Кто сказал, что будто Небо далеко от нас?
Солнце — в мыслях, Месяц сердцу светит каждый час.
Чуть помыслим, — это утро, это свет дневной,
Чуть полюбим, — это дымка с ясною Луной.
И Луна, побыв, как Месяц, в нежном серебре,
Станет Солнцем, чтоб тонули помыслы в заре.
И небесный серп, собравши жатву всех сердец,
Золотит колосья мыслей, их сплетя в венец.
Серебро в пресуществленьи золотом горит,
В мыслях жемчуг, в мыслях звездность, камень-маргарит.
Переливные опалы в озерной воде,
Свадьба Месяца и Солнца, зов звезды к звезде.
Не поймешь, когда полюбишь, двойственных речей,
Только будь как пламень Солнца, луч среди лучей.
Не найдешь раздельность Неба и Земли родной,
Если разум обвенчаешь с царственной Луной.
Ужь ночь. Калитка заперта.
Аллея длинная пуста.
Окован бледною Луной,
Весь парк уснул во мгле ночной.
Весь парк не шелохнет листом.
И заколдован старый дом.
Могильны окна, лишь одно
Мерцаньем свеч озарено.
Не спит—изгнанник средь людей,—
И мысли друг,—и враг страстей.
Он в час любви, обятий, снов
Читает книги мудрецов.
Он слышит, как плывет Луна,
Как дышет, шепчет тишина.
Он видит в мире мир иной,
И в нем живет он час ночной.
Тот мир—лишь в нем, и с ним умрет,
В том мире светоч он берет.
То беглый свет, то краткий свет,
Но для него забвенья нет.
Я как сон к тебе ходил,
Оставлял свой цветик ал,
Я как сон к тебе ходил,
Я как луч тебя ласкал,
И в живом играньи сил
Из потопа выводил.
Из потопа, из волны,
Из прибрежных вязких трав,
Из мятущейся волны,
Из осоки и купав,
Из великой глубины
К свету Солнца и Луны.
Становил тебя, сестра,
Во зеленом саду,
Говорил тебе, сестра,
Что везде с тобой пойду.
Говорил тебе: «Пора!
Есть священная игра».
И Луною золотой
Осиян в живом саду,
Под Луною золотой
Я с душою речь веду.
Я с своею молодой,
Мы под яблонью святой.
И зеленый сад шумел,
Как тебя я целовал,
И зеленый сад шумел,
И раскрылся цветик ал,
И кружился голубь бел,
В час как Мир нам песню пел.
Лунным лучом и любовью слиянные,
Бледные, страстные, нежные, странные,
Оба мы замерли, счастием скованы,
Сладостным, радостным сном зачарованы.
В Небе — видения облачной млечности,
Тайное пение — в сердце и в Вечности,
Там, в бесконечности — свет обаяния,
Праздник влияния правды слияния.
Это Луна ли, с покровами белыми,
Быть нам велела влюбленными, смелыми?
Мы ли, сердцами влюбленными нашими,
Небо наполнили пирными чашами?
Чашами радости, светлыми, пирными,
Лунною сказкой, цветами всемирными,
Сердцу лишь слышными звонкими струями,
Блеском зрачков, красотой, поцелуями.
Как я узнаю и как я разведаю?
Знаю, что счастлив я нежной победою,
Знаю, ты счастлива мною, желанная,
Вольной Луною со мною венчанная.
Обильная соком Луна
Золотой расцвечает свой мед.
Поля. Полумгла. Тишина.
Полночь счет свой ведет.
Все в золе пепелище зари.
Счет идет.
От единства чрез двойственность в стройное три,
Мировое четыре, безумное пять,
Через шесть освященное семь,
Восемь, Вечности лик, девять, десять опять,
И одиннадцать. Дрогнула темь.
И двенадцать. Горит вышина.
Просиял небосклон.
Лунным звоном вся полночь полна,
Лунный звон.
И воздушно, с высокой и злой высоты,
На леса, на луга, на листы, на цветы,
На мерцанья болот, на шуршание нив
Полнолунница льет свой колдующий мед,
И безумья струит, и взращает прилив,
Заковала весь мир в голубой хоровод.
О, Луна, яд твой светлый красив!
Уж ночь. Калитка заперта.
Аллея длинная пуста.
Окован бледною Луной,
Весь парк уснул во мгле ночной.
Весь парк не шелохнет листом.
И заколдован старый дом.
Могильны окна, лишь одно
Мерцаньем свеч озарено.
Не спит — изгнанник средь людей, —
И мысли друг, — и враг страстей.
Он в час любви, обятий, снов
Читает книги мудрецов.
Он слышит, как плывет Луна,
Как дышит, шепчет тишина.
Он видит в мире мир иной,
И в нем живет он час ночной.
Тот мир — лишь в нем, и с ним умрет,
В том мире светоч он берет.
То беглый свет, то краткий свет,
Но для него забвенья нет.
Там, где древо мировое,
Там, где ясень Игдразил,
Слышно пение живое,
И как будто звон кадил.
Это — пение Идуны,
И когда ты невзначай,
Проходя, услышишь руны,
Вложишь в струны вечный Май.
Это — пение Идуны,
На узорчатых ветвях,
Там, где яблоки — как луны,
И как солнца в облаках.
Это — пение Идуны,
Чей напев — рожденье струй,
Чьи глаза, лазурно-юны,
Необманный поцелуй.
Кто, любя расцветы в мире,
К Игдразилу подойдет,
Тот увидит лик валькирий,
Изопьет душистый мед.
Кто с Луной и с Солнцем в мысли
От зари и до зари,
Глянь, здесь яблоки нависли,
Встань, целуй, люби, бери.
Это — пение Идуны,
Верь в согласный звон кадил,
Дым от жертв и возглас юный
Вечно в Небо доходил.
Ландыши вы белоснежные,
Не соты ль вы лунных пчел?
В шестигранные келейки нежные
Заоблачный сон вошел.
Вы сладостно, радостно дышите,
Душистый лелея сон.
Звоните тихонько, и слышите,
Лишь вы тот слышите звон.
Нет, не только. До самого звездного
Неба, где Полночь — бледна,
Где как будто бы в чарах морозного
Сияния светит Луна, —
Уходит напевами вольными
Колокольный ваш призрачный звон,
Над тенями берез тонкоствольными,
Призывая на свой амвон.
Проникаясь душисто молебнами,
Вплоть до лунных звоните вы сел,
И звонами тонко-хвалебными
Ответствуют сонмы пчел.
С Луною пчелы прощаются,
И вниз скользят по струне,
В ландыши внутрь помещаются,
И тихонько жужжат к Луне.
Вон видишь, в дома шестигранные,
В снежистость, в душистость вошли,
Золотистые, малые, странные,
Их не слышно в цветочной пыли.
Но не слышно лишь нам. Все ж в волнении,
Если ночью близ ландышей мы,
Словно в пеньи мы, в мленьи, в молении
Белозвонной мглы — полутьмы.
Я давно замкнул себя в хоромы,
Отделив удел свой от людей.
Я замкнул с собой огонь и громы,
И горит цветной костер страстей.
Я давно избрал себе в Пустыне
Голубой оазис островной.
И годами нежу в нем, доныне,
Цвет, мне данный Солнцем и Луной.
Я исполнен Солнечною кровью,
И любим я влажною Луной.
Кругодни я начинаю новью,
Меж стеблей лелея цвет дневной.
Этот цвет подобен рдяной чаше,
Золотые у нее края.
Влей вино, — оно светлей и краше,
Слиты двое здесь: не я и я.
Все, что ни придет из-за Пустыни,
Что достигнет звоном изо-вне,
Я качаю в чаше злато-синей,
Цепи звуков замкнуты во мне.
И пока негаснущий румянец
Стелется по синей высоте,
В мировой вхожу я стройный танец,
Пляской звезд кончая в темноте.
Я был далеко от своих,
И сильно они тосковали,
И слезы горячие их
Мне ноги мои обжигали.
Те слезы, что пали из глаз,
Земля приняла в подземелья,
И вот, через время и час,
Возникли их тайные зелья.
