Я прихожу, как призрак, я ухожу как тень,
Я полон тайн, как вечер, я весь огонь, как день.
Ты мне была желанна всего один лишь миг,
Но вдруг воскрес — так странно — в моей душе твой лик.
Я был тобою счастлив, ты мне была близка,
Мы были вне пределов, мы были два цветка.
И ты едва ли знала, что ты была моей,
А мне шептали мысли: «О, как ты счастлив с ней!»
Твой дух светло-прозрачный весь погружен был в сон,
А мой, нежней, смелее, был в этот сон влюблен.
Я твой опять, бесплотно. Смотри, как нежен день.
Я вновь пришел, как призрак. Я вновь уйду, как тень.
Короткие, как пословицы,
И длинные от бессонницы
Приходят ночи-покойницы
Ко мне, когда гасят свет.
[Мне белый стих чей-то вторится
Про то, что воздастся сторицей,
Что сам посмеюсь над исторьицей,
Обычной, как белый свет.Когда ж это превозмогается —
Ничто уже не надругается,
Но там, где-то там отлагается
Благим и отлогим холмом
И спит незаметней старания,
Старения и умирания,
Стокра<т>ней и старше <предания> —
Как недозвучавший псалом.Не быть больше поползновениям,
Ни пениям, ни вдохновениям,
И только в душе исступлением,
Иступленным свинским ножом, —
Что были и громы небесные,
Что жили и гномы чудесные,
Что жили да были телесны<е>…
Да вот и отжили потом.
Однажды мы в пятом году проснулись,
встречая рассвет, И кто-то призвал нас:
трудись, святой исполняя завет!
Увидев, как низко горит на утреннем небе звезда,
Мы поняли: кончилась ночь, настала дневная страда.
Душою мы были чисты, была наша вера светла,
Но слепы мы были еще, с лица еще грязь не сошла.
Поэтому мы отличить друзей от врагов не могли,
Нам часто казался шайтан
достойнейшим сыном земли.
Без умысла каждый из нас иной раз дурное творил,
Пусть к своду восьмому небес откроет нам путь
Джабраил. Друзья, как бы ни было там — навеки развеялась
тьма. За дело! Нам ясность нужна: глаз ясность и ясность ума.
Отплескались ласковые взоры
Через пряжу золотых волос.
Ах, какие синие озера
Переплыть мне в жизни привелось! Уголком улыбки гнев на милость
Переменит к вечеру она…
Золотое солнышко светилось,
Золотая плавала луна.А когда земные ураганы
Утихали всюду на земле,
Синие огромные туманы
Чуть мерцали в теплой полумгле.Много лет не виделся я с нею,
А сегодня встретилась она.
Если сердце от любви пустеет,
То из глаз уходит глубина.Вся она и та же, да не та же.
Я кричу, я задаю вопрос:
— Где озера? Синие?!
Сквозь пряжу
Золотистых спутанных волос? Отплескались ласковые взоры,
Белым снегом землю замело.
Были, были синие озера,
А осталось синее стекло.
Как бегали мы за ландышами
Серебряными втроем:
Две ласковые милые девушки, —
Две фрейлины с королем!
У вас были платья алые,
Алые платья все.
По колени юбки короткие,
Босые ноги в росе.
У вас были косы длинные,
Спускавшиеся с висков
На груди весенне-упругие,
Похожие на голубков…
У вас были лица смелые,
Смеющиеся глаза,
Узкие губы надменные,
И в каждой внутри — гроза!
У вас были фразы вздорные,
Серебряные голоски,
Движения вызывающие,
И ландышевые венки!
Все было вокруг зеленое,
Все — золото, все бирюза!
Были лишь платья алые,
В которых цвела гроза.
Я помню полоски узкие
Меня обжигавших уст…
Как чисто звенели ландыши,
Запрятанные под куст.
Как нежно слова эстийские
Призывели над леском!
Как быстро сменялись личики
Перед моим лицом!..
Ах, это у моря Финского,
От дома за десять верст, —
Веселые сборы ландышей,
С восхода до самых звезд!
Ах, это в пресветлой Эстии,
Где любит меня земля,
Где две босоногие фрейлины, —
Две фрейлины короля!
Еще когда мы были юными…
Точнее, с самой колыбели,
О людях мы светлее думали,
Чем есть они на самом деле.
