
А не заслуга и не честь.
Один лишь тот монарх прехвален,
Велик, любим и прямо славен,
Кто забывать умеет месть;
Который руку поднимает,
Чтобы невинность защищать;
Который злобных лишь карает,
Дерзнувших на него восстать.
Живет с своим соседом дружно;
Берет оружье там, где нужно;
А не для прихотей одних;
Убийство славой не считает —
Он в храм бессмертия вступает
И без жестокостей таких.
Царь должен быть великодушен,
Для царства забывать покой;
Законам, истине послушен —
Сиять лишь благостью одной!..
Тому ль великим называться,
Кто кровью любит упиваться,
Похитив власть из рук царей?
Кому стон, слезы—утешенье;
Кому закон—страстям служенье:
Тот и в величестве—злодей!
Зверям единым лишь пристойно
Быть лютыми, других терзать;
Героя ж вовсе недостойно
Себе подобных истреблять. —
И звери дикие, лесные,
Ехидны, крокодилы злые
Друг друга завсегда щадят;
А мы, надменное творенье,
А мы, Творца изображенье —
Мы ставим долгом бить, карать!
Мы льстимся, в лютом ослепленье,
Творить угодное пред Ним,
Неся раздор и разрушенье
К несчастным братиям своим! —
Любя злодейством величаться,
Мы смеем чадами назвать
Того, кто Милость и Любовь!..
Мы в жизни собственной не властны!
Постойте!.. но мольбы напрасны!..
Раздался гром… дымится кровь!
Когда придешь в мою ты хату,
Где бедность в простоте живет?
Когда поклонишься пенату,
Который дни мои блюдет?
Приди, разделим снедь убогу,
Сердца вином воспламеним,
И вместе — песнопенья Богу
Часы досуга посвятим;
А вечер, скучный долготою,
В веселых сократим мечтах;
Над всей подлунною страною
Мечты промчимся на крылах.
Туда, туда, в тот край счастливый,
В те земли солнца полетим,
Где Рима прах красноречивый
Иль град святой, Ерусалим.
Узрим средь дикой Палестины
За Божий гроб святую рать,
Где цвет Европы паладины
Летели в битвах умирать.
Певец их, Тасс, тебе любезный,
С кем твой давно сроднился дух,
Сладкоречивый, гордый, нежный,
Наш очарует взор и слух.
Иль мой певец — царь песнопений,
Неумирающий Омир,
Среди бесчисленных видений
Откроет нам весь древний мир.
О, песнь волшебная Омира
Нас вмиг перенесет, певцов,
В край героического мира
И поэтических богов.
Зевеса, мещущего громы,
И всех бессмертных вкруг отца,
Пиры их светлые и домы
Увидим в песнях мы слепца.
Иль посетим Морвен Фингалов,
Ту Сельму, дом его отцов,
Где на пирах сто арф звучало
И пламенело сто дубов;
Но где давно лишь ветер ночи
С пустынной шепчется травой,
И только звезд бессмертных очи
Там светят с бледною луной.
Там Оссиан теперь мечтает
О битвах и делах былых;
И лирой тени вызывает
Могучих праотцев своих.
И вот Тренмор, отец героев,
Чертог воздушный растворив,
Летит на тучах с сонмом воев,
К певцу и взор и слух склонив.
За ним тень легкая Мальвины,
С златою арфою в руках,
Обнявшись с тению Моины,
Плывут на легких облаках.
Но, друг, возможно ли словами
Пересказать, иль описать,
О чем случается с друзьями
Под час веселый помечтать?
Счастлив, счастлив еще несчастный,
С которым хоть мечта живет:
В днях сумрачных день сердцу ясный
Он хоть в мечтаниях найдет.
Жизнь наша есть мечтанье тени;
Нет сущих благ в земных странах.
Приди ж под кровом дружней сени
Повеселиться хоть в мечтах.
Стихи на качели
Земля от топота шатающихся стонет,
И всякий мещанин в вине и пиве тонет,
Тюльпаны красные на лицах их цветут
И розы на устах прекрасные растут.
Тут игры царствуют, приятности и смехи;
Начало их любви—каленые орехи:
Бросает Адонис с качели или вниз,
С улыбкой говорит: « Сударушка, склонись».
А та ответствует ему приятным взором,
Блистая младостью и дорогим убором.
Но что еще я зрю? Какая это туча?
Великая лежит яиц в народе куча.
С пригорка покатит веселый молодец,
Разбито яицо, добьет его вконец;
По грязи без скорлуп катают и марают,
Куда же яица сии употребляют,
О том не знаю я, иль честь имею знать,
Однако не скажу, чтоб их не осмеять;
О вкусе молодцы не рассуждают строго,
В Санкт-Петербурге же воды гораздо много.
Когда с предивныя и страшной высоты,
Воззрело солнышко на наши красоты,
Глубокие снега растаяли во граде,
Пастух нам предвестил рожком своим о стаде;
Тогда наполнились канавы все водой,
Однак не чистою, но грязной и худой;
Увы, любезные цветные епанечки,
Различные фаты, и перстни, и колечки;
Я часто вас видал поверженных в бедах;
Как вы купалися в нечистых сих водах;
О рок! О случай злой! Чего ты не наносишь.
Ты женщин и мужчин в таких канавах топишь;
Ни лет, ни пола ты не тщишься разбирать,
Старух и стариков дерзаешь погружать;
Ничто того уже не может быти хуже,
Как в праздник сей лежать поверженному в луже;
Однако, весельчак, отваги не теряй,
В грязи ты лежучи, кричи « не замарай».
Восточный Фаэтон на севере явился,
Не в колесницу он, но в одноколку вбился;
Не пламенных коней он правит во эфир,
По улице летит и давит пьяный мир;
Без нужды мычется направо, влево, прямо,
Понятие его не постигает само;
Куда ему поспеть ненадобну нигде,
И поручает он во всем себя судьбе;
Попустит вожжи вниз и даст коню свободу,
На злую пагубу веселому народу;
Слетится Фаетонт с таким же молодцом,
Иль лошадь в стену где хмельной направит лбом;
Немного припрыгнув, оставит одноколку,
Стремглав он полетит через коневью холку;
Не с неба Фаетонт, но щеголь с двух колес
Хотел по глупости припрыгнуть до небес;
На камнях лежучи, умильно воздыхает
И ток кровавых слез без пользы проливает.
В сем месте пал один, в другом упали три,
Везде падение, куда ни посмотри;
Во время праздников толико Фаэтонов,
Колико во стихах негодных Аполлонов.
… Мальчишки начинают,
Друг друга по щекам ладонями щелкают,
Не в зубы юноша, но метит парню в глаз,
А отрок отроку дает получше враз.
В минуту славное сражение явится,
Не рвется воздух тут и солнышко не тмится.
Щелкание, тузы валятся так, как град,
Ланита, носы, рты и зубы все звенят.
Не огнестрельное оружие пылает,
Тут витязь кулаком противных поражает…
Пошел по брюху звон, как в добрый барабан…
Хоть после 5 недель от битвы отдыхают,
Однак с охотою опять в нее вступают,
Охотно мучатся, но если ночь темна,
Тогда и их раздор, как прочих брань, смешна.
Крылаты бузники, московские герои,
Не здесь они, но там (в Москве) бурлацки водят строи.
Я зрел во сне, что будто умер я;
Душа, не слыша на себе оков
Телесных, рассмотреть могла б яснее
Весь мир — но было ей не до того;
Боязненное чувство занимало
Ее; я мчался без дорог; пред мною
Не серое, не голубое небо
(И мнилося, не небо было то,
А тусклое, бездушное пространство)
Виднелось; и ничто вокруг меня
Различных теней кинуть не могло,
Которые по нем мелькали;
И два противных диких звуков,
Два отголоска целыя природы,
Боролися — и ни один из них
Не мог назваться побежденным. Страх
Припомнить жизни гнусные деянья
Иль о добре свершенном возгордиться
Мешал мне мыслить; и летел, летел я
Далёко без желания и цели —
И встретился мне светозарный ангел;
И так, сверкнувши взором, мне сказал:
«Сын праха, ты грешил — и наказанье
Должно тебя постигнуть, как других;
Спустись на землю — где твой труп
Зарыт; ступай и там живи, и жди,
Пока придет Спаситель, — и молись…
Молись — страдай… и выстрадай прощенье…»
И снова я увидел край земной;
Досадой вид его меня наполнил,
И боль душевных ран, на краткий миг
Лишь заглушённая боязнью, с новой силой
Огнем отчаянья возобновилась;
И (странно мне), когда увидел ту,
Которую любил так сильно прежде,
Я чувствовал один холодный трепет
Досады горькой — и толпа друзей
Ликующих меня не удержала,
С презрением на кубки я взглянул,
Где грех с вином кипел, — воспоминанье
В меня впилось когтями, — я вздохнул,
Так глубоко, как только может мертвый, —
И полетел к своей могиле. Ах!
Как беден тот, кто видит наконец
Свое ничтожество и в чьих глазах
Все для чего трудился долго он,
На воздух разлетелось…
И я сошел в темницу, узкий гроб,
Где гнил мой труп, — и там остался я;
Здесь кость была уже видна — здесь мясо
Кусками синее висело — жилы там
Я примечал с засохшею в них кровью…
С отчаяньем сидел я и взирал,
Как быстро насекомые роились
И поедали жадно свою пищу;
Червяк то выползал из впадин глаз,
То вновь скрывался в безобразный череп,
И каждое его движенье
Меня терзало судорожной болью.
Я должен был смотреть на гибель друга,
Так долго жившего с моей душою,
Последнего, единственного друга,
Делившего ее земные муки, —
И я помочь ему желал — но тщетно —
Уничтоженья быстрые следы
Текли по нем — и черви умножались;
Они дрались за пищу остальную
И смрадную сырую кожу грызли,
Остались кости — и они исчезли;
В гробу был прах… и больше ничего…
Одною полон мрачною заботой,
Я припадал на бренные останки,
Стараясь их дыханием согреть…
О сколько б я тогда отдал земных
Блаженств, чтоб хоть одну — одну минуту
Почувствовать в них теплоту.— Напрасно,
Они остались хладны — хладны, как
презренье!..
Тогда я бросил дикие проклятья
На моего отца и мать, на всех людей, —
И мне блеснула мысль (творенье ада):
Что если время совершит свой круг
И погрузится в вечность невозвратно,
И ничего меня не успокоит.
И не придут сюда просить меня?..
— И я хотел изречь хулы на небо —
Хотел сказать: …
Но голос замер мой — и я проснулся.
Читано автором в Москве, в день открытия памятника Пушкину, в И заседании Общества Любителей Российской Словесности, 6 июня 1880 года.
И.
Пушкин — это возрожденье
Русской Музы,— воплощенье
Наших трезвых дум и чувств,
Это — незапечатленный
Ключ поэзии, священный
В светлой области искусств.
Это — эллинов стремленье
К красоте и лицезренье
Их божеств без покрывал,
Это — голос Немезиды,
Это девы Эвмениды
Окровавленный кинжал…
Это — вещего баяна
Струнный говор… свист Руслана…
И русалок голоса…
Это — арфа Серафима,
В час, когда душа палима
Жаждой веры в небеса.
Это старой няни сказка,
Это молодости ласка,—
Огонек в степной глуши…
Это — слезы умиленья…
Это — смутное влеченье
Вечно жаждущей души…
ИИ.
Свой в столицах, на пирушке,
В сакле, в таборе, в лачужке,
Пушкин чуткою душой
Слышит друга голос дальний,—
Песню Грузии печальной…
Бред цыганки кочевой…
Слышит крик орла призывный,
Слышит ропот заунывный
Океана в бурной мгле,—
Видит небо без лазури
И,— что краше волн и бури,—
Видит деву на скале…
Знает горе нам родное…
И разгулье удалое,—
И сердечную тоску…
Но не падает усталый —
И, как путник запоздалый,
Сам стучится к мужику.
Ничего не презирая,
В дымных избах изучая
Дух и склад родной страны,
Чуя русской жизни трепет,
Пушкин — правды первый лепет,
Первый проблеск старины…
ИИИ.
Пушкин — это эхо славы
От Кавказа до Варшавы,
От Невы до всех морей,—
Это — сеятель пустынный,
Друг свободы, неповинный
В лжи и злобе наших дней.
Это — гений, все любивший,
Все в самом себе вместивший —
Север, Запад и Восток…
Это — тот «ничтожный мира»,
Что, когда бряцала лира,
Жег сердца вам, как пророк.
Это — враг гордыни праздной,
В жертву сплетни неотвязной
Светом преданный,— враждой,
Словно тернием, повитый,
Оскорбленный и убитый
Святотатственной рукой…
Поэтический Мессия
На Руси, он, как Россия,—
Всеобемлющ и велик…
Ныне мы поэта славим —
И на пьедестале ставим
Прославляющий нас лик…
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Или земля,— это скопище лжи, —
В грозные тучи замкнулася?..
