Огромный мир открыт и манит,
Бьет конь копытом, я готов,
Я знаю, сердце не устанет
Следить за бегом облаков.
Но вслед бежит воспоминанье
И странно выстраданный стих,
И недопетое признанье
Последних радостей моих.
Рвись, конь, но помни, что печали
От века гнать не уставали
Свободных… гонят и досель,
Тогда поможет нам едва ли
И звонкая моя свирель.
Да! Мир хорош, как старец у порога,
Что путника ведет во имя Бога
В заране предназначенный покой,
А вечером, простой и благодушный,
Приказывает дочери послушной
Войти к нему и стать его женой.Но кто же я, отступник богомольный,
Обретший всё и вечно недовольный,
Сдружившийся с луной и тишиной?
Мне это счастье — только указанье,
Что мне не лжет мое воспоминанье,
И пил я воду родины иной.
Какою музыкой мой слух взволнован?
Чьим странным обликом я зачарован? Душа прохладная, теперь опять
Ты мне позволила желать и ждать.Душа просторная, как утром даль,
Ты убаюкала мою печаль.Ее, любившую дорогу в храм,
Сложу молитвенно к твоим ногам.Всё, всё, что искрилось в моей судьбе,
Всё, всё пропетое — тебе, тебе!
Я до сих пор не позабыл
Цветов в задумчивом раю,
Песнь ангелов и блеск их крыл,
Ее, избранницу мою.Стоит ее хрустальный гроб
В стране, откуда я ушел,
Но так же нежен гордый лоб,
Уста — цветы, что манят пчел.Я их слезами окроплю
(Щадить не буду я свое),
И станет розой темный плюш,
Обвив, воскресшую, ее.
Кончено! Дверь распахнулась перед ним, заключенным.
Руки не чувствуют холода цепи тяжелой;
Грустно расстаться ему с пауком прирученным,
С милым тюремным цветком, пичиолой.Жалко тюремщика… (он иногда улыбался
Странно-печально)… и друга за тяжким затвором…
Или столба, на котором однажды качался
Тот, кого люди назвали убийцей и вором.Жалко? Но только, как призрак, растаяли стены;
В темных глазах нетерпенье, восторг и коварство;
Солнце пьянит его, солнце вливается в вены,
В сердце… изгнанник идет завоевывать царство.
Хиромант, большой бездельник,
Поздно вечером, в Сочельник
Мне предсказывал: «Заметь:
Будут долгие недели
Виться белые метели,
Льды прозрачные синеть.Но ты снегу улыбнешься,
Ты на льду не поскользнешься,
Принесут тебе письмо
С надушенною подкладкой,
И на нем сияет сладкий,
Милый штемпель — Сан-Ремо!»
Георгию ИвановуМилый мальчик, томный, томный
Помни — Хлои больше нет.
Хлоя сделалась нескромной,
Ею славится балет.Пляшет нимфой, пляшет Айшей
И грассирует «Ca y est»,
Будь смелей и подражай же
Кавалеру де Грие.Пей вино, простись с тоскою,
И заманчиво-легко
Ты добудешь — прежде Хлою,
А теперь Манон Леско.
Фидлер, мой первый учитель
И гроза моих юных дней,
Дивно мне! Вы ли хотите
Лестных от жертвы речей?
Если теперь я поэт, что мне в том,
Разве он мне не знаком,
Ужас пред вашим судом?!
Я верно болен: на сердце туман,
Мне скучно все, и люди, и рассказы,
Мне снятся королевские алмазы
И весь в крови широкий ятаган.Мне чудится (и это не обман),
Мой предок был татарин косоглазый,
Свирепый гунн… я веяньем заразы,
Через века дошедшей, обуян.Молчу, томлюсь, и отступают стены —
Вот океан весь в клочьях белой пены,
Закатным солнцем залитый гранит, И город с голубыми куполами,
С цветущими жасминными садами,
Мы дрались там… Ах, да! я был убит.
На Дуксе ли, на Бенце ль я, —
Верхом на какаду,
На вечер в доме Вен (т)целя
Всегда я попаду.
Грустно мне, что август мокрый
Наших коней расседлал,
Занавешивает окна,
Запирает сеновал.И садятся в поезд сонный,
Смутно чувствуя покой,
Кто мечтательно влюбленный,
Кто с разбитой головой.И к Тебе, великий Боже,
Я с одной мольбой приду:
— Сделай так, чтоб было то же
Здесь и в будущем году.
Этот город воды, колонад и мостов,
Верно, снился тому, кто сжимая виски,
Упоительный опиум странных стихов,
Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.В освещенных витринах горят зеркала,
Но по улицам крадется тихая темь,
А колонна крылатого льва подняла,
И гиганты на башне ударили семь.На соборе прохожий еще различит
Византийских мозаик торжественный блеск
И услышит, как с темной лагуны звучит
Возвращаемый медленно волнами плеск.
Беда пришла для символиста: Брюсов
Решил: «Теперь мне Северянин люб».