Мы подрастали в детском садике,
Был каждый грамм пшена сосчитан.
Уже тогда красавцы всадники
Нас взяли под свою защиту.
Мы никому не разрешили бы
Упомянуть — хоть в кратком слове —
О том, что их шинели вшивые
И сабли в ржавых пятнах крови.
Благоговенье это детское
Мы пронесли сквозь бури века,
Влюбленные во все советское
И верящие в человека.
Вы скажете: а где же критика,
А где мученья и сомненья?
У атакующих спросите-ка
За пять минут до наступленья.
Нет, для сочувствия умильного
Своих устоев не нарушу:
В большом походе — право сильного —
Боль не выпячивать наружу.
Пусть слабые пугливо мечутся,
В потемках тычутся без цели,
С мечтою нашей человечеству
Светлее жить — на самом деле.
В пещере начертал он на стене
Быков, коней. И чаровали гривы.
Он был охотник смелый и счастливый.
Плясали тени сказок при огне.
Жена, смеясь, склонялася к жене.
Их было семь. Семьею говорливой,
Порою дружной, а порой бранчливой,
Все были только с ним в любовном сне.
Сидел поодаль он. И дух мечтанья
Его увел в безвестную страну.
Он был там бледен. И любил одну.
В том крае были сказочные зданья.
Он был в них царь. И вдруг в его сознанье
Мечта вонзила звонкую струну.
Среди океана
Лежала страна,
И были спокойны
Ее племена.
Под небом лазурным
Там пальмы росли
На почве обильной
Прекрасной земли.
Беспечны и вольны
Там были отцы,
И жены, и дети,
И мужи-бойцы.
Пришли европейцы:
Земля им нужна -
И стали туземные
Гнать племена.
И всех истребили, -
Последний бежал,
В лесах проскитался,
Без вести пропал.
Нет даже преданий!
Прошло время то,
И как оно жило -
Не знает никто.
И знаем мы только:
Теперь его нет!
Зачем оно было?
Кто даст мне ответ?
Средь сосен сонных сонными снимаемся с бивака
Под дрожь жестокой осени в нависших облаках.
Дорога льется волнами — вонючая клоака —
В лесу, в лугах и в озими — неистово плоха,
Но сопки серо-синие смеяться не посмеют,
Над нашими солдатами, ползущими в грязи:
Извилистою линией идут они за теми,
Кто раньше были братьями, и кто теперь враги.
…А кости старой падали надежно огорожены
Поскотиной дырявою, налегшей на сосну.
Ах, черт возьми, да надо ли, чтоб были мы заброшены
На жизнь распрокорявую в поганую страну!
1
Есть в России святые места.
Если друг тебя в горе кинет,
Если вдруг на душе пустота,
Ты пойди приложись к святыне.
Поброди вдоль тригорских прудов,
По Михайловским ласковым рощам
Как бы ни был наш век суров,
Там все сложное станет проще.
И над Соротью голубой
Вдруг обратно помчится время.
Ты свою позабудешь боль,
Обретешь ты второе зренье…
2
Какие только не случались были —
Сравнится ль сказка с правдою иной?..
Тригорское, Михайловское были
Всего лишь селами, разбитыми войной.
И в тех аллеях, что для сердца святы,
Там, где поэт бродить часами мог,
Фельдфебель из Баварии впечатал
Следы своих подкованных сапог…
Дитя, мы детьми еще были,
Веселою парой детей;
Мы лазили вместе в курятник,
К соломе, и прятались в ней.Поем петухами, бывало,
И только что люди идут, —
Кукуреку! — им сдается,
Что-то петухи так поют.На нашем дворе ухитрились
Мы ящики пышно убрать.
В них жили мы вместе, стараясь
Достойно гостей принимать.Соседская старая кошка
Нередко бывала у нас;
Мы кланялись ей, приседая,
Твердя комплименты подчас.Спешили ее о здоровье
С любезным участьем спросить,
С тех пор приходилось всё то же
Не раз старой кошке твердить.Мы чинно сидели, толкуя,
Как старые люди, тогда
И так сожалели, что лучше
Всё в наши бывало года.Что веры с любовью и дружбой
Не знает теперешний свет,
Что кофе так дорог ужасно,
А денег почти что и нет.Промчалися детские игры,
И всё пронеслось им вослед —
И вера с любовью и дружбой,
И деньги, и время, и свет.