Или опять племенная вражда
В каждый народ протеснилася
И, как осенняя с грязью вода,
В сердце мое проточилася…
Или в умы замешался хаос,— Или опять первобытная
Дичь разрастается,— крови и слез
Требует власть ненасытная!?—
Если погаснет священный огонь,—
Что впереди?— тьма бездонная…
Милая! в эту минуту не тронь
Сердце мое омраченное…
Может быть, эта минута пройдет,
Может быть, завтра ж попутная
Звездочка луч свой уронит,— сойдет
В душу хоть радость минутная.
Рад буду встретить я гостью мечту
И принести ей раскаянье
За ненавистную мне слепоту
И за минуту отчаянья…
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Или земля,— это скопище лжи, —
В грозные тучи замкнулася?..
Или опять племенная вражда
В каждый народ протеснилася
И, как осенняя с грязью вода,
В сердце мое проточилася…
Или в умы замешался хаос,—
Или опять первобытная
Дичь разрастается,— крови и слез
Требует власть ненасытная!?—
Если погаснет священный огонь,—
Что впереди?— тьма бездонная…
Милая! в эту минуту не тронь
Сердце мое омраченное…
Может быть, эта минута пройдет,
Может быть, завтра ж попутная
Звездочка луч свой уронит,— сойдет
В душу хоть радость минутная.
Рад буду встретить я гостью мечту
И принести ей раскаянье
За ненавистную мне слепоту
И за минуту отчаянья…
Здорово, брат! Поставь сюда две чаши;
Наполним их и вместе вознесем
За Дерпт, и муз, и наслажденья наши,
Свободные, кипевшие вином!
В моей груди есть сердце молодое
Воспоминать и чувствовать былое.
Мне ль разлюбить безоблачные дни
Отважных дум, разгульных вдохновений,
Живых трудов и просвещенной лени?
Волшебные, зачем прошли они?
Так — за него, за этот мир прекрасной!
Все, чем судьба возвышенна моя,
Что в ней земным оковам не подвластно
Все чистое, святое бытия,
Чем радостно пылают мысли юны,
Чем движутся божественные струны,
Все, чем живет и действует поэт —
Моей душе явил он, светозарный…
И здесь, его питомец благодарный,
Творю ему заздравный мой привет!
Да никогда его очарованье,
Счастливое, не оставляет нас;
Будь радостен, ему в воспоминанье,
Меня с тобой соединивший час —
И яркими увенчана мечтами,
Та райская надежда перед нами
Заблещет вновь — и вновь поверим ей,
Что для всего земного перехода
Нам станет чувств, которые свобода
В нас развила по милости своей.
Таков булат в браннолюбивой длани,
Несокрушим, однажды закален!
Свершилися плоды моих желаний,
Сбылся души благословенный сон!
И вот они, места мои родные…
Кругом леса и горы меловые;
По скатам их разбросано село;
Вон Божий храм, и барский дом, и нивы,
Луга, реки подгорные извивы,
И двух прудов спокойное стекло.
Где ж вы, мои товарищи и други?
По прежнему ль увеселяют вас
И тихий труд, и шумные досуги,
И родины красноречивый глас?
Наш лучший друг, пирует ли он с вами,
Он, видевший учеными глазами
Златой Иран и патриарха гор,
И над его священной головою,
Ночных светил блистающий красою,
Торжественный, лазоревый шатер?
Дай руку, брат! в виду страны родимой
Мы повторим отрадный свой обет
Еще узреть тот край, всегда любимой,
Привольное гульбище юных лет,
Рассадник чувств и помыслов высоких!
Обнимем вновь своих друзей далеких,
Их в бурную беседу соберем —
И чокнутся приветственные чаши
За Дерпт, и муз, и наслажденья наши,
Свободные, кипевшие вином!
О чем средь ужасов войны
Тоска и траур погребальный?
Куда бегут на зов печальный
Священной Греции сыны?
Давно от слез и крови взмокла
Эллада средь святой борьбы;
Какою ж вновь бедой судьбы
Грозят отчизне Фемистокла?
Чему на шатком троне рад
Тиран роскошного Востока,
За что благодарить пророка
Спешат в Стамбуле стар и млад?
Зрю: в Миссолонге гроб средь храма
Пред алтарем святым стоит,
Весь катафалк огнем блестит
В прозрачном дыме фимиама.
Рыдая, вкруг его кипит
Толпа шумящего народа, —
Как будто в гробе том свобода
Воскресшей Греции лежит,
Как будто цепи вековые
Готовы вновь тягчить ее,
Как будто идут на нее
Султан и грозная Россия…
Царица гордая морей!
Гордись не силою гигантской,
Но прочной славою гражданской
И доблестью своих детей.
Парящий ум, светило века,
Твой сын, твой друг и твой поэт,
Увянул Бейрон в цвете лет
В святой борьбе за вольность грека.
Из океана своего
Текут лета с чудесной силой:
Нет ничего уже, что было,
Что есть, не будет ничего.
Грядой возлягут на твердыни
Почить усталые века,
Их беспощадная рука
Преобразит поля в пустыни.
Исчезнут порты в тьме времен,
Падут и запустеют грады,
Погибнут страшные армады,
Возникнет новый Карфаген…
Но сердца подвиг благородный
Пребудет для души младой
В могиле Бейрона святой
Всегда звездою путеводной.
Британец дряхлый поздних лет
Придет, могильный холм укажет,
И гордым внукам гордо скажет:
«Здесь спит возвышенный поэт!
Он жил для Англии и мира,
Был, к удивленью века, он
Сократ, душой Катон
И победителем Шекспира.
Он все под солнцем разгадал;
К гоненьям рока равнодушен,
Он гению лишь был послушен,
Властей других не признавал.
С коварным смехом обнажила
Судьба пред ним людей сердца,
Но пылкая душа певца
Презрительных не разлюбила.
Когда он кончил юный век
В стране, от родины далекой,
Убитый грустию жестокой,
О нем сказал Европе грек:
«Друзья свободы и Эллады
Везде в слезах в укор судьбы;
Одни тираны и рабы
Его внезапной смерти рады».
Гонимы сильным ветром, мчатся
От моря грозны облака,
И башни Петрограда тмятся,
И поднялась река.
А я, в спокойной лежа сени,
Забвеньем сладостным объят,
Вихрь свищущ слышу, дождь осенний,
Биющий в окна град.
О как влияние погоды
Над нами действует, мой друг!
Когда туманен лик природы,
Мой унывает дух.
Но буря паки отвлекает
Меня теперь от грустных дум;
К великим сценам возбуждает,
Свой усугубив шум.
Не зрю ль в восторге: Зевс дождливый,
Во влагу небо претворя,
С власов и мышц водоточивых
Шумящи льет моря?
Меж тем к Олимпу руки вздела
От наводняемых холмов
Столповенчанная Цибела,
Почтенна мать богов.
В глубоком сокрушенье зрится,
В слезах и в трепете она;
Ее священна колесница
В водах погружена:
Впряженны в ону львы ретивы
Студеный терпят дождь и град;
Глаза их блещут, всторглись гривы,
Хвосты в бока разят.
Но дождь шумит, и ветры дуют
Из сильнодышащих устен;
Стихии борются, бунтуют,
О ужас! — о Дойен!
Изящного жрецы священны,
Художник, музыкант, поэт!
О, будьте мной благословенны!
В вас дух богов живет.
Стократно в жизни сей печальной
Благодарить мы вас должны;
Вы мир физический, моральной
Перерождать сильны.
Мой друг! да будет и пред нами
Раскрыта книга естества:
Прочтем душевными очами
В ней мысли Божества.
Прочтем, и будем исполняться
Святым ученьем книги той,
Дабы не мог поколебаться
Наш дух напастью злой.
Как бурных волн удар приемлет
Невы гранитный, твердый брег
(Их шум смятенный слух мой внемлет,
Обратный зрю их бег), —
Так праведник, гонимый роком,
В терпенье облачен стоит;
Средь бурь, в волнении жестоком,
Он тверд, как сей гранит.
Смотри, Теон, как все горюет!
Все чувствует зимы приход;
Зефир цветков уж не целует,
И вихрь сшиб с древа плод.
Смотри, как ветви обнаженны
Гнет ветер на древах, Теон!
Не слышится ль во пне стесненный
Гамадриадин стон?..
Лишь, кровля вранов, зеленеет
Уединенна сосна там;
Все блекнет, рушится, мертвеет
Готовым пасть снегам.
О, сетуйте леса, стенайте;
Морозами дохнет зима!
Из устьев реки утекайте:
Вас льдом скует она!
Но трон ее растает снова
Как придет милая весна;
Совлекшись снежного покрова,
Воспрянет все от сна.
И обновится вид природы
И в рощах птички запоют.
В брегах веселых Невски воды,
Сверкая, потекут.
Тогда с тобой, Теон любезный,
Пойдем мы на поле гулять!
Оставим скучный город, тесный,
Чтоб свежестью дышать.
Тогда примите, о Дриады,
Под тень древес поэтов вы —
Воспеть весну среди прохлады,
На берегах Невы!
Так вот в какия пустыни
Ты нас заманил, Соблазнитель!
Бесстрастный учитель
Мечты и гордыни,
Скорби целитель,
Освободитель
От всех уныний!
Эта страна — безвестное Гоби,
Где Отчаянье — имя столице!
Здесь тихо, как в гробе.
В эти границы
Не долетают птицы;
Степь камениста, даль суха,
Кустарник с жесткой листвой,
Мох ползучий, седой,
Да кусты лопуха…
Зцесь мы бродим, тобой соблазненная рать,
Взорами, в ужасе, даль обводя,
Избегая смотреть друг на друга.
Одним — смеяться, другим — рыдать,
Третьим безмолствовать, слов не найдя,
Всем — в пределах единаго круга!
Иные, в упорстве мгновенном,
Ищут дороги назад,
Кружатся по пустыне холодной.
Смущающей очи миражем безсменным,
И круги за кругами чертят,
Безплодно, —
По своим следам
Возвращаясь к нам.
Другие, покорно, на острых камнях
Лежат, и грызут изсохшия руки,
Как на прахе брошенный прах,
И солнечный диск, громаден и ал,
Встает из-за рыжих скал,
Из-за грани прежней отчизны,
Страны Любви и Жизни,
Что стала страной — Вечной Разлуки.
У нас бывают экстазы,
Когда нежданно
Мы чувствуем жизнь и силы!
Все меняется странно:
Камни горят, как алмазы,
Новыя всходят на небо светила,
Расцветают безвестныя розы, —
Но быстро осыпаются грезы,
Тупо мы падаем в груды колеблемой пыли,
Тупо мы слушаем ветер,
Еле качающий дремлющий вереск, —
В безсилии…
И тогда появляешься ты,
Прежний, Юный, Прекрасный,
В огненном Маке,
Царь Мечты.
Властно
Нам делаешь знаки,
И, едва наступает тишь, —
Прежний, Прекрасный, Юный, —
Голосом нежным, как струны,
Нам говоришь:
— „Я обещал вам восторга мгновенья
Вы их узнали довольно!
Я обещал вам виденья,—
Вы приняли их богомольно!
Я обещал вам сладости изнеможенья,
Вы их вкусили вполне!
Поклонитесь мне!“
И, пав на колени,
Мы, соблазненная рать,
Готовы кричать
Все гимны хвалений,
Веселясь о своем Господине:
— „Слава, Учитель
Мечты и гордыни!
Скорби целитель,
Освободитель
От всех уныний!
Да будем в пустыне
Верны нашей судьбе!
Вне Тебя нам все ненавистно!
Служим тебе —
Ныне и присно!“
Вот и больница. Светя, показал
В угол нам сонный смотритель.
Трудно и медленно там угасал
Честный бедняк сочинитель.
Мы попрекнули невольно его,
Что, заблуждавшись в столице,
Не известил он друзей никого,
А приютился в больнице…«Что за беда, — он шутя отвечал: -
Мне и в больнице покойно.
Я всё соседей моих наблюдал:
Многое, право, достойно
Гоголя кисти. Вот этот субъект,
Что меж кроватями бродит —
Есть у него превосходный проект,
Только — беда! не находит
Денег… а то бы давно превращал
Он в бриллианты крапиву.
Он покровительство мне обещал
И миллион на разживу! Вот старикашка-актер: на людей
И на судьбу негодует;
Перевирая, из старых ролей
Всюду двустишия сует;
Он добродушен, задорен и мил
Жалко — уснул (или умер?) —
А то бы верно он вас посмешил…
Смолк и семнадцатый нумер!
А как он бредил деревней своей,
Как, о семействе тоскуя,
Ласки последней просил у детей,
А у жены поцелуя! Не просыпайся же, бедный больной!
Так в забытьи и умри ты…
Очи твои не любимой рукой —
Сторожем будут закрыты!
Завтра дежурные нас обойдут,
Саваном мертвых накроют,
Счетом в мертвецкий покой отнесут,
Счетом в могилу зароют.