Юдоль печали Федор Сологуб
Сказал: «И я не из породы трусов».Однако столько ж минусов, как плюсов,
В афере этой; с молоком у губ
Игорь Васильич был совсем не глуп,
Сбежал от них и остальных турусов.Орлы над бездной, где же
Любимая, что ласково маня,
Открыл под вами Игорь Северянин? Грозит вам бездна, имя ей просак.
Уж вам друзья Олимпов и Пруссак.
Был символизм и от сердца ранен.
Из камня серого иссеченные, вазы
И купы царственные ясени, и бук,
И от фонтанов ввысь летящие алмазы,
И тихим вечером баюкаемый луг.В аллеях сумрачных затерянные пары
Так по-осеннему тревожны и бледны,
Как будто полночью их мучают кошмары,
Иль пеньем ангелов сжигают душу сны.Здесь принцы, грезили о крови и железе,
А девы нежные о счастии в двоем,
Здесь бледный кардинал пронзил себя ножом… Но дальше, призраки! Над виллою Боргезе
Сквозь тучи золотом блеснула вышина, —
То учит забывать встающая луна.
Его издавна любят музы,
Он юный, светлый, он герой,
Он поднял голову Медузы
Стальной, стремительной рукой.И не увидит он, конечно,
Он, в чьей душе всегда гроза,
Как. хороши, как человечны
Когда-то страшные глаза, Черты измученного болью,
Теперь прекрасного лица…
— Мальчишескому своеволью
Нет ни преграды, ни конца.Вон ждет нагая Андромеда,
Пред ней свивается дракон,
Туда, туда, за ним победа
Летит, крылатая, как он.
Какое счастье в Ваш альбом
Вписать случайные стихи.
Но ах! Узнать о ком, о чем, —
Мешают мне мои грехи.
Никогда не сделаю я так:
Исповедать всем мои привычки.
Как! Носить клеймо позорной клички —
О самом себе слагатель врак.Лучше буду я курить табак,
А Мочульский пусть дает мне спички.
И другие птички-невелички
Говорят сонеты так и сяк.У меня уже четыре книги,
Мальчик и жена — мои вериги.
И не стану я писать сонет, Любят только дети упражненья.
Если я поэт, то без сомненья
Вам на просьбы я отвечу «нет».
Зеленое, всё в пенистых буграх,
Как горсть воды, из океана взятой,
Но пригоршней гиганта чуть разжатой,
Оно томится в плоских берегах.Не блещет плуг на мокрых бороздах,
И медлен буйвол грузный и рогатый,
Здесь темной думой удручен вожатый,
Здесь зреет хлеб, но лавр уже зачах, Лишь иногда, наскучивши покоем,
С кипеньем, гулом, гиканьем и воем
Оно своих не хочет берегов, Как будто вновь под ратью Ганнибала
Вздохнули скалы, слышен визг шакала
И трубный голос бешеных слонов.
На вечере Верхарена
Со мной произошла перемена,
И, забыв мой ужас детский (перед Вами),
Я решил учиться по-немецки.
Когда вступила в спальню Дездемона,
Там было тихо, душно и темно,
Лишь месяц любопытный к ней в окно
Заглядывал с чужого небосклона.И страшный мавр со взорами дракона,
Весь вечер пивший кипрское вино,
К ней подошел, — он ждал ее давно, —
Он не оценит девичьего стона.Напрасно с безысходною тоской
Она ловила тонкою рукой
Его стальные руки — было поздно.И, задыхаясь, думала она:
«О, верно, в день, когда шумит война,
Такой же он загадочный и грозный!»
После долгих сонных дней
Солнце и письмо любовное,
После стольких дней-теней
Снова время баснословное.я, как первый человек,
А она, как Ева, кроткая,
Дразнит выгибами век
И медлительной походкой.Все другие для меня
Точно звери бессловесные,
Я дарю им имена
Золотые и телесные.Но, как истиный Адам
(Только зная всё заранее),
Я тоскую по плодам
Сладким — с дерева познания.
Фёдор Фёдорович, я Вам
Фейных сказок не создам:
Фею ресторанный гам
Испугает — слово дам.
Да и лучше рюмок звон,
Лучше Браун, что внесён,
Есть он, всё иное вон.
Разве не декан мой он?!
Надпись на переводе «Эмалей и камей» М. Л. ЛозинскомуКак путник, препоясав чресла,
Идет к неведомой стране,
Так ты, усевшись глубже в кресло,
Поправишь на носу пенсне.И, не пленяясь блеском ложным,
Хоть благосклонный, как всегда,
Движеньем верно-осторожным
Вдруг всунешь в книгу нож… тогда.Стихи великого Тео
Тебя достойны одного.
Как этот ветер грузен, не крылат!
С надтреснутою дыней схож закат.И хочется подталкивать слегка
Катящиеся вяло облака.В такие медленные вечера
Коней карьером гонят кучера, Сильней веслом рвут воду рыбаки,
Ожесточенней рубят лесникиОгромные, кудрявые дубы…
А те, кому доверены судьбыВселенского движения и в ком
Всех ритмов бывших и небывших дом, Слагают окрыленные стихи,
Расковывая косный сон стихий.
