Теперь о тех, чьи детские портреты
вперяют в нас неукротимый взгляд:
как в рекруты, забритые в поэты,
те стриженые девочки сидят.
У, чудища, в которых всё нечетко!
Указка им — лишь наущенье звезд.
Не верьте им, что кружева и чёлка.
Под чёлкой — лоб. Под кружевами — хвост.
И не хотят, а притворятся ловко.
Простак любви влюбиться норовит.
Грозна, как Дант, а смотрит, как плутовка.
Тать мглы ночной, «мне страшно!» — говорит.
Муж несравненный! Удели ей ада.
Терзай, покинь, всю жизнь себя кори.
Ах, как ты глуп! Ей лишь того и надо:
дай ей страдать — и хлебом не корми!
Твоя измена ей сподручней ласки.
Когда б ты знал, прижав ее к груди:
всё, что ты есть, она предаст огласке
на столько лет, сколь есть их впереди.
Кто жил на белом свете и мужского
был пола, знает, как судьба прочна
в нас по утрам: иссохло в горле слово,
жить надо снова, ибо ночь прошла.
А та, что спит, смыкая пуще веки, —
что ей твой ад, когда она в раю?
Летит, минуя там, в надзвездном верхе,
твой труд, твой долг, твой грех, твою семью.
А всё ж — пора. Стыдясь, озябнув, мучась,
напялит прах вчерашнего пера
и — прочь, одна, в бесхитростную участь
жить, где жила, где жить опять пора.
Те, о которых речь, совсем иначе
встречают день. В его начальной тьме,
о, их глаза, — как рысий фосфор, зрячи,
и слышно: бьется сильный пульс в уме.
Отважно смотрит! Влюблена в сегодня!
Вчерашний день ей не в науку. Ты —
здесь ни при чем. Ее душа свободна.
Ей весело, что листья так желты.
Ей важно, что тоскует звук о звуке.
Что ты о ней — ей это всё равно.
О муке речь. Но в степень этой муки
тебе вовек проникнуть не дано.
Ты мучил женщин, ты был смел и волен,
вчера шутил — уже не помнишь с кем.
Отныне будешь, славный муж и воин,
там, где Лаура, Беатриче, Керн.
По октябрю, по болдинской аллее
уходит вдаль, слезы не обронив, —
нежнее женщин и мужчин вольнее,
чтоб заплатить за тех и за других.
1Стародавние былины,
Песни родины моей!
Породили вас равнины,
Горы, долы, даль полей.Ширь, размах, захват глубокий —
Всё звучит в вас, всё поет,
Как в забытый край далекий —
В глубь былых веков зовет… Песнотворцев древних ладом
Убаюкивает слух,
Дышит зноем, веет хладом
Струн гусельных русский дух.Вижу я: седое время
Восстает в лучах зари;
Вижу — едут, стремя в стремя,
О конь конь, богатыри.Шишаки, щиты, кольчуги,
Шестоперы, кистени,
Самострелы, шелепуги,
Копий лес… В его тени —Волх Всеславьевич с Добрыней,
Ставр, Поток, Алеша млад,
Стар Илья — седой, что иней,
Всем хоробрым — старший брат; А за ним — еще, еще там
Богатырь с богатырем;
Все стоят стеной-оплотом
Перед вражьим рубежом.Словно сталь- несокрушимый,
Окрыленный духом строй…
Кто же в нем из всех любимый
Богатырь заветный мой?!..2С непокрытой головою
И с распахнутой душой —
Он встает передо мною
Из-за дали вековой.Вон он — мощный и счастливый
Сын деревни и полей!
Ветерок, летя над нивой,
Треплет шелк его кудрей… Нет копья, меча-булата,
Каленых-пернатых стрел;
И без них бы супостата
Наземь грянуть он сумел, —Да, о том не помышляя,
Знай свершает подвиг свой,
Сам-друг с лошадью шагая
За кленового сохой.Пашет он, каменья, корни
Выворачивая прочь;
Что ни шаг — идет проворней,
Могутнеет сила-мочь.Посвист пахаря в далеком
Слышен во поле кругом;
Не окинуть сразу оком
Новь, им вспаханную днем! А сохи его кленовой
Не взяла и Вольги рать;
Сумки ратая холщовой
Святогор не смог поднять! Не живал он в неге-холе
Княженецкого кремля, —
Нет, Микулу в чистом поле
Любит Мать Сыра Земля…3Мать Земля Микулу любит,
До сих пор Микула жив,
И ничто его не сгубит
Посреди родимых нив.День за днем и год за годом
Он крестьянствует века,
Ухмыляется невзгодам,
Счастлив счастьем бедняка.И зимой теплы полати,
Коль не пусто в закромах;
Светит свет и в дымной хате,
Просвет есть и в черных днях! День красен: пирушки правит,
Мужиков зовет на пир;
И Микулу-света славит
По Руси крещеный мир.Чуть весна на двор — за дело:
Селянина пашня ждет!
Только поле зачернело —
Там Микула… Вот он, вот —С непокрытой головою
И с распахнутой душой,
Держит путь свой полосою
За кленового сохой.Шелест ветра, птичий гомон
И весенний дух цветов —
Всё, с чем вёснами знаком он
С незапамятных веков, —Всё зовет его в одну даль —
В даль полей, в степную ширь;
И, сохе вверяя удаль,
Знает пахарь-богатырь, Что за ним-то — вдоль загонов
Идут родиной своей
Девяносто миллионов
Богатырских сыновей!..
Майский бриз, освежая, скользит за ворот,
Где-то вздрогнул густой корабельный бас,
Севастополь! Мой гордый, мой светлый город,
Я пришел к тебе в праздник, в рассветный час!
Тихо тают в Стрелецкой ночные тени,
Вдоль бульваров, упруги и горячи,
Мчатся первые радостные лучи,
Утро пахнет гвоздиками и сиренью.
Но все дальше, все дальше лучи бегут,
Вот долина Бельбека: полынь и камень.
Ах, как выли здесь прежде металл и пламень,
Сколько жизней навеки умолкло тут…
Поле боя, знакомое поле боя,
Тонет Крым в виноградниках и садах,
А вот здесь, как и встарь — каменистый прах
Да осколки, звенящие под ногою.
Где-то галькой прибой шуршит в тишине.
Я вдруг словно во власти былых видений,
Сколько выпало тут вот когда-то мне,
Здесь упал я под взрывом в густом огне,
Чтоб воскреснуть и жить для иных сражений,
О мое поколенье! Мы шли с тобой
Ради счастья земли сквозь дымы и беды,
Пятна алой зари на земле сухой
Словно память о тяжкой цене победы…
Застываю в молчании, тих и суров.
Над заливом рассвета пылает знамя…
Я кладу на дорогу букет цветов
В честь друзей, чьих уже не услышать слов
И кто нынешний праздник не встретит с нами.
День Победы! Он замер на кораблях,
Он над чашею вечное вскинул пламя,
Он грохочет и бьется в людских сердцах,
Опаляет нас песней, звенит в стихах,
Полыхает плакатами и цветами.
На бульварах деревья равняют строй.
Все сегодня багровое и голубое.
Севастополь, могучий орел! Герой!
Двести лет ты стоишь над морской волной,
Наше счастье и мир заслонив собою!
А когда вдоль проспектов и площадей
Ветераны идут, сединой сверкая,
Им навстречу протягивают детей,
Люди плачут, смеются, и я светлей
Ни улыбок, ни слез на земле не знаю!
От объятий друзей, от приветствий женщин,
От цветов и сияния детских глаз
Нет, наверно, счастливее их сейчас!
Но безжалостно время. И всякий раз
Приезжает сюда их все меньше и меньше…
Да, все меньше и меньше. И час пробьет,
А ведь это случится же поздно иль рано,
Что когда-нибудь праздник сюда придет,
Но уже без единого ветерана…
Только нам ли искать трагедийных слов,
Если жизнь торжествует и ввысь вздымается,
Если песня отцовская продолжается
И вливается в песнь боевых сынов!
Если свято страну свою берегут
Честь и Мужество с Верою дерзновенной,
Если гордый, торжественный наш салют,
Утверждающий мир, красоту и труд,
Затмевает сияние звезд вселенной,
Значит, стужи — пустяк и года — ерунда!
Значит, будут цветам улыбаться люди,
Значит, счастье, как свет, будет жить всегда
И конца ему в мире уже не будет!
Прибежали в избу дети
Второпях зовут отца:
«Тятя! тятя! наши сети
Притащили мертвеца».
«Врите, врите, бесенята, -
Заворчал на них отец; —
Ох, уж эти мне робята!
Будет вам ужо мертвец!
Суд наедет, отвечай-ка;
С ним я ввек не разберусь;
Делать нечего; хозяйка,
Дай кафтан: уж поплетусь…
Где ж мертвец?» — «Вон, тятя, э-вот!»
В самом деле, при реке,
Где разостлан мокрый невод,
Мертвый виден на песке.
Безобразно труп ужасный
Посинел и весь распух.
Горемыка ли несчастный
Погубил свой грешный дух,
Рыболов ли взят волнами,
Али хмельный молодец,
Аль ограбленный ворами
Недогадливый купец?
Мужику какое дело?
Озираясь, он спешит;
Он потопленное тело
В воду за ноги тащит,
И от берега крутого
Оттолкнул его веслом,
И мертвец вниз поплыл снова
За могилой и крестом.
Долго мертвый меж волнами
Плыл качаясь, как живой;
Проводив его глазами,
Наш мужик пошел домой.
«Вы, щенки! за мной ступайте!
Будет вам по калачу,
Да смотрите ж, не болтайте,
А не то поколочу».
В ночь погода зашумела,
Взволновалася река,
Уж лучина догорела
В дымной хате мужика,
Дети спят, хозяйка дремлет,
На полатях муж лежит,
Буря воет; вдруг он внемлет:
Кто-то там в окно стучит.
«Кто там?» — «Эй, впусти, хозяин!» —
«Ну, какая там беда?
Что ты ночью бродишь, Каин?
Черт занес тебя сюда;
Где возиться мне с тобою?
Дома тесно и темно».
И ленивою рукою
Подымает он окно.
Из-за туч луна катится —
Что же? голый перед ним:
С бороды вода струится,
Взор открыт и недвижим,
Все в нем страшно онемело,
Опустились руки вниз,
И в распухнувшее тело
Раки черные впились.
И мужик окно захлопнул:
Гостя голого узнав,
Так и обмер: «Чтоб ты лопнул!»
Прошептал он, задрожав.
Страшно мысли в нем мешались,
Трясся ночь он напролет,
И до утра все стучались
Под окном и у ворот.
Есть в народе слух ужасный:
Говорят, что каждый год
С той поры мужик несчастный
В день урочный гостя ждет;
Уж с утра погода злится,
Ночью буря настает,
И утопленник стучится
Под окном и у ворот.
Это я — в два часа пополудни
Повитухой добытый трофей.
Надо мною играют на лютне.
Мне щекотно от палочек фей.
Лишь расплыв золотистого цвета
понимает душа — это я
в знойный день довоенного лета
озираю красу бытия.
«Буря мглою…», и баюшки-баю,
я повадилась жить, но, увы, —
это я от войны погибаю
под угрюмым присмотром Уфы.
Как белеют зима и больница!
Замечаю, что не умерла.