И уж тогда не являйся жена,
Чуткая сердцем, в больницу —
Бедного мужа не сыщет она,
Хоть раскопай всю столицу! Случай недавно ужасный тут был:
Пастор какой-то немецкий
К сыну приехал — и долго ходил…
«Вы поищите в мертвецкой», -
Сторож ему равнодушно сказал;
Бедный старик пошатнулся,
В страшном испуге туда побежал,
Да, говорят, и рехнулся!
Слезы ручьями текут по лицу,
Он между трупами бродит:
Молча заглянет в лицо мертвецу,
Молча к другому подходит… Впрочем, не вечно чужою рукой
Здесь закрываются очи.
Помню: с прошибленной в кровь головой
К нам привели среди ночи
Старого вора — в остроге его
Буйный товарищ изранил.
Он не хотел исполнять ничего,
Только грозил и буянил.
Наша сиделка к нему подошла,
Вздрогнула вдруг — и ни слова…
В странном молчаньи минута прошла:
Смотрят один на другова! Кончилось тем, что угрюмый злодей,
Пьяный, обрызганный кровью,
Вдруг зарыдал — перед первой своей
Светлой и честной любовью.
(Смолоду знали друг друга они…)
Круто старик изменился:
Плачет да молится целые дни,
Перед врачами смирился.
Не было средства, однако, помочь…
Час его смерти был странен
(Помню я эту печальную ночь):
Он уже был бездыханен,
А всепрощающий голос любви,
Полный мольбы бесконечной,
Тихо над ним раздавался: «Живи,
Милый, желанный, сердечный!»
Всё, что имела она, продала —
С честью его схоронила.
Бедная! как она мало жила!
Как она много любила!
А что любовь ей дала, кроме бед,
Кроме печали и муки?
Смолоду — стыд, а на старости лет —
Ужас последней разлуки!.. Есть и писатели здесь, господа.
Вот, посмотрите: украдкой,
Бледен и робок, подходит сюда
Юноша с толстой тетрадкой.
С юга пешком привела его страсть
В дальнюю нашу столицу —
Думал бедняга в храм славы попасть —
Рад, что попал и в больницу!
Всем он читал свой ребяческий бред —
Было тут смеху и шуму!
Я лишь один не смеялся… о, нет!
Думал я горькую думу.
Братья-писатели! в нашей судьбе
Что-то лежит роковое:
Если бы все мы, не веря себе,
Выбрали дело другое —
Не было б, точно, согласен и я,
Жалких писак и педантов —
Только бы не было также, друзья,
Скоттов, Шекспиров и Дантов!
Чтоб одного возвеличить, борьба
Тысячи слабых уносит —
Даром ничто не дается: судьба
Жертв искупительных просит».Тут наш приятель глубоко вздохнул,
Начал метаться тревожно;
Мы посидели, пока он уснул —
И разошлись осторожно…
Когда я слышу о дружбе твердой,
О сердце мужественном и скромном,
Я представляю не профиль гордый,
Не парус бедствия в вихре шторма, —
Я просто вижу одно окошко
В узорах пыли или мороза
И рыжеватого щуплого Лешку —
Парнишку-наладчика с «Красной Розы»…
Дом два по Зубовскому проезду
Стоял без лепок и пышных фасадов,
И ради того, что студент Асадов
В нем жил, управдом не белил подъездов.
Ну что же — студент небольшая сошка,
Тут бог жилищный не ошибался.
Но вот для тщедушного рыжего Лешки
Я бы, наверное, постарался!
Под самой крышей, над всеми нами
Жил летчик с нелегкой судьбой своей,
С парализованными ногами,
Влюбленный в небо и голубей.
Они ему были дороже хлеба,
Всего вероятнее, потому,
Что были связными меж ним и небом
И синь высоты приносили ему.
А в доме напротив, окошко в окошко,
Меж теткой и кучей рыбацких снастей
Жил его друг — конопатый Лешка,
Красневший при девушках до ушей.
А те, на «Розе», народ языкатый.
Окружат в столовке его порой:
— Алешка, ты что же еще неженатый? —
Тот вспыхнет сразу алей заката
И брякнет: — Боюсь еще… молодой…
Шутки как шутки, и парень как парень,
Пройди — и не вспомнится никогда.
И все-таки как я ему благодарен
За что-то светлое навсегда!
Каждое утро перед работой
Он к другу бежал на его этаж,
Входил и шутя козырял пилоту:
— Лифт подан. Пожалте дышать на пляж!..
А лифта-то в доме как раз и не было.
Вот в этом и пряталась вся беда.
Лишь «бодрая юность» по лестницам бегала,
Легко, «как по нотам», туда-сюда…
А летчику просто была б хана:
Попробуй в скверик попасть к воротам!
Но лифт объявился. Не бойтесь. Вот он!
Плечи Алешкины и спина!
И бросьте дурацкие благодарности
И вздохи с неловкостью пополам!
Дружба не терпит сентиментальности,
А вы вот, спеша на работу, по крайности,
Лучше б не топали по цветам!
Итак, «лифт» подан! И вот, шагая
Медленно в утренней тишине,
Держась за перила, ступеньки считает:
Одна — вторая, одна — вторая,
Лешка с товарищем на спине…
Сто двадцать ступеней. Пять этажей.
Это любому из нас понятно.
Подобным маршрутом не раз, вероятно,
Вы шли и с гостями и без гостей.
Когда же с кладью любого сорта
Не больше пуда и то лишь раз
Случится подняться нам в дом подчас —
Мы чуть ли не мир посылаем к черту.
А тут — человек, а тут — ежедневно,
И в зной, и в холод: «Пошли, держись!»
Сто двадцать трудных, как бой, ступеней!
Сто двадцать — вверх и сто двадцать — вниз!
Вынесет друга, усадит в сквере,
Шутливо укутает потеплей,
Из клетки вытащит голубей:
— Ну все! Если что, присылай «курьера»!
«Курьер» — это кто-нибудь из ребят.
Чуть что, на фабрике объявляется:
— Алеша, Мохнач прилетел назад!
— Алеша, скорей! Гроза начинается!
А тот все знает и сам. Чутьем.
— Спасибо, курносый, ты просто гений! —
И туча не брызнет еще дождем,
А он во дворе: — Не замерз? Идем! —
И снова: ступени, ступени, ступени…
Пот градом… Перила скользят, как ужи…
На третьем чуть-чуть постоять, отдыхая.
— Алешка, брось ты!
— Сиди, не тужи!.. —
И снова ступени, как рубежи:
Одна — вторая, одна — вторая…
И так не день и не месяц только,
Так годы и годы: не три, не пять,
Трудно даже и сосчитать —
При мне только десять. А после сколько?!
Дружба, как видно, границ не знает,
Все так же упрямо стучат каблуки.
Ступеньки, ступеньки, шаги, шаги…
Одна — вторая, одна — вторая…
Ах, если вдруг сказочная рука
Сложила бы все их разом,
То лестница эта наверняка
Вершиной ушла бы за облака,
Почти не видная глазом.
И там, в космической вышине
(Представьте хоть на немножко),
С трассами спутников наравне
Стоял бы с товарищем на спине
Хороший парень Алешка!
Пускай не дарили ему цветов
И пусть не писали о нем в газете,
Да он и не ждет благодарных слов,
Он просто на помощь прийти готов,
Если плохо тебе на свете.
И если я слышу о дружбе твердой,
О сердце мужественном и скромном,
Я представляю не профиль гордый,
Не парус бедствия в вихре шторма, —
Я просто вижу одно окошко
В узорах пыли или мороза
И рыжеватого, щуплого Лешку,
Простого наладчика с «Красной Розы»…
Коннал великим был героем в Альбионе,
Хребтом высоких горе владел на грозном троне.
Стада его могли под сению дерев
Прохладу почерпать из тысячи ручьев.
Лай страшных псов его далеко раздавался,
Средь тысячи пещер кремнистых повторялся.
В лице Конналовом все прелести весны;
Десницей оне сражал героев всей страны,
На витязя душа покоя не имела,
Ко дщери Комловой, Гальвине пламенела…
Как полная луна, красавицы чело;
Власы главы ея, каке враново крыло…
В ловитве диких серне утехе она искала,
И нежною рукой луке тяжкий напрягала:
Далеко слышен свисте ея каленых стрел.
Один Коннал снискать любовь ея успел.
Они на высотах видались многократно;
Лишь быть наедине казалось им приятно;
Безмолвный разговоре их души восхищал…
Но девой был пленен неистовый Грумал,
Грумал, нещастнаго Коннала враг ужасной,
В свирепой ревности искал следов прекрасной.
Однажды ловлею в горах утомлены,
Туманом от друзей своих разлучены,
С любезною Коннал сокрылись в грот прохладной,
Желая по трудам вкусить покой отрадной.
Гроте часто витязя прохладой оживлял,
И предков бранныя орудия вмещал.
Там латы на стенах и панцыри блистали,
И копья и мечи свете яркий проливали.
„Почий“ Коннал речет возлюбленной своей,
„Почий, прекрасная, моих отрада дней!
Я зрю на высотах беге серны; устремлюся,
Постигну—и к тебе с добычей возвращуся.“
— Постой!—воскликнула смущенна красота,
Грумал, наш общий враг, придет в сии места…
Хоть вижу здесь мечи, могу ли защитишься?
Беги—и поспешай к Гальвине возвратишься! —
Как шумный вихрь, Коннал за серною течет;
А дева со стены оружие берете,
В доспехи облеклась, в часе бедственный досуга
Выходит испытать любовь и верность друга.
Узрел издалека сиянье лат Коннал:
Представился ему неистовый Грумал!..
И сердце рьяное воспламенилось мщеньем!
Встревоженный герой, обятый изступленьем,
Спускает лук: взвилась направленна стрела —
Враг мнимый поражен—и кровь его текла…
Спешит Коннал во грот к оставленной Гальвине,
Зовет прекрасную в лесах, в горах, в пустыне;
Находит бледную… „Гальвина! тыль, мой друг?..“
Упал безчувственный?закрыт и взоре и слухе!
Два путника чету любовников находят
И в чувство витязя полмертваго приводят.
Нещастный предает холмам глубокий стоне;
Над милой сетует, в унынье погружен.
Решился дни провесть на поле грозной брани,
И в сече и в огне искать губящей длани! —
Бегут противные—и смерть его бежит!
В досаде горестной герой бросает щит,
Недвижим ждет стрелы—и пал—и взят могилой,
Там, где сокрыли трупе его Гальвины милой!
И странник два холма зрит близь валов морских,
И серый мох ростет на камнях гробовых!..
1.
Какая разница, или разнота, т. е. разность?
Светлана — ангел красоты
Тут я не вижу разноты!
Светлана — безобразность
Тут все — и разница, и разнота, и разность!
Милый друг, позволите ли вы мне сказать вам: раздуй вас горой!
Vous mе confusиonеz, душа моя, между друзьями на что комплименты?
2.
Без друга и без милой можно ли бродить и долго ли пробродишь?
Бреди — пока есть ноги!
Но долго ль — как сказать?
Тогда лишь можно не устать,
Когда нам цель видна с дороги.
3.
Отчего желаем для себя, а ищем разделить?
Губительного я
Не будет, не было на свете хуже слова!
Мне жизнь мила моя
Лишь тем, что может здесь быть жизнию другова.
4.
Радость иль кручину?
Радость за кручиной вслед,
Как за тенью ясный свет.
5.
Скоро ли вырос воп<рос>?
Сперва он веди был кривой,
Потом к нему прилипнул он!
Потом на двух ногах покой.
Потом и рцы, и снова он;
Потом сутулистое слово,
Потом брюхатый ер!
И стал для сплетниц он курьер:
Нескоро, да здорово!
6.
Нет, вот видите ли, ежели бы, то есть, например, впрочем, буде, однако, ну вот! Вить а? Что? Как? Где? Ба, ба, ба?
О друг! Могу ли отвечать!
Сей кортик пламенный косится на кастрюлю!
И хочет поп свинью в кокошник наряжать!
И нос мой стал похож на пудовую дулю!
7.
Все так ли, как в старину?
Все так и навсегда! Что лучше старины!
Когда б я мог войти в разбор с судьбою,
Сказал бы: новое перед тобою,
Но чтоб грядущее мне было стариною!
8.
Идет котик по межке, идет котик по ложке, идет котик по дорожке, прыгнул котик в окошко, зачем он прыгнул в окошко?
Котик лысый, котик бедный!
Для чего прыгнул в окно;
На окне был тазик медный,
Тазик, глиняное дно!
А на тазике Матрешка!
За Матрешкою кулик.
В кулике яиц лукошко
И утесистый парик.
9.
Надеешься ли ты на авось, или брось?
Когда обманет нас прелестница авось,
Тогда останется одно нам в утешенье:
Сказать: всему забвенье!
Все брось.
1
0.
На что было город городить?
А на что было город городить?
Чтобы горю к нам дорогу затворить,
Чтобы горе к нам дороги не нашло,
Чтоб от нас веселье не ушло.
1
1.
С чем сравнить гремушку?
Гремушку можем мы с надеждою сравнить;
Дитя гремушкою играет
И, что вокруг него, того не замечает!