Эх вы, кони-звери,
Звери-кони, эх!
Черные да Серый,
Да медвежий мех… Там, за белой пылью,
В замети скользя,
Небылицей-былью
Жаркие глаза… Былью-небылицей
Очи предо мной…
Так быстрей же, птицы!
Шибче, коренной! Эх вы, кони-звери,
Звери-кони, эх!
Черные да Серый,
Да медвежий мех.А глаза сияют,
Ласкою маня.
Не меня встречают.
Ищут не меня, Только жгут без меры
Из-под темных дуг…
Гей, чубарь мой серый,
Задушевный друг! Эх вы, кони-звери,
Звери-кони, эх!
Черные да Серый,
Да медвежий мех.Я рыдать не стану,
В дурь не закучу —
Я тебя достану,
Я тебя умчу! Припадешь устами,
Одуришь, как дым…
В полынью с конями
К черту угодим! Эх вы, кони-звери,
Звери-кони, эх!
Вороны да Серый,
Да медвежий мех…
Меня за книгу засадили,
С трудом читается она:
В ней смесь и вымысла, и были,
Плох вымысел, и быль скучна.
Как много в книге опечаток!
Как много непонятных мест!
Сил и охоты недостаток
Читать ее в один присест.
Пред догорающей лампадой
И в ожиданье темноты
Читаю с грустью и досадой
Ее последние листы.
Все это опыт, уверяют,
Терпенья надобно иметь,
И в ободренье обещают,
Что будет продолженье впредь.
Благодарю! С меня довольно!
Так надоел мне первый том,
Что мне зараней думать больно,
Что вновь засяду на втором.
Сижу, читая, я сказки и были,
Смотрю в старых книжках умерших портреты.
Говорят в старых книжках умерших портреты:
«Тебя забыли, тебя забыли…»
— Ну, что же делать, что меня забыли,
Что тут поможет, старые портреты? —
И спрашивал: что поможет, старые портреты,
Угрозы ли, клятва ль, мольбы ли?
«Забудешь и ты целованные плечи,
Будь, как мы, старым влюбленным портретом:
Ты можешь быть хорошим влюбленным портретом
С томным взглядом, без всякой речи».
— Я умираю от любви безмерной!
Разве вы не видите, милые портреты? —
«Мы видим, мы видим, — молвили портреты, —
Что ты — любовник верный, верный и примерный!»
Так читал я, сидя, сказки и были,
Смотря в старых книжках умерших портреты.
И не жалко мне было, что шептали портреты:
«Тебя забыли, тебя забыли».
По Москве брожу я с негром,
А вокруг белым-бело.
Белым снегом, белым снегом
Всю столицу замело.Друга черного встречаю
И вожу смотреть Москву,
Господином величаю
И товарищем зову.Мне с тобой легко и странно,
Как со сбывшейся мечтой.
Здравствуй, государство Гана
(Бывший Берег Золотой)! Я когда-то в пионерах,
Возле флага, на посту,
Клялся за свободу негров
Жизнь отдать, как подрасту.Выполненья клятвы сроки
Постепенно подошли.
Были войны, были стройки,
Только Африка — вдали.Лес да степь, а не саванны,
Очень далеко до Ганы,
Обагрился волжский плес: Кровь толчками шла из раны
Не под пальмой — у берез.Годы сделались веками,
И неведомой зимой
Прибыл вольный африканец
В город строящийся мой.Он идет, курчавый, тонкий,
Сквозь снежинок кутерьму,
И арбатские девчонки
Улыбаются ему.
В кабаках, в переулках, в извивах,
В электрическом сне наяву
Я искал бесконечно красивых
И бессмертно влюбленных в молву.
Были улицы пьяны от криков.
Были солнца в сверканьи витрин.
Красота этих женственных ликов!
Эти гордые взоры мужчин!
Это были цари — не скитальцы!
Я спросил старика у стены:
«Ты украсил их тонкие пальцы
Жемчугами несметной цены?
Ты им дал разноцветные шубки?
Ты зажег их снопами лучей?
Ты раскрасил пунцовые губки,
Синеватые дуги бровей?»
Но старик ничего не ответил,
Отходя за толпою мечтать.
Я остался, таинственно светел,
Эту музыку блеска впивать…
А они проходили всё мимо,
Смутно каждая в сердце тая,
Чтоб навеки, ни с кем не сравнимой,
Отлететь в голубые края.