В облаках неразборчивы лица
тех, кто умерли вместо меня.
С непригожим голубеньким ликом,
еле выпростав тело из мук,
это я в предвкушенье великом
слышу нечто, что меньше, чем звук.
Лишь потом оценю я привычку
слушать вечную, точно прибой,
безымянных вещей перекличку
с именующей вещи душой.
Это я — мой наряд фиолетов,
я надменна, юна и толста,
но к предсмертной улыбке поэтов
я уже приучила уста.
Словно дрожь между сердцем и сердцем,
есть меж словом и словом игра.
Дело лишь за бесхитростным средством
обвести ее вязью пера.
— Быть словам женихом и невестой! —
это я говорю и смеюсь.
Как священник в глуши деревенской,
я венчаю их тайный союз.
Вот зачем мимолетные феи
осыпали свой шепот и смех.
Лбом и певческим выгибом шеи,
о, как я не похожа на всех.
Я люблю эту мету несходства,
и, за дальней добычей спеша,
юной гончей мой почерк несется,
вот настиг — и озябла душа.
Это я проклинаю и плачу.
Пусть бумага пребудет бела.
Мне с небес диктовали задачу —
я ее разрешить не смогла.
Я измучила упряжью шею.
Как другие плетут письмена —
я не знаю, нет сил, не умею,
не могу, отпустите меня.
Это я — человек-невеличка,
всем, кто есть, прихожусь близнецом,
сплю, покуда идет электричка,
пав на сумку невзрачным лицом.
Мне не выпало лишней удачи,
слава богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою —
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.
Ее уж нет, но рай воспоминаний
Священных мне оставила она:
Вон чуждый брег и мирный храм познаний
Каменами любимая страна;
Там, смелый гость свободы просвещенной,
Певец вина и дружбы и прохлад,
Настроил я, младый и вдохновенный,
Мои стихи на самобытный лад —
И вторились напевы удалые
При говоре фиалов круговых!
Там грудь моя наполнилась впервые
Волненьем чувств заветных и живых,
И трепетом, томительным и страстным,
Божественной и сладостной любви.
Я счастлив был: мелькали дни мои
Летучим сном, заманчивым и ясным.А вы, певца внимательные други,
Товарищи, как думаете вы?
Для вас я пел немецкие досуги,
Спесивый хмель ученой головы,
И праздник тот, шумящий ежегодно,
Там у пруда, на бархате лугов,
Где обогнул залив голубоводной
Зеленый скат лесистых берегов?
Луна взошла, древа благоухали,
Зефир весны струил ночную тень,
Костер пылал — мы долго пировали
И бурные приветствовали день!
Товарищи! не правда ли, на пире
Не рознил вам лирический поэт?
А этот пир не наобум воспет,
И вы моей порадовались лире! Нет, не для вас! — Она меня хвалила,
Ей нравились: разгульный мой венок,
И младости заносчивая сила,
И пламенных восторгов кипяток.
Когда она игривыми мечтами,
Радушная, преследовала их;
Когда она веселыми устами,
Мой счастливый произносила стих —
Торжественна, полна очарованья,
Свежа, и где была душа моя!
О! прочь мои грядущие созданья,
О! горе мне, когда забуду я
Огонь ее приветливого взора,
И на челе избыток стройных дум,
И сладкий звук речей, и светлый ум
В лиющемся кристалле разговора.Ее уж нет! Все было в ней прекрасно!
И тайна в ней великая жила,
Что юношу стремило самовластно
На видный путь и чистые дела;
Он чувствовал: возвышенные блага
Есть на земле! Есть целый мир труда
И в нем — надежд и помыслов отвага,
И бытие привольное всегда!
Блажен, кого любовь ее ласкала,
Кто пел ее под небом лучших лет…
Она всего поэта понимала —
И горд, и тих, и трепетен, поэт
Ей приносил свое боготворенье;
И радостно во имя божества
Сбирались в хор созвучные слова:
Как фимиам, горело вдохновенье.
Весенним утром кухонные двери
Раскрыты настежь, и тяжелый чад
Плывет из них. А в кухне толкотня:
Разгоряченный повар отирает
Дырявым фартуком свое лицо,
Заглядывает в чашки и кастрюли,
Приподымая медные покрышки,
Зевает и подбрасывает уголь
В горячую и без того плиту.
А поваренок в колпаке бумажном,
Еще неловкий в трудном ремесле,
По лестнице карабкается к полкам,
Толчет в ступе корицу и мускат,
Неопытными путает руками
Коренья в банках, кашляет от чада,
Вползающего в ноздри и глаза
Слезящего…
А день весенний ясен,
Свист ласточек сливается с ворчаньем
Кастрюль и чашек на плите; мурлычет,
Облизываясь, кошка, осторожно
Под стульями подкрадываясь к месту,
Где незамеченным лежит кусок
Говядины, покрытый легким жиром.
О царство кухни! Кто не восхвалял
Твой синий чад над жарящимся мясом,
Твой легкий пар над супом золотым?
Петух, которого, быть может, завтра
Зарежет повар, распевает хрипло
Веселый гимн прекрасному искусству,
Труднейшему и благодатному…
Я в этот день по улице иду,
На крыши глядя и стихи читая, —
В глазах рябит от солнца, и кружится
Беспутная, хмельная голова.
И, синий чад вдыхая, вспоминаю
О том бродяге, что, как я, быть может,
По улицам Антверпена бродил…
Умевший все и ничего не знавший,
Без шпаги — рыцарь, пахарь — без сохи,
Быть может, он, как я, вдыхал умильно
Веселый чад, плывущий из корчмы;
Быть может, и его, как и меня,
Дразнил копченый окорок, — и жадно
Густую он проглатывал слюну.
А день весенний сладок был и ясен,
И ветер материнскою ладонью
Растрепанные кудри развевал.
И, прислонясь к дверному косяку,
Веселый странник, он, как я, быть может,
Невнятно напевая, сочинял
Слова еще не выдуманной песни…
Что из того? Пускай моим уделом
Бродяжничество будет и беспутство,
Пускай голодным я стою у кухонь,
Вдыхая запах пиршества чужого,
Пускай истреплется моя одежда,
И сапоги о камни разобьются,
И песни разучусь я сочинять…
Что из того? Мне хочется иного…
Пусть, как и тот бродяга, я пройду
По всей стране, и пусть у двери каждой
Я жаворонком засвищу — и тотчас
В ответ услышу песню петуха!
Певец без лютни, воин без оружья,
Я встречу дни, как чаши, до краев
Наполненные молоком и медом.
Когда ж усталость овладеет мною
И я засну крепчайшим смертным сном,
Пусть на могильном камне нарисуют
Мой герб: тяжелый, ясеневый посох —
Над птицей и широкополой шляпой.
И пусть напишут: «Здесь лежит спокойно
Веселый странник, плакать не умевший.»
Прохожий! Если дороги тебе
Природа, ветер, песни и свобода, —
Скажи ему: «Спокойно спи, товарищ,
Довольно пел ты, выспаться пора!»
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
Конь несет меня стрелой
На поле открытом;
Он вас топчет под собой,
Бьет своим копытом.
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Не кляните вы меня,
Темно-голубые!
Я бы рад вас не топтать,
Рад промчаться мимо,
Но уздой не удержать
Бег неукротимый!
Я лечу, лечу стрелой,
Только пыль взметаю;
Конь несет меня лихой, —
А куда? не знаю!
Он ученым ездоком
Не воспитан в холе,
Он с буранами знаком,
Вырос в чистом поле;
И не блещет как огонь
Твой чепрак узорный,
Конь мой, конь, славянский конь,
Дикий, непокорный!
Есть нам, конь, с тобой простор!
Мир забывши тесный,
Мы летим во весь опор
К цели неизвестной.
Чем окончится наш бег?
Радостью ль? кручиной?
Знать не может человек —
Знает бог единый!
Упаду ль на солончак
Умирать от зною?
Или злой киргиз-кайсак,
С бритой головою,
Молча свой натянет лук,
Лежа под травою,
И меня догонит вдруг
Медною стрелою?
Иль влетим мы в светлый град
Со кремлем престольным?
Чудно улицы гудят
Гулом колокольным,
И на площади народ,
В шумном ожиданье,
Видит: с запада идет
Светлое посланье.
В кунтушах и в чекменях,
С чубами, с усами,
Гости едут на конях,
Машут булавами,
Подбочась, за строем строй
Чинно выступает,
Рукава их за спиной
Ветер раздувает.
И хозяин на крыльцо
Вышел величавый;
Его светлое лицо
Блещет новой славой;
Всех его исполнил вид
И любви и страха,
На челе его горит
Шапка Мономаха.
«Хлеб да соль! И в добрый час! —
Говорит державный, —
Долго, дети, ждал я вас
В город православный!»
И они ему в ответ:
«Наша кровь едина,
И в тебе мы с давних лет
Чаем господина!»
Громче звон колоколов,
Гусли раздаются,
Гости сели вкруг столов,
Мед и брага льются,
Шум летит на дальний юг
К турке и к венгерцу —
И ковшей славянских звук
Немцам не по сердцу!
Гой вы, цветики мои,
Цветики стенные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем грустите вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая?
В деревянном городке,
Под коньками-флюгерками,
Что на крышах, ввысоке,
Скачут, дружат с ветерками, –
В деревянном городке
С белым голубем в руке,
На балконе, над садовым
Морем яблонь, груш и слив,
Рос я, как юнец здоровый,
Неуклюж и молчалив.
В деревянном городке
Я менялся голубями
С однолетками-друзьями.
И, бывало, на коньке
Турман сядет, белокрылый, –
Мы хлопочем что есть силы,
Машем длинными шестами,
Бьем в ладоши и кричим.
Он сидит вверху над нами,
Белокрыл и недвижим.
В деревянном городке
Сливы спели, груши зрели.
Сладкий привкус карамели
Целый день на языке.
А на улицах старушки –
С длинной шпилькой на макушке.
Поросенок и теленок
Разлеглись на мураве.
Слышно, как пищит галчонок
В светлой липовой листве.
В деревянном городке –
Запах яблонь, запах липы,
Целый день дверные скрипы,
Пестрый зяблик на сучке.
И малиновка, и славка –
Над садовою канавкой.
Над рекою гул и гам,
Плеск и крики, плеск и крики.
Хлещет солнце по ногам,
Бьет дыханием клубники.
В деревянном городке
Мы, друзья и однолетки,
Распахнули как-то клетки
И пешочком, налегке,
С узелками и мечтами –
Тропкой, большаком, мостами –
В направленьи на Москву –
Над цветами, над кустами,
С узелками и мечтами,
Зашагали сквозь траву.
Деревянный городок,
Детство милое, простое,
Где впервые, как жучок,
Ползал техник Днепростроя;
Где водитель кораблей
Туркал кротких голубей;
Где по крышам лазал летчик,
И жужжала сетка пчел;
Где лобастый мальчик – зодчий
На песке чертеж нашел!
За тебя, мой городок,
Деревянный городок,
Пью с героями-друзьями,
Будто снова – с голубями,
Будто бы на флюгерок
Турман сел и бьет крылами!
Ну, еще, еще глоток
За тебя, мой городок!
Нет, Хлестаков еще не умер:
Вам стоит заглянуть в любой
«Московских ведомостей» нумер,
И он очутится живой.