Так можем мы, когда надежда нас пленяет,
Все настоящее забыть.
1
2.
Для чего Сократ был не длинноносый?
Сократ был длиннонос, осмелюсь вам сказать!
Но длинный нос его имел премного дела:
Он мудрость стал клевать!
А мудрость нос отела!
У Жуковского к Максиму страсть, или просто милая привязанность?
Страсть и ах! неизлечима!
И такая это страсть,
Что Жуковскому напасть
Уж приходит от Максима!
Друг, тяготея к скрытым формам лести
невесть кому — как трезвый человек
тяжелым рассуждениям о смерти
предпочитает толки о болезни —
я, загрязняя жизнь как черновик
дальнейших снов, твой адрес на конверте
своим гриппозным осушаю паром,
чтоб силы заразительной достичь
смогли мои химические буквы
и чтоб, прильнувший к паузам и порам
сырых листов, я все-таки опричь
пейзажа зимней черноморской бухты,
описанной в дальнейшем, воплотился
в том экземпляре мира беловом,
где ты, противодействуя насилью
чухонской стужи веточкою тирса,
при ощущеньи в горле болевом
полощешь рот аттическою солью.
Зима перевалила через горы
как альпинист с тяжелым рюкзаком,
и снег лежит на чахлой повилике,
как в ожидании Леандра Геро,
зеленый Понт соленым языком
лобзает полы тающей туники,
но дева ждет и не меняет позы.
Азийский ветер, загасив маяк
на башне в Сесте, хлопает калиткой
и на ночь глядя баламутит розы,
в саду на склоне впавшие в столбняк,
грохочет опрокинувшейся лейкой
вниз по ступенькам, мимо цинерарий,
знак восклицанья превращая в знак
вопроса, гнет акацию; две кошки,
составившие весь мой бестиарий,
ныряют в погреб, и терзает звук
в пустом стакане дребезжащей ложки.
Чечетка ставень, взвизгиванье, хаос.
Такое впечатленье, что пловец
не там причалил и бредет задами
к возлюбленной. Кряхтя и чертыхаясь,
в соседнем доме генерал-вдовец
впускает пса. А в следующем доме
в окне торчит заряженное дробью
ружье. И море далеко внизу
ломает свои ребра дышлом мола,
захлестывая гривой всю оглоблю.
И сад стреножен путами лозы.
И чувствуя отсутствие глагола
для выраженья невозможной мысли
о той причине, по которой нет
Леандра, Геро — или снег, что-то же,
сползает в воду, и ты видишь после
как озаряет медленный рассвет
ее дымящееся паром ложе.
Но это ветреная ночь, а ночи
различны меж собою, как и дни.
И все порою выглядит иначе.
Порой так тихо, говоря короче,
что слышишь вздохи камбалы на дне,
что достигает пионерской дачи
заморский скрип турецкого матраса.
Так тихо, что далекая звезда,
мерцающая в виде компромисса
с чернилами ночного купороса,
способна слышать шорохи дрозда
в зеленой шевелюре кипариса.
И я, который пишет эти строки,
в негромком скрипе вечного пера,
ползущего по клеткам в полумраке,
совсем недавно метивший в пророки,
я слышу голос своего вчера,
и волосы мои впадают в руки.
Друг, чти пространство! Время не преграда
вторженью стужи и гуденью вьюг.
Я снова убедился, что природа
верна себе и, обалдев от гуда,
я бросил Север и бежал на Юг
в зеленое, родное время года.
Перевод Якова Козловского
Другу Мусе Магомедову
Чтоб сердце билось учащенно,
Давай отправимся в Ахвах,
Узнаем, молоды ль еще мы
Иль отгуляли в женихах?
Тряхнем-ка юностью в Ахвахе
И вновь, как там заведено,
Свои забросим мы папахи
К одной из девушек в окно.
И станет сразу нам понятно,
В кого девчонка влюблена:
Чья шапка вылетит обратно,
К тому девчонка холодна…
И о любви лихие толки, —
Все это было не вчера.
В тот давний год подростком ставший,
Не сверстников в ауле я,
А тех, кто был намного старше,
Старался залучить в друзья.
Не потому ли очутился
С парнями во дворе одном,
Где раньше срока отличился,
И не раскаиваюсь в том.
Листва шуршала, словно пена,
Светила тонкая луна.
Мы долго слушали, как пела
Горянка, сидя у окна.
Про солнце пела, и про звезды,
И про того, кто сердцу мил.
Пусть он спешит, пока не поздно,
Пока другой не полюбил.
Что стала трепетнее птахи
Моя душа — не мудрено,
А парни скинули папахи
И стали целиться в окно.
Здесь не нужна была сноровка.
Я, словно жребий: да иль нет,
Как равный, кепку бросил ловко
За их папахами вослед.
Казалось, не дышал я вовсе,
Когда папахи по одной,
Как будто из закута овцы,
Выскакивали под луной.
И кепка с козырьком, похожим
На перебитое крыло,
Когда упала наземь тоже,
Я понял — мне не повезло.
А девушка из состраданья
Сказала: — Мальчик, погоди.
Пришел ты рано на свиданье,
Попозже, милый, приходи.
Дрожа от горя, как от страха,
Ушел я, раненый юнец,
А кто-то за своей папахой
В окно распахнутое лез.
Промчались годы, словно воды,
Не раз листвы кружился прах,
Как через горы, через годы
Приехал снова я в Ахвах.
Невесты горские… Я пал ли
На поле времени для них?
Со мной другие были парни,
И я был старше остальных.
Все как тогда: и песня та же,
И шелест листьев в тишине.
И вижу, показалось даже,
Я ту же девушку в окне.
Когда пошли папахи в дело,
О счастье девушку моля,
В окно раскрытое влетела
И шляпа модная моя.
Вздыхали парни, опечалясь,
Ах, отрезвляющая быль:
Папахи наземь возвращались,
Слегка приподнимая пыль.
И, отлетев почти к воротам,
Широкополая моя
Упала шляпа, как ворона,
Подстреленная из ружья.
И девушка из состраданья
Сказала, будто бы в укор:
— Пришел ты поздно на свиданье,
Где пропадал ты до сих пор?
Все как тогда, все так похоже.
И звезды видели с небес:
Другой, что был меня моложе,
В окно распахнутое лез.
И так весь век я, как ни странно,
Спешу, надеждой дорожу,
Но прихожу то слишком рано,
То слишком поздно прихожу.
И.
Немврод.
К небу тащите каменья, рабы!
Стройте над сводами своды;
Там будут жалкие ваши мольбы
Ближе к Владыке природы.
Стройте, пока царь бичами вас бить
Не отменил повеленья,
Мысли великой должны вы служить,
Мысль эта — столпотворенье.
Верьте вы радуге, данной в залог!
Нет, она сон мой тревожит:
Тот, кто хоть раз потопить землю мог,
Вновь потопить ее может.
Поднятый грубою силой рабов,
Я отстою силу знанья…
Шире моих вавилонских дворцов,
До облаков стройте зданье!
Пусть мой Творец топит мой Вавилон,
Пусть утучняет костями
Мой вертоград, — я поставлю мой трон
Над облаками, с звездами…
Выше громов я воссяду на нем
И, не смущаемый ревом
Хлябей морских, буду с гневным Творцом
Я говорить с тем же гневом.
Пусть, я скажу ему, стрелы Твои
Славу мою озаряют,
Тучи Твои лижут ноги мои,
Бури Твои — освежают,—
Звездный венец Твой горит надо мной,
В то же одет я убранство,
Той же вселенной я вместе с Тобой
Обозреваю пространство…
ИИ.
Голос в толпе.
Иегова длань простер и зовет.
Глас Его — гром. Одеянье —
Туча, которую буря несет.
Гнев Его — молний сверканье…
Ужас настал, — помутились умы.
День почернел от испуга.
Ненависть нас разобщила, и мы
Не понимаем друг друга…
Из берегов выступает Евфрат;
Столпообразная наша
Треснула башня, подмостки горят…—
Зла переполнилась чаша.
Слышится вопль: — пал наш гордый пророк!—
Плачущих жен мы уводим…
Запад, прими нас! — Прими нас, Восток!..
Боже! спаси нас, — уходим…
ИИИ.
Голос Немврода.
Пусть, из-за туч низлетая, гремят
Огнезубчатые стрелы,
Пусть эти своды, шатаясь, трещат
И загораются, — смелый
Дух мой не дрогнет. Все тот же я царь.—
Трусы! не войте, молчите!
Передо мной ставьте тот же алтарь,
Те ж фимиамы курите.
Пусть разбегаются овцы-рабы,—
Не побегу я… Природа —
Та же раба. Сила грозной судьбы
Не пересилит Немврода:
Новую башню воздвигну я — и,
Несокрушимая, станет
Твердым оплотом людей и земли —
И — в небеса гром мой грянет!!..
(Посв. памяти А. Ф. Жохова)
Уже пестрит расцвет обильный, —
Но тщетно разгорелся май,
В садах и на дороге пыльной
Я слышу голос замогильный, —
Знакомый голос твой, — «прощай!..
Напрасно, дорожа любовью,
Хотел привыкнуть я к злословью, —
Привыкнуть к шепоту невежд,
Не мог — и поплатился кровью
На рубеже земных надежд.
Мечтал я, не склоняя выи,
Назло враждебной нам стихии,
Все убежденья, — все мое Служенье посвятить России,
И умер в страшной агонии
С свинцом в мозгу — не за нее!..
Больного века сын недужный,
Я от больных не ждал суда —
И тенью стал для вас ненужной,
И в вашей памяти досужной,
Как тень исчезну без следа…
От горьких нужд, позорной лени
И сокрушительных забот,
Не вы спасете ваш народ,—
И ваша очередь придет,
И вы исчезнете как тени…
Кой-что мне жаль, — но не друзей,—
Они земных боятся терний,
Без веры стали легковерней,
И будут жертвою вечерней
Своих пороков и страстей…—
Прощай!»…
Дача на Петергофской дороге
(Посв. памяти А. Ф. Жохова)
Уже пестрит расцвет обильный, —
Но тщетно разгорелся май,
В садах и на дороге пыльной
Я слышу голос замогильный, —
Знакомый голос твой, — «прощай!..
Напрасно, дорожа любовью,
Хотел привыкнуть я к злословью, —
Привыкнуть к шепоту невежд,
Не мог — и поплатился кровью
На рубеже земных надежд.
Мечтал я, не склоняя выи,
Назло враждебной нам стихии,
Все убежденья, — все мое
Служенье посвятить России,
И умер в страшной агонии
С свинцом в мозгу — не за нее!..
Больного века сын недужный,
Я от больных не ждал суда —
И тенью стал для вас ненужной,
И в вашей памяти досужной,
Как тень исчезну без следа…
От горьких нужд, позорной лени
И сокрушительных забот,
Не вы спасете ваш народ,—
И ваша очередь придет,
И вы исчезнете как тени…
Кой-что мне жаль, — но не друзей,—
Они земных боятся терний,
Без веры стали легковерней,
И будут жертвою вечерней
Своих пороков и страстей…—
Прощай!»…
О Нина, о Нина, сей пламень любви
Ужели с последним дыханьем угаснет?
Душа, отлетая в незнаемый край,
Ужели во прахе то чувство покинет,
Которым равнялась богам на земле?
Ужели в минуту боренья с кончиной —
Когда уж не буду горящей рукой
В слезах упоенья к трепещущей груди,
Восторженный, руку твою прижимать,
Когда прекратятся и сердца волненье,
И пламень ланитный — примета любви,
И тайныя страсти во взорах сиянье,
И тихие вздохи, и сладкая скорбь,
И груди безвестным желаньем стесненье —
Ужели, о Нина, всем чувствам конец?
Ужели ни тени земного блаженства
С собою в обитель небес не возьмем?
Ах! с чем же предстанем ко трону Любови?
И то, что питало в нас пламень души,
Что было в сем мире предчувствием неба,
Ужели то бездна могилы пожрет?
Ах! самое небо мне будет изгнаньем,
Когда для бессмертья утрачу любовь;
И в области райской я буду печально
О прежнем, погибшем блаженстве мечтать;
Я с завистью буду — как бедный затворник
Во мраке темницы о нежной семье,
О прежних весельях родительской сени,
Прискорбный, тоскует, на цепи склонясь, -
Смотреть, унывая, на милую землю.
Что в вечности будет заменой любви?
О! первыя встречи небесная сладость —
Как тайные, сердца созданья, мечты,
В единый слиявшись пленительный образ,
Являются смутной весельем душе —
Уныния прелесть, волненье надежды,
И радость и трепет при встрече очей,
Ласкающий голос — души восхищенье,
Могущество тихих, таинственных слов,
Присутствия сладость, томленье разлуки,
Ужель невозвратно вас с жизнью терять?
Ужели, приближась к безмолвному гробу,
Где хладный, навеки бесчувственный прах
Горевшего прежде любовию сердца,
Мы будем напрасно и скорбью очей
И прежде всесильным любви призываньем
В бесчувственном прахе любовь оживлять?
Ужель из-за гроба ответа не будет?