И мелькала за парою пара…
Ждал я светлого ангела к нам,
Чтобы здесь, в ликованьи троттуара,
Он одну приобщил небесам…
А вверху — на уступе опасном —
Тихо съежившись, карлик приник,
И казался нам знаменем красным
Распластавшийся в небе язык.Декабрь 1904
Ты постиг ли, ты почувствовал ли,
Что, как звезды на заре,
Парки древние присутствовали
В день крестильный, в Октябре? Нити длинные, свивавшиеся
От Ивана Калиты,
В тьме столетий затерявшиеся,
Были в узел завиты.И, когда в Москве трагические
Залпы радовали слух,
Были жутки в ней — классические
Силуэты трех старух.То — народными пирожницами,
То — крестьянками в лаптях,
Пробегали всюду — с ножницами
В дряхлых, скорченных руках.Их толкали, грубо стискивали,
Им пришлось и брань испить,
Но они в толпе выискивали
Всей народной жизни нить.И на площади, — мне сказывали, -
Там, где Кремль стоял как цель,
Нить разрезав, цепко связывали
К пряже — свежую кудель: Чтоб страна, борьбой измученная,
Встать могла, бодра, легка,
И тянулась нить, рассученная
Вновь на долгие века!
Их руки были приближены,
Деревья были подстрижены,
Бабочки сумеречные летали.
Слова все менее ясные,
Слова все более страстные
Губы запекшиеся шептали.
«Хотите знать Вы, люблю ли я,
Люблю ли, бесценная Юлия?
Сердцем давно Вы это узнали», —
Цветок я видел палевый
У той, с кем танцевали Вы,
Слепы к другим дамам в той же зале.
«Клянусь семейною древностью,
Что Вы обмануты ревностью —
Вас лишь люблю, забыв об Аманде!»
Легко сердце прелестницы,
Отлоги ступени лестницы —
К той же ведут они их веранде.
Но чьи там вздохи задушены?
Но кем их речи подслушаны?
Кто там выходит из-за боскета?
Муж Юлии то обманутый,
В жилет атласный затянутый —
Стекла блеснули его лорнета.
Ani MartinКак тебя она любит! как тобою любима!
Вы — как два дьяволенка! вы — как два серафима!
Вы — всегдашние дети моря, леса и поля!
Вы — художницы чувства! вы свободны, как воля!
Мне она полюбилась, став навеки моею.
То возлюблено мною, что возлюблено ею.
Раз тебя она любит, — мне близка поневоле
Ты, подруга любимой, дочь природы и воли.
Раз меня она любит, — ты меня полюбила.
Это есть, это будет, как всегда это было.
Мы всегда были вместе, мы всегда были трое:
В дни развала Помпеи, в дни падения Трои.
Так не бойся при встрече целовать меня смело:
Ты, ее полюбивши, стать мне близкой сумела!
Брось, Антанта, с миром игру,
слов не потратим многих
Всех, кто не хочет протягивать рук,
заставим протянуть ноги
Мир с Россией — один путь.
В истории не было примера,
чтоб всех рабочих могли перетянуть
щуплые два премьера.
«К миру не знаете ль пути простого?..»
К миру не знаете ль пути простого? —
Как же, он посредине Ростова.
Попробуйте новый совет
От вопросов у Антанты захватило дух,
а русский — отшиб аппетит.
Собирает «советы» из одного, из двух,
из трех, из четырех, из пяти.
Были «советы» человек и в шесть и в семь,
кажется, были человек и в восемь.
Антанта в «советах» запуталась совсем,
ни в одном не разобравшись вопросе.
Так Антанта вовсе от «советов» осовеет.
Вместо всех «советов» прочих
надо б ей собрать один Совет —
Совет Депутатов РАБОЧИХ.
И убивали, и ранили
пули, что были в нас посланы.
Были мы в юности ранними,
стали от этого поздними.
Вот и живу теперь — поздний.
Лист раскрывается — поздний.
Свет разгорается — поздний.
Снег осыпается — поздний.
Снег меня будит ночами.
Войны снятся мне ночами.
Как я их скину со счета?
Две у меня за плечами.
Были ранения ранние.
Было призвание раннее.
Трудно давалось прозрение.
Поздно приходит признание.