И как в раю магометанском
Сонм гурий в розах и шелку,
Так вы лейб-гвардии в уланском
Ее Величества полку.
Она не однажды всплывала
В грязи городского канала,
Где светят, длинны и тонки,
Фонарные огоньки.Ее видали и в роще,
Висящей на иве тощей,
На иве, еще Дездемоной
Оплаканной и прощенной.В каком-нибудь старом доме,
На липкой красной соломе
Ее находили люди
С насквозь простреленной грудью.Но от этих ли превращений,
Из-за рук, на которых кровь
(Бедной жизни, бедных смущений),
Мы разлюбим ее, Любовь?
Я помню, я помню, носились тучи
По небу желтому, как новая медь,
И ты мне сказала: «Да, было бы лучше,
Было бы лучше мне умереть».«Неправда, — сказал я, — и этот ветер,
И все, что было, рассеется сном,
Помолимся Богу, чтоб прожить этот вечер,
А завтра на утро мы все поймем.»И ты повторяла: «Боже, Боже!..»
Шептала: «Скорее… одна лишь ночь…»
И вдруг задохнулась: «Нет, Он не может,
Нет, Он не может уже помочь!»
Ни шороха полночных далей,
Ни песен, что певала мать, —
Мы никогда не понимали
Того, что стоило понять.
И, символ горнего величья,
Как некий благостный завет,
Высокое косноязычье
Тебе даруется, поэт.
Апостол Петр, бери свои ключи,
Достойный рая в дверь его стучит.Коллоквиум с отцами церкви там
Покажет, что я в догматах был прям.Георгий пусть поведает о том,
Как в дни войны сражался я с врагом.Святой Антоний может подтвердить,
Что плоти я никак не мог смирить.Но и святой Цецилии уста
Прошепчут, что душа моя чиста.Мне часто снились райские сады,
Среди ветвей румяные плоды, Лучи и ангельские голоса,
В немировой природы чудеса.И знаешь ты, что утренние сны
Как предзнаменованья нам даны.Апостол Петр, ведь если я уйду
Отвергнутым, что делать мне в аду? Моя любовь растопит адский лёд,
И адский огнь слеза моя зальет.Перед тобою темный серафим
Появится ходатаем моим.Не медли более, бери ключи,
Достойный рая в дверь его стучит.
От «Романтических цветов»
И до «Колчана» я все тот же,
Как Рим от хижин до шатров,
До белых портиков и лоджий.
Но верь, изобличитель мой
В измене вечному, что грянет
Заветный час и Рим иной,
Рим звонов и лучей настанет.
У нас пока единый храм,
Мы братья в православной вере,
Хоть я лишь подошел к дверям,
Вы ж, уходя, стучитесь в двери.
Марии ЛёвбергТы, жаворонок в горней высоте,
Служи отныне, стих мой легкокрылый,
Ее неяркой, но издавна милой
Такой средневековой красоте; Ее глазам, сверкающим зарницам,
И рту, где воля превзошла мечту,
Ее большим глазам — двум странным птицам —
И словно нарисованному рту.Я больше ничего о ней не знаю,
Ни писем не писал, ни слал цветов.
Я с ней не проходил навстречу маю
Средь бешеных от радости лугов.И этот самый первый наш подарок,
О жаворонок, стих мой, может быть,
Покажется неловким и случайным
Ей, ведающей таинства стихов.
Понять весь мир какой-то странный сложным,
Огромноя игрушкой сатаны,
Еще не сделанным, где сплетены
Тьма с яркостью и ложное с неложным.Суровый бард, в боренье с невозможным
Любовь как знамя поднял ты, и сны
У розовой подслушал ты луны,
Что сердце девы делает тревожным.Едва заслышим мы заветный звук
В твоем органе гулком и протяжном,
Смущается покой наш бледный, вдругКаким угрюмым явит мир и важным
Иоанна «Откровенья» голос нам
И вторит, кажется, его словам.
Пока бросает ураганами
Державный Вождь свои полки,
Вы наклоняетесь над ранами
С глазами полными тоски.И имя Вашего Величества
Не позабудется доколь
Смиряет смерть любви владычество
И ласка утешает боль.Несчастных кроткая заступница,
России милая сестра,
Где Вы проходите как путница,
Там от цветов земля пестра.Мы молим: сделай Бог Вас радостной,
А в трудный час и скорбный час
Да снизойдет к Вам Ангел благостный,
Как Вы нисходите до нас.
Её Императорскому Высочеству великой княжне Анастасии Николаевне ко дню рожденияСегодня день Анастасии,
И мы хотим, чтоб через нас
Любовь и ласка всей России
К Вам благодарно донеслась.Какая радость нам поздравить
Вас, лучший образ наших снов,
И подпись скромную поставить
Внизу приветственных стихов.Забыв о том, что накануне
Мы были в яростных боях,
Мы праздник пятого июня
В своих отпразднуем сердцах.И мы уносим к новой сече
Восторгом полные сердца,
Припоминая наши встречи
Средь царскосельского дворца.Прапорщик Н. Гумилев.
Царскосельский лазарет.
Большой Дворец