Один, проходя под Луной,
Я слышал — Земля говорила,
Со мной, вкруг меня, подо мной
Дышала горячая сила.
Как будто по каплям смолы
Ступал я — и шел изумленный,
И травы качались из мглы,
Все стебли — с росой посребренной.
И чуть я ко стеблю прильну,
Я ведаю, чьи это очи
Восприняли слез пелену,
И путь между нами короче.
И чуть я ступлю по Земле,
Кого-то люблю я сильнее,
Цветы расцветают во мгле,
Цветы раскрываются рдея.
И каждый душистый цветок,
Луной предо мной осиянный,
Мне с именем шепчет намек,
И дышит, и дышит желанный.
ДВА ОТРЫВКА ИЗ ПОЭМЫ
Уж ночь. Калитка заперта.
Аллея длинная пуста.
Окован бледною Луной,
Весь парк уснул во мгле ночной.
Весь парк не шелохнет листом.
И заколдован старый дом.
Могильны окна, лишь одно
Мерцаньем свеч озарено.
Не спит — изгнанник средь людей, —
И мысли друг, — и враг страстей.
Он в час любви, обятий, снов
Читает книги мудрецов.
Он слышит, как плывет Луна,
Как дышит, шепчет тишина.
Он видит в мире мир иной,
И в нем живет он час ночной.
Тот мир — лишь в нем, и с ним умрет,
В том мире светоч он берет.
То беглый свет, то краткий свет,
Но для него забвенья нет.
Помогите! помогите! Я один в ночной тиши.
Целый мир ношу я в сердце, но со мною ни души.
Для чего кровавым потом обагряется чело?
Как мне тяжко! Как мне душно! Вековое давит зло!
Помогите! помогите! Но никто не внемлет мне.
Только звезды, улыбаясь, чуть трепещут в вышине.
Только лик Луны мерцает, да в саду, среди вершин,
Шепчет Ветер перелетный: Ты один — один — один.
Сперва я увидал, что мир есть песнопенье,
И я, дрожа, его пропел.
Потом я нараспев сказал стихотворенье,
То был вторичный мой предел.
Потом я начертал на камне заклинанье,
Перстообразный взнес алтарь.
И круглую Луну впустил в ограду зданья,
Я был певец, колдун, и царь.
Теперь, когда прошли ряды тысячелетий,
И завершился круг племен,
Я помню эти дни, когда все были дети,
Как ясно помнишь яркий сон.
От вкрадчивой Луны ушел к иным я чарам,
Лесной я изменил Луне.
И был как во хмелю, пьянясь цветным пожаром,
И было Солнце богом мне.
И там, где взметы гор, где кондор верхолетный,
И там, где желтый сон пустынь,
Сын Солнца, мед веков я накопил несчетный,
Богов венчая и богинь,
Еще сменился ряд победных ликований,
И, отойдя от Пирамид,
Давно плывет мой ум в колдующем тумане,
Вновь факел ночи мне горит.
Но не Луна, свеча и бледная лампада,
Над ветхим саваном страниц,
Меня ведут туда, откуда силой взгляда
Я вызываю сонмы лиц.
Алхимик пыльных руд, восторг пресуществленья
Из древних выманил я строк,
Я молнии велел придти из усыпленья,
И в тяжкий плуг ее запрег.
Летаю коршуном, взлетаю альбатросом,
Предвижу ход и нрав комет,
И к лунным, наконец, хочу взлететь откосам,
Все руны разобрав примет.
Бог Голубого Покрова,
С опушкой из белых снегов,
Океан, поведай мне слово,
Таящее сказку веков.
Богиня Одежд Изумрудных,
Праматерь кошмарных дней,
Колдунья снов безрассудных,
Земля, говори же ясней.
Бог Одежд Златоцветных,
Немеркнущий желтый цвет,
Радость дней безответных,
Солнце, дай мне ответ.
Богиня Одежд Опальных,
Колдунья бледных теней,
Ведунья рун изначальных,
Луна, будь бледней, но нежней.
Богиня Волос Лучистых,
Царица двойной высоты,
Венера, из далей сквозистых
Скажи, где тайник Красоты.
Так с болью, от века до века,
Я к Богам и Богиням взывал.
Но, смеясь над мольбой Человека,
Потоплял меня плещущий вал.
Земля мне волчцы расстилала,
И вонзались мне в руки шипы.
И опять возникало начало,
Бесконечность пустынной тропы.
И блуждала преступная сила,
И не раз меня Солнце сожгло,
И Луна меня обольстила,
Завлекла, хоть светила светло.
Лишь одна мне осталась Богиня,
Царица двойной высоты,
Венера, и с нею пустыня,
И ужас одной Красоты.
На кладбище старом пустынном, где я схоронил все надежды,
Где их до меня схоронили мой дед, мой отец, мой брат,
Я стоял под Луной, и далеко серебрились, белели одежды,
Это вышли из гроба надежды, чтобы бросить последний свой взгляд.
На кладбище старом пустынном, качались высокие травы,
Немые, густые, седые, и сердце дрожало в ответ.
О, надежды, надежды, надежды, неужели мертвы навсегда вы?
Неужели теперь вы мне шлете замогильный, прощальный привет?
На кладбище старом пустынном, — услышал ответ я безмолвный, —
Ты сам схоронил нас глубоко, ты сам закопал нас навек.
Мы любили тебя, мы дышали, мы скользили, как легкие волны,
Но твое охладевшее сердце отошло от сияющих рек.
На кладбище старом пустынном, в безвременье ночи осенней,
За нами приходишь ты поздно, отсюда закрыта стезя.
Посмотри, все короче минуты, посмотри, все мгновенней, мгновенней
В истечении Времени брызги, — и продлить нам свиданье нельзя.
На кладбище старом пустынном, с сознанием, полным отравы,
Под мертвой Луною, сияньем, как саваном, был я одет.
И мгновенья ниспали в столетья, и качались высокие травы,
И отчаянье бледно струило свой холодный безжизненный свет.
Мерно, размерно земное страдание,
Хоть безпримерно по виду оно.
Вижу я в зеркале снов и мечтания.
Вижу глубокое дно.
Вечно есть вечер, с ним свет обаянья,
В новом явленьи мечты и огни.
В тихие летние дни
Слышится в воздухе теплом жужжанье,
Гул голосов,
Звон и гуденье, как будто бы пенье
Тысяч, о, нет, мириад комаров,
Нет их межь тем в глубине отдаленья,
Нет и вблизи. Это сон? Навожденье?
Это—поднятье воздушных столбов.
Полосы воздуха вверх убегают.
Полосы воздуха нежно сверкают,
И непрерывность гуденья слагают,
Улей воздушный в садах облаков.
Мука долга, но короче, короче,—
Души предчувствуют лучшие дни.
В светлыя зимния ночи
В Небо взгляни.
Видишь созвездья, и их постоянства?
Видишь ты эту бездонность пространства?
В этих морях есть свои жемчуга.
Души там носятся в плясках навеки,
Вихри там просятся в звездныя реки,
Всплески созвездныя бьют в берега.
Чу, лишь сознанию внятныя струны,
С солнцами солнца, и с лунами луны,
Моря планетнаго мчатся буруны,
Твердость Эѳира лучами сверля,—
Марсы, Венеры, Вулканы, Нептуны,
Вот! между ними—Земля!
Где же все люди? Их нет. Все пустынно.
Все так духовно, согласно, причинно,
Нет человеков нигде.
Только твоя гениальность сознанья,
Сердца бездоннаго с сердцем слиянье,
Песня звезды к отдаленной звезде.
Полосы, полосы вечнаго Света,
Радостной тайною Небо одето,—
Близко так стало, что было вдали.
Непостижимо-прекрасное чудо:—
Мчимся туда мы, ниспавши оттуда,
В глыбах безцветных—восторг изумруда,
Майская сказка Земли.
Когда я жил еще на Солнце,
Зерно средь зерен,
И дух был в светлом волоконце,
Никто не черен,—
Когда одни златыя зерна
Себя качали,
И было все огнеузорно,
Нигде печали,—
Когда Земля была намеком,
Луна виденьем,
Когда в кипеньи златооком
Все было пеньем,—
Я между зерен был сильнее
В игре зернистой,
И потому люблю я, рдея,
Мой пламень чистый.