Я все нежней и осознанней
это люблю поколение.
Жестокое это каление.
Светлое это горение.
Сколько по свету кружили
Вплоть до победы — служили.
После победы — служили.
Лучших стихов не сложили.
Вот и живу теперь — поздний.
Лист раскрывается — поздний.
Свет разгорается — поздний.
Снег осыпается — поздний.
Лист мой по ветру не вьется —
крепкий, уже не сорвется.
Свет мой спокойно струится —
ветра уже не боится.
Снег мой растет, нарастает —
поздний, уже не растает.
Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли всё святое:
И стыд души, и честь земли.Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И Невесте
Солдатский штык проткнул глаза.Мы утопили, с визгом споря,
Ее в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И наворованном вине.Ночная стая свищет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян…
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян! Рылеев, Трубецкой, Голицын!
Вы далеко, в стране иной…
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплеванной Невой! И вот из рва, из терпкой муки,
Где по дну вьется рабий дым,
Дрожа протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.К одежде смертной прикоснуться,
Уста сухие приложить,
Чтоб умереть — или проснуться,
Но так не жить! Но так не жить!
Тихо пело время... В мире ночь была
Бледной лунной сказкой ласкова, светла...
В небе было много ярких мотыльков,
Быстрых, золотистых, майских огоньков...
Искрами струился месяц в водоем,
И в безмолвном парке были мы вдвоем...
Ты и я, и полночь, звездный свет и тьма
Были как созвучья вечного псалма...
И земля и небо были, как венец,
Радостно замкнувший счастье двух сердец...
Онемело время... В мире вновь легла
Поздняя ночная тишь и полумгла...
Искрились пустынно звезды в тишине,
И пустынно сердце плакало во мне...
Был, как сон могильный, скорбен сон долин,
И в заглохшем парке плелся я один.
На глухих дорогах мертвенно белел
Пылью гробовою бледный лунный мел...
В небе было много белых мотыльков,
Медленных, холодных, мертвых огоньков...
Прибежала дева рано,
Щеки девы красны были.
«Отчего ты так румяна?»
Братья тут у ней спросили.
— Ныньче утром до восхода
За малиной я ходила,
Да поднялася погода
И дождем в лицо мне било.—
Раз пришла она в светлицу,
Щеки девы бледны были;
Братья встретили сестрицу
И про то у ней спросили.
Им, дрожа и леденея,
Дева молвит через силу;
"Братья, братья, поскорее
Вы копайте мне могилу!.
"На могилу положите
Доску черную, простую,
На доске вы напишите,
Напишите речь такую:
«Раз пришла она румяна,
Разгорелась, распылалась
Оттого, что утром рано
Долго с милым цаловалась.
„Раз пришла, что мрамор бледный,
Был опущен взор унылый,
Оттого, что деве бедной
Стал ея неверен милый!“
Первородство — на сиротство!
Не спокаюсь.
Велико твое дородство:
Отрекаюсь.Тем как вдаль гляжу на ближних —
Отрекаюсь.
Тем как твой топчу булыжник —
Отрекаюсь.* * *Как в семнадцатом-то
Праведница в белом,
Усмехаючись, стояла
Под обстрелом.Как в осьмнадцатом-то
— А? — следочком ржавым
Все сынов своих искала
По заставам.Вот за эту-то — штыками
Не спокаюсь! —
За короткую за память
Отрекаюсь.Драгомилово, Рогожская,
Другие…
Широко ж твоя творилась
Литургия.А рядочком-то
На площади на главной,
Рванью-клочьями
Утешенные, лавром… Наметай, метель, опилки,
Снег свой чистый.
Поклонись, глава, могилкам
Бунтовщицким. (Тоже праведники были,
Были, — не за гривну!)
Красной ране, бедной праведной
Их кривде…* * *Старопрежнее, на свалку!
Нынче, здравствуй!
И на кровушке на свежей —
Пляс да яства.Вот за тех за всех за братьев
— Не спокаюсь! —
Прости, Иверская Мати!
Отрекаюсь.12 января
Эго маленькая сказка без счастливого конца.
Под навесом над террасой жили-были два птенца.
Очень смирно, очень дружно жили-были два птенца.
Жил на даче мальчик Петя, шалунишка, зубоскал,
а у Пети под кроватью белый котик проживал.