Все тем же хлещет самохвальством,
Пьянея сам от самохвальств;
Запанибрата он с начальством,
И сам начальство всех начальств.
Его и министерства просят,
Чтоб он вступился в их дела.
Ему и адресы подносят,
И нет тем адресам числа.
Патриотизма мы не знали,
Его он первый изобрел.
Все крепким сном в России спали,
Но разбудить он нас умел.
Им писан «Юрий Милославский»,
Он «Россиаду» сочинил;
Наитьем тайным в день Полтавский
Бить шведов он Петра учил.
В двенадцатом году французов
Кто отщелкал без дальних слов?
Пожалуй, скажете, Кутузов?
Ан нет, все тот же Хлестаков.
Кто, в данный час, депешей меткой,
Не в бровь, а в глаз колол врагов?
Что за вопрос? Своею меткой
Их обозначил Хлестаков.
До наших дней, начать с Батыя,
От вражьих сил он нас спасал:
А потому и есть Россия,
Что он ее застраховал.
Лишь погрозится он мизинцем:
Шедоферотти и Мазад,
Поляк с ост-зейцем и грузинцем
Пред ним с стыдом бегут назад.
Все знает, всех всему он учит.
Кого не взлюбит — страшен он;
Когда листок его получит,
Бледнеет сам Наполеон.
Все это вздор, но вот что горе:
Бобчинских и Добчинских род,
С тупою верою во взоре,
Стоят пред ним, разинув рот,
Развеся уши, и внимают
Его хвастливой болтовне,
И в нем России величают
Спасителя внутри и вне.
О Гоголь, Гоголь, где ты? Снова
Примись за мастерскую кисть
И, обновляя Хлестакова,
Скажи да будет смех, и бысть!
Смотри, что за балясы точит,
Как разыгрался в нем задор:
Теперь он не уезд морочит,
А Всероссийский ревизор.
Сегодня утром я заканчивал стихотворение
И долго мучился над словом, которое не хотело приходить.
Я брал слова и пробовал их:
На вес,
На вкус,
На запах,
На цвет,
На прочность,
На оттенки вкуса, цвета и запаха
(Почти неуловимые оттенки, но в том-то и состоит
Вся прелесть и вся соль
Необыкновенного нашего ремесла),
На остроту,
Как лезвие ножа или топора,
Я пробовал слова на пальце.
И что же?
Сегодня мне не годилось ни одно из слов.
Все в мире для меня исчезло: все цели, все задачи,
Стремления, интересы, радости, заботы, планы, люди,
Осталась одна задача, одно-единственное дело:
Найти слово и поставить его на место,
Ибо без него стихотворение не хотело жить.
Мало того, мне стало казаться, что и всем другим
Живущим на свете людям — до зарезу нужно это слово,
Что им не хватает именно
Только его,
Хоть они, возможно, и не догадываются об этом.
А иначе какой же смысл
В ужасных поисках слова,
В так называемых муках творчества
И во всем поэтическом ремесле?
Вдруг за стеной, у соседей
(Ветх и зыбок наш деревенский деревянный дом),
Я услышал разговор между восьмидесятилетним кузнецом Никитой
И его дочерью Марьей, пришедшей Никиту будить.
— Вставай! — сказала она.— Самовар стоит на столе.
Мне надо бежать на работу. Девятый уж час, вставай!
— Погоди, — ответил Никита-кузнец.— Не трогай меня.
Помираю.—
Тогда я вспомнил, что третий день, как кузнец хворает,
И понял, что это серьезно. И она поняла.
— Подожди, я тебе молочка… Погоди, я сейчас разогрею
(Что — погоди? Погоди помирать?)…
Я тебе горячего молочка…—
Итак, кузнец Никита произнес то слово,
Которое было для него самым важным и нужным в эту минуту.
«Помираю»!
Не пойти ли спросить,
Сколько времени он это слово искал?
Сколько слов перебрал он прежде,
Чем нашел единственное, заставляющее содрогнуться,
Великолепное по своей простоте.
Не пойти ли спросить,
Какие муки творчества пришлось ему испытать?
Как он их проверял, слова, отбирая:
На вкус?
На цвет?
На запах?
На вес?
На прочность или остроту?
Какими сложными путями,
В результате
Каких отчаянных попыток
Пришел он к самому важному для себя слову?
Надо ли говорить, что в это утро
Я так и не закончил своего стихотворения.
Бессмысленно, вослед за праздною толпой,
Я долго, долго шел избитою дорогой…
Благоразумием я называл покой,
Не возмущаемый сердечною тревогой; Я ни к кому враждой не пламенел; привет
Готов был у меня всем встречным без изъятья;
Но научить меня не мог бездушный свет
Любить и понимать святое слово: братья! И совестно сказать, что жил я, — мне жилось.
Ни страсти, ни надежд, ни горя я не ведал;
И мыслей собственных я сдерживал вопрос,
И на призыв других ни в чем ответа не дал.День за день так текли бесплодные года…
Раз я сидел один. Ни раута, ни бала
В тот вечер не было; и, помню я, тогда
Мне на душу тоска несносная напала… Меня уже давно без зова навещать
Она повадилась, как верная подруга.
В тот раз решился я убежища искать
За чайным столиком приятельского круга.Две дамы были там. Наш вялый разговор
Был скучен. Занялись Бетховеном от скуки.
Сыграть им вздумалось известный септуор —
И дружно раздались пленительные звуки.Мне эта музыка была знакома; но
В тот вечер мне она особенно звучала…
Смотрю — в гостиную открыта дверь; темно
В ней было. Я туда ушел и сел. СначалаВсё слушал, слушал я; потом вторая часть —
Andante* началось… Глубокое мечтанье
Вдруг овладело мной. Чарующую власть
Имело чудное аккордов сочетанье!.. Всё время прошлое мне вспомнилось; стоял
Тот призрак предо мной, как смерть безмолвен,
бледен,
И ясно в первый раз тогда я понимал,
Как сердцем сух и черств, как жизнию я беден… И грустно стало мне! Жалел я о себе,
Об участи души, надеждами богатой,
Средь светской суеты и в мелочной борьбе
Понесшей на пути утрату за утратой.Я не с улыбкою скептической читал
Невозвратимых дней мной вызванную повесть, -
Я чувству скорбному простор и волю дал;
Заговорила вслух встревоженная совесть.Я честно, искренно покаялся во всем;
Я больше пред собой не лгал, не лицемерил;
Не мог и не хотел забыть я о былом,
Но в обновление свое я твердо верил… И стала музыка отрадней мне звучать…
Как будто тяжкий сон прошел, — я пробудился,
И веселей смотреть, и легче мне дышать,
И сердцем наконец до слез я умилился…
________________
* Медленно, плавно (ит.).
Гуляя говорит Евлампий Зелониде:
Я все зрю прелести в твоем пастушка виде:
Не толь украшенны сея реки брега,
Не цветоносныя зеленыя луга,
Ни рощи липовы с лужайками своими:
Прекрасны хоть они; не ослепляюс ими:
А на тебя когда пастушка я взгляну,
Почувствую я жар, почувствуя вздрогну.
Не вижу красоты подобной в лучшем цвете:
Мне мнится что всево прекрасняй ты на свете;
И естьли я когда тебя драгая зрю;
Тревогу чувствую и весь тогда горю:
А прелести твои мой ум превозмогають,
И мысли, как магнить, железо притягают:
Как тучная трава к себе стада влечет,
Мой ум какь быстрый ток к тебе стремясь течет:
Подобно так летят цветы увидя пчелы,
Или по воздуху так пущенныя стрелы;
Однако от тово спокойство я гублю,
Скажи, пастушка мне: и я тебя люблю.
Сама я, может быть, не меньше ощущаю,
И дух тобою мой не меньше восхищаю.
Довольно я тебе приятности кажу;
А что тебя люблю, во веки не скажу.
Тревогу ты мою драгая сим сугубишь;
Однако мнится мне: меня ты мало любишь.
Я мало ли люблю, пастух дознайся сам:
С тобою всякой день гуляю по лесам,
С тобою я одним хожу во все дороги,
И при тебе одном я в речке мою ноги:
Когда поутру ты во мой шалаш войдешь,
В рубашке только ты один меня найдешь:
Как будто с девушкой я в те часы бываю,
И что мущина тут, я часто забываю.
Так любишь очень ты? Да етова не мни,
Чтоб кончилнсь тобой мои девичьи дни.
К чему же солнца свет, коль град с небес валится,
К чему и ласка мне, коль жар не утолится?
Не сносно время то, мучительны часы,
В которыя я зрю прелестныя красы,
Когда они меня лиш только истощают,
И мне спокойствия ни чем не возвращают:
И естьои от того мне только умереть;
Так я от сих часов тебя не буду зреть.
И овцы в жаркий день палимы небесами,
От жара лютаго скрываются лесами:
Убежище овцам во рощах хладна тень;
А я тобой горю и во прохладный день.
Колико я с тобой дружна, толь мне противно,
Что столько ты упрям: а то мне очень дивно,
Что ты моих речей не можешь понимать.
Но естьли должно мне пастушки не замать;
Так речи мне твои любезная жестоки;
Коль пити не могу, на что мне вод потоки?
Довольно я тебе что делати кажу:
Послушай, я еще ясняй тебе скажу:
Пшеница на овин без жатвы не дается,
И само ни кому питье в уста не льется:
В силки приманою влетает воробей.
Ты щастлив, я твоя, а ты еще рабей.
Влюбленна пастуха страсть больше не терзает,
А он осмелився на все уже дерзает.
Лампа керосиновая,
Свечка стеариновая,
Коромысло с ведром
И чернильница с пером.
Лампа плакала в углу,
За дровами на полу:
— Я голодная, я холодная!
Высыхает мой фитиль.
На стекле густая пыль.
Почему — я не пойму —
Не нужна я никому?
А бывало, зажигали
Ранним вечером меня.
В окна бабочки влетали
И кружились у огня.
Я глядела сонным взглядом
Сквозь туманный абажур,
И шумел со мною рядом
Старый медный балагур.
Познакомилась в столовой
Я сегодня с лампой новой.
Говорили, будто в ней
Пятьдесят горит свечей.
Ну и лампа! На смех курам!
Пузырёк под абажуром.
В середине пузырька —
Три-четыре волоска.
Говорю я: — Вы откуда,
Непонятная посуда?
Любопытно посмотреть,
Как вы будете гореть.
Пузырёк у вас запаян,
Как зажжёт его хозяин?
А невежа мне в ответ
Говорит: — Вам дела нет!
Я, конечно, загудела:
— Почему же нет мне дела?
В этом доме десять лет
Я давала людям свет
И ни разу не коптела.
Почему же нет мне дела?
Да при этом, — говорю, —
Я без хитрости горю.
По старинке, по привычке,
Зажигаюсь я от спички,
Вот как свечка или печь.
Ну, а вас нельзя зажечь.
Вы, гражданка, самозванка!
Вы не лампочка, а склянка!
А она мне говорит:
— Глупая вы баба!
Фитилёк у вас горит
Чрезвычайно слабо.
Между тем как от меня
Льётся свет чудесный,
Потому что я родня
Молнии небесной!
Я — электрическая
Экономическая
Лампа!
Мне не надо керосина.
Мне со станции машина
Шлёт по проволоке ток.
Не простой я пузырёк!
