Из моей великой скорби
Песни малыя родятся,
И, звеня, на легких крыльях,
Светлым роем, к милой мчатся.
Покружася над прекрасной,
Возвращаются и плачут…
Не хотят сказать, малютки,
Мне, что слезы эти значут…
Из моей великой скорби
Песни малые родятся,
И, звеня, на легких крыльях,
Светлым роем к милой мчатся.
Покружася над прекрасной,
Возвращаются и плачут…
Не хотят сказать, малютки,
Мне, что слезы эти значат…
Из моих скорбей великих
Песни малыя сотку я,
Вот они на звонких крыльях
В сердце к ней летят, ликуя.
Полетели, прилетели,
Возвратились, и скорбят,
Были в сердце, — что́ там в сердце,
Разсказать мне не хотят.
* * *
Из моих скорбей великих
Песни малые сотку я,
Вот они на звонких крыльях
В сердце к ней летят, ликуя.
Полетели, прилетели,
Возвратились, и скорбят,
Были в сердце, — что там в сердце,
Рассказать мне не хотят.
Смерть меня кличет, моя дорогая!
О! для чего, умирая —
О! для чего, умирая, любя,
Я не в лесу покидаю тебя?..
В темном лесу, где погибель таится
Неотразимо грозна:
Волк завывает, коршун гнездится,
С бешеным хрюканьем бродит веприца,
Бурого вепря жена.
Смерть меня кличет… О горе!
Лучше бы в утлом челне
Бросил средь бурного моря
Я существо, драгоценное мне!..
Яростно воет и волны вздымает
Там ураган;
Будит на дне и наверх высылает
Страшных чудовищ своих океан;
Все там грозит неминучей напастью:
Мчится акула с разинутой пастью,
Вынырнул жадный кайман.
Верь мне, о друг мой прекрасный!
Как ни опасно,
В море сердитом, во мраке лесном,
Вдвое опаснее — где мы живем.
Верь мне: ужаснее волка, веприцы,
Злее акул и всех чудищ морских
Звери Парижа, всемирной столицы,
В играх и песнях и плясках своих.
Замерло сердце, и разум мутится…
Вкруг сироты моей, дурью обят,
Этот блестящий Париж суетится,
Дьяволам — рай, ангелам — ад!
Что так жужжит вкруг постели?
Черные мухи — озлобленный рой…
Боже! откуда они налетели!
Свет застилая, кишат предо мной…
На́ нос и на́ лоб садятся — кусают…
Точно людские, глаза у иных…
Эта вон с хоботом… Страшно мне их!
Прочь! отвяжитесь!.. Еще налетают…
Словно свинцом придавило мне грудь…
Жить уж немного…
Стук в голове — и возня — и тревога:
Знать мой рассудок сбирается в путь!
Огненно-красное солнце уходит
В далеко волнами шумящее,
Серебром окаймленное море;
Воздушные тучки, прозрачны и алы,
Несутся за ним; а напротив,
Из хмурых осенних облачных груд,
Грустным и мертвенно-бледным лицом
Смотрит луна; а за нею,
Словно мелкие искры,
В дали туманной
Мерцают звезды.
Некогда в небе сияли,
В брачном союзе,
Луна-богиня и Солнце-бог;
А вкруг их роились звезды,
Невинные дети-малютки.
Но злым языком клевета зашипела,
И разделилась враждебно
В небе чета лучезарная.
И нынче днем в одиноком величии
Ходит по́ небу солнце,
За гордый свой блеск
Много молимое, много воспетое
Гордыми, счастьем богатыми смертными.
А ночью
По небу бродит луна,
Бедная мать,
Со своими сиротками-звездами,
Нема и печальна…
И девушки любящим сердцем
И кроткой душою поэты
Ее встречают
И ей посвящают
Слезы и песни.
Женским незлобивым сердцем
Все еще любит луна
Красавца мужа
И под вечер часто,
Дрожащая, бледная,
Глядит потихоньку из тучек прозрачных,
И скорбным взглядом своим провожает
Уходящее солнце,
И, кажется, хочет
Крикнуть ему: «Погоди!
Дети зовут тебя!»