Был котенок очень нежен, очень мил и очень мал.
Петя влез с котом на крышу, чтоб мурлыке показать,
что пискунья-воробьиха — удивительная мать.
Но котенок — прыг к малюткам и птенца за горло — хвать!
Встал наш Петя на защиту, но не сладил с наглецом,
слез на землю с грустным сердцем и заплаканным лицом.
Эго — грустная история с очень жалобным концом.
Мне грустно оттого, что мы с тобой не двое,
Что месяц, гость небес, заглянет к нам в окно,
Что грохот города нарушит все ночное
И будет счастье тьмы меж зорь схоронено.
Мне грустно оттого, что завтра ты с другими
Смешаешься в одной вскипающей волне,
И будешь между них, и будешь вместе с ними,
И хоть на краткий миг забудешь обо мне…
О, если б быть одним, в высокой, строгой башне,
Где ламп кровавый свет затеплен навсегда,
Где вечно только ночь, как завтра — день вчерашний,
И где-то без конца шумит, шумит вода!
Отторжены от всех, отъяты от вселенной,
Мы были б лишь вдвоем, я — твой, ты — для меня!
Мы были б как цари над вечностью мгновенной,
И год сменял бы год, как продолженье дня.
Декабрь 1900
Царь, Бил-Ибус, я, это вырезал здесь,
Сын Ассура, я, был велик на земле.
Города разрушал, я, истреблял племена,
Города воздвигал, я, строил храмы богам.
Прекрасную Ниргал, я, сделал своею женой,
Алоустая Ниргал, ты, была как месяц меж звезд.
Черные кудри, Ниргал, твои, были темны, как ночь,
Соски грудей, Ниргал, твои, были алый цветок.
Белые бедра, Ниргал, твои, я в пурпур одел,
Благоуханные ноги, Ниргал, твои, я в злато обул.
Когда умерла ты, Ниргал, я сорок суток не ел.
Когда ушла ты, Ниргал, я десять тысяч казнил.
Царь, Бил-Ибус, я, был велик на земле,
Но, как звезда небес, исчезаешь ты, человек.
1913
(Параллелизм.)
Царь, Бил-Ибус, я, это вырезал здесь,
Сын Ассура, я, был велик на земле.
Города разрушал, я, истреблял племена,
Города воздвигал, я, строил храмы богам.
Прекрасную Ниргал, я, сделал своею женой,
Алоустая Ниргал, ты, была как месяц меж звезд.
Черныя кудри, Ниргал, твои, были темны, как ночь,
Соски грудей, Ниргал, твои, были алый цветок.
Белыя бедра, Ниргал, твои, я в пурпур одел,
Благоуханныя ноги, Ниргал, твои, я в злато обул.
Когда умерла ты, Ниргал, я сорок суток не ел,
Когда ушла ты, Ниргал, я десять тысяч казнил.
Царь, Бил-Ибус, я, был велик на земле,
Но, как звезда небес, исчезаешь ты, человек.
1913
Мы — волки,
И нас
По сравненью с собаками
Мало.
Под грохот двустволки
Год от году нас
Убывало.
Мы, как на расстреле,
На землю ложились без стона.
Но мы уцелели,
Хотя и живем вне закона.
Мы — волки, нас мало,
Нас можно сказать — единицы.
Мы те же собаки,
Но мы не хотели смириться.
Вам блюдо похлебки,
Нам проголодь в поле морозном,
Звериные тропки,
Сугробы в молчании звездном.
Вас в избы пускают
В январские лютые стужи,
А нас окружают
Флажки роковые все туже.
Вы смотрите в щелки,
Мы рыщем в лесу на свободе.
Вы, в сущности, — волки,
Но вы изменили породе.
Вы серыми были,
Вы смелыми были вначале.
Но вас прикормили,
И вы в сторожей измельчали.
И льстить и служить
Вы за хлебную корочку рады,
Но цепь и ошейник
Достойная ваша награда.
Дрожите в подклети,
Когда на охоту мы выйдем.
Всех больше на свете
Мы, волки, собак ненавидим.
Велит вам, Грации, надернуть покрывало
На песенки мои шутливые мудрец.
Знать, яблоко его Эдема не прельщало,
Ни мать — не из ребра, ни глиняный отец,
Ни любопытен он, как деды его были;
Но вы, зрю, — всякая вслед прабабы идет, —
Сквозною дымкою те песенки закрыли
И улыбнулися на запрещенный плод.