Если вы соедините
Выключателем две нити,
Зажигается мой свет.
Вам понятно или нет?
Стеариновая свечка
Робко вставила словечко:
— Вы сказали, будто в ней
Пятьдесят горит свечей?
Обманули вас бесстыдно:
Ни одной свечи не видно!
Перо в пустой чернильнице,
Скрипя, заговорило:
— В чернильнице-кормилице
Кончаются чернила.
Я, старое и ржавое,
Живу теперь в отставке.
В моих чернилах плавают
Рогатые козявки.
У нашего хозяина
Теперь другие перья.
Стучат они отчаянно,
Палят, как артиллерия.
Запятые, точки, строчки —
Бьют кривые молоточки.
Вдруг разъедется машина —
Едет вправо половина…
Что такое? Почему? Ничего я не пойму!
Коромысло с ведром
Загремело на весь дом:
— Никто по воду не ходит.
Коромысла не берёт.
Стали жить по новой моде —
Завели водопровод.
Разленились нынче бабы.
Али плечи стали слабы?
Речка спятила с ума —
По домам пошла сама!
А бывало, с перезвоном
К берегам её зелёным
Шли девицы за водой
По улице мостовой.
Подходили к речке близко,
Речке кланялися низко:
— Здравствуй, речка, наша мать,
Дай водицы нам набрать!
А теперь двухлетний внучек
Повернёт одной рукой
Ручку крана, точно ключик,
И вода бежит рекой!
Так сказало коромысло
И на гвоздике повисло.
Вот старая, мой милый, быль,
А может быть, и небылица;
Сквозь мрак веков и хартий пыль
Как распознать? Дела и лица —
Всё так темно, пестро, что сам,
Сам наш исторьограф почтенный,
Прославленный, пренагражденный,
Едва ль не сбился там и сям.
Но верно, что с большим стараньем,
Старинным убежден преданьем,
Один ученый наш искал
Подарков, что певцам в награду
Владимир щедрый раздавал;
И, вобрази его досаду,
Ведь не нашел.— Конь, верно, пал;
О славных латах слух пропал:
Французы ль, как пришли к Царьграду
(Они ведь шли в Ерусалим
За гроб Христов, святым походом,
Да сбились, и случилось им
Царьград разграбить мимоходом),
Французы ли, скажу опять,
Изволили в числе трофеев
Их у наследников отнять,
Да по обычаю злодеев
В парижский свой музеум взять?
Иль время, лет трудившись двести,
Подъело ржавчиной булат,
Но только не дошло к нам вести
Об участи несчастных лат.
Лишь кубок, говорят, остался
Один в живых из всех наград;
Из рук он в руки попадался,
И даже часто невпопад.
Гулял, бродил по белу свету;
Но к настоящему поэту
Пришел, однако, на житье.
Ты с ним, счастливец, поживаешь,
В него ты через край вливаешь,
Свое волшебное питье,
В котором Вакха лоз огнистых
Румяный, сочный, вкусный плод
Растворен свежестию чистых
Живительных Кастальских вод.
Когда, за скуку в утешенье,
Неугомонною судьбой
Дано мне будет позволенье,
Мой друг, увидеться с тобой, —
Из кубка, сделай одолженье,
Меня питьем своим напой;
Но не облей неосторожно:
Он, я слыхал, заворожен,
И смело пить тому лишь можно,
Кто сыном Фебовым рожден.
Невинным опытом сначала
Узнай — правдив ли этот слух;
Младых романтиков хоть двух
Проси отведать из бокала;
И если, капли не пролив,
Напьются милые свободно,
Тогда и слух, конечно, лжив
И можно пить кому угодно;
Но если, боже сохрани,
Замочат пазуху они, —
Тогда и я желанье кину,
В урок поставлю их беду
И вслед Ринальду-паладину
Благоразумием пойду:
Надеждой ослеплен пустою,
Опасным не прельщусь питьем
И, в дело не входя с судьбою,
Останусь лучше при своем;
Налив, тебе подам я чашу,
Ты выпьешь, духом закипишь,
И тихую беседу нашу
Бейронским пеньем огласишь.
ОдинИдут тысячелетья мимо.
Свет солнца прогоняет тень,
И над землей неутомимо
Уходит ночь, приходит день.Природа та же всё от века,
В убранстве прежней красоты,
И возмущают человека
Всё те ж надежды и мечты.Решеньем древнего вопроса
Всё занят он, а между тем
Катятся времени колеса,
Неудержимые ничем.И, жаждой мучимый, с вершины
На пройденный он смотрит путь.
Ответов много, — ни единый
Вполне не успокоит грудь.Он всё добыча тех сомнений,
Его встречавших с первых лет;
Всё та же цель его стремлений,
И так же достиженья нет.Побед и славных дел так много,
Вокруг так много свершено…
Зачем в душе живет тревога,
Успокоенье не дано? Словам я, жаждою томимый,
Высокой мудрости внимал,
На мысли блеск невыносимый
Я смело взор свой устремлял, И в трудный путь я бодро вышел
Светлело небо впереди, —
И трепет истины я слышал
В своей взволнованной груди.И всё земное отпадало,
И всё бледнело предо мной:
Редело мрака покрывало,
Густой лежавшее грядой.И веял на меня сильнее
Таинственный сладчайший хлад,
И новый луч сверкал светлее,
Смущенный поражая взгляд.И мир мне открывался новый,
Где мыслью всё озарено,
Где красок нет, где всё сурово,
От пестроты обнажено.Но страшен вид такой пучины,
Непреходящей той зимы.
И хлад таинственный долины
Нам тяжек: видно, слабы мы.ДругойИ я, как ты, волненья духа,
В нас обитающего, знал,
И я, как ты, все силы слуха
К его ответам напрягал.Но знаю я, что знанье это
Я должен жизнию глушить
И что за луч блестящий света
Мир целый мраком окружить.Окажи, не правда ли, ужасна
Та область, тот суровый мир?
А жизнь вокруг тебя прекрасна,
И прав ее прекрасный пир.Но знанье может ли быть живо
И благостно, когда оно
Всё попирает горделиво
Что жизнью дышит и полно! ОдинСогласен я, но невозможно
Одно соединить с другим,
Когда неясно и тревожно
Ты жаждой истины томим.Иди вперед, суровой сталью
Несокрушимой весь покрыт;
Там, за неясной, темной далью,
Источник истины сокрыт.Смотри, как пестро и прекрасно
Цветет земля в своих полях —
Но оттого, что солнце ясно
Горит в далеких небесах.
«Прости, прости, мой край родной!
Уж скрылся ты в волнах;
Касатка вьется, ветр ночной
Играет в парусах.
Уж тонут огненны лучи
В бездонной синеве…
Мой край родной, прости, прости!
Ночь добрая тебе! Проснется день; его краса
Утешит божий свет;
Увижу море, небеса, —
А родины уж нет!
Отцовский дом покинул я;
Травой он зарастет;
Собака верная моя
Выть станет у ворот.Ко мне, ко мне, мой паж младой!
Но ты дрожишь как лист?
Иль страшен рев волны морокой?
Иль ветра — буйный свист?
Не плачь: корабль мой нов; плыву
Уж я не в первый раз;
И быстрый сокол на лету
Не перегонит нас».— «Не буйный ветр страшит меня,
Не шум угрюмых волн;
Но не дивись, сир Чальд, что я
Тоски сердечной полн:
Прощаться грустно было мне
С родимою, с отцом;
Теперь надежда вся в тебе
И в друге… неземном.Не скрыл отец тоски своей,
Как стал благословлять;
Но доля матери моей —
День плакать, ночь не спать».
— «Ты прав, ты прав, мой паж младой!
Как сметь винить тебя?
С твоей невинной простотой,
Ах, плакал бы и я! Но вот и кормщик мой сидит,
Весь полон черных дум.
Иль буйный ветр тебя страшит?
Иль моря грозный шум?»
— «Сир Чальд, не робок я душой,
Не умереть боюсь;
Но я с детьми, но я с женой
Впервые расстаюсь! Проснутся завтра на заре
И дети и жена;
Малютки спросят обо мне,
И всплачется она!»
— «Ты прав, ты прав! И как пенять,
Мой добрый удалец!
Тебе нельзя не горевать:
И муж ты и отец! Но я… Ах, трудно верить мне
Слезам прелестных глаз!
Любовью новою оне
Осушатся без нас.
Лишь тем одним терзаюсь я,
Не в силах то забыть,
Что нет на свете у меня,
О ком бы потужить! И вот на темных я волнах
Один, один с тоской!..
И кто же, кто по мне в слезах
Теперь в стране родной?
Что ж рваться мне, жалеть кого?
Я сердцем опустел,
И без надежд, и без всего,
Что помнить я хотел.О мой корабль! с тобой я рад
Носиться по волнам;
Лишь не плыви со мной назад
К родимым берегам!
Далеко на скалах, в степи
Приют сыщу себе;
А ты, о родина, прости!
Ночь добрая тебе!»
Летом протёкшим, при всходе румяного солнца,
Я удалился к холмам благодатным. Селенье
Мирно, гляжу, почиваю над озером ясным.
Дай, посещу рыбарей простодушных обитель!
Вижу, пуста одинокая хижина. — «Где же,
Жильцы этой хаты пустынной?» —
Там, — отвечали мне, — там! — И рукой указали
Путь к светловодному озеру. Тихо спустился
К берегу злачному я и узрел там Николая —
Рыбаря мирного: в мокрой одежде у брега
Плот он сколачивал, тяжкие брёвна ворочал;
Ветром власы его были размётаны; лёсы,
Крючья и гибкие трости — орудия ловли —
Возле покоились. Тут его юные чада
Одаль недвижно стояли и удили рыбу,
Оком прилежным судя, в созерцаньи глубоком,
Лёгкий, живой поплавок и движение зыби.
Знал я их: все они в старое время, бывало,
С высшим художеством знались, талантливы были,
Ведали книжное дело и всякую мудрость, —
Бросили всё — и забавы, и жизнь городскую,
Утро и полдень и вечер проводят на ловле.
Странное дело! — помыслил я — что за причина?
Только помыслил — челнок, погляжу, уж, отчалил,
Влажным лобзанием целуются с озеров вёсла:
Сам я не ведаю, как в челноке очутился.
Стали на якоре; дали мне уду; закинул:
Бич власяной расхлестнул рябоватые струйки,
Груз побежал в глубину, поплавок закачался,
Словно малютка в люльке хрустальной; невольно
Я загляделся на влагу струистую: сверху
Искры, а глубже — так тёмно, таинственно, чудно,
Точно, как в очи красавицы смотришь, и взору
Взором любви глубина отвечает, скрывая
Уды зубристое жало в загадочных персях.
Вдруг — задрожала рука — поплавок окунулся,
Стукнуло сердце и замерло… Выдернул: окунь!
Бьётся, трепещет на верном крючке и, сверкая,
Брызжет мне в лицо студёными перлами влаги.
Снова закинул… Уж солнце давно закатилось,
Лес потемнел, и затеплились божьи лампады —
Звёзды небесные, — ловля ещё продолжалась.
«Ваш я отныне, — сказал рыбакам я любезным, —
Брошу неверную лиру и деву забуду —
Петую мной чернокудрую светлую деву,
Или — быть может… опять проглянула надежда!..
Удой поймаю её вероломное сердце —
Знаю: она их огня его бросила в воду.