Когда Луна была Землею,
Без разделенья,
Когда Земля была с Сестрою
Одно виденье,—
Когда в могучих выдыханьях
Растенья-звери
Тянули щупальца в дрожаньях,
Страшась потери,—
Когда на ветровых мальстремах,
Гореньем дики,
В пловучих пламенях-хоромах
Сквозили лики,—
Я межь сновидцев был светлее,
Как образ жгучий,
Вот почему люблю я, млея,
Мой стих певучий.
Когда Луна, простясь с Землею,
Как Месяц медный,
Ушла в простор своей стезею,
И стала бледной,—
Когда, в Сестре увидя Брата,
Она, тоскуя,
Постигла счастие возврата
И поцелуя,—
Когда в любви, что так красива,
Узнали души,
Что нет блаженства без надрыва,
Волны без суши,—
Я межь Земных и Земно-Лунных
Пронзен был светом,
И должен я в виденьях струнных
Пребыть поэтом.
Когда зловещею воронкой
Спустились духи
Туда, где гаснет пламень тонкий,
Нет звона в слухе,—
Когда, причудливы и хмуры,
Взросли гиганты,
Младенцеликие Лемуры,
Огне-Атланты,—
Когда драконились узоры
Сребристой черни,
И были пламенными взоры
От солнцезерни,—
Когда восторг сердец был страшен,
Любил я в гневе,
Вот почему, лишенный башен,
Я весь в напеве.
Из ореховой скорлупки
Приготовивши ковчег,
Я сижу, поджавши губки:—
Где-то будет мой ночлег?
Пред водою не робея,
Для счастливаго конца,
Я, находчивая Фея,
Улещаю плавунца.
„Запрягись в мою скорлупку,
И вези меня туда,
Где на камне мелют крупку,
И всегда кипит вода.“
Был исполненным догадки
Веслоногий плавунец:—
С мышкой мельничною в прятки
Я играю наконец.
Плавунца я отпустила,
Услыхавши жернова.
Он нырнул в домок из ила,
Где подводится трава.
Хороводятся там стебли,
Снизу прячется пискарь.
Плавунец, искусный в гребле,
Между всех нырялок царь.
А подальше от запруды
Заходя за перекат,
В быстром блеске мчатся гуды,
Всплески, брызги, влажный град.
Над вспененным водопадом,
С длинной белой бородой,
Жернова считает взглядом
Мельник мудрый и седой.
У него жена колдунья,
Из муки Луну прядет,
Причитает бормотунья:—
„Чет и нечет, нечет, чет.“
Насчитает так, до счета,
Пыль тончайшей белизны,
Замерцает позолота,
В небо выйдет серп Луны.
Выйдет тонкий, и до шара,
Ночь за ночью, в небосвод,
Лунно-белая опара,
Пряжа Месяца плывет.
В эти месячныя ночи
Воздух манит в вышину.
Разум девушек короче,
Стебли тянутся в струну.
И колдунья с мукомолом,
Что-то в полночь пошептав,
Слышат в сумраке веселом
Проростанье новых трав.
Я же с мельничною мышкой,
Не вводя избу в изян,
Прогремлю в сенях задвижкой,
Опрокину малый жбан.
Мы играем с кошкой в жмурки,
Уманим ее на стол.
А под утро у печурки
От муки весь белый пол.
Небо, и снег, и Луна,
Самая хижина — снег.
Вечность в минуте — одна,
Не различается бег.
Там в отдалении лед,
Целый застыл Океан.
Дней отмечать ли мне счет?
В днях не ночной ли туман?
Ночь, это — бледная сень,
День — запоздавшая ночь.
Скрылся последний олень,
Дьявол умчал его прочь.
Впрочем, о чем это я?
Много в запасе еды.
Трапеза трижды моя
Между звезды и звезды.
Слушай, как воет пурга,
Ешь в троекратности жир,
Жди, не идет ли цинга,
Вот завершенный твой мир.
Жирного плотно поев,
Снегом очисти свой рот.
Нового снега посев
С белою тучей идет.
Вызвать на бой мне пургу?
Выйти до области льдов?
Крепко зажав острогу,
Ждать толстолапых врагов?
В белой холодной стране
Белый огромный медведь.
Месяц горит в вышине,
Круглая мертвая медь.
Вот, я наметил врага,
Вот, он лежит предо мной,
Меч мой в ночи — острога,
Путь мой означен — Луной.
Шкуру с медведя сорву!
Все же не будет теплей.
С зверем я зверем живу,
Сытой утробой моей.
Вот, возвращусь я сейчас
В тесную душность юрты.
Словно покойника глаз
Месяц глядит с высоты.
Стала потише пурга,
Все ж заметает мой след.
Тонет в пушинках нога,
В этом мне радости нет.
Впрочем, кому же следы
В этой пустыне искать?
Снег, и пространство, и льды,
Снежная льдяная гладь.
Я беспредельно один,
Тонут слова на лету.
Жди умножения льдин,
Дьяволы смотрят в юрту.
Мерно, размерно земное страдание,
Хоть беспримерно по виду оно.
Вижу я в зеркале снов и мечтания.
Вижу глубокое дно.
Вечно есть вечер, с ним свет обаянья,
В новом явленьи мечты и огни.
В тихие летние дни
Слышится в воздухе теплом жужжанье,
Гул голосов,
Звон и гуденье, как будто бы пенье
Тысяч, о, нет, мириад комаров,
Нет их меж тем в глубине отдаленья,
Нет и вблизи. Это сон? Наважденье?
Это — поднятье воздушных столбов.
Полосы воздуха вверх убегают.
Полосы воздуха нежно сверкают,
И непрерывность гуденья слагают,
Улей воздушный в садах облаков.
Му́ка долга́, но короче, короче, —
Души предчувствуют лучшие дни.
В светлые зимние ночи
В Небо взгляни.
Видишь созвездья, и их постоянства?
Видишь ты эту бездонность пространства?
В этих морях есть свои жемчуга.
Души там носятся в плясках навеки,
Вихри там просятся в звездные реки,
Всплески созвездные бьют в берега.
Чу, лишь сознанию внятные струны,
С солнцами солнца, и с лунами луны,
Моря планетного мчатся буруны,
Твердость Эфира лучами сверля, —
Марсы, Венеры, Вулканы, Нептуны,
Вот! между ними — Земля!
Где же все люди? Их нет. Все пустынно.
Все так духовно, согласно, причинно,
Нет человеков нигде.
Только твоя гениальность сознанья,
Сердца бездонного с сердцем слиянье,
Песня звезды к отдаленной звезде.
Полосы, полосы вечного Света,
Радостной тайною Небо одето, —
Близко так стало, что было вдали.
Непостижимо прекрасное чудо: —
Мчимся туда мы, ниспавши оттуда,
В глыбах бесцветных — восторг изумруда,
Майская сказка Земли.
Снежные люди устроены,
Снежные боги при них.
Люди, как каста, утроены,
Бог — дополнительный стих.
Месяцем боги отмечены,
Кровью ущербной Луны,
В членах они изувечены,
Быть как отдельность должны.
Те, — как болезнью слоновою
Важно распучив живот, —
С алчностью смотрят суровою,
Мир это пища им в рот.
Те, развернув семипалые
Руки, по тысяче рук,
Зубы оскалили алые, —
Надо почтенья вокруг.
Те, разукрасившись блестками, —
Женская будет статья, —
Вместе с мужчинами — тезками
Славят восторг бытия.
Груди у них поразвешаны
Вроде как будто лозы,
Взоры глядящих утешены,
Даже до нежной слезы.
Дальше герои вельможные,
Палица в каждой руке,
Это — столпы придорожные,
Дамбы в великой реке.
Если без них, так разедется
Влага в чрезмерный разлив,
Лоб здесь у каждого медится,
Каждый охранно красив.
Дальше — со лбом убегающим,
Это советники все,
Взором мерцают мигающим
В мудрой и хитрой красе.
Зная, что столь предпочтителен
Зад пред неверным крылом,
Их хоровод умилителен,
Каждый мешок здесь мешком.
Дальше — фигуры медвежие,
Храбрости бравый оплот,
Кровью помазаны, свежие,
Сильные, добрый народ.
Я освятил их заклятьями,
Кровью своей окропил,
Будьте здесь слитными братьями,
Связью устойных стропил.
Я освятил их напевами,
Кровью и птиц и зверей,
Будьте как юноши с девами,
В страсти любовной своей.
Я освятил их гаданьями,
Кровью ущербной Луны,
Будьте моими созданьями,
Будьте, хочу, вы должны.
Я прохожу в этом множестве,
Кровью я лики кроплю,
Царствуйте здесь в многобожестве,
Каждого я полюблю.
Будут вам жертвы багряные,
Алости снова и вновь,
Капли кроплю я румяные,
Чару влагаю я в кровь.
Я долго медлил и внимал
Напевам вышняго орла.
Луна была как бы опал,
Лик Солнца был воздушно-ал,
Как будто кровью истекал,
И кровь ужь бледною была.
То не был день. Ни день, ни ночь.
Я был на бархатном лугу.
О, пой, орел! Пророчь, пророчь!
Пропой: Все было так точь в точь,
В века умчавшиеся прочь,
На Сумерийском берегу.
На многобожном берегу,
В затоне стран, в реке времен,
Где враг был волчьи рад врагу,
И пел кроваво: „Все могу!“
И кедры высей гнул в дугу,
Чтоб был отстроен Вавилон.
Смотри, орел, мы тоже здесь
Воздвигли тридцать этажей.
Мы Шар Земной сковали весь,
У вышних туч мы сбили спесь,
Над Шаром шар пустили днесь,
Превыше свиста всех стрижей.
Смотри, достигнем и тебя,
Орел певучий и седой.
Воздушный флот идет, губя
Тех, кто в лелеяньи себя
Слабее нас. Гляди: дробя,
Мы взрыв бросаем золотой.
Кто смел возстать на наше Мы,
И наше обмежить Хочу?
Внизу там были воинств тьмы,
Но мы прошли быстрей Чумы,
Из нашей облачной сумы
Им выслав пламя—саранчу.
Над Шаром—шар. Весь Шар земной
Единой Воле подчинен.
Еще немного, и с Луной
Мы многоцветной пеленой
Сплетемся в шар один, двойной,
И дальше, в Звездный Небосклон!
Так пел я, клекоту внемля,
Что раздавался с высоты.
Вдруг, словно якорь с корабля,
Орел упал. И вольно, для
Полет, парит—и где Земля!
Я с ним.—Ну, что-же, видишь ты?
Я видел. Чем я дальше плыл,
Тем больше таял круг Земли,
Земля была среди светил
Как бы кадило межь кадил,
Межь точек точка, свет могил,
Земныя Чары все ушли.
Но, удаляясь от Земли,
Я не приблизился к Луне,
И Звезды Неба шли и шли,
Звезда к звезде, стада вдали,
В снежисто-блещущей пыли,
В недосягаемом Огне.
И вдруг я вскрикнул в звездной мгле,
И вдруг упал орел седой.
Я был в воздушном корабле,—
Лежу разбитый на Земле.
Орлиный дух познав в Орле,
Кому-жь скажу я: „Песню спой!“
Я долго медлил и внимал
Напевам вышнего орла.
Луна была как бы опал,
Лик Солнца был воздушно-ал,
Как будто кровью истекал,
И кровь уж бледною была.
То не был день. Ни день, ни ночь.
Я был на бархатном лугу.
О, пой, орел! Пророчь, пророчь!
Пропой: Все было так точь-в-точь,
В века умчавшиеся прочь,
На Сумерийском берегу.
На многобожном берегу,
В затоне стран, в реке времен,
Где враг был волчьи рад врагу,
И пел кроваво: «Все могу!»
И кедры высей гнул в дугу,
Чтоб был отстроен Вавилон.
Смотри, орел, мы тоже здесь
Воздвигли тридцать этажей.
Мы Шар Земной сковали весь,
У вышних туч мы сбили спесь,
Над Шаром шар пустили днесь,
Превыше свиста всех стрижей.
Смотри, достигнем и тебя,
Орел певучий и седой.
Воздушный флот идет, губя
Тех, кто в лелеяньи себя
Слабее нас. Гляди: дробя,
Мы взрыв бросаем золотой.
Кто смел восстать на наше Мы,
И наше обмежить Хочу?
Внизу там были воинств тьмы,
Но мы прошли быстрей Чумы,
Из нашей облачной сумы
Им выслав пламя — саранчу.
Над Шаром — шар. Весь Шар земной
Единой Воле подчинен.
Еще немного, и с Луной
Мы многоцветной пеленой
Сплетемся в шар один, двойной,
И дальше, в Звездный Небосклон!
Так пел я, клекоту внемля,
Что раздавался с высоты.
Вдруг, словно якорь с корабля,
Орел упал. И вольно, для
Полет, парит — и где Земля!
Я с ним. — Ну, что же, видишь ты?
Я видел. Чем я дальше плыл,
Тем больше таял круг Земли,
Земля была среди светил
Как бы кадило меж кадил,
Меж точек точка, свет могил,
Земные Чары все ушли.
Но, удаляясь от Земли,
Я не приблизился к Луне,
И Звезды Неба шли и шли,
Звезда к звезде, стада вдали,
В снежисто-блещущей пыли,
В недосягаемом Огне.
И вдруг я вскрикнул в звездной мгле,
И вдруг упал орел седой.
Я был в воздушном корабле, —
Лежу разбитый на Земле.
Орлиный дух познав в Орле,
Кому ж скажу я: «Песню спой!»
…Он упадал прорвавшимся лучом,
Он уводил в неведомые дали,
И я грустил, не ведая о чем,
И я любил влияние печали,
И плакали безгорестно глаза…
…Над скалистою страной,
Над пространством бледных вод,
Где с широкою волной
Мысль в созвучии живет,
Где химерная скала
Громоздится над скалой,
Словно знак былого зла,
Мертвый крик вражды былой…
…Хоть я любил тот край, там не было полян,
Знакомых с детства нам пленительных прогалин,
И потому, когда вечерний шел туман,
Я лунною мечтой был призрачно печален,
И уносился вдаль…
…Чей облик страшный надо мной?
Кто был убит здесь под Луной?
Кентавр? Поморский царь? Дракон?
Ты сон каких былых времен?
Чей меткий так был зол удар,
Что ты застыл в оковах чар?
Так в смертный миг ты жить хотел,
Что тело между мертвых тел,
Чрез сотни лет, свой лик былой
Хранит, взнесенный ввысь скалой…
…Упоительные тени,
С чем, о, с чем я вас сравню?
Звездоцветные сирени,
Вам ли сердцем изменю?
Где б я ни был, кто б я ни был,
Но во мне другой есть я.
Вал морской в безмерном прибыл,
Но не молкнет звон ручья…
…Он журчит, он журчит,
Ни на миг не замолчит,
Переменится, вздохнет,
Замутит хрустальный вид,
Но теченьем светлых вод
Снова быстро заблестит,
Водный стебель шелестит,
И опять мечта поет,
Камень встанет, — он пробит,
Миг и час уходят в год,
Где-то глыбы пирамид,
Где-то буря, гром гремит,
Кто-то ранен и убит,
Смерть зовет.
И безмерна тишина,
Как безмерен был тот гул,
В рунном облаке Луна
Говорит, что мир уснул,
Сердце спит,
Но воздушная струна,
Но теченье тонких вод,
Неуклонное, звучит,
И по разному зовет,
И журчит,
И журчит…
…Непобедимое отчаянье покоя,
Неустранимое виденье мертвых скал,
Молчанье Зодчего, который, башню строя,
Вознес стремительность, но сам с высот упал.
Среди лазурности, которой нет предела,
Среди журчания тончайших голосов,
Узор разорванный, изломанное тело,
И нескончаемость безжалостных часов.
Среди Всемирности, собой же устрашенной,
Над телом близкий дух застыл в оковах сна,
И в беспредельности, в лазурности бездонной,
Неумолимая жестокая Луна…
Я вижу в мыслях белую равнину,
Вкруг Замка Джэн Вальмор.