Ужель переживший один сохранит
То чувство, которым так сладко делился;
А прежний сопутник, кем в мире он жил,
С которым сливался тоской и блаженством,
Исчезнет за гробом, как утренний пар
С лучом, озлатившим его, исчезает,
Развеянный легким зефира крылом?..
О Нина, я внемлю таинственный голос:
Нет смерти, вещает, для нежной любви;
Возлюбленный образ, с душой неразлучный,
И в вечность за нею из мира летит —
Ей спутник до сладкой минуты свиданья.
О Нина, быть может, торжественный час,
Посланник разлуки, уже надо мною;
Ах! скоро, быть может, погаснет мой взор,
К тебе устремляясь с последним блистаньем;
С последнею лаской утихнет мой глас,
И сердце забудет свой сладостный трепет —
Не сетуй и верой себя услаждай,
Что чувства нетленны, что дух мой с тобою;
О сладость! о смертный, блаженнейший час!
С тобою, о Нина, теснейшим союзом
Он страстную душу мою сопряжет.
Спокойся, друг милый, и в самой разлуке
Я буду хранитель невидимый твой,
Невидимый взору, но видимый сердцу;
В часы испытанья и мрачной тоски
Я в образе тихой, небесной надежды,
Беседуя скрытно с твоею душой,
В прискорбную буду вливать утешенье;
Под сумраком ночи, когда понесешь
Отраду в обитель недуга и скорби,
Я буду твой спутник, я буду с тобой
Делиться священным добра наслажденьем;
И в тихий, священный моления час,
Когда на коленах, с блистающим взором,
Ты будешь свой пламень к Творцу воссылать,
Быть может тоскуя о друге погибшем,
Я буду молитвы невинной души
Носить в умиленье к небесному трону.
О друг незабвенный, тебя окружив
Невидимой тенью, всем тайным движеньям
Души твоей буду в веселье внимать;
Когда ты — пленившись потока журчаньем,
Иль блеском последним угасшего дня
(Как холмы объемлет задумчивый сумрак
И, с бледным вечерним мерцаньем, в душе
О радостях прежних мечта воскресает),
Иль сладостным пеньем вдали соловья,
Иль веющим с луга душистым зефиром,
Несущим свирели далекия звук,
Иль стройным бряцаньем полуночной арфы —
Нежнейшую томность в душе ощутишь,
Исполнишься тихим, унылым мечтаньем
И, в мир сокровенный душою стремясь,
Присутствие Бога, бессмертья награду,
И с милым свиданье в безвестной стране
Яснее постигнешь, с живейшею верой,
С живейшей надеждой от сердца вздохнешь.
Знай, Нина, что друга ты голос внимаешь,
Что он и в веселье, и в тихой тоске
С твоею душою сливается тайно.
Мой друг, не страшися минуты конца:
Посланником мира, с лучом утешенья
Ко смертной постели приникнув твоей,
Я буду игрою небесныя арфы
Последнюю муку твою услаждать;
Не вопли услышишь грозящие смерти,
Не ужас могилы узришь пред собой:
Но глас восхищенный, поющий свободу,
Но светлый ведущий к веселию путь
И прежнего друга, в восторге свиданья
Манящего ясной улыбкой тебя.
О Нина, о Нина, бессмертье наш жребий.
Майский бриз, освежая, скользит за ворот,
Где-то вздрогнул густой корабельный бас,
Севастополь! Мой гордый, мой светлый город,
Я пришел к тебе в праздник, в рассветный час!
Тихо тают в Стрелецкой ночные тени,
Вдоль бульваров, упруги и горячи,
Мчатся первые радостные лучи,
Утро пахнет гвоздиками и сиренью.
Но все дальше, все дальше лучи бегут,
Вот долина Бельбека: полынь и камень.
Ах, как выли здесь прежде металл и пламень,
Сколько жизней навеки умолкло тут…
Поле боя, знакомое поле боя,
Тонет Крым в виноградниках и садах,
А вот здесь, как и встарь — каменистый прах
Да осколки, звенящие под ногою.
Где-то галькой прибой шуршит в тишине.
Я вдруг словно во власти былых видений,
Сколько выпало тут вот когда-то мне,
Здесь упал я под взрывом в густом огне,
Чтоб воскреснуть и жить для иных сражений,
О мое поколенье! Мы шли с тобой
Ради счастья земли сквозь дымы и беды,
Пятна алой зари на земле сухой
Словно память о тяжкой цене победы…
Застываю в молчании, тих и суров.
Над заливом рассвета пылает знамя…
Я кладу на дорогу букет цветов
В честь друзей, чьих уже не услышать слов
И кто нынешний праздник не встретит с нами.
День Победы! Он замер на кораблях,
Он над чашею вечное вскинул пламя,
Он грохочет и бьется в людских сердцах,
Опаляет нас песней, звенит в стихах,
Полыхает плакатами и цветами.
На бульварах деревья равняют строй.
Все сегодня багровое и голубое.
Севастополь, могучий орел! Герой!
Двести лет ты стоишь над морской волной,
Наше счастье и мир заслонив собою!
А когда вдоль проспектов и площадей
Ветераны идут, сединой сверкая,
Им навстречу протягивают детей,
Люди плачут, смеются, и я светлей
Ни улыбок, ни слез на земле не знаю!
От объятий друзей, от приветствий женщин,
От цветов и сияния детских глаз
Нет, наверно, счастливее их сейчас!
Но безжалостно время. И всякий раз
Приезжает сюда их все меньше и меньше…
Да, все меньше и меньше. И час пробьет,
А ведь это случится же поздно иль рано,
Что когда-нибудь праздник сюда придет,
Но уже без единого ветерана…
Только нам ли искать трагедийных слов,
Если жизнь торжествует и ввысь вздымается,
Если песня отцовская продолжается
И вливается в песнь боевых сынов!
Если свято страну свою берегут
Честь и Мужество с Верою дерзновенной,
Если гордый, торжественный наш салют,
Утверждающий мир, красоту и труд,
Затмевает сияние звезд вселенной,
Значит, стужи — пустяк и года — ерунда!
Значит, будут цветам улыбаться люди,
Значит, счастье, как свет, будет жить всегда
И конца ему в мире уже не будет!
1Парень был Ванюха ражий,
Рослый человек, -
Не поддайся силе вражей,
Жил бы долгий век.
Полусонный по природе,
Знай зевал в кулак
И название в народе
Получил: вахлак!
Правда, с ним случилось диво,
Как в Грязной стоял:
Ел он мало и лениво,
По ночам не спал…
Всё глядит, бывало в оба
В супротивный дом:
Там жила его зазноба —
Кралечка лицом!
Под ворота словно птичка
Вылетит с гнезда,
Белоручка, белоличка…
Жаль одно: горда!
Прокатив ее, учтиво
Он ей раз сказал:
«Вишь, ты больно тороплива», -
И за ручку взял…
Рассердилась: «Не позволю!
Полно — не замай!
Прежде выкупись на волю,
Да потом хватай!»
Поглядел за нею Ваня,
Головой тряхнул:
«Не про нас ты, — молвил, — Таня», -
И рукой махнул…
Скоро лето наступило,
С барыней своей
Таня в Тулу укатила.
Ванька стал умней:
Он по прежнему порядку
Полюбил чаек,
Наблюдал свою лошадку,
Добывал оброк,
Пил умеренно горелку,
Знал копейке вес,
Да какую же проделку
Сочинил с ним бес!..2Раз купец ему попался
Из родимых мест;
Ванька с ним с утра катался
До вечерних звезд.
А потом наелся плотно,
Обрядил коня
И улегся беззаботно
До другого дня…
Спит и слышит стук в ворота.
Чу! шумят, встают…
Не пожар ли? вот забота!
Чу! к нему идут.
Он вскочил, как заяц сгонный
Видит: с фонарем
Перед ним хозяин сонный
С седоком-купцом.
«Санки где твои, детина?
Покажи ступай!»-
Говорит ему купчина —
И ведет в сарай…
Помутился ум у Вани,
Он как лист дрожал…
Поглядел купчина в сани
И, крестясь, сказал:
«Слава богу! слава богу!
Цел мешок-то мой!
Не взыщите за тревогу —
Капитал большой.
Понимаете, с походом
Будет тысяч пять…»
И купец перед народом
Деньги стал считать…
И пока рубли звенели,
Поднялся весь дом —
Ваньки сонные глядели,
Оступя кругом.
«Цело всё!» — сказал купчина,
Парня подозвал:
«Вот на чай тебе полтина!
Благо ты не знал:
Серебро-то не бумажки,
Нет приметы, брат;
Мне ходить бы без рубашки,
Ты бы стал богат, -
Да господь-то справедливый
Попугал шутя…»
И ушел купец счастливый,
Под мешком кряхтя…
Над разиней поглумились
И опять легли,
А как утром пробудились
И в сарай пришли,
Глядь — и обмерли с испугу…
Ни гу-гу — молчат;
Показали вверх друг другу
И пошли назад…
Прибежал хозяин бледный,
Вся сошлась семья:
«Что такое?..» Ванька бедный —
Бог ему судья! -
Совладать с лукавым бесом,
Видно, не сумел:
Над санями под навесом
На вожжах висел!
А ведь был детина ражий,
Рослый человек, -
Не поддайся силе вражей,
Жил бы долгий век…
Ты опять передо мною,
Провозвестница всех благ!
Вновь под кровлею родною
Здесь, на невских берегах,
Здесь, на тающих снегах,
На нетающих гранитах, —
И тебя объемлет круг
То друзей полузабытых,
То затерянных подруг;
И, как перл неоценимой,
Гостью кровную любя
Сердце матери родимой
Отдохнуло близь тебя.
И певец, во дни былые
Певший голосом любви
Очи, тайной повитые,
Очи томные твои,
Пившей чашею безбрежной
Горе страсти безнадежной,
Безраздельных сердца грез, —
Видя снова образ милой,
Снова с песнию унылой
В дар слезу тебе принес…
Друг мой! прежде то ли было?
Реки песен, море слез! О, когда бы все мученья,
Все минувшие волненья
Мог отдать мне твой возврат, —
Я бы все мои стремленья,
Как с утеса водоскат,
В чашу прошлого низринул,
Я б, не дрогнув, за нее
Разом в вечность опрокинул
Все грядущее море!
Ты все та ж, как в прежни годы,
В дни недавней старины,
В дни младенческой свободы
Золотой твоей весны;
Вижу с радостию прежней
Тот же образ пред собой:
Те ж уста с улыбкой нежной,
Очи с влагой голубой…
Но рука — с кольцом обета, —
И мечты мои во прах!
Пыл сердечного привета
Замирает на устах…
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
Пусть блестит кольцо обета,
Как судьбы твоей печать!
И супругу — стих поэта
Властен девой величать.
Облекись же сам названьем!
Что шум света? Что молва?
Твой певец купил страданьем
Миру чуждые права.
Он страданьем торжествует,
Он воспитан для него;
Он лелеет, он целует
Язвы сердца своего,
и чуждается, не просит
Воздаянья на земле;
Он в груди все бури носит
И покорность на челе. Так; — покорный воле рока,
Я смиренно признаю,
Чту я свято и высоко
Участь брачную твою;
И когда перед тобою
Появлюсь на краткий миг,
Я глубоко чувство скрою,
Буду холоден и дик; —
Света грустное условье
Выполняя как закон,
Принесу, полусмущен,
Лишь вопрос мой о здоровье
Да почтительный поклон. Но в часы уединенья,
Но в полуночной тиши —
Невозбранного томленья
Буря встанет из души. —
И мечтая, торжествуя,
Полным вздохом разрешу я
В сердце стиснутый огонь;
Вольно голову, как ношу,
Сердцу тягостную, брошу
Я на жаркую ладонь,
И, как волны, звуки прянут,
Звуки — жемчуг, серебро,
Закипят они и канут
Со слезами под перо,
И в живой реке напева
Молвит звонкая струя:
Ты моя, мой ангел — дева,
Незабвенная моя!
Памяти А.Н. Толстого, скончавшегося 22 февраля 1945-гоДавность ли тысячелетий,
Давность ли жизни одной
Призваны запечатлеть им, —
Всё засосет глубиной,
Всё зацветет тишиной.
Всё сохранится, что было.
Прошлого мир недвижим.
Сколько бы жизнь не мудрила,
Смерть тебя вновь возвратила
Вновь молодым и моим.I…И снится мне хутор над Волгой,
Киргизская степь, ковыли.
Протяжно рыдая и долго,
Над степью летят журавли.И мальчик глядит босоногий
Вослед им, и машет рукой:
Летите, счастливой дороги!
Ищите весну за рекой! И только по сердцебиенью,
По странной печали во сне
Я вдруг понимаю значенье
Того, что приснилося мне.Твоё это детство степное,
Твои журавли с высоты
Рыдают, летя за весною,
И мальчик босой — это ты.IIЯ вспоминаю берег Трои,
Пустынные солончаки,
Где прах Гомеровых героев
Размыли волны и пески.Замедлив ход, плывем сторонкой,
Дивясь безмолвию земли.