Ваш я отныне — смиренный сотрудник — ваш
рыбарь».
шёл по небу человек
быстро шёл шатался
был как статуя одет
шёл и вдруг остался
ночь бежала ручейком
говорили птички
что погода ни о ком
что они отмычки
но навстречу шло дитя
шевелилось праздно
это было год спустя
это было безобразно
все кусты легли на землю
все кусты сказали внемлю
отвечал в тоске ребёнок
чёрен я и величав
будто Бог моя одежда
слышно музыку гребёнок
в балалайку побренчав
мы кричим умри надежда
николаевна мартынова
а твой муж иван степан
в темноте ночей тюльпан
и среди огня гостинного
но чу! слышно музыка гремит
лампа бедствие стремит
человек находит части
он качается от счастья
видит зеркало несут
как же как же говорит
это окружной сосуд
это входит прокурор
кто мажор, а он минор
но однако не забудьте
что кругом был дикий мрак
быстро ехал на минуте
как уж сказано дурак
у него был хвост волос
вдруг создание открылось
всем увидеть довелось
той букашки быстрокрылость
и судейскую немилость
стал убийца перед ними
и стоял он в синем дыме
и стоял он и рыдал
то налево то направо
то луна, а то дубрава
вот как он страдал
он стоял открывши душу
он гремел обнявши тушу
был одет в роскошну шкуру
был подобен он амуру
вот как он рыдал
сон стоял по праву руку
и держал под мышку скуку
эту новую науку
вот как он страдал
тут привстал один судья
как проворная бадья
и сказал ему: убийца
что рыдаешь что грустишь
ты престол и кровопийца
а кругом стояла тишь
обстановка этой ткани
создалась в Тьму-Таракани
дело было так:
в квартире пошлого скворцова
стоял диван по имени сундук
в окно виднелся день дворцовый
а дальше замок виадук
а за домом был пустырь
вот тут-то в бочке и солился богатырь
но ему надоело сидеть в бочке
из червяков плести веночки
и думать что они цветочки
он вдруг затосковал о точке
он вдруг закуковал о Риме
и поглядите стал он зримей
и очутился и возник
он был мечом он стал родник
хорошо сказал им суд
это верно это так
и разбил бы сей сосуд
даже римлянин спартак
но в теченьи дней иных
на морской смотря залив
видя ласточек стальных
стал бы сей спартак соплив
стал бы он соплив от горя
прыгать в бездну прыгать в море
что же этот богатырь
не уселся в монастырь
помилуйте судьи ответил злодей
поднявши меч и всплакнув
помещик, сказал прокурор: владей
собою. Он думал уснув
что это идёт по дороге не тело
ожесточённо теряя сустав
на небе новое двигалось дело
от пупс перепутствий как свечка устав
а дальше обвиняемый
что сделали вы с ним
ведь вы не невменяемый
ведь вы я вижу серафим
как сказал убийца
как вы отгадали
и фанагорийцы
мигом зарыдали
дальше я как полагалось
лёг на печку и ревел
всё живущее шаталось
револьвер в меня смотрел
да однако не забудьте
что кругом шуршали птички
и летали по каюте
две неважные затычки
ну-с пищит иван степан
мы закончим этот день
я опять в ночи тюльпан
я бросаю в поле тень
я давно себя нашёл
суд ушёл
Уже златыми полосами
Лишь солнце из-за гор взошло,
Рассекло тучи и лучами
Багряны их бока зажгло.
Умытая росой природа
Ликует час его восхода
И им любуется в струях,
Цветы ему благоухают,
И хоры птиц его встречают,
Парящего на небесах.
Благословлю тебя, священный
И купно безотрадный день!
Гони печали мрак сгущенный,
Как ночи разогнал ты тень.
Уж солнце года круг свершило
С часа, как горестью унылой
Томит меня Плениры смерть.
Но ни летяще быстро время,
Ни злоключений новых бремя
Не могут лютой скорби стерть.
Вотще весна, прогнавши хлады,
Природе нову жизнь дает,
Для новых ей красот, отрады
Из недр земли цветы зовет,
Вотще, — и ей не внемлют гробы!
Вовек из недр земной утробы
Для новой жизни здесь твой прах
Не встанет, милая Пленира!
Твой дух на крылиях эфира
Парит во светлых облаках.
Ликуй же средь безмрачна круга,
В небесном сонме веселись,
Но иногда на верна друга
С приятным чувством оглянись.
Воззри, как с ревностью сердечной
Твою любезну память вечно,
Твой образ он в душе хранит.
Воззри, как день твоей разлуки —
Источник горький слез и муки —
С благоговеньем он святит.
Над милыми детей гробами,
Над сим убежищем святым,
Из незабудьков с васильками
Сплетенным именем твоим
Простой тебе алтарь украшу.
Там горсть пшеницы, меда чашу
В дар памяти твоей драгой
Поставлю; фимиам возжжется
И теплых слез поток прольется
С усердной к небесам мольбой.
Прийми сей дар, о тень драгая!
Прийми, с превыспренных спустись
И, в легком ветерке летая,
Горячей сей груди коснись:
Пролей в нее покой, отраду;
И верна дружества в награду,
Когда у алтаря сего
Склонюсь почить в уединеньи,
Приди хотя во сновиденьи
Утешить друга твоего.
Слух идет
бессмысленен и гадок,
трется в уши
и сердце ежит.
Говорят,
что воли упадок
у нашей
у молодежи.
Говорят,
что иной братишка,
заработавший орден,
ныне
про вкусноты забывший ротишко,
под витриной
кривит в уныньи.
Что голодным вам
на зависть
окна лавок в бутылочном тыне,
и едят нэпачи и завы
в декабре
арбузы и дыни.
Слух идет
о грозном сраме,
что лишь радость
развоскресенена,
комсомольцы
лейб-гусарами
пьют,
да ноют под стих Есенина.
И доносится до нас,
сквозь губы искривленную прорезь:
«Революция не удалась…
За что боролись?..»
И свои 18 лет
под наган подставят —
и нет,
или горло
впетлят в коски.
И горюю я
как поэт,
и ругаюсь
как Маяковский.
Я тебе
не стихи ору,
рифмы в этих делах
не при чем,
дай
как другу
пару рук
положить
на твое плечо.
Знал и я,
что значит «не есть»,
по бульварам валялся когда, —
понял я,
что великая честь
за слова свои
голодать.
Из-под локона,
кепкой завитого,
вскинь глаза,
не грусти и не злись.
Разве есть
чему завидовать,
если видишь вот эту слизь?
Будто рыбы на берегу, —
с прежним плаваньем
трудно расстаться им.
То царев горшок берегут,
то
обломанный шкаф с инкрустациями.
Вы — владыки
их душ и тела,
с вашей воли
встречают восход.
Это —
очень плевое дело,
если б
революция захотела
со счетов особых отделов
эту мелочь
списать в расход.
Но рядясь
в любезность наносную,
мы —
взамен забытой Чеки
кормим дыней и ананасною,
ихних жен
одеваем в чулки.
И они
за все за это,
что чулки,
что плачено дорого,
строят нам
дома и клозеты,
и бойцов
обучают торгу.
Что ж,
без этого и нельзя!
Сменим их,
гранит догрызя.
Или
наша воля обломалась
о сегодняшнюю
деловую малость?
Нас
дело
должно
пронизать насквозь,
скуленье на мелочность
высмей.
Сейчас
коммуне
ценнее гвоздь,
чем тезисы о коммунизме.
Над пивом
нашим юношам ли
склонять
свои мысли ракитовые?
Нам
пить
в грядущем
все соки земли,
как чашу
мир запрокидывая.
(РЕЧЬ ИДЕТ О БАРОНЕ ВЕЛЬО)1Разных лент схватил он радугу,
Дело ж почты — дело дрянь:
Адресованные в Ладогу,
Письма едут в Еривань.2Телеграммы заблуждаются
По неведомым путям,
Иль совсем не получаются,
Иль со вздором пополам.3Пишет к другу друг встревоженный:
«Твоего взял сына тиф!»
Тот читает, что таможенный
Изменяется тариф.4Пишет в Рыльск Петров к Сазонову:
«Наши цены поднялись» —
Телеграмма ж к Артамонову
Так и катится в Тифлис.5Много вышло злополучия
Через это и вреда;
Одного такого случая
Не забуду никогда: б
Телеграфною депешею
Городничий извещен,
Что «идет колонной пешею
На него Наполеон».7Город весь пришел в волнение,
Всполошился мал и стар;
Запирается правление,
Разбегается базар.8Пошептавшись, Фекла с Домною
Испекли по пирогу
И за дверию огромною
Припасают кочергу.9Сам помощник городничего
В них поддерживает дух
И к заставе с рынка птичьего
Инвалидов ставит двух.10Вся семья купцов Ворониных
Заболела наповал,
Поп о древних вавилонянах
В церкве проповедь сказал.11Городничиха сбирается
Уж на жертву, как Юдифь,
Косметиком натирается,
Городничий еле жив.12Недоступна чувству узкому,
Дочь их рядится сама;
Говорит: «К вождю французскому
Я хочу идти с мама! 13Вместе в жертву, чай, с охотою
Примет нас Наполеон;
Ах, зачем пришел с пехотою,
А не с конницею он!»14И в заставу, бредя кровию,
Мать и дочь идут пешком,
Тащут старую Прасковию
За собой с пустым мешком.15До зари за огородами
Вместе бродят дочь и мать,
Но грядущего с народами
Бонапарта не видать.16Неудачею печалимы,
Приплелись они домой:
«Ни вождя не отыскали мы,
Ни колонны никакой! 17Видно, все, и с квартирьерами,
Провалились на мосту,
Что построен инженерами
О великом о посту!»18Городничий удивляется:
«Что же видели вы там?»
«Только видели: валяется
У заставы всякий хлам, 19Да дорогой с поросятами
Шла Аверкина свинья;
Мы ее толкнули пятами
Мимоходом, дочь и я; 20Да дьячок отца Виталия
С нами встретился, пострел,
Но и он-то нас, каналия,
Обесчестить не хотел!»21Городничий обижается:
«Вишь, мошенник, грубиян!
Пусть же мне не попадается
В первый раз, как будет пьян! 22Но, однако же, вы видели
Аванпост или пикет?»
«Ах, папаша, нас обидели,
И пикета даже нет!»23Городничий изумляется,
Сам в уезд летит стремглав
И в Конторе там справляется,
Что сдано на телеграф? 24Суть депеши скоро сыскана,
Просто значилося в ней:
«Под чиновника Распрыскина
Выдать тройку лошадей».
О сын великия жены!
Великого ты правнук мужа,
Наставника сея страны,
Ты, коему неправда чужа
И многой истина цены.
Рожден от крови ты преславной,
А участи твоей предел —
Во всей природе жребий главный.
Он дан тебе для славных дел.
Явилась нам душа твоя.
То зря, Россия веселится,
Уже надежда ты ея.
Драгой твой Богом век продлится
Ко счастью области сея.
Тебя судьба на свет пустила
России счастье умножать,
Тебя Минерва возрастила
Екатерине подражать.
Превозвышенный человек
Себя превозвышенным числит,
И, не гордясь ничем вовек,
Он больше о себе не мыслит,
Льстец мерзкий что б ему ни рек.