Тебя своей мечтой я не покину, —
Как мне забыть твой взор!
Поблекла осень с красками пожара,
Лежит седой покров.
И, бледная, на всем застыла чара
Невысказанных слов.
Все счастие, вся сладостная ложность
Живых цветов и трав
В безмолвную замкнулась невозможность,
Блаженство потеряв.
Заклятьем неземного чародея
Окована земля.
В отчаяньи белеют, холодея,
Безбрежные поля.
И мертвою Луной завороженный,
Раскинулся простор.
И только бродит ветер возмущенный
Вкруг Замка Джэн Вальмор.
Дни убегают, как тени от дыма,
Быстро, бесследно, и волнообразно.
В сердце моем ты лелейно хранима,
В сердце моем ты всегда неотвязно.
Нет мне забвенья о блеске мгновенья
Грустно-блаженной услады прощанья,
Непогасимых лучей откровенья,
И недосказанных слов обещанья.
Тени меняются — звезды все те же,
Годы растратятся — небо все то же.
Радости светят нам реже и реже,
С каждым мгновеньем ты сердцу дороже.
Как бы хотелось увидеть мне снова
Эти глаза, с их ответным сияньем,
Нежно шепнуть несравненное слово,
Вечно звучащее первым признаньем.
Тихие, тихие, тучи седые,
Тихие, тихие, сонные дали,
Вы ей навейте мечты золотые
И о моей расскажите печали.
Вы ей скажите, что грустно и нежно
Тень дорогая душою хранима,
В шуме прибоя, что ропщет безбрежно
Бурями пламени, звуков, и дыма.
Ты мне была сестрой, то нежною, то страстной,
И я тебя любил, и я тебя люблю.
Ты призрак дорогой… бледнеющий… неясный…
О, в этот лунный час я о тебе скорблю!
Мне хочется, чтоб Ночь, раскинувшая крылья,
Воздушной тишиной соединила нас.
Мне хочется, чтоб я, исполненный бессилья,
В твои глаза струил огонь влюбленных глаз.
Мне хочется, чтоб ты, вся бледная от муки,
Под лаской замерла, и целовал бы я
Твое лицо, глаза, и маленькие руки,
И ты шепнула б мне: «Смотри, я вся — твоя!»
Я знаю, все цветы для нас могли возникнуть,
Во мне дрожит любовь, как лунный луч в волне.
И я хочу стонать, безумствовать, воскликнуть:
«Ты будешь навсегда любовной пыткой мне!»
Мне видится безбрежная равнина,
Вся белая под снежной пеленой.
И там, вверху, застывшая как льдина,
Горит Луна, лелея мир ночной.
И чудится, что между ними — сказка,
Что между ними — таинство одно.
Безмолвна их бестрепетная ласка,
И холодно любить им суждено.
О, мертвое прекрасное Светило.
О, мертвые безгрешные снега.
Мечта моя, я помню все, что было,
Ты будешь вечно сердцу дорога.
Агни — в речи моей, Вайю — в духе моем,
Солнце — в оке моем, в мыслях сердца — Луна.Браманское Слово
Я — точка. Больше в безднах мне не нужно.
Два атома скрепляются в одно.
И миллион. И в смене зорь, жемчужно,
Жужжит, поет, журчит веретено.
Я — нить. Ресничка. Та черта дрожанья,
Чей первый танец влагу закрутил.
И вот глядит. Как глаз. Миров стяжанье.
Зверей и птиц, героев и светил.
Я — острие. Пронзается им чувство
Любого, кто приблизится ко мне.
На высях самоценного Искусства
Я дух зову качнуться к вышине.
Я — искра. Я горю одно мгновенье.
Но мной, в заветном труте, подожжен
Такой костер, что океан Забвенья
Не затемнит мой звездный Небосклон.
«Я — Земля, Земля!»
Мой звучит напев.
«Ты — Вода, Вода!»
Говорю, вскипев.
«Я — луга, поля,
В глыбе скрытый сев.
Ты — рудник, звезда,
Образ жен и дев!»
Эта песня — песнь священная,
Но поймут ее немногие.
Помнишь, вольная и пленная,
Наши луны круторогие?
Грудь твоя была лишь очерком,
Не достигшим полногроздности,
Лишь рисунком, детским почерком,
С нею взор мой был в созвездности.
Ты волнами златокудрыми
Скрыла зори, в нежной шалости.
Нам река словами мудрыми
Навевала кротость жалости.
Лепетала: «Утоплю ли я!»
Ворковала: «Забаюкаю!»
О, Елена! Ева! Юлия!
Всклики с звездною наукою!
Еще ранее, как гротами
Мы утешились, счастливые,
За слоновыми охотами
Рисовал быков и нивы я.
Мы играми обелисками,
Заслонялись пирамидами,
И в богов бросая дисками,
С ними мерялись обидами.
Мы для нищенства грядущего
Трою гордую встревожили,
И былое, в силу сущего,
Жгли, и трижды сон умножили.
Вот, летят тысячелетия,
Четверня неукротимая,
И сияю в лунном свете я,
И гляжу с тобой из дыма я.
Мы друг другом зажигаемся,
То веселыми, то грозными,
Вместе в пропасть мы свергаемся,
Если Рок велел быть розными.
И пространства черноземные
Превратив с тобою в житницы,
Мы вгляделись в ночи темные,
В дом Сибиллы, вещей скрытницы.
Возлюбив светила дальние,
Стали тихи, стали кротки мы,
Жизнь блеснула нам печальнее,
Взяли посохи и четки мы.
Плащ надев, с Крестом как знаменем,
Я пошел на бой с неверными,
Ты ж осталась — тихим пламенем
Быть над днями равномерными.
И на все четыре стороны,
В даль, где светит греза жгучая,
Век летят на битву вороны,
Ткется сказка, сердце мучая.
Пламя — в речи моей,
Вихри — в духе моем.
Ты — рудник. Ты мне — злато и цепь.
Солнце — вестник всех дней,
Лунной грезой живем.
Полетим, полетим через степь!
БАЛЛАДА
В старинном замке Джэн Вальмор,
Красавицы надменной,
Толпятся гости с давних пор,
В тоске беспеременной:
Во взор ее лишь бросишь взор,
И ты навеки пленный.
Красивы замки старых лет.
Зубцы их серых башен
Как будто льют чуть зримый свет,
И странен он и страшен,
Немым огнем былых побед
Их гордый лик украшен.
Мосты подемные и рвы, —
Замкнутые владенья.
Здесь ночью слышен крик совы,
Здесь бродят привиденья.
И странен вздох седой травы
В час лунного затменья.
В старинном замке Джэн Вальмор
Чуть ночь — звучат баллады.
Поет струна, встает укор,
А где-то — водопады,
И долог гул окрестных гор,
Ответствуют громады.
Сегодня день рожденья Джэн.
Часы тяжелым боем
Сзывают всех, кто взят ей в плен,
И вот проходят роем
Красавцы, Гроль, и Ральф, и Свен,
По сумрачным покоям.
И нежных дев соседних гор
Здесь ярко блещут взгляды,
Эрглэн, Линор, — и ясен взор
Пышноволосой Ады, —
Но всех прекрасней Джэн Вальмор,
В честь Джэн звучат баллады.
Певучий танец заструил
Медлительные чары.
Пусть будет с милой кто ей мил,
И вот кружатся пары.
Но бог любви движеньем крыл
Сердцам готовит кары.
Да, взор один на путь измен
Всех манит неустанно.
Все в жизни — дым, все в жизни — тлен,
А в смерти все туманно.
Но ради Джэн, о, ради Джэн,
И смерть сама желанна.
Бьет полночь. — «Полночь!» — Звучный хор
Пропел балладу ночи. —
«Беспечных дней цветной узор
Был длинен, стал короче». —
И вот у гордой Джэн Вальмор
Блеснули странно очи.
В полночный сад зовет она
Безумных и влюбленных,
Там нежно царствует Луна
Меж елей полусонных,
Там дышит нежно тишина
Среди цветов склоненных.