Но упрямое солнце
При виде богини
Вспыхнет багровым румянцем
Скорби и гнева
И беспощадно уйдет на свое одинокое
Влажно-холодное ложе.
Так-то шипящая злоба
Скорбь и погибель вселила
Даже средь вечных богов,
И бедные боги
Грустно проходят по не́бу
Свой путь безутешный
И бесконечный,
И смерти им нет, и влачат они вечно
Свое лучезарное горе.
Так мне ль — человеку,
Низко поставленному,
Смертью одаренному, —
Мне ли роптать на судьбу?
Снова я в сказочном старом лесу:
Липы осыпаны цветом;
Месяц, чаруя мне душу, глядит
С неба таинственным светом.
Лесом иду я. Из чащи ветвей
Слышатся чудные звуки:
Это поет соловей про любовь
И про любовныя муки.
Муки любовной та песня полна:
Слышны и смех в ней, и слезы,
Темная радость и светлая грусть…
Встали забытыя грезы.
Дальше иду я. Поляна в лесу;
Замок стоит на поляне.
Старыя круглыя башни его
Спят в серебристом тумане.
Заперты окна; унынье и мрак,
И гробовое молчанье…
Словно безмолвная смерть обошла
Это заглохшее зданье.
Сфинкс, и роскошен и страшен, лежал
В месте, где вымерли люди:
Львиныя лапы, спина; а лицо
Женское, женския груди.
Дивная женщина! В белых очах
Дико светилось желанье;
Страстной улыбкой немыя уста
Страстное звали лобзанье.
Сладостно пел и рыдал соловей…
И, вожделеньем волнуем,
Весь задрожал я — и к белым устам
Жарким прильнул поцалуем.
Камень холодный вдруг начал дышать…
Груди со стоном вздымались;
Жадно огнем поцалуев моих
Губы, дрожа, упивались.
Душу мне выпить хотела она,
В неге и млея и тая…
Вот замерла — и меня обняла,
Когти мне в тело вонзая.
Сладкая мука! блаженная боль!
Нега и скорбь без предела!
Райским блаженством поит поцалуй;
Когти терзают мне тело.
«Эту загадку, о Сфинкс! о Любовь!»
Пел соловей: «разреши ты…
Как в тебе счастье и смертная скорбь,
Горе и радости слиты?»
«Сфинкс! над разгадкою тайны твоей
Мучусь я многия лета.
Или загадкою будет она
И до скончания света?»
Полный месяц! в твоем сиянье,
Словно текучее золото,
Блещет море.
Кажется, будто волшебным слияньем
Дня с полуночною мглою одета
Равнина песчаного берега.
А по ясно-лазурному,
Беззвездному небу
Белой грядою плывут облака,
Словно богов колоссальные лики
Из блестящего мрамора.
Не облака это! нет!
Это сами они —
Боги Эллады,
Некогда радостно миром владевшие,
А ныне в изгнанье и в смертном томленье,
Как призраки, грустно бродящие
По небу полночному.
Благоговейно, как будто обятый
Странными чарами, я созерцаю
Средь пантеона небесного
Безмолвно-торжественный,
Тихий ход исполинов воздушных.
Вот Кронион, надзвездный владыка!
Белы как снег его кудри —
Олимп потрясавшие, чудные кудри;
В деснице он держит погасший перун;
Скорбь и невзгода
Видны в лице у него;
Но не исчезла и старая гордость.
Лучше было то время, о Зевс!
Когда небесно тебя услаждали
Нимфы и гекатомбы!
Но не вечно и боги царят:
Старых теснят молодые и гонят,
Как некогда сам ты гнал и теснил
Седого отца и титанов,
Дядей своих, Юпитер-Паррицида!
Узнаю и тебя,
Гордая Гера!
Не спаслась ты ревнивой тревогой,
И скипетр достался другой,
И ты не царица уж в небе;
И неподвижны твои
Большие очи,
И немощны руки лилейные,
И месть бессильна твоя
К богооплодотворенной деве
И к чудотворцу божию сыну.
Узнаю и тебя, Паллада Афина!
Эгидой своей и премудростью
Спасти не могла ты
Богов от погибели.
И тебя, и тебя узнаю, Афродита!