Великий муж не любит лести,
Противна, князь, она тебе,
А ты своей бессмертной чести
Не в лести ищешь, но в себе.
Велик твой дух, велик твой сан.
Мы знаем! то, и ты то знаешь,
Но, что от Бога нам ты дан,
Ты только то воспоминаешь,
И что ты счастье многих стран.
Своей породою ты знатен,
Но тщетно б было то для нас,
И не был бы довольно внятен
Единственный сей громкий глас.
Конечно, глас сей был бы сух,
Князей им слава не спасется.
Не сей один о Павле слух
По всей Европе днесь несется.
Гласим: «Велик во Павле дух!»
Гласим единодушно ныне,
Друг другу обявляя днесь:
«Подобен он Екатерине»,
И повторяет Север весь.
Пресчастлив обладатель тот,
Кто тверд во правде пребывает,
И крайне мерзостен народ,
Который правду забывает,
Храня прибытки, как живот.
Когда отечества мы члены,
А мудрые цари главы,
Для пользы до́лжны без отмены
И члены быти таковы.
Без общей пользы никогда
Нам царь не может быти нравен.
Короны тьмится блеск тогда,
Не будет царь любим и славен,
И страждут подданны всегда.
Души великой имя лестно,
Но ей потребен ум и труд,
А без труда цари всеместно
Не скипетры, но сан несут.
Твоя, о князь, и наша мать
Своей во нашей ищет славы,
Россию тщится воздымать
И все свои велит уставы
Из уст от истины внимать.
Не тяготят они природы:
Щадит Бог силы естества.
Благополучны те народы,
Царь коих образ Божества.
Читал я, что люди права получают
По воле священной Царя-исполина,
И был я уверен, что жертв не считают
Тяжелыми в доброй отчизне литвина.
В тот год я пророчил при новом порядке
Обильную жатву общественной нивы;
Смотреть ежедневно ходил я в рогатке,
Как шляхта отвсюду спешит на призывы.
Когда меня пыль от колес осыпала
И лица знакомыя часто мелькали,
Я плакал… Ужели же пыль вызывала
Град слез, иль из сердца оне выступали?
Не знаю… Но волю слезам давши чистым,
Я знаю, что крепко люблю свою братью,
Что прадед мой старый литвином был истым,
Что шляхтич я родом с гербовой печатью.
Я думал: «Напрасно враги так шумели,
Шляхетское имя порочили с жаром:
Не нынче, так завтра увижу на деле,
Что шляхтой до ныне зовут нас не даром;
Не нынче, так завтра узнает Европа,
Россия и Польша узнают с восторгом,
Что мы, добровольно сняв цепи с холопа,
Преступным себя не позорили торгом;
А те, что примером для родины были,
Являлись главою и сердцем собраний, —
Те люди, что маршальский жезл заслужили, —
Они отрекутся по собственной воле
От рабства, бичи предавая проклятью…»
Гордиться мне было в то время грешно ли,
Что шляхтич я родом с гербовой печатью?
Со шляхтою месяц назад тому ровно
Я в Гродне пил тост за великое дело,
Читал я горячее слово из Ковно,
Как брат писал в брату: «Работа приспела!
Хоть грунт наш безплоден и деньги мне, право,
Теперь очень нужны, но, Бог хочет видно, —
Отрекся я, братец, от панскаго права:
Мне рабовладельцем грешно быть и стыдно».
И думал я: "Спесь-то в вас, братцы, какая!
Какое мне дело, до Ковно, до Гродно!…
И Вильна, в великое дело вникая,
Наверно, окончит его благородно.
Там к общему благу пылают любовью…
Я знаю литовскую добрую братью
И в праве гордиться литовскою кровью,
Как шляхтич природный с гербовой печатью.
«Из старых Ошмян, и из Трок, и из Лиды,
С Дисны и с Вилейки вся шляхта родная
Вопрос о народе решит без обиды,
Все нужды, невзгоды крестьянския зная.
Цвет власти губернской, еще так недавно
Встречаемый с шумным восторгом, всеобщим,
Ужели отстаивать будет безславно
Ужасное рабство и все мы возропщем?…»
Однако, свершилось… О, край мой, измяли
Венец твой, запачкав его преступленьем!..
Отцы твои цепи народа спаяли,
Свои имена подписав под решеньем
О панской опеке над бедным народом…
Историк за это предаст их проклятью…
Мне стыдно за Вильно… Не шляхтич я родом…
Позор мне с моею шляхетской печатью!…
Старинного замка над Рейна водой
Остался владетелем граф молодой.
Отец его чтим был за доблесть в народе
И пал, подвизаясь в крестовом походе;
Давно умерла его добрая мать, —
И юный наследник давай пировать! Товарищей много, чуть свистни — гуляки
Голодною стаей бегут, как собаки;
С утра до полночи, всю ночь до утра —
Развратные сборища, пьянство, игра…
Игра!.. Вдруг — несчастье… граф рвется от злости:
Несчастного режут игральные кости. На ставке последней всё, всё до конца —
И замок, и мрамор над гробом отца!
Граф бледен, мороз пробегает по коже…
Тайком прошептал он: ‘Помилуй мя, боже! ’
— ‘Эх, ну, повези мне! ’ — противник воззвал,
Хлоп кости на стол — и хохочет: сорвал! Остался граф нищим. Скитайся, бедняга!
Всё лопнуло. Отняты все твои блага.
Ты всё проиграл. Чем заплатишь долги?
И слышится вопль его: ‘Черт! помоги! ’
А черт своих дел не пускает в отсрочку,
Он тут уж: ‘Чего тебе? ’ — ‘Золота бочку! ’ ‘И только? Да что тебе бочка одна?
Два раза черпнешь — доберешься до дна.
Счастливец ты, граф! Ты родился в сорочке!
Не хочешь ли каждое утро по бочке?
Изволь! Расплатиться ж ты должен со мной
За это душонкой своею дрянной… Согласен? ’ — ‘Согласен. Твой ад мне не страшен’.
— ‘Так слушай: в верху высочайшей из башен
Ты завтра же первую бочку повесь!
Увидишь, что мигом сосуд этот весь
Наполнится золотом высшего сорта.
Прощай же, да помни услужливость черта! ’ Контракт заключен. Граф остался один
И думает: ‘Буду ж я вновь господин!
Да только…’ И дума в нем тяжкая бродит,
И к предков портретам он робко подходит.
Святые портреты! — Из рам одного
Мать с горьким упреком глядит на него, Как будто сказать ему хочет: ‘Несчастный!
Ты душу обрек свою муке ужасной! ’
А он отвечает: ‘Родная! Спаси!
У бога прощенья ты мне испроси! ’
И вдруг вдохновение мысли счастливой
Зажглось у безумца в душе боязливой. На башне условный сосуд помещен,
Да только — открытый с обеих сторон.
Граф думает: ‘Дело пойдет в проволочку,
Сам черт не наполнит бездонную бочку.
Была бы лишь бочка — условье одно.
Вот бочка! Я только ей выломил дно’. И только луч утра над миром явился —
Над бочкою дождь золотой заструился,
Стучит и звенит, но проходит насквозь;
Чертовское дело не споро, хоть брось!
Однако до среднего скоро карнизу
Вся золотом башня наполнится снизу, А там, как до верхнего краю дойдет,
Проклятым металлом и бочку нальет.
‘Эй, люди! Лопаты и грабли хватайте
И адские груды сметайте, сгребайте! ’
Измучились люди, а ливень сильней —
И башня всё кверху полней и полней. Трудящихся дождь металлический ранит,
И звонко по черепам их барабанит,
И скачет по их окровавленным лбам,
И прыщет в глаза им, и бьет по зубам,
Те в золоте вязнут, его разметая,
И давит, и душит их смерть золотая. И, видя успех дела чертова, граф
‘Родная, спаси! ’ — повторил, зарыдав,
Часовня откликнулась утренним звоном,
И рухнулась, башня со скрежетом, стоном
И с визгом бесовским, — и был потрясен
Весь замок, а граф вразумлен и спасен.
Стих 1Воззвал Предвечный, Бог богов,
И в страхе, ужасом объята,
Земля, с восхода до заката,
Дрожит, громовый слыша зов.2 и ЗГрядет, Сиона полн красой,
Во славе Бог, в устах улики;
Блеск молний пред лицем Владыки,
Окрест шум вихря, бури вой.4И все, что в неба высоте,
Что на земле таится дольной,
Все созывает Он, крамольный
Судить народ Свой в правоте.5Велит Он ангелам Своим
Собрать святых, законы чтущих,
В свидетели для всех живущих
Завета, сделаннаго с Ним.6В день грозный страшнаго суда
Раздастся с неба голос трубный:
Господь судья ваш правосудный!
Готова всем и казнь и мзда! 7Внемли же, сонм Моих сынов,
Израиль Мой, внемли Мне ныне:
Уверуй слов Моих святыне,
Един Я Бог из всех богов! 8Не в жертвах Мой тебе упрек, —
Твои пред Мною всесозженья
Но Я тельцов без заколенья,
Без козлищей пробыть бы мог! 9 и 10На твоих Мне жертвах нет отрад!..
Зверей Моих дубравных мало ль?
В Моих степях недоставало ль
Пасущихся на воле стад? 11 и 12Всех птиц под небом знаю Я;
Поля все жатвами убрал Я;
И не к тебе, когда б взалкал Я,
Приду, — вселенная Моя! 13 и 14Я ль мясо ем твоих тельцов?
Пью ль козлищ кровь Я пролитую?
Не жертв сих жду, — хвалу иную:
Молитву верных Мне сынов.15Ко Мне в день скорби воззови, —
Пошлю тебе Я избавленье,
И Мне воздай ты прославленье
Словами теплыми любви!..16Глас Божий к грешнику взгремел:
К чему устав Мой восхваляешь?
Завет в устах лишь сохраняешь,
А соблюсти не захотел! 17 и 18Тобой отвергнут Мой закон,
Мое презрел ты поученье!
Зришь вора — тотчас с ним в общенье
И в блуд преступный погружен! 19 и 20С безстыдной наглостью речей.
Поносишь брата клеветою;
Покрыл позора срамотою
Ты сына матери твоей! 21Я видел и молчал… Слепой,
Ты мнил, потворствуя молчу Я!
Но темный грех твой обличу Я: —
Гляди! он весь перед тобой! 22Уразумей, лукавый род,
Предавший Господа забвенью!
Есть казнь, — конец долготерпенью,
И где ж заступник? кто придет?..23От вас не жертвы фимиам —
Одной молитвы жду усердной; —
Раскайтеся! и Милосердный
Открою путь к спасенью вам! Год написания: без даты
Не полная луна, а новолуния
заставляют меня томиться.
И снова день в томительном июне,
Воскресший день с воскресшею луной.
В немые дни бессвязных новолуний
Томлюся я тревогою больной,
Мне чуждо все, что звало накануне,
Как призрак, ночь летает надо мной
И, властная, напевами заклятий
Зовет меня для мерзостных обятий.
И чуть лучи погаснут вдалеке,
Едва луна откинутым обрезком
Мелькнет меж звезд, — в мистической тоске
Любуюсь я неодолимым блеском,
Покинув дом, спускаюся к реке,
Ищу свой путь по странным арабескам,
Начертанным листвою на земле,
Иду, иду — и не собьюсь во мгле.