Они идут, и сад молчит,
Прохлада над травою,
И только здесь и там кричит
Сова над головою,
Да в замке музыка звучит
Прощальною мольбою.
Идут. Но вдруг один пропал,
Как бледное виденье,
Другой холодным камнем стал,
А третий — как растенье.
И обнял всех незримый вал
Волненьем измененья.
Под желтой дымною Луной,
В саду с травой седою,
Безумцы, пестрой пеленой,
И разной чередою,
Оделись формою иной
Пред девой молодою.
Исчезли Гроль, и Ральф, и Свен
Среди растений сада.
К цветам навек попали в плен
Эрглэн, Линор, и Ада.
В глазах зеленоглазой Джэн —
Змеиная отрада.
Она одна, окружена
Тенями ей убитых.
Дыханий много пьет она
Из этих трав излитых.
В ней — осень, ей нужна весна
Восторгов ядовитых.
И потому, сплетясь в узор,
В тоске беспеременной,
Томятся души с давних пор,
Толпой навеки пленной,
В старинном замке Джэн Вальмор
Красавицы надменной.
ОТРЫВКИ ИЗ НЕНАПИСАННОЙ ПОЭМЫ.
Полная луна…
Иньес, бледна, целует, как гитана.
Снова тишина…
Но мрачен взор упорный Дон Жуана.
Слова солгут, — для мысли нет обмана, —
Любовь людей, — она ему смешна.
Он видел все, он понял слишком рано
Значение мечтательного сна.
Переходя от женщины продажной
К монахине, безгрешной, как мечта,
Стремясь к тому, в чем дышит красота,
Ища улыбки глаз бездонно влажной,
Он видел сон земли, не сон небес,
И жар души испытанной исчез.
Он будет мстить. С бесстрашием пирата
Он будет плыть среди бесплодных вод.
Ни родины, ни матери, ни брата,
Над ним навис враждебный небосвод.
Земная жизнь — постылый ряд забот,
Любовь — цветок, лишенный аромата.
О, лишь бы плыть — куда-нибудь — вперед, —
К развенчанным святыням нет возврата.
Он будет мстить. И тысячи сердец
Поработит дыханием отравы.
Взамен мечты он хочет мрачной славы.
И женщины сплетут ему венец,
Теряя все за сладкий миг обмана,
В проклятьях восхваляя Дон Жуана.
Что ж, Дон Люис? Вопрос — совсем нетрудный.
Один удар его навек решит.
Мы связаны враждою обоюдной.
Ты честный муж, — не так ли? Я бандит?
Где блещет шпага, там язык молчит.
Вперед! Вот так! Прекрасно! Выпад чудный!
А. Дон Люис! Ты падаешь? Убит.
Безрассудный!
Забыл, что Дон Жуан неуязвим!
Быть может, самым Адом я храним,
Чтоб стать для всех примером лютой казни?
Готов служить. Не этим, так другим.
И мне ли быть доступным для боязни,
Когда я жаждой мести одержим!
Сгущался вечер. Запад угасал.
Взошла луна за темным океаном.
Опять кругом гремел стозвучный вал,
Как шум грозы, летящей по курганам.
Я вспомнил степь. Я вижу за туманом
Усадьбу, сад, нарядный бальный зал,
Где тем же сладко-чувственным обманом
Я взоры русских женщин зажигал.
На зов любви к красавице княгине
Вошел я тихо-тихо, точно вор.
Она ждала. И ждет меня доныне.
Но ночь еще хранила свой убор,
А я летел, как мчится смерч в пустыне,
Сквозь степь я гнал коня во весь опор.
Промчались дни желанья светлой славы,
Желанья быть среди полубогов.
Я полюбил жестокие забавы,
Полеты акробатов, бой быков,
Зверинцы, где свиваются удавы,
И девственность, вводимую в альков —
На путь неописуемых видений,
Блаженно-извращенных наслаждений.
Я полюбил пленяющий разврат
С его неутоляющей усладой,
С его пренебреженьем всех преград,
С его — ему лишь свойственной — отрадой.
Со всех цветов сбирая аромат,
Люблю я жгучий зной сменить прохладой,
И, взяв свое в любви с чужой женой,
Встречать ее улыбкой ледяной.
И вдруг опять в моей душе проглянет
Какой-то сон, какой-то свет иной,
И образ мой пред женщиной предстанет
Окутанным печалью неземной.
И вновь ее он как-то сладко ранит,
И, вновь — раба, она пойдет за мной.
И поспешит отдаться наслажденью
Восторженной и гаснущею тенью.
Любовь и смерть, блаженство и печаль
Во мне живут красивым сочетаньем,
Я всех маню, как тонущая даль,
Уклончивым и тонким очертаньем,
Блистательно убийственным, как сталь,
С ее немым змеиным трепетаньем.
Я весь — огонь, и холод, и обман,
Я — радугой пронизанный туман.
Семь островов их, кроме Мангайи,
Что означает Покой,
Семь разноцветных светятся Солнцу,
В синей лагуне морской.
В сине-зеленой, в нежно-воздушной,
Семь поднялось островов.
Взрывом вулканов, грезой кораллов,
Тихим решеньем веков.
Строят кораллы столько мгновений,
Сколько найдешь их в мечте,
Мыслят вулканы, сколько желают,
Копят огонь в темноте.
Строят кораллы, как строятся мысли,
Смутной дружиной в уме.
В глубях пророчут, тихо хохочут,
Медлят вулканы во тьме.
О, как ветвисты, молча речисты,
Вьются кораллы в мечте.
О, как хохочут, жгут и грохочут
Брызги огней в высоте.
Малые сонмы сделали дело,
Жерла разрушили темь.
Силой содружной выстроен остров,
Целый венец их, — их семь.
Семь островов их, кроме Мангайи,
Что означает Покой.
Самый могучий из них — Раротонга,
Западно-Южный Прибой.
Рядом — Уступчатый Сон, Ауау,
Ставший Мангайей потом,
Сказкой Огня он отмечен особо,
Строил здесь Пламень свой дом.
Аитутаки есть Богом ведомый,
Атиу — Старший из всех.
Мауки — Край Первожителя Мира,
Край, где родился наш смех.
Лик Океана еще, Митиаро,
Мануай — Сборище птиц.
Семь в полнопевных напевах прилива
Нежно-зеленых станиц.
Каждый тот остров — двойной, потому что
Двое построили их,
Две их замыслили разные силы,
В рифме сдвояется стих.
Тело у каждого острова зримо,
Словно пропетое вслух,
С телом содружный, и с телом раздельный,
Каждого острова дух.
Тело на зыбях, и Солнцем согрето,
Духу колдует Луна,
В Крае живут Теневом привиденья,
Скрытая это страна.
Тело означено именем здешним,
Духам — свои имена,
Каждое имя чарует как Солнце,
И ворожит как Луна.
Первый в Краю Привидений есть Эхо,
И Равновесный — второй.
Третий — Гирлянда для пляски с цветами,
Нежно-пахучий извой.
Птичий затон — так зовется четвертый,
Пятый — Игра в барабан,
Дух же шестой есть Обширное войско,
К бою раскинутый стан.
Самый причудливый в действии тайном,
Самый богатый — седьмой,
С именем — Лес попугаев багряных,
В жизни он самый живой.
Семь этих духов, семь привидений,
Бодрствуя, входят в семь тел.
Море покличет, откликнется Эхо,
Запад и Юг загудел.
Все же уступчатый остров Мангайя
Слыша, как шепчет волна,
Светы качает в немом равновесьи,
Мудрая в нем тишина.
Эхо проносится дальше, тревожа
Нежно-пахучий извой,
Юные лики оделись цветами,
В пляске живут круговой.
Пляска, ведомая богом красивым,
Рушится в Птичий Затон,
Смехи, купанье, и всклики, и пенье,
Клекот, и ласки, и стон.
В Море буруны, угрозные струны,
Волны как вражеский стан.
Войско на войско, два войска обширных,
Громко поет барабан.
Только в Лесу Попугаев Багряных
Клик, переклик, пересмех.
Эхо на эхо, все стонет от смеха,
Радость повторна для всех.
Только Мангайя в дремоте безгласной
Сказке Огня предана.
