Лучший друг мой, собрат мой любимый и я
Рядом шли в смертоносном бою.
С колыбели мы кровные были друзья,
Свято чтили мы дружбу свою.
Бой кипел, кучи трупов валились вокруг,
Но зловещая пуля одна
Засвистала, —и пал сотоварищ, мой друг,
Пал для вечнаго, смертнаго сна.
Бой кипел, дико пламя, и грохот, и гул
Разливались грозней и грозней.
На прощание руку мне друг протянул
Перед мигом кончины своей.
Но руки не успел я собрату пожать
На кровавом и смертном пути:
В этот миг должен был я ружье заряжать.
Милый друг мой, навеки прости!…
Со сводом горных хрусталей
Между скалами грот есть дивный;
Ему, по благости своей,
Господь дал чудный гул отзывный:
Поет ли кто, иль говорит,
В нем гул, как колокол, гудит.
Впервые юная чета,
Сгарая страстью чувств взаимной,
Друг другу вымолвила да
В его тени гостеприимной, —
И чисто грот речей их пыл
Как колокольчик, повторил.
На каменной скамейке сев,
В нем два студента пировали,
Сливали пьяный свой напев
И чащу в чашу ударяли, —
И никогда еще с тех пор
Так не гремело эхо гор
Два мужа с думой на челе,
Священным связаны обетом,
О рабстве в их родной земле
Вели беседу в гроте этом, —
И глухо грот гудел кругом,
Как колокол над мертвецом.
Раз Карл Великий морем плыл,
И с ним двенадцать перов плыло,
Их путь в Святую землю был;
Но море злилося и выло.
Тогда Роланд сказал друзьям:
«Деруся я на суше смело;
Но в злую бурю по волнам
Хлестать мечом плохое дело» .
Датчанин Гольгер молвил: «Рад
Я веселить друзей струнами;
Но будет ли какой в них лад
Между ревущими волнами?»
А Оливьер сказал, с плеча
Взглянув на бурных волн сугробы:
«Мне жалко нового меча:
Здесь утонуть ему без пробы».
Нахмурясь, Ганелон шепнул:
«Какая адская тревога!
Но только б я не утонул!..
Они ж?.. туда им и дорога!»
«Мы все плывем к святым местам! —
Сказал, крестясь, Тюрпин-святитель.
Явись и в пристань по волнам
Нас, грешных, проведи, Спаситель!»
«Вы, бесы! — граф Рихард вскричал, —
Мою вы ведаете службу;
Я много в ад к вам душ послал —
Явите вы теперь мне дружбу».
«Уж я ли, — вымолвил Наим, —
Не говорил: нажить нам горе?
Но слово умное глухим
Есть капля масла в бурном море».
«Беда! — сказал Риоль седой, —
Но если море не уймется,
То мне на старости в сырой
Постелинынче спать придется».
А граф Гюи вдруг начал петь,
Не тратя жалоб бесполезно:
«Когда б отсюда полететь
Я птичкой мог к своей любезной!»
«Друзья, сказать ли вам? ей-ей! —
Промолвил граф Гварин, вздыхая, —
Мне сладкое вино вкусней,
Чем горькая вода морская».
Ламберт прибавил: «Что за честь
С морскими чудами сражаться?
Гораздо лучше рыбу есть,
Чем рыбе на обед достаться».
«Что бог велит, тому и быть! —
Сказал Годефруа. — С друзьями
Я рад добро и зло делить;
Его святая власть над нами».
А Карл молчал: он у руля
Сидел и правил. Вдруг явилась
Святая вдалеке земля,
Блеснуло солнце, буря скрылась.
Был в стары годы замок. Высоко на просторе
Стоял он, отражаясь далеко в синем море;
Вокруг венцом роскошным раскинулись сады,
В них радужно сверкали ключи живой воды.
Там жил старик надменный, окрестных стран властитель,
Гроза своих соседей и подданных губитель,
В нем ужас —каждый помысл, и ярость —каждый взор,
Терзанье —каждый возглас, кровь —каждый приговор.
Раз к замку шли два скальда. Один был старец мудрый,
Другой —его питомец, цветущий, златокудрый;
С заветной лирой ехал на лошади старик,
С ним весело шол рядов товарищ-ученик.
Старик сказал: "Припомни всех наших песень звуки,
Из сердца вылей в слово все радости и муки;
Готовься —пусть твой голос торжественно звучит:
Жестокий дух барона смягчить нам предстоит.
Стоят в высокой зале два благородных друга.
На троне там барон и юная супруга;
Он —зарево пожара, дух пытки и войны,
Она —сиянье мира, приветный свет луны.
И вот старик ударил по вдохновенной лире:
Несутся диво-звуки, несутся шире, шире;
Им стройно вторит песнью товарищ молодой,
И чудно струны лиры слилися с песнью той.
Поют они про счастье времен, уплывших в вечность,
Про верность и свободу, любовь и человечность,
Поют про все святое, что возвышает ум,
В чем кроется источник высоких чувств и дум.
Придворный круг им внемлет в благоговеньи строгом,
Склоняется надменность и дерзость перед Богом,
Трепещет баронесса и, волю дав слезам,
Бросает в умиленьи цветок с груди певцам.
«Народ мой и супругу вы обольстить хотели!»
Старик-барон воскликнул, и с дикой дрожью в теле
В грудь скальда молодого метнул своим копьем —
Из сердца, вместо песень, кровь брызнула ключом.
Бежит толпа под гнетом зловещаго испуга…
Певец угас в обятьях наставника и друга;
Старик плащом широким окутал мертвеца
И с ношей драгоценной поехал из дворца.
Но у ворот высоких, сдержав коня и в руки
Взяв лиру, где таились такие диво-звуки,
О мрамор колоннады старик ее разбил
И воздух изступленным проклятьем оглушил:
«Будь проклят гордый замок! В твоих стенах надменных
Пусть смолкнут звуки лиры и песень вдохновенных —
И только вопли, стоны пускай терзают слух,
Пока тебя не сломит кровавой мести дух!
«Будь проклят сад роскошный с душистыми цветами,
И пеньем птиц волшебных и свежими ключами!
Стань дикою пустыней, изсохни, пропади,
Как этот труп, лежащий на старческой груди!»
Старик воззвал—и небо услышало моленье:
Лежит надменный замок во прахе, в запустеньи;
Одна колонна только о прошлом говорит,
И та уж, покачнувшись, падением грозит.
А там, где красовались сады в сияньи мая,
Раскинулась пустыня песчаная, немая;
Тирана злое имя забыто: до конца
Исполнилось ужасное проклятие певца.