И образы слетаются из дали,
И новый мир виднеется ясней,
Туманный мир тускнеющих эмалей,
Мир контуров и спутанных теней.
И в этот мир беззвучных вакханалий
Вхожу я сам — и там встречаюсь с ней,
С моей мечтой, с безжалостной царицей,
Таинственной, как стоны под гробницей.
Ее глаза — закрытые цветы,
Ее уста — что губы сонных ламий,
И грудь ее — невнятной красоты,
И странный блеск играет волосами.
Как тайный склеп, навесы темноты
Безжизненно спускаются над нами,
И как напев далеких похорон,
Ее мольба, ее ответный стон.
О, страшный миг невыразимой страсти,
Холодный яд впивающихся губ
И смутный звон колеблимых запястий!
Но там, в горах, с уступа на уступ
Идет заря — и нет у ночи власти
Кругом светло, в моих обятьях труп…
Отпрянувши, смотрю в безумной дрожи,
Как синева расходится по коже.
И я бегу, и должен я бежать;
Помешанным я дохожу до сада.
Бледна реки подернутая гладь,
Но ждут цветы и носится прохлада.
Какая тишь! какая благодать!
Моя душа зарей дышать так рада —
Свой фимиам, я строфы ей несу,
И как светляк, пью раннюю росу.
Томит предчувствием болезненный покой…
Давным-давно ко мне не приходила Муза;
К чему мне звать ее!.. К чему искать союза
Усталого ума с красавицей мечтой!
Как бесприютные, как нищие, скитались
Те песни, что от нас на Божий свет рождались,
И те, которые любили им внимать,
Как отголоску их стремлений идеальных,
Дремотно ждут конца или ушли — витать
С тенями между ив и камней погребальных;
А те, что родились позднее нас, идут
За призраком давно потухшей в нас надежды,
Они для нас, а мы для них невежды,
У них свои певцы, они свое поют…
И пусть они поют… и пусть я им внимаю И радуюсь, что я их слезы понимаю,
И, чуя в их сердцах моей богини тень,
Молю бессмертную благословить тот день,
Когда мы на земле сошлись для песен бедных,
Не побеждаемых, хотя и не победных.
Томит предчувствием болезненный покой…
Давным-давно ко мне не приходила Муза;
К чему мне звать ее!.. К чему искать союза
Усталого ума с красавицей мечтой!
Как бесприютные, как нищие, скитались
Те песни, что от нас на Божий свет рождались,
И те, которые любили им внимать,
Как отголоску их стремлений идеальных,
Дремотно ждут конца или ушли — витать
С тенями между ив и камней погребальных;
А те, что родились позднее нас, идут
За призраком давно потухшей в нас надежды,
Они для нас, а мы для них невежды,
У них свои певцы, они свое поют…
И пусть они поют… и пусть я им внимаю
И радуюсь, что я их слезы понимаю,
И, чуя в их сердцах моей богини тень,
Молю бессмертную благословить тот день,
Когда мы на земле сошлись для песен бедных,
Не побеждаемых, хотя и не победных.
В южном городе был день морозный.
Море поседело в этот день.
Нам прочла учительница грозный,
краткий бюллетень.
Умер Ленин.Слушали мы стоя,
октябрята, первый класс.
С новым смыслом, с новой теплотою
отовсюду он смотрел на нас.
Он был нарисован на тетради,
он глядел из наших первых книг,
и в его знакомом, остром взгляде
жизнь не угасала ни на миг.
Со стены,
с портрета в хвойной раме,
замкнутого траурной каймой,
он следил внимательно за нами,
провожал по улицам домой
школьников, мальчишек и девчонок,
октябрят своих, внучат своих,
мимо жалких мелочных лавчонок,
мимо магазинов дорогих.
На витринах — фрукты и конфеты,
шубки и шелка.
А ребята кое-как одеты,
кое-как накормлены пока.
Город южный, город многолюдный,
жил и расточительно и скудно.
Кто — кого?! — суровые года……Как ему, должно быть, было трудно
оставлять нас именно тогда!
Всей своей душою человечной
он тревожился о нас.
Может, потому-то каждый встречный
в этот смутный час
на гурьбу озябших ребятишек
пристальней глядел,
шагая тише,
думая о них.
Это были люди трудовые —
рыбаки,
ребята портовые,
железнодорожники седые
из Январских мастерских.
Мы им стали ближе и дороже,
а они для нас —
все как есть
на Ленина похожи
были в этот час.
Кто — лица характерною лепкой,
кто — улыбкой,
кто — примятой кепкой,
кто — прищуром глаз.
Ленинской заботою горячей,
доброй думой о судьбе ребячьей
нас они старались окружить.Не умея, видимо, иначе
горе пережить,
не умея первое волненье
скрыть или сдержать,
первое свое стихотворенье
вечером писала я в тетрадь.
Я писала первыми словами,
первый в жизни раз:
«Он не умер. Он живет. Он с нами».Я наутро с первыми стихами
прибежала в класс.
И, робея, с гордостью невольной,
до того как прозвенел звонок,
отдала учительнице школьной
вкривь и вкось исписанный листок.Поглядела ласково и строго
на меня она из-под очков.
Перед ней уже лежало много
вкривь и вкось исписанных листков,
на которых первыми словами,
так же, как и я:
«Он не умер. Он живет. Он с нами», —
написали все мои друзья.За окном мела и выла вьюга.
Мы сидели, слушая друг друга,
сдержанны, тихи.
Друг за другом мы читали стоя.
Детских строк звучание простое…
Это было больше чем стихи!
Милорадовича помню
В битве при Бородине:
Был он в шляпе без султана
На гнедом своем коне.
Бодро он и хладнокровно
Вел полки в кровавый бой,
Строй за строем густо, ровно
Выступал живой стеной.
Только подошли мы ближе
К средоточию огня,
Взвизгнуло ядро и пало
Перед ним, к ногам коня,
И, сердито землю роя
Адским огненным волчком,
Не затронуло героя,
Но осыпало песком.
«Бог мой! — он сказал с улыбкой,
Указав на вражью рать, —
Нас завидел неприятель
И спешит нам честь отдать».
И Кутузов предо мною,
Вспомню ль о Бородине,
Он и в белой был фуражке,
И на белом был коне.
Чрез плечо повязан шарфом,
Он стоит на высоте,
И под старцем блещет ярко
День в осенней красоте.
Старца бодрый вид воинствен,
Он сред полчищ одинок,
Он бесстрастен, он таинствен,
Он властителен, как рок.
На челе его маститом,
Пролетевшею насквозь
Смертью раз уже пробитом,
Пламя юное зажглось.
Пламя дум грозой созревших,
В битве закаленных дум,
Он их молча вопрошает
Сквозь пальбу, огонь и шум.
Мыслью он парит над битвой,
И его орлиный взгляд
Движет волею и силой
Человеческих громад.
И его молниеносцы
Ждут внимательно кругом,
Чтоб по слову полководца
Зарядить крылатый гром.
От вождя к вождю обратно
Мчатся быстрые гонцы,
Но иного безвозвратно
Смерть хватает на лету!
Против нас дружины, ужас
Завоеванных земель,
Записавшие победу
С давних лет в свою артель;
Славой блещущие лица
И в главе их — вождь побед,
Гордым солнцем Аустерлица
Загоревшее лицо.
Но бледнеет это солнце
И течет на запад свой,
А взойдет другое солнце
Над пылающей Москвой.
И впервые в грудь счастливца
Недоверья хлад проник:
Так с учителем заспорил
Седовласый ученик.
К острову Святой Елены
Здесь проложен первый шаг,
И Кремля святые стены
В казнь себе усвоит враг.
День настал! Мы ждали битвы,
Все возрадовались ей:
Шли давно о ней молитвы
Приунывших усачей.
И на пир веселый словно
Каждый радостно летит,
Будь у каждого три жизни,
Он всех трех не пощадит.
Никогда еще в подлунной
Не кипел столь страшный бой:
Из орудий ад чугунный,
Разразившись, поднял вой;
Целый день не умолкает,
Извергая смерть кругом;
Строй за строем исчезает
Под убийственным огнем.
Но пылают мщенья гневом
Снова свежие ряды,
Свежей кровью и посевом
Смерть плодит свои бразды.
Словно два бойца во злобе,
Набежала рать на рать;
Грудью в грудь вломились обе,
Чтоб противника попрать.
Но победа обоюдно
То дается нам, то им;
В этот день решить бы трудно,
Кто из двух непобедим.
Крепнет боевая вьюга,
Все сильней растет она,
И вцепившихся друг в друга
Разнимает ночь одна.
Грозный день сей Бородинский
Им и нам в почет равно.
Славься битвой исполинской,
Славься ввек, Бородино!..
— Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
— Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки —
Французы тут как тут.
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.
И только небо засветилось,
Все шумно вдруг зашевелилось,
Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
Он спит в земле сырой.
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
И всё на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
Все побывали тут.
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась — как наши груди,
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны —
И отступили бусурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать.
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри — не вы.
Плохая им досталась доля:
Немногие вернулись с поля.
Когда б на то не божья воля,
Не отдали б Москвы!
— Скучно? скучно!.. Ямщик удалой,
Разгони чем-нибудь мою скуку!
Песню, что ли, приятель, запой
Про рекрутский набор и разлуку;
Небылицей какой посмеши
Или, что ты видал, расскажи, —
Буду, братец, за все благодарен.
«Самому мне невесело, барин:
Сокрушила злодейка жена!..
Слышь ты, смолоду, сударь, она
В барском доме была учена
Вместе с барышней разным наукам,
Понимаешь-ста, шить и вязать,
На варгане играть и читать —
Всем дворянским манерам и штукам.
Одевалась не то, что у нас
На селе сарафанницы наши,
А, примерно представить, в атлас;
Ела вдоволь и меду и каши.
Вид вальяжный имела такой,
Хоть бы барыне, слышь ты, природной,
И не то что наш брат крепостной,
Тоись, сватался к ней благородный
(Слышь, учитель-ста врезамшись был,
Баит кучер, Иваныч Торопка), —
Да, знать, счастья ей бог не судил:
Не нужна-ста в дворянстве холопка!
Вышла замуж господская дочь,
Да и в Питер… А справивши свадьбу,
Сам-ат, слышь ты, вернулся в усадьбу,
Захворал и на Троицу в ночь
Отдал богу господскую душу,
Сиротинкой оставивши Грушу…
Через месяц приехал зятек —
Перебрал по ревизии души
И с запашки ссадил на оброк,
А потом добрался и до Груши.
Знать, она согрубила ему
В чем-нибудь али напросто тесно
Вместе жить показалось в дому,
Понимаешь-ста, нам неизвестно, -
Воротил он ее на село —
Знай-де место свое ты, мужичка!
Взвыла девка — крутенько пришло:
Белоручка, вишь ты, белоличка!
Как на грех, девятнадцатый год
Мне в ту пору случись… посадили
На тягло — да на ней и женили…
Тоись, сколько я нажил хлопот!
Вид такой, понимаешь, суровый…
Ни косить, ни ходить за коровой!..
Грех сказать, чтоб ленива была,
Да, вишь, дело в руках не спорилось!
Как дрова или воду несла,
Как на барщину шла — становилось
Инда жалко подчас… да куды! -
Не утешишь ее и обновкой:
То натерли ей ногу коты,
То, слышь, ей в сарафане неловко.