Здесь только ветер вьёт воронки
В сухой кладбищенской пыли, Да в небе коршуны степные
Кружат, сменяясь на лету,
Как в карауле часовые
У древней славы на посту.Пески, пески — конца им нету.
Ты взглядом провожаешь их,
И чтобы вспомнить землю эту,
Гомера вспоминаешь стих.Но всё сбивается гекзаметр
На пароходный ритм винтов…
Бинокль туманится — слезами ль? —
Дымком ли с дальних берегов? Ты говоришь: «Мертва Эллада,
И всё ж не может умереть…»
И странно мне с тобою рядом
В пустыню времени смотреть, Туда, где снова Дарданеллы
Выводят нас на древний путь,
Где Одиссея парус белый
Волны пересекает грудь.IIIЯ жёлтый мак на стол рабочий
В тот день поставила ему.
Сказал: «А знаешь, между прочим,
Цветы вниманью моему
Собраться помогают очень».И поворачивал букет,
На огоньки прищурясь мака.В окно мансарды, на паркет
Плыл Сены отражённый свет,
Павлин кричал в саду Бальзака.И дня рабочего покой,
И милый труд оберегая,
Сидела рядом я с иглой,
Благоговея и мечтая
Над незаконченной канвой.Далекий этот день в Пасси
Ты, память, бережно неси.IVВзлетая на простор покатый,
На дюн песчаную дугу,
Рвал ветер вереск лиловатый
На океанском берегу.Мы слушали, как гул и грохот
Неудержимо нарастал.
Океанид подводный хохот
Нам разговаривать мешал.И чтобы так или иначе
О самом главном досказать,
Пришлось мне на песке горячем
Одно лишь слово написать.И пусть его волной и пеной
Через минуту смыл прилив,
Оно осталось неизменно
На лаве памяти застыв.VТы был мне посохом цветущим,
Мой луч, мой хмель.
И без тебя у дней бегущих
Померкла цель.Куда спешат они, друг с другом
Разрознены?
Гляжу на жизнь свою с испугом
Со стороны.Мне смутен шум её и долог,
Как сон в бреду.
А ночь зовет за тёмный полог.
— Идёшь? — Иду.VIТоржественна и тяжела
Плита, придавившая плоско
Могилу твою, а была
Обещана сердцу берёзка.К ней, к вечно зелёной вдали,
Шли в ногу мы долго и дружно.
Ты помнишь? И вот — не дошли.
Но плакать об этом не нужно, Ведь жизнь мудрена, и труды
Предвижу немалые внукам:
Распутать и наши следы
В хождениях вечных по мукам.VIIМне всё привычней вдовий жребий,
Всё меньше тяготит плечо.
Горит звезда высоко в небе
Заупокойною свечой.И дольний мир с его огнями
Тускнеет пред её огнём.
А расстоянье между нами
Короче, друг мой, с каждым днём.
Снигирь.
В избе пустынника снигирь по воле жиле —
До воле, то есть мог вылетывать из клетки,
Глядеть в окно сквозь сетки:
Но дело не о томе: он страстно петь любил.
Пустынник сам играл прекрасно на свирели,
И в птице видя страсть, он петь ее учил
И поде свирель свистать людския трели.—
Снигирь их перенял, и на голосе людской
Свистя, как звонкая свирель переливался.
Пустыннике, на руку склоняся головой,
Не раз певцом по часу любовался,
Снигирь мой счастлив был!
Чегоб еще хотеть в такой счастливой части?
Пустыннике снигиря любил
И сам из руке своих кормил;
Но мучат знать и птиц враги спокойства—страсти.—
Уныл снигирь и мало пел,
И часто пасмурный сидел
На клетке у окошка,
В которую его пустыннике запирал
Лишь на ночь, чтоб певца не подхватила кошка.
И вот о чем снигирь, случась один, мечтал:
К чему мне все ученье?
Кто слушает мое здесь пенье?
Хозяин мой, да кот?
Для них весь день дери я рот?
Что прибыли в такой и воле?
Ах, еслиб я в лесу и в поле
Хоть раз меж птицами на лад людской запел,
Какого птичей род не слыхивал от века,
Ониб дивясь, почли, что слышат человека!
Меняб и соловей послушать прилетел.—
Да что же! я не заперт в клетке;
Но на окно ведь сеть опущена.
Ахти! она
Никак разорвана? —
Так точно; вылечу, спою на ближней ветке,
Сказал, вспорхнул, в лес темной полетел,
И стаю резвую увидевши пернатых,
Он сел
Между певице и всех певцов крылатых;
И севши, посвистом всю рощу огласил.
Пернатые вздрогнули,
Друг на друга взглянули,
И замолчали все; а мой певец, что силе,
И громкой флейтою и тихою цевницей
Свистал на лад людской пред птичьею станицей.—
Да что ето за новой лад?…
Щегленок, дрозд и чиж заговорил с синицей
Он не чирикает, он и свистит не птицей,
Поет как человеке—ну что это за складе?
Избави Боже нас от едакаго тона! ",
Вот каркать бы умел,
Сидевшая на пне закаркала ворона.
Куда какой хитрец —
Картавой засвистал скворец,
Поет как человек! Ты видно брат ученой?..
Слыхали мы таких—прощай!
Тебель ужь был чета тот попугай зеленой,
Да, да, тебе ль чета зеленой попугай!
Скворца сорока перервала,
Котораго в дому господском я видала;
Ведь как кричал—да я его перекричала!
А ты отколь? ты что поешь? Поет, он вздор!
За нею закричал пернатых мелкий хор.
А мои певец, оставя ветку,
Скорей домой, скорей на клетку,
Вспорхнул и опустил головку поде крыло.
Немного времени прошло
Как и пустыннике сам явился;
С порога до лесу от беглеца следил,
И слышал, как над ним суд птичий совершился.
Товарищь, оне сказал, что так ты приуныл?
Ах, дедушка! ах, где я был!
За чем я пению людскому научился!
Не для того, мой друге, чтоб пением людским
Ты перед птицами хвалился.
Тебе уроком сим
Пусть опыт истину полезную откроет:
Что и у нас людей
Гораздо тот умней,
С волками кто поволчьи воет!
Н. Гнедич.
Санктпетербург
НЕБО — ЭТО ВЫСОТА ВЗГЛЯДА
ВЗГЛЯД — ЭТО ГЛУБИНА НЕБА
БОЛЬ — ЭТО
ПРИКОСНОВЕНИЕ БОГА
БОГ — ЭТО
ПРИКОСНОВЕНИЕ БОЛИ
ВЫДОХ — ЭТО ГЛУБИНА ВДОХА
ВДОХ — ЭТО ВЫСОТА ВЫДОХА
СВЕТ — ЭТО ГОЛОС ТИШИНЫ
ТИШИНА — ЭТО ГОЛОС СВЕТА
ТЬМА — ЭТО КРИК СИЯНИЯ
СИЯНИЕ — ЭТО ТИШИНА ТЬМЫ
РАДУГА — ЭТО РАДОСТЬ СВЕТА
МЫСЛЬ — ЭТО НЕМОТА ДУШИ
ДУША — ЭТО НАГОТА МЫСЛИ
СВЕТ — ЭТО ГЛУБИНА ЗНАНИЯ
ЗНАНИЕ — ЭТО ВЫСОТА СВЕТА
КОНЬ — ЭТО ЗВЕРЬ ПРОСТРАНСТВА
КОШКА — ЭТО ЗВЕРЬ ВРЕМЕНИ
ВРЕМЯ — ЭТО ПРОСТРАНСТВО,
СВЕРНУВШЕЕСЯ В КЛУБОК
ПРОСТРАНСТВО — ЭТО РАЗВЕРНУТЫЙ КОНЬ
КОШКИ — ЭТО КОТЫ ПРОСТРАНСТВА
ПРОСТРАНСТВО — ЭТО ВРЕМЯ КОТОВ
СОЛНЦЕ — ЭТО ТЕЛО ЛУНЫ
ТЕЛО — ЭТО ЛУНА ЛЮБВИ
ПАРОХОД — ЭТО ЖЕЛЕЗНАЯ ВОЛНА
ВОДА — ЭТО ПАРОХОД ВОЛНЫ
ПЕЧАЛЬ — ЭТО ПУСТОТА ПРОСТРАНСТВА
РАДОСТЬ — ЭТО ПОЛНОТА ВРЕМЕНИ
ВРЕМЯ — ЭТО ПЕЧАЛЬ ПРОСТРАНСТВА
ПРОСТРАНСТВО — ЭТО ПОЛНОТА ВРЕМЕНИ
ЧЕЛОВЕК — ЭТО ИЗНАНКА НЕБА
НЕБО — ЭТО ИЗНАНКА ЧЕЛОВЕКА
ПРИКОСНОВЕНИЕ — ЭТО ГРАНИЦА ПОЦЕЛУЯ
ПОЦЕЛУЙ — ЭТО БЕЗГРАНИЧНОСТЬ ПРИКОСНОВЕНИЯ
ЖЕНЩИНА — ЭТО НУТРО НЕБА
МУЖЧИНА — ЭТО НЕБО НУТРА
ЖЕНЩИНА — ЭТО ПРОСТРАНСТВО МУЖЧИНЫ
ВРЕМЯ ЖЕНЩИНЫ — ЭТО ПРОСТРАНСТВО МУЖЧИНЫ
ЛЮБОВЬ — ЭТО ДУНОВЕНИЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ
ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ — ЭТО МИГ ЛЮБВИ
КОРАБЛЬ — ЭТО КОМПЬЮТЕР ПАМЯТИ
ПАМЯТЬ — ЭТО КОРАБЛЬ КОМПЬЮТЕРА
МОРЕ — ЭТО ПРОСТРАНСТВО ЛУНЫ
ПРОСТРАНСТВО — ЭТО МОРЕ ЛУНЫ
СОЛНЦЕ — ЭТО ЛУНА ПРОСТРАНСТВА
ЛУНА — ЭТО ВРЕМЯ СОЛНЦА
ПРОСТРАНСТВО — ЭТО СОЛНЦЕ ЛУНЫ
ВРЕМЯ — ЭТО ЛУНА ПРОСТРАНСТВА
СОЛНЦЕ — ЭТО ПРОСТРАНСТВО ВРЕМЕНИ
ЗВЕЗДЫ — ЭТО ГОЛОСА НОЧИ
ГОЛОСА — ЭТО ЗВЕЗДЫ ДНЯ
КОРАБЛЬ — ЭТО ПРИСТАНЬ ВСЕГО ОКЕАНА
ОКЕАН — ЭТО ПРИСТАНЬ ВСЕГО КОРАБЛЯ
КОЖА — ЭТО РИСУНОК СОЗВЕЗДИЙ
СОЗВЕЗДИЯ — ЭТО РИСУНОК КОЖИ
ХРИСТОС — ЭТО СОЛНЦЕ БУДДЫ
БУДДА — ЭТО ЛУНА ХРИСТА
ВРЕМЯ СОЛНЦА ИЗМЕРЯЕТСЯ ЛУНОЙ ПРОСТРАНСТВА
ПРОСТРАНСТВО ЛУНЫ — ЭТО ВРЕМЯ СОЛНЦА
ГОРИЗОНТ — ЭТО ШИРИНА ВЗГЛЯДА
ВЗГЛЯД — ЭТО ГЛУБИНА ГОРИЗОНТА
ВЫСОТА — ЭТО ГРАНИЦА ЗРЕНИЯ
ПРОСТИТУТКА — ЭТО НЕВЕСТА ВРЕМЕНИ
ВРЕМЯ — ЭТО ПРОСТИТУТКА ПРОСТРАНСТВА
ЛАДОНЬ — ЭТО ЛОДОЧКА ДЛЯ НЕВЕСТЫ
НЕВЕСТА — ЭТО ЛОДОЧКА ДЛЯ ЛАДОНИ
ВЕРБЛЮД — ЭТО КОРАБЛЬ ПУСТЫНИ
ПУСТЫНЯ — ЭТО КОРАБЛЬ ВЕРБЛЮДА
ЛЮБОВЬ — ЭТО НЕИЗБЕЖНОСТЬ ВЕЧНОСТИ
ВЕЧНОСТЬ — ЭТО НЕИЗБЕЖНОСТЬ ЛЮБВИ
КРАСОТА — ЭТО НЕНАВИСТЬ СМЕРТИ
НЕНАВИСТЬ К СМЕРТИ — ЭТО КРАСОТА
СОЗВЕЗДИЕ ОРИОНА — ЭТО МЕЧ ЛЮБВИ
ЛЮБОВЬ — ЭТО МЕЧ СОЗВЕЗДИЯ ОРИОНА
МАЛАЯ МЕДВЕДИЦА -
ЭТО ПРОСТРАНСТВО БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЫ
БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА -
ЭТО ВРЕМЯ МАЛОЙ МЕДВЕДИЦЫ
ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА — ЭТО ТОЧКА ВЗГЛЯДА
ВЗГЛЯД — ЭТО ШИРИНА НЕБА
НЕБО — ЭТО ВЫСОТА ВЗГЛЯДА
МЫСЛЬ — ЭТО ГЛУБИНА НОЧИ
НОЧЬ — ЭТО ШИРИНА МЫСЛИ
МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ — ЭТО ПУТЬ К ЛУНЕ
ЛУНА — ЭТО РАЗВЕРНУТЫЙ МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ
КАЖДАЯ ЗВЕЗДА — ЭТО НАСЛАЖДЕНИЕ
НАСЛАЖДЕНИЕ — ЭТО КАЖДАЯ ЗВЕЗДА
ПРОСТРАНСТВО МЕЖДУ ЗВЕЗДАМИ -
ЭТО ВРЕМЯ БЕЗ ЛЮБВИ
ЛЮБОВЬ — ЭТО НАБИТОЕ ЗВЕЗДАМИ ВРЕМЯ
ВРЕМЯ — ЭТО СПЛОШНАЯ ЗВЕЗДА ЛЮБВИ
ЛЮДИ — ЭТО МЕЖЗВЕЗДНЫЕ МОСТЫ
МОСТЫ — ЭТО МЕЖЗВЕЗДНЫЕ ЛЮДИ
СТРАСТЬ К СЛИЯНИЮ — ЭТО ПЕРЕЛЕТ
ПОЛЕТ — ЭТО ПРОДОЛЖЕННОЕ СЛИЯНИЕ
СЛИЯНИЕ — ЭТО ТОЛЧОК К ПОЛЕТУ
ГОЛОС — ЭТО БРОСОК ДРУГ К ДРУГУ
СТРАХ — ЭТО ГРАНИЦА ЛИНИИ ЖИЗНИ В КОНЦЕ ЛАДОНИ
НЕПОНИМАНИЕ — ЭТО ПЛАЧ О ДРУГЕ
ДРУГ — ЭТО ПОНИМАНИЕ ПЛАЧА
РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ ЗАПОЛНЯЮТ ЗВЕЗДЫ
РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ ЗВЕЗДАМИ ЗАПОЛНЯЮТ ЛЮДИ
ЛЮБОВЬ — ЭТО СКОРОСТЬ СВЕТА,
ОБРАТНО ПРОПОРЦИОНАЛЬНАЯ РАССТОЯНИЮ МЕЖДУ НАМИ
РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ НАМИ,
ОБРАТНО ПРОПОРЦИОНАЛЬНОЕ СКОРОСТИ СВЕТА —
ЭТО ЛЮБОВЬ
От этого Терека
в поэтах
истерика.
Я Терек не видел.
Большая потерийка.
Из омнибуса
вразвалку
сошел,
поплевывал
в Терек с берега,
совал ему
в пену
палку.
Чего же хорошего?
Полный развал!
Шумит,
как Есенин в участке.
Как будто бы
Терек
сорганизовал,
проездом в Боржом,
Луначарский.
Хочу отвернуть
заносчивый нос
и чувствую:
стыну на грани я,
овладевает
мною
гипноз,
воды
и пены играние.
Вот башня,
револьвером
небу к виску,
разит
красотою нетроганой.
Поди
подчини ее
преду искусств —
Петру Семенычу
Когану.
Стою,
и злоба взяла меня,
что эту
дикость и выступы
с такой бездарностью
я
променял
на славу,
рецензии,
диспуты.
Мне место
не в «Красных нивах»,
а здесь,
и не построчно,
а даром
реветь
стараться в голос во весь,
срывая
струны гитарам.
Я знаю мой голос:
паршивый тон,
но страшен
силою ярой.
Кто видывал,
не усомнится,
что
я
был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
взвинчена хоть,
величественно
делает пальчиком.
Но я ей
сразу:
— А мне начхать,
царица вы
или прачка!
Тем более
с песен —
какой гонорар?!
А стирка —
в семью копейка.
А даром
немного дарит гора:
лишь воду —
поди
попей-ка! —
Взъярилась царица,
к кинжалу рука.
Козой,
из берданки ударенной.
Но я ей
по-своему,
вы ж знаете как —
под ручку…
любезно…
— Сударыня!
Чего кипятитесь,
как паровоз?
Мы
общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
мне
много про вас
говаривал
некий Лермонтов.
Он клялся,
что страстью
и равных нет…
Таким мне
мерещился образ твой.
Любви я заждался,
мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
Попросту.
Да так,
чтоб скала
распостелилась в пух.
От черта скраду
и от бога я!
Ну что тебе Демон?
Фантазия!
Дух!
К тому ж староват —
мифология.
Не кинь меня в пропасть,
будь добра.
От этой ли
струшу боли я?
Мне
даже
пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
тем более.
Отсюда
дашь
хороший удар —
и в Терек
замертво треснется.
В Москве
больнее спускают…
куда!
ступеньки считаешь —
лестница.
Я кончил,
и дело мое сторона.
И пусть,
озверев от помарок,
про это
пишет себе Пастернак.
А мы…
соглашайся, Тамара!
История дальше
уже не для книг.
Я скромный,
и я
бастую.
Сам Демон слетел,
подслушал,
и сник,
и скрылся,
смердя
впустую.
К нам Лермонтов сходит,
презрев времена.
Сияет —
«Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!
(Это вздор).
Свеча горит! Дрожащею рукою
Я окончал заветныя черты.
Болезнь и парка мчались надо мною,
И много в грудь теснилося. и ты
Напрасно чашу мне несла здоровья
(Так чудилось), с веселием в глазах,
Напрасно стала здесь у изголовья,
И поцелуй любви горел в устах...
Прости навек! Но вот одно желанье:
Приди ко мне, приди в последний час,
Чтоб усладить предсмертное страданье,
Чтоб потушить огонь сомкнутых глаз,
Чтоб сжать мою хладеющую руку…
Далеко ты! не слышишь голос мой!
Не при тебе узнаю смерти муку!
Не при тебе оставлю мир земной!
Когда ж письмо в очах твоих печальных
Откроется… прочтешь его… тогда,
Быть может, я при песнях погребальных,
Сойду в мой дом подземный навсегда...
Но ты не плачь: мы ближе друг от друга,
Мой дух всегда готов к тебе летать,
Или, в часы безпечнаго досуга,
Сокрыты прелести твои лобзать.
Настанет ночь; приедешь из собранья
И к ложу тайному придешь одна,
Посмотришь в зеркало, и жар дыханья
Почувствуешь и не увидишь сна,
И пыхнет огнь на девственны ланиты,
К груди младой прильнет безвестный дух,
И над главой мелькнет призра̀к забытый,
И звук влетит в твой удивленный слух.
Узнай в тот миг, что это я из гроба
На мрачное свиданье прилетел:
Так! душная земли немой утроба
Не всех теней презрительный удел!
Когда ж в санях, в блистательном катаньи,
Проедешь ты на паре вороных,
И за тобой в любви живом страданьи,
Стоит гусар, безмолвен, мрачен, тих;
И по груди обоих вас промчится
Невольный хлад, и сердце закипит,
И ты вздохнешь, гусара взор затмится,
Он черный ус рукою закрутит;
Услышишь звук военнаго металла,
Увидишь бледный цвет его чела:
То тень моя безумная предстала
И мертвый взор на путь ваш навела!
Ах! много, много я сказать желаю,
Но медленно слабеет жизни дух.
Я чувствую, что к смерти подступаю,
И падает перо из слабых рук…
Прости... Я бегал за лучами славы,
Несча̀стливо, но пламенно любил…
Все изменило мне, везде отравы,
Лишь лиры звук мне неизменен был!
1829
Обещанное исполнять
Есть долг священный христианства,
И знаю точно я, что вы мне не из чванства
Четвероместную карету нынче дать
В четверг прошедший обещали.
Вот мы за нею к вам и лошадей прислали
Она не мне, детеночкам нужна,
Чтобы в Володьково безвредо докатиться!
Линейка есть у нас; но, знаете, она
В мороз и ветер холодна:
И дети могут простудиться.
К тому же бедная больна:
В подагре все колеса
И шворень взволдырял!
А я известного вам Аполлоса
В Белев за лекарем еще не посылал.
Четвероместную карету мы имеем;
Но сесть в нее никак не смеем!
Карета — инвалид!
И просится давно, давно уже на покаянье!
И вот ее вам описанье:
Она имеет вид
Как бы лукошка!
Кто выглянуть захочет из окошка,
Тот верно загремит
Главою вниз, горе ногами;
Понеже дверцы не крючками,
А лычками закреплены!
Сквозь древний ветхий верх ее днем солнце проницает,
А ночью блеск луны!
А в добрый час и дождик поливает.
И так, что можете порой
Вы ехать в ней и сушей и водой!
А козлы? Боже мой!
Когда на них Григорий наш трясется,
То, кажется, душа в нем с телом расстается!
Знать душу грешника за то, что здесь
Шалила —
Рука Всевышнего в Григорья нарядила,
И осужденная должна
Трястись на козлах тех, в которых сатана
С компанией сидит, до светопреставленья!
Я много б мог еще кое-чего сказать,
Чтобы живей мою чудиху описать
Для вашего воображенья!
Как, например, колеса в ней
Друг с другом в беспрестанной ссоре,
И на заказ визжат! Как странен вид осей!
Как вечно клонится она к одной рессоре,
И нечувствительна к другой!
Короче: на земле кареты нет такой!
Но, несмотря на совершенство
Ее красот — сажать в нее детей
Я не считаю за блаженство!
И вас прошу помочь мне в крайности моей!
Чтобы унять чудиху эту,
Четвероместную пришлите мне карету!
Не откажите в том хоть нашим лошадям,
Которые вас просят лично!
Для вас быть добрыми — обычно,
И дело доброе наградой будет вам!
Чудилось мне, что я нахожусь где-то в России, в глуши, в простом деревенском доме.
Комната большая, низкая, в три окна; стены вымазаны белой краской; мебели нет. Перед домом голая равнина; постепенно понижаясь, уходит она вдаль; серое, одноцветное небо висит над нею как полог.
Я не один; человек десять со мною в комнате. Люди всё простые, просто одетые; они ходят вдоль и поперек, молча, словно крадучись. Они избегают друг друга — и, однако, беспрестанно меняются тревожными взорами.
Ни один не знает: зачем он попал в этот дом и что за люди с ним? На всех лицах беспокойство и унылость… все поочередно подходят к окнам и внимательно оглядываются, как бы ожидая чего-то извне.
Потом опять принимаются бродить вдоль и поперек. Между нами вертится небольшого росту мальчик; от времени до времени он пищит тонким, однозвучным голоском: «Тятенька, боюсь!» — Мне тошно на́ сердце от этого писку — и я тоже начинаю бояться… чего? не знаю сам. Только я чувствую: идет и близится большая, большая беда.
А мальчик нет, нет — да запищит. Ах, как бы уйти отсюда! Как душно! Как томно! Как тяжело!.. Но уйти невозможно.
Это небо — точно саван. И ветра нет… Умер воздух, что ли?
Вдруг мальчик подскочил к окну и закричал тем же жалобным голосом:
— Гляньте! гляньте! земля провалилась!
— Как? провалилась?!
Точно: прежде перед домом была равнина, а теперь он стоит на вершине страшной горы! Небосклон упал, ушел вниз, а от самого дома спускается почти отвесная, точно разрытая, черная круча.
Мы все столпились у окон… Ужас леденит наши сердца.
— Вот оно… вот оно! — шепчет мой сосед.
И вот вдоль всей далекой земной грани зашевелилось что-то, стали подниматься и падать какие-то небольшие кругловатые бугорки.
«Это — море! — подумалось всем нам в одно и то же мгновение. — Оно сейчас нас всех затопит… Только как же оно может расти и подниматься вверх? На эту кручу?»
И, однако, оно растет, растет громадно… Это уже не отдельные бугорки мечутся вдали… Одна сплошная чудовищная волна обхватывает весь круг небосклона.
Она летит, летит на нас! Морозным вихрем несется она, крутится тьмой кромешной. Всё задрожало вокруг — а там, в этой налетающей громаде, и треск, и гром, и тысячегортанный, железный лай…
Га! Какой рев и вой! Это земля завыла от страха…
Конец ей! Конец всему!
Мальчик пискнул еще раз… Я хотел было ухватиться за товарищей, но мы уже все раздавлены, погребены, потоплены, унесены той, как чернила черной, льдистой, грохочущей волной!
Темнота… темнота вечная!
Едва переводя дыхание, я проснулся.
«Куда ты, Павел?» — «В мир несу спасенье.
Нам богом дан закон любви». —
«Апостол, отдохни мгновенье!
Устал ты, ноги все в крови». —
«Нет, нет; я в мир несу спасенье.
Нам богом дан закон любви».
«Куда ты, Павел?» — «Проповедать людям
Весть мира, братства, правоты». —
«Останься с нами; вместе будем
Жить для наук и красоты». —
«Нет; я иду поведать людям
Весть мира, братства, правоты».
«Куда ты, Павел?» — «Со стези неправой
Направить души в путь прямой». —
«Светлей всего дорога славы.