Радостно свиты в ней таинством Утра
Духов и тел имена.
2
Ключ и Море это — двое,
Хор и голос это — два.
Звук — один, но все слова
В Море льются хоровое.
Хор запевает,
Голос молчит.
«Как Небеса распростертые,
Крылья раскинуты птиц
Предупреждающих.
В них воплощение бога.
Глянь: уж вторые ряды, уж четвертые.
Сколько летит верениц,
Грозно-блистающих.
Полчище птиц.
Кровью горит их дорога.
Каждый от страха дрожит, заглянув,
Длинный увидя их клюв.»
Хор замолкает,
Голос поет.
«Клюв, этот клюв! Он изогнутый!
Я птица из дальней страны,
Избранница.
Предупредить прихожу,
Углем гляжу,
Вещие сны
Мной зажжены,
Длинный мой клюв и изогнутый.
Остерегись. Это — странница.»
Хор запевает,
Голос молчит.
«Все мы избранники
Все мы избранницы,
Солнца мы данники,
Лунные странницы.
Клюв, он опасен у всех.
Волны грызут берега.
Счастье бежит в жемчуга.
Радость жемчужится в смех.
Лунный светильник, ты светишь Мангайе,
Утро с Звездой, ты ответишь Мангайе
Солнцем на каждый вопрос.»
Хор замолкает,
Голос поет.
«Ветер по небу румяность пронес.
Встаньте все прямо,
Тайна ушла!
Черная яма
Ночи светла!
Лик обратите
К рождению дня!
Люди, глядите
На сказку Огня!»
Хор запевает,
Голос молчит.
«Шорохи крыл все сильней.
Птица, лети на Восток.
Птица, к Закату лети.
Воздух широк.
Все на пути.
Много путей.
Все собирайтесь сюда.»
Хор замолкает,
Голос поет.
«Звезды летят. Я лечу. Я звезда.
Сердце вскипает.
Мысль не молчит.»
Хор запевает,
Голос звучит.
«Светлые нити лучей все длиннее,
Гор крутоверхих стена все яснее.
Вот Небосклон
Солнцем пронзен.
В звездах еще вышина,
Нежен, хоть четок
Утренний вздох.
Медлит укрыться Луна.
Он еще кроток,
Яростный бог.
Солнце еще — точно край
Уж уходящего сна.
Сумрак, прощай.
Мчит глубина.
Спавший, проснись.
Мы улетаем, горя.
Глянь на высоты и вниз.
Солнце — как огненный шар.
Солнце — как страшный пожар.
Это — Заря.»
На темном влажном дне морском,
Где царство бледных дев,
Неясно носится кругом
Безжизненный напев.
В нем нет дрожания страстей,
Ни стона прошлых лет.
Здесь нет цветов и нет людей,
Воспоминаний нет.
На этом темном влажном дне
Нет волн и нет лучей.
И песня дев звучит во сне,
И тот напев ничей.
Ничей, ничей, и вместе всех,
Они во всем равны,
Один у них беззвучный смех
И безразличны сны.
На тихом дне, среди камней
И влажно-светлых рыб,
Никто, в мельканьи ровных дней,
Из бледных не погиб.
У всех прозрачный взор красив,
Поют они меж трав,
Души страданьем не купив,
Души не потеряв.
Меж трав прозрачных и прямых,
Бескровных, как они,
Тот звук поет о снах немых:
«Усни — усни — усни».
Тот звук поет: «Прекрасно дно
Бесстрастной глубины.
Прекрасно то, что все равно,
Что здесь мы все равны».
Но тихо, так тихо, меж дев, задремавших вокруг,
Послышался новый, дотоле неведомый, звук.
И нежно, так нежно, как вздох неподводной травы,
Шепнул он: «Я с вами, но я не такая, как вы.
О, бледные сестры, простите, что я не молчу,
Но я не такая, и я не такого хочу.
Я так же воздушна, я дева морской глубины.
Но странное чувство мои затуманило сны.
Я между прекрасных прекрасна, стройна, и бледна.
Но хочется знать мне, одна ли нам правда дана.
Мы дышим во влаге, среди самоцветных камней.
Но что если в мире и любят и дышат полней,
Но что если, выйдя до волн, где бегут корабли,
Увижу я дали и жгучее Солнце вдали!»
И точно понявши, что понятым быть не должно,
Все девы умолкли, и стало в их сердце темно.
И вдруг побледневши, исчезли, дрожа и скользя,
Как будто услышав, что слышать им было нельзя.
А та, которая осталась,
Бледна и холодна?
Ей стало страшно, сердце сжалось,
Она была одна.
Она любила хороводы
Меж искристых камней,
Она любила эти воды
В мельканьи ровных дней.
Она любила этих бледных
Исчезнувших сестер,
Мечту их сказок заповедных,
И призрачный их взор.
Куда она идет отсюда?
Быть может, там темно?
Быть может, нет прекрасней чуда,
Как это — это дно?
И как пробиться ей, воздушной,
Сквозь безразличность вод?
Но мысль ее, как друг послушный,
Уже зовет, зовет.
Ей вдруг припомнилось так ясно,
Что место есть, где зыбко дно.
Там все так странно, страшно, красно,
И всем там быть запрещено.
Там есть заветная пещера,
И кто-то чудный там живет.
Колдун? Колдунья? Зверь? Химера?
Владыка жизни? Гений вод?
Она не знала, но хотела
На запрещенье посягнуть.
И вот у тайного предела
Она уж молит: «Где мой путь?»
Из этой мглы, так странно-красной
В безлично бледной глубине,
Раздался чей-то голос властный:
«Теперь и ты пришла ко мне.
Их было много, пожелавших
Покинуть царство глубины,
И в неизвестном мире ставших —
Чем все, кто в мире, стать должны.
Сюда оттуда нет возврата,
Вернуться может только труп,
Чтоб рассказать свое «Когда-то» —
Усмешкой горькой мертвых губ.
И что́ в том мире неизвестном,
Мне рассказать тебе нельзя.
Но чрез меня, путем чудесным,
Тебя ведет твоя стезя».
И вот колдун, или колдунья,
Вещает деве глубины:
«Сегодня в мире новолунье,
Сегодня царствие Луны.
Есть в Море скрытые теченья,
И ты войдешь в одно из них,
Твое свершится назначенье,
Ты прочь уйдешь от вод морских.
Ты минешь море голубое,
В моря зеленые войдешь,
И в море алое, живое,
И в вольном воздухе вздохнешь.
«Но, прежде чем в безвестность глянешь,
Ты будешь в образе другом.
Не бледной девой ты предстанешь,
А торжествующим цветком.
И нежно-женственной богиней,
С душою, полной глубины,
Простишься с водною пустыней,
Достигнув уровня волны.
И после таинств лунной ночи,
На этой вкрадчивой волне,
Ты широко раскроешь очи,
Увидев Солнце в вышине».
Прекрасны воздушные ночи,
Для тех, кто любил и погас,
Кто знал, что короче, короче
Единственный сказочный час.
Прекрасно влиянье чуть зримой,
Едва нарожденной Луны,
Для женских сердец ощутимой
Сильней, чем пышнейшие сны.
Но то, что всего полновластней,
Во мгле торжества своего, —
Цветок нераскрытый, — прекрасней,
Он лучше, нежнее всего.
Да будет бессмертно отныне
Безумство души неземной,
Явившейся в водной пустыне,
С едва нарожденной Луной.
Она выплывала к теченью
Той вкрадчивой зыбкой волны,
Незримому веря влеченью,
В безвестные веруя сны.
И ночи себя предавая,
Расцветший цветок на волне,
Она засветилась, живая,
Она возродилась вдвойне.
И утро на небо вступило,
Ей было так странно-тепло.
И Солнце ее ослепило,
И Солнце ей очи сожгло.
И целый день, бурунами носима,
По плоскости стекла,
Она была меж волн как призрак дыма,
Бездушна и бела.
По плоскости, изломанной волненьем,
Носилась без конца.
И не следил никто за измененьем
Страдавшего лица.
Не видел ни один, что там живая
Как мертвая была, —
И как она тонула, выплывая,
И как она плыла.