При чужих и туда и сюда,
А украдкой ревет, как шальная…
Погубили ее господа,
А была бы бабенка лихая!
На какой-то патрет все глядит
Да читает какую-то книжку…
Инда страх меня, слышь ты, щемит,
Что погубит она и сынишку:
Учит грамоте, моет, стрижет,
Словно барченка, каждый день чешет,
Бить не бьет — бить и мне не дает…
Да недолго пострела потешит!
Слышь, как щепка худа и бледна,
Ходит, тоись, совсем через силу,
В день двух ложек не съест толокна —
Чай, свалим через месяц в могилу…
А с чего?.. Видит бог, не томил
Я ее безустанной работой…
Одевал и кормил, без пути не бранил,
Уважал, тоись, вот как, с охотой…
А, слышь, бить — так почти не бивал,
Разве только под пьяную руку…»
— Ну, довольно, ямщик! Разогнал
Ты мою неотвязную скуку!..
Ну, ребята,
Чур — молчок:
Будет сказка
про ВОЛЧОК!
I
Дело было в старину —
По старинке и начну:
Жил да был
Серый Волк.
Выл да выл
Серый Волк
Дни и ночи напролет
(Сам он думал,
Что поет).
Песню пел одну и ту же
Нет ее на свете хуже:
— Ухвачу-уу-у!
Укушу-у-у!
Утащу-у-у!
Удушу-у-у!
И — съем!
Волк — скажу вам наперед —
Хоть фальшивит,
Но не врет:
Тех, кто песню слушает,
Он охотно скушает.
Так представьте, каково
Слушать пение его!
Каково лесным зверятам
Жить
С таким артистом
Рядом!
До того он надоел
Всем, кого он недоел, —
Впору тоже
Волком взвыть!..
Стали думать —
Как тут быть…
И
ПРИДУМАЛИ!
II
Как-то утром
Волк проснулся,
Потянулся,
Облизнулся,
Спел любимую свою
(«Укушу да разжую!»)
И пустился — чин по чину —
На обед искать дичину.
Бегал-бегал…
Что за притча?!
«Где же, — думает, — добыча?
Нет ни пуха, ни пера,
Ни зайчишки, ни бобра,
Ни мышонка, ни лягушки,
Ни неведомой зверушки!»
А с верхушки старой ели
Две пичужки засвистели:
— Серый! Вся твоя еда
Разбежалась кто куда!
III
Да,
Зайцы убежали,
Птицы улетели,
Мышата-лягушата —
И те усвиристели,
И легкие, как тени,
Умчались прочь олени.
IV
И пришлось,
Ребята,
Волку
Зубы положить на полку
А на полку зубы класть
Это небольшая сласть!
…Серый Волк
Дня два крепился,
Все терпел невольный пост.
А на третий день
Вцепился
В свой же
Серый волчий хвост!
Так вцепился он в беднягу,
Что охотно дал бы тягу
(Убежал бы) —
Да шалишь:
От себя не убежишь!
И не в силах бедный хвост
Проглотить,
И не в силах вкусный хвост
Отпустить —
Вслед за собственным
Серым хвостом
Серый Волк
Завертелся винтом!
Он вертелся,
Он кружился,
Он крутился,
Он вращался,
И — само собой понятно!
Он
В кого-то
Превращался!
А когда он
Встал торчком —
Было поздно:
Стал Волчком!
Не сердитым,
Не голодным,
Развеселым,
Беззаботным,
Пестрым,
Звонким и блестящим —
Словом, самым настоящим
Замечательным волчком!
Сам
Мечтаю о таком!
V
Уж теперь он никого
Не обижает,
И его за это каждый
Уважает!
И поет теперь он песенку
Иную:
Развеселую,
Смешную,
Заводную:
— Жу-жу-жу, жу-жу-жу
Кого хочешь закружу!
Жу-жу-жу, жу-жу-жу —
Я с ребятами дружу!
То-то!
Вот идут они попарно
В светло-синих сюртучках.
Щечки их здоровьем пышат,
Радость светится в глазах!
Как они послушны, кротки
Эти милые сиротки!
В каждом сердце симпатию
Пробуждает детский вид.
И от милостыни щедрой
Кружка медная звучит.
Как они все тихи, кротки
Эти милые сиротки!
Вот чувствительная дама
Подбежала к одному;
И батистом утирает
Грязный нос она ему.
Как они все тихи, кротки
Эти милые сиротки!
Ицко сам и тот стыдливо
Вынул талер сиротам;
(У него есть тоже сердце)
И пошел к своим делам.
Как они все тихи, кротки
Эти милые сиротки!
Господин благочестивый
Опускает луидор.
И чтоб Бог его увидел
Обращает к небу взор!
Как они все тихи, кротки
Эти милые сиротки!
Нынче праздник; веселится
Целый день — рабочий люд;
И за маленьких сироток,
Бедняки от сердца пьют.
Как они все тихи, кротки
Эти милые сиротки!
И инкогнито, богиня
Милосердия идет,
Переваливаясь важно,
За процессией сирот.
Как они все тихи, кротки
Эти милые сиротки!
На лугу — палатка; вьются
Флаги пестрые над ней.
У дверей оркестр играет.
Угощать хотят детей.
Как они все тихи, кротки
Эти милые сиротки!
Сели длинными рядами…
Пир горой у них идет;
И грызут себе как мышки,
И суют усердно в рот,
Торты, вафли и лепешки
Эти бедненькие крошки!
Как они все тихи, кротки
Эти милые сиротки!
Но мерещится невольно,
Мне иной, сиротский дом;
Нету лакомых обедов,
В необятном доме там…
У людей там и у неба
Дети тщетно просят хлеба.
Как они все тихи, кротки
Эти милые сиротки!
Там не водят их попарно,
Но куда ни загляни
Одинокие, печально,
Бродят день и ночь они…
Там голодных слышны стоны,
И голодных тех — мильоны!
Как они все тихи, кротки
Эти милые сиротки!
Ода на день рождения Императрицы Елисаветы Петровны. 1746 г.
1В сей день, блаженная Россия.
Любезна небесам страна,
В сей день от высоты святыя
Елисавет тебе дана,
Воздвигнуть нам Петра по смерти,
Гордыню сопостатов стерти
И в ужас оных привести,
От грозных бед тебя избавить,
Судьей над царствами поставить
И выше облак вознести.2О Дщерь Гремящего над нами,
О мати всех племен земных,
Натура, чудная делами,
Как если тайн ты своих
Меня достойным быть судила,
И если слаба мыслей сила
Проникнуть может в твой чертог,
Представь мне оную годину
И купно бег светил по чину,
Как вышний дал нам сей залог.3Сквозь тучи бывшия печали,
Что лютый рок на нас навел,
Как горы о Петре рыдали
И понт в брегах своих ревел,
Сквозь страшны Россам перемены,
Сквозь прах, войнами возмущенный,
Я вижу тот пресветлый час.
Там круг младой Елисаветы
Сияют счастливы планеты,
Я слышу там натуры глас.4Седя на блещущем престоле,
Составленном из твердых гор,
В пространном всех творений поле
Между стихий смиряет спор;
Сосцами реки проливает
И теми всяку тварь питает.
Зелену ризу по лугам
И по долинам расширяя,
Из уст Зефирами дыхая,
С веселием вещает к нам: 5«Я с вами ныне торжествую,
Мне сих часов краснее нет,
Что Героиню таковую
В сей день произвела я в свет.
В Ней хитрость вся моя и сила
Возможность крайню положила;
Я избрала счастливый знак
Надежду показать нелестну:
В пространну высоту небесну
Прилежно возведите зрак.6Се солнце бег свой пременяет
И к вам течет умножить день,
На север взор свой обращает
И оным прогоняет тень,
Являя, что Елисавета
В России усугубит света
Державой и венцем своим.
Ермий, наукам предводитель,
И Марс, на брани победитель,
Блистают совокупно с ним.7Там муж, звездами испещренный,
Свой светлый напрягает лук,
Диана стрелы позлащенны
С ним мещет из прекрасных рук.
Се небо показует ясно,
Коль то с добротами согласно
Рожденныя в признаках сих:
От ней Геройство с красотою
Повсюду миром и войною
Лучи пускают дней златых».8Сие предвестие природы
Хотя представило тогда,
Что ты возвеселишь народы,
О глав венчанных красота!
Но вяща радость восхищала
Взирающих и оживляла, —
Когда даров Твоих призн_а_к
Надежнее в лице открылся,
Что точно в нем изобразился
Родителей великих зрак.9В тебе прекрасный дом создали
Душе великой небеса,
Свое блистание влияли
В твои пресветлы очеса;
Лице всходящий денницы
И бодрость быстрый Орлицы
И в нежнейших являлись днях;
Уже младенческие взгляды
Предвозвещали те отрады,
Что бедным нынь отъемлют страх.10Ты суд и милость сопрягаешь,
Повинных с кротостью казнишь,
Без гневу злобных исправляешь,
Ты осужденных кровь щадишь.
Так Нил смиренно протекает,
Брегов своих он не терзает,
Но пользой выше прочих рек:
Своею сладкою водою,
В лугах зеленых пролитою,
Златой дает Египту век.11Как ясно солнце воссияло
Свой блеск впервые на Тебя,
Уж счастье руку простирало,
Твои приятности любя,
Венец держало над главою
И возвышало пред Тобою
Трофеи отческих побед,
Преславных чрез концы земные.
Коль счастлива была Россия,
Когда воззрела Ты на свет! 12Тогда от радостной Полтавы
Победы Росской звук гремел,
Тогда не мог Петровой славы
Вместить вселенныя предел,
Тогда Вандалы побежденны
Главы имели преклоненны
Еще при пеленах твоих;
Тогда предъявлено судьбою,
Что с трепетом перед Тобою
Падут полки потомков их.13О сладкой нежности обитель!
О вы, блаженные места,
Где храбрый готов Победитель
Лобзал и в очи, и в уста
Впервые плод свой вожделенный,
Свой плод, меж лаврами рожденный,
Вас оных радостных времен
Любезна память услаждает,
И оный день вам пребывает
В бессчетны веки незабвен.14Но се различные языки
От рек великих и морей
Согласные возносят клики,
К тебе, Монархине своей,
Сердца и руки простирают
И многократно повторяют:
«Да здравствует Елисавет,
Для Росской славы днесь рождение,
Да будет свыше укрепленна
Чрез множество счастливых лет».15Сие гласит Тебе Россия
И купно с ней наук собор.
Предведущая Урания
Возводит к верьху быстрый взор, —
Небесны беги наблюдает
И с радостию составляет
Венец Тебе из новых звезд.
Тебе искусство землемерно
Пространство показать безмерно
Незнаемых желает мест.16Парящей Поэзии ревность
Дела твои превознесет,
Ни гнев стихий, ми ветха древность
Похвал Твоих не пресечет;
Открыты естества уставы
Твоей умножат громкость славы,
Но всё художество свое
Тебе Иппократ посвящает
И усугубить тем желает
И век, и здравие Твое.17Да будет тое невредимо,
Как верьх высокий горы
Взирает непоколебимо
На мрак и вредные пары;
Не может вихрь его достигнуть,
Ни громы страшные подвигнуть;
Взнесен к безоблачным странам,
Ногами тучи попирает,
Угрюмы бури презирает,
Смеется скачущим волнам.