Коль хочешь славы, с нами пой!» —
«Нет; я иду с тропы неправой
Направить души в путь прямой».
«Куда ты, Павел?» — «Благовестье бога
В селенья скудные несу». —
«Страшись! Трудна туда дорога:
В горах злодеи, зверь в лесу». —
«Нет; я благословенье бога
В селенья скудные несу».
«Куда ты, Павел?» — «В города, пороки
Искоренить во всех сердцах». —
«Страшись! насмешки там жестоки,
И много зла кипит в страстях». —
«Нет; я иду туда — пороки
Искоренить во всех сердцах».
«Куда ты, Павел?» — «К бедным и несчастным;
Сказать им: бог один велик!» —
«Ты бич вручишь врагам всевластным,
И сгубит бедных твой язык». —
«Нет; я иду сказать несчастным
И бедным: бог один велик!»
«Куда ты, Павел?» — «На прибрежья моря,
Дрожащих ободрять друзей». —
«Как! ни года, ни труд, ни горе
Не потрясли души твоей?» —
«Нет; я иду к прибрежьям моря,
Дрожащих ободрять друзей».
«Куда ты, Павел?» — «Высказать все прямо
Гнетущим свой народ царям». —
«Страшись! за горстку фимиама
Ты будешь выдан их жрецам». —
«Нет; выскажу я правду прямо
Гнетущим свой народ царям».
«Куда ты, Павел?» — «В суд; свое ученье
Перед судьями возгласить». —
«Смягчи уступкой обвиненье,
Хитрей старайся говорить». —
«Нет; я иду свое ученье
Перед судом провозгласить».
«Куда ты, Павел?» — «Я несу на плаху
Седую голову свою». —
«Лишь слово дай промолвить страху
И старость озлатят твою». —
«Нет, нет; я понесу на плаху
Седую голову свою».
«Куда ты, Павел?» — «В тихой сени рая
По трудном отдохнуть пути». —
«И жизнь и смерть твоя святая
Примером будет нам. Прости!» —
«В небесной, тихой сени рая
По трудном отдохну пути».
Я умер, и меня в могилу опускали,
Где предки улеглись согласною семьей,
И молвили они: "Как дрогнул мрак ночной,
Ужели там, вдали, огни уж засияли?
Ужели это знак? Ужель тоске конец?
Ужели настает эпоха обновленья?"
- Нет, то - мое дитя, - сказал им мой отец, -
Я вам рассказывал о дне его рожденья.
Не знаю, как теперь, он молод или сед?
Ведь я его тогда оставил в колыбели,
И волосы мои хранят свой русый цвет,
Твои же, милый сын, быть может, побелели? -
"О нет, отец, в борьбе на жизненном пути
Я скоро изнемог и пал, судьбой сраженный,
И жизни не вкусив, я должен был уйти
С душою жаждавшей, с душой неутоленной".
- Я ждал, что мать твоя почиет здесь со мной,
Я слышу наверху ее желаний звуки,
От слез ее промок наш камень гробовой
И влагой их смочил уста мои и руки.
Союз наш на земле недолговечен был,
Но долго перед тем любили мы друг друга,
Все прелести ее житейский вихрь сгубил,
Но мне ли не узнать любимую подругу?
А дочь? Мои черты знакомы были ей,
Она-то помнит ли? Иль, может быть, забыла?
Она ведь замужем? А дети есть у ней?
И сколько же внучат она мне подарила? -
"У вас есть внук один". - А разве у тебя
Там не было семьи и близкой и любимой?
Кто гибнет в цвете лет, тот изнемог, любя.
О ком ты будешь здесь скорбеть неутолимо?
"Сестру и мать свою покинул, правда, я
И много чудных книг, служивших мне отрадой.
У вас невестки нет. Тут вся моя семья,
Я в сердце уязвлен, и мне любви не надо".
- Поди и сосчитай безмолвных предков ряд,
Устами прикоснись к останкам их безвестным,
И там, где мертвецы последние лежат,
Во мраке опочий, припав к гробницам тесным.
Не плачь. В земле сырой засни глубоким сном.
Придет великий день. Покойся в упованьи. -
"Отец, как позабыть о небе голубом?
И как не думать мне о солнечном сияньи?"
Где от горести унылой,
Где спастись от лютых бед?
Нет в живых Плениры милой!
Милый друг! тебя уж нет!
Где от скорби ни скрываюсь,
Все в мечтах с тобой встречаюсь;
В смертну погруженный сень,
Зрю твой гроб, вопль слышу слезный.
Все в глазах твой вид любезный
Носится, дражайша тень!
Тень дражайшая! смягчися:
Возвратись хотя на час,
Хоть на миг остановися
И подай в последний раз
Белизной блестящу снежной
Руку, что с улыбкой нежной
Простирала к другу ты.
Но, увы! ты отлетаешь,
Дух мой в горесть погружаешь,
В мрак унылой пустоты.
Тщетно слез струя катится,
Не смягчает скорби злой.
В сердце кровь остановится,
Как лишь гроб представлю твой.
В душу мне он ужас сеет.
Все в глазах моих мертвеет.
Каждый милый мне предмет
В виде кажется увялом.
Смерть надгробным покрывалом
От меня скрывает свет.
В рощу ль скроюся густую —
Осень уж ее мертвит,
На жену ль взгляну драгую —
Смертный одр пред ней стоит.
На детей воззрю ли милых —
Вижу в них сирот унылых.
Сам, скитаясь меж гробов,
Мрачной, кажется, стезею,
Тенью предводим твоею,
Опускаюсь в смертный ров.
Вслед за скорбной сей мечтою
Скорбная летит мечта:
Вижу духом пред собою
Те печальные места,
Где теперь супруг твои страстный,
Удручен судьбой злосчастной,
Медленны часы влачит,
Где, от всех уединенный,
Мрачной мыслью отягченный,
С горестью один сидит.
Там он зрит перед собою
Скорбный вид мгновений тех,
Как, взмахнувши смерть косою,
Вкруг твоей постели всех
Ближних и друзей стеснила,
Как, прощаясь, ты вперила
На него померкший зрак;
К небу взведши взор, вздохнула
И глаза навек сомкнула
На драгих тебе руках.
О! почто же всем любезный,
Всех любя́щий человек,
Ближним, обществу полезный,
Кончит быстротечный век?
А злодей, как ястреб гладный,
Только крови ближних жадный,
В нечестивый путь течет
Средь утех, увеселений,
Без забот и огорчений
Сладкий, долгий век живет?
Но что жизнь? В родах — мученье,
В детстве — раболепства гнет,
В юности — страстей волненье,
В мужестве — труды сует.
Старость — возвращает в детство.
Смерть — рождения наследство.
Вот что жизнь — се нива зол!
Сеет смерть и пожинает,
Землю в гроб преобращает,
Гроб — во мрачный свой престол.
Что ж скорбим, что в свет отселе
Спешно перешел наш друг?
Здесь в ее прекрасном теле
Обитал небесный дух,
Сердце верою дышало,
Каждо чуждой скорби жало
И ее пронзало грудь.
Дружество с любовью нежной
В дебри жизни сей мятежной
Ей прокладывали путь.
Верь, мой друг! и скорбь отрыни,
Верь, что слез твоих предмет
Из сей мрачныя пустыни
В вечный преселилась свет,
Что теперь твоя супруга,
Верх земного темна круга,
На лиющих свет кругах,
В радость облачась, играет
И с отрадою взирает
На лежащий в гробе прах.
Верь, что миг тот нам плачевный,
Как померк в ней свет очес,
Очи ей открыл душевны
Зреть незримый свет небес;
В ров как гроб ее спускали,
На воздушных поднимали
Ангелы ее крылах;
Персть как с заступа ссыпалась,
Благодать преизливалась
На нее в златых лучах.
Верь и не скорби душою
О потере дорогой.
Радуйся: небес стезею
Уж она вошла в покой
В радужном венце победы.
Но от горныя беседы,
Как взойдет на холм луна,
В ризы скрывшися нетленны,
При́йдет в час уединенный
Утешать тебя она.
О, сниди, мой друг небесный!
Влей отраду в томну грудь.
К хижине моей безвестной
Ты легко приметишь путь:
Изваянный лик твой милый
Я поставлю над могилой,
Скрывшей прах отца, детей.
Там, сим видом привлеченна,
Снийдешь друга зреть смущенна
И мелькнешь в душе моей.
Гроб, где прежде взор мой бренный
Лишь пустыню находил,
Днесь мне зрится населенный
Сонмами небесных сил.
В них мне будешь ты мечтаться
И пред всеми отличаться
Лунно-видной белизной,
Как сияла между нами
Нежных прелестей чертами
И душевной красотой.
Престань, мой друг, поэт унылый,
Роптать на скудный жребий свой
И знай, что бедность и покой
Ещё быть могут сердцу милы.
Фортуна-мачеха тебя,
За что-то очень невзлюбя,
Пустой сумою наградила
И в мир с клюкою отпустила;
Но истинно родная мать,
Природа, любит награждать
Несчастных пасынков Фортуны:
Даёт им ум, сердечный жар,
Искусство петь, чудесный дар
Вливать огонь в златые струны,
Сердца гармонией пленять.
Ты сей бесценный дар имеешь;
Стихами чистыми умеешь
Любовь и дружбу прославлять;
Как птичка, в белом свете волен,
Не знаешь клетки, ни оков –
Чего же больше? будь доволен;
Вздыхать, роптать есть страсть глупцов.
Взгляни на солнце, свод небесный,
На свежий луг, для глаз прелестный;
Смотри на быструю реку,
Летящую с сребристой пеной
По светло-желтому песку;
Смотри на лес густой, зеленый
И слушай песни соловья:
Поэт! Натура вся твоя.
В её любезном сердцу лоне
Ты царь на велелепном троне.
Оставь другим носить венец:
Гордися, нежных чувств певец,
Венком, из нежных роз сплетенным,
Тобой от граций полученным!
Тебе никто не хочет льстить:
Что нужды? кто в душе спокоен,
Кто истинной хвалы достоин,
Тому не скучно век прожить
Без шума, без льстецов коварных.
Не можешь ты чинов давать,
Но можешь зернами питать
Семейство птичек благодарных;
Они хвалу тебе споют
Гораздо лучше стиходеев,
Тиранов слуха, лже-Орфеев,
Которых музы в одах лгут
Нескладно-пышными словами.
Мой друг! существенность бедна:
Играй в душе своей мечтами,
Иначе будет жизнь скучна.
Не Крез с мешками, сундуками
Здесь может веселее жить,
Но тот, кто в бедности умеет
Себя богатством веселить;
Кто дар воображать имеет
В кармане тысячу рублей,
Копейки в доме не имея.
Поэт есть хитрый чародей:
Его живая мысль, как фея,
Творит красавиц из цветка;
На сосне розы производит,
В крапиве нежный мирт находит
И строит замки из песка.
Лукуллы в неге утонченной
Напрасно вкус свой притупленный
Хотят чем новым усладить.
Сатрап с Лаисою зевает;
Платок ей бросив, засыпает;
Их жребий: дни считать, не жить;
Душа их в роскоши истлела,
Подобно камню онемела
Для чувства радостей земных.
Избыток благ и наслажденья
Есть хладный гроб воображенья;
В мечтах, в желаниях своих
Мы только счастливы бываем;
Надежда — золото для нас,
Призрак любезнейший для глаз,
В котором счастье лобызаем.
Не сытому хвалить обед,
За коим нимфы, Ганимед
Гостям амврозию разносят,
И не в объятиях Лизет
Певцы красавиц превозносят;
Всё лучше кажется вдали.
Сухими фигами питаясь,
Но в мыслях царски наслаждаясь
Дарами моря и земли,
Зови к себе в стихах игривых
Друзей любезных и счастливых
На сладкий и роскошный пир;
Сбери красоток несравненных,
Веселым чувством оживленных;
Вели им с нежным звуком лир
Петь в громком и приятном хоре,
Летать, подобно Терпсихоре,
При плеске радостных гостей
И милой ласкою своей,
Умильным, сладострастным взором,
Немым, но внятным разговором
Сердца к тому приготовлять,
Чего… в стихах нельзя сказать.
Или, подобно Дон-Кишоту,
Имея к рыцарству охоту,
В шишак и панцирь нарядись,
На борзого коня садись,
Ищи опасных приключений,
Волшебных замков и сражений,
Чтоб добрым принцам помогать
Принцесс от уз освобождать.
Или, Платонов воскрешая
И с ними ум свой изощряя,
Закон республикам давай
И землю в небо превращай.
Или… но как всё то исчислить,
Что может стихотворец мыслить
В укромной хижинке своей?
Мудрец, который знал людей,
Сказал, что мир стоит обманом;
Мы все, мой друг, лжецы:
Простые люди, мудрецы;
Непроницаемым туманом
Покрыта истина для нас.
Кто может вымышлять приятно,
Стихами, прозой, — в добрый час!
Лишь только б было вероятно.
Что есть поэт? искусный лжец:
Ему и слава и венец!