А к вечеру, когда в холодной дали
Сверкнули маяки,
Ее совсем случайно подобрали,
Всю в пене, рыбаки.
Был мертвен свет в глазах ее застывших,
Но сердце билось в ней.
Был долог гул приливов, отступивших
С береговых камней.
Весной, в новолунье, в прозрачный тот час,
Что двойственно вечен и нов,
И сладко волнует и радует нас,
Колеблясь на грани миров,
Я вздрогнул от взора двух призрачных глаз,
В одном из больших городов.
Глаза отражали застывшие сны,
Под тенью безжизненных век,
В них не было чар уходящей весны,
Огней убегающих рек,
Глаза были полны морской глубины,
И были слепыми навек.
У темного дома стояла она,
Виденье тяжелых потерь,
И я из высокого видел окна,
Как замкнута черная дверь,
Пред бледною девой с глубокого дна,
Что нищею ходит теперь.
В том сумрачном доме, большой вышины,
Балладу о море я пел,
О деве, которую мучили сны,
Что есть неподводный предел,
Что, может быть, в мире две правды даны —
Для душ и для жаждущих тел.
И с болью я медлил и ждал у окна,
И явственно слышал в окно
Два слова, что молвила дева со дна,
Мне вам передать их дано:
«Я видела Солнце», — сказала она,
«Что́ после, — не все ли равно!»
Я стал как тонкий бледный серп Луны,
В ночи возстав от пиршества печалей.
Долг. Долг. Должна. Я должен. Мы должны.
Но я пришел сюда из вольных далей.
Ты, Сильный, в чье лицо смотрю сейчас,
Пытуй меня, веди путем ордалий.
В мои глаза стремя бездонность глаз,
К ордалиям он вел тропинкой сонной:—
Весы, огонь, вода, полночный час,
Отрава, плуг в отрезе раскаленный,
Сосуд с водой, где идол вымыт был,
Змея, и губы, и цветок замгленный.
Их десять, страшных, в капище, кадил,
Их десять, совершеннейших пытаний,
Узлов, острий, их десять в жерлах сил.
Вот, углубилось зеркало гаданий.
Став на весы, качался я, звеня,
Был взвешен, найден легче воздыханий.
Прошел через сплетения огня,
И, вскрикнув, вышел с ликом обожженным.
В воде, остыв, забыл о цвете дня.
В полночный час я весь был запыленным,
Межь тем как к Тайной Вечери я шел.
Я выпил яд, и утонул в бездонном.
Горячим плугом, возле серых сел,
Вспахал такую пашню, что поныне
Там только жгучий стебель рос и цвел.
Сосуд с водой, где идол был, в гордыне
Я опрокинул, влага потекла,
Семь дней пути лишь цвет цветет полыни.
Змея свила мне тридцать три узла,
И я возник посмешищем дракона,
Дробя собой без счета зеркала.
Я губы пил, но я не видел лона,
К которому я весь приник, дрожа,
Отверг губами губы, в вихре стона.
И длинная означилась межа,
На ней цветок был, царственник замгленный,
Коснулся, цвет его был шар ежа.
Я десять воплей издал изступленный,
Я десять, в пытке, разорвал узлов,
И был один, дрожащий, побежденный.
А в зыбях сна был гул колоколов.
О, то был час,—о, то был час,
Когда кошмары, налегая,
Всю смелость выпивают в нас,—
Но быстро опознал врага я.
Был в вихре вражьих голосов,
Но шел путем ведуще-тесным,
И при качании весов
Был найден ценно-полновесным.
Как золотистое зерно,
Как самородок, в прахах цельный,
Как многозмейное звено,
Что держит якорь корабельный.
Не рыдая, дождался я огненных рдяных ордалий,
Не вздыхая, смотрел, как горит, раздвигаясь, костер,
Самоскрепленный дух—как клинок из отточенной стали,
Человеческий дух в испытаньях бывает хитер.
Я припомнил, как в дни возвещений, что знала Кассандра,
Человеческий ток был сожжен в прославленье погонь,
Я припомнил тот знак, при котором, горя, саламандра
Не сгорает, а лишь веселит заплясавший огонь.
И взглянув как Весна, я взошел в задрожавшее пламя,
Отступила стена, отступила другая стена,
Через огненный путь я пронес многоцветное знамя,
И, нетронут огнем, наклонился к кринице без дна.
И помолясь святой водице,
Ее ничем не осквернил.
От благ своих дал зверю, птице,
Был осребрен от звездных сил.
Был позлащен верховным Шаром,
Что Солнцем назвал в песне я.
Предупреждающим пожаром
Я был в провалах Бытия.
Полночный час я весь окутал в тучи,
Поил в ночи, для должных мигов, гром,
Псалмы души зарнились мне, певучи,
И колосились молнии кругом.
Насущный хлеб от злой спасая чары,
Я возлюбил небесное гумно,
И я восполнил звездные амбары,
Им принеся душистое зерно.
Ах, яд в отравных снах красив,
И искусился ядом я.
Но выпил яд, заговорив,
Я им не портил стебли нив,
В свой дух отраву мысли влив,
Я говорил: Душа—моя.
О, я других не отравлял,
Клянусь, что в этом честен стих.
И может быть, я робко-мал,
Но я в соблазн ядов не впал,
Я лишь горел, перегорал,
Пока, свечой, я не затих.
Я с Богом не вступаю в спор,
Я весь в священной тишине.
На полноцветный став ковер,
Я кончил с ядом разговор,
И не отравлен мой убор,
Хоть в перстне—яд, и он—на мне.
Узнав, что в плуге лезвие огня,
Я им вспахал, для кругодневья, поле,
Колосья наклоняются, звеня,
Зернится разум, чувства—в нежной холе.
Люблю, сохой разятый, чернозем,
Люблю я плуг, в отрезе раскаленный,
С полей домой, вдвоем, мы хлеб несем,
Я и она, пред кем я раб влюбленный.
Сосуд с водой, где идол был,
Где идол вымыт был до бога,
Я освятил крестом стропил,
Поставил в глубине чертога.
И он стоит, закрыв глаза,
В своей красе необычаен,
Его задумала гроза,
Он быстрой молнией изваян.
Жезл, мой жезл, которым скалы
Разверзал я для ручья,
Брошен. Поднят. И опалы
Светят сверху. Где змея?
Жезл, мой жезл, которым царства
Укреплял я в бытии,
Блещет. Кончены мытарства.
Сплел с жезлом я две змеи.
Румяныя губы друг другу сказали,
В блаженстве слиявшихся уст,
Что, если цветы и не чужды печали,
Все-жь мед благовонен и густ.
И если цветы, расцветая, блистая,
Все-жь ведают, в веснах, и грусть,
Прекрасна, о, смертный, молитва святая,
Что ты прочитал наизусть.
Красивы нелгущия влажныя неги,
Целуй поцелуи до дна,
Красивы уста и застывшия в снеге
Сомкнутья смертельнаго сна.
Смотри, как торжественно стройны и строги
Твои, перешедшие мост,
Твои дорогие, на Млечной Дороге,
Идущие волею звезд.
И если вправду царственник замгленный
Последний есть среди цветов цветок,
Его шипы дают нам плат червленный,
Волшебный плат, махни—и вот поток.
Не слез поток, а полноводье тока,
В котором все, что жаждут без конца,
Придя, испьют, придя, вздохнут глубоко,
И примут сказку вод в черты лица.
Забвенные, как голос грезы звонной,
Как луч в ночи, пришедший с высоты,
Они возьмут тот царственник замгленный.
И так пойдут. Возьми его и ты.
Так видел я, во сне-ли, наяву-ли,
Видение, что здесь я записал,
И весь, душой, я был в Пасхальном гуле.
За звоном звон, как бы взнесенный вал,
Гудя и убежденно возростая,
Дивящуюся мысль куда-то мчал.
Как будто обручалась молодая
Луна с Звездой в заутрени Небес,
И млели мраки, сладко в Солнце тая.
Привет, огонь, вода, и луг, и лес,
Ты, капля крови, цветик анемона,
Цвети, привет, я верю в путь чудес.
Я малый звук в великих зыбях звона.