1809
На песенки мои шутливые, мудрец,
Ты мрачное велишь надернуть покрывало.
Знать, яблоко тебя Эдема не прельщало,
Ни мать — не из ребра, ни глиняный отец,
И прадеды твои нелюбопытны были.
Но что? — зрю, всякая красавица идет
За прабабой своей, и кисеей лишь скрыли,
Взглянув с улыбкою на запрещенный плод.
Во дни надежды молодой,
Во дни безоблачной лазури
Нам незнакомы были бури, —
Беспечны были мы с тобой.
Для нас цветы благоухали,
Луна сияла только нам,
Лишь мне с тобою по ночам
Пел соловей свои печали.
— В те беззаботные года
Не знали мы житейской прозы:
Как хороши тогда,
Как свежи были розы!
То время минуло давно…
— Изведав беды и печали,
Мы много скорби повстречали;
Но унывать, мой друг, грешно:
Взгляни, как Божий мир прекрасен;
Небесный свод глубок и чист,
Наш сад так зелен и душист,
И теплый день, и тих, и ясен,
Пахнул в растворенную дверь;
В цветах росы сияют слезы…
Как хороши теперь,
Как свежи эти розы!
За все, что выстрадали мы,
Поверь, воздается нам сторицей.
Дни пронесутся вереницей,
И после сумрачной зимы
Опять в расцветшие долины
Слетит счастливая весна;
Засветит кроткая луна;
Польется рокот соловьиный,
И отдохнем мы от труда,
Вернутся радости и грезы:
Как хороши тогда,
Как свежи будут розы!
В семнадцать совсем уже были мы взрослые —
Ведь нам подрастать на войне довелось…
А нынче сменили нас девочки рослые
Со взбитыми космами ярких волос.Красивые, черти! Мы были другими —
Военной голодной поры малыши.
Но парни, которые с нами дружили,
Считали, как видно, что мы хороши.Любимые нас целовали в траншее,
Любимые нам перед боем клялись.
Чумазые, тощие, мы хорошели
И верили: это на целую жизнь.Эх, только бы выжить!.. Вернулись немногие.
И можно ли ставить любимым в вину,
Что нравятся девочки им длинноногие,
Которые только рождались в войну? И правда, как могут не нравиться весны,
Цветение, первый полет каблучков,
И даже сожженные краскою космы,
Когда их хозяйкам семнадцать годков.А годы, как листья осенние, кружатся.
И кажется часто, ровесницы, мне —
В борьбе за любовь пригодится нам мужество
Не меньше, чем на войне…
Были огромные очи:
Очи созвездья Весы,
Разве что Нила короче
Было две чёрных косы
Ну, а сама меньше можного!
Всё, что имелось длины
В косы ушло — до подножия,
В очи — двойной ширины
Если сама — меньше можного,
Не пожалеть красоты —
Были ей Богом положены
Брови в четыре версты:
Брови — зачёсывать за уши
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . За душу
Хату ресницами месть…
Нет, не годится! . . . . . . . . . .
Страшно от стольких громад!
Нет, воспоём нашу девочку
На уменьшительный лад
За волосочек — по рублику!
Для довершенья всего —
Губки — крушенье Республики
Зубки — крушенье всего…
* * *
Жуть, что от всей моей Сонечки
Ну — не осталось ни столечка:
В землю зарыть не смогли —
Сонечку люди — сожгли!
Что же вы с пеплом содеяли?
В урну — такую — её?
Что же с горы не развеяли
Огненный пепел её?
Сядь поближе ко мне. Мы припомним с тобой,
Как друг друга любили мы мало…
Дай мне ручки свои, а ресницы прикрой,
Чтоб мечту наша жизнь не пугала.
Мы припомним с тобой тот запущенный сад,
Где гвоздики цвели запоздало.
Ты грустишь… Твои ручки и губы дрожат,
Иль в былом ты печаль увидала?
Да, мы мало любили увядшие дни,
Дни осенние, дни золотые…
Но мы были вдвоем, и мы были одни…
Так к чему же упреки немые?
Вечереет в душе… Не грусти, не грусти…
Ты не помнишь, как ты говорила,
Что ты счастье нашла, что я счастлив, как ты…
Ты не помнишь… Но это ведь было.