Древле златая! ныне серебряная!
Правда, все так же твой пояс
Прелестью дивной тебя облекает;
Но втайне страшусь я твоей красоты,
И если б меня осчастливить ты вздумала
Лаской своей благодатной,
Как прежде счастливила
Иных героев, — я б умер от страха!
Богинею мертвых мне кажешься ты,
Венера-Либитина!
Не смотрит уж с прежней любовью
Грозный Арей на тебя.
Печально глядит
Юноша Феб-Аполлон.
Молчит его лира,
Весельем звеневшая
За ясной трапезой богов.
Еще печальнее смотрит
Гефест хромоногий!
И точно, уж век не сменять ему Гебы,
Не разливать хлопотливо
Сладостный нектар в собранье небесном.
Давно умолк
Немолчный смех олимпийский.
Я никогда не любил вас, боги!
Противны мне греки,
И даже римляне мне ненавистны.
Но состраданье святое и горькая жалость
В сердце ко мне проникают,
Когда вас в небе я вижу,
Забытые боги,
Мертвые, ночью бродящие тени,
Туманные, ветром гонимые, —
И только помыслю, как дрянны
Боги, вас победившие,
Новые, властные, скучные боги,
То берет меня мрачная злоба…
Старые боги! всегда вы, бывало,
В битвах людских принимали,
Сторону тех, кто одержит победу.
Великодушнее вас человек,
И в битвах богов я беру
Сторону вашу,
Побежденные боги!
Так говорил я,
И покраснели заметно
Бледные облачные лики,
И на меня посмотрели
Умирающим взором,
Преображенные скорбью,
И вдруг исчезли.
Месяц скрылся
За темной, темною тучей;
Задвигалось море,
И просияли победно на небе
Вечные звезды.
Меркнет вечернее море,
И одинок, со своей одинокой душой,
Сидит человек на пустом берегу
И смотрит холодным,
Мертвенным взором
Ввысь, на далекое,
Холодное, мертвое небо
И на широкое море,
Волнами шумящее.
И по широкому,
Волнами шумящему морю
Вдаль, как пловцы воздушные,
Несутся вздохи его —
И к нему возвращаются, грустны;
Закрытым нашли они сердце,
Куда пристать хотели…
И громко он стонет, так громко,
Что белые чайки
С песчаных гнезд подымаются
И носятся с криком над ним…
И он говорит им, смеясь:
«Черноногие птицы!
На белых крыльях над морем вы носитесь,
Кривым своим клювом
Пьете воду морскую;
Жрете ворвань и мясо тюленье…
Горька ваша жизнь, как и пища!
А я, счастливец, вкушаю лишь сласти:
Питаюсь сладостным запахом розы,
Соловьиной невесты,
Вскормленной месячным светом;
Питаюсь еще сладчайшими
Пирожками с битыми сливками;
Вкушаю и то, что слаще всего, —
Сладкое счастье любви
И сладкое счастье взаимности!
Она любит меня! Она любит меня!
Прекрасная дева!
Теперь она дома, в светлице своей, у окна,
И смотрит на вечерний сумрак —
Вдаль, на большую дорогу,
И ждет, и тоскует по мне — ей-богу!
Но тщетно и ждет, и вздыхает…
Вздыхая, идет она в сад,
Гуляет по́ саду
Среди ароматов, в сиянье луны,
С цветами ведет разговор
И им говорит про меня:
Как я — ее милый — хорош,
Как мил и любезен, — ей-богу!
Потом и в постели, во сне, перед нею,
Даря ее счастьем, мелькает
Мой милый образ;
И даже утром, за кофе, она
На бутерброде блестящем
Видит мой лик дорогой
И страстно седает его — ей-богу!»
Так он хвастает долго,
И порой раздается над ним,
Словно насмешливый хохот,
Крик порхающих чаек.
Вот наплывают ночные туманы;
Месяц, желтый, как осенний лист,
Грустно сквозь сизое облако смотрит…
Волны морские встают и шумят…
И из пучины шумящего моря
Грустно, как ветра осеннего стон,
Слышится пенье:
Океаниды поют,
Милосердные, чудные девы морские…
И слышнее других голосов
Ласковый голос
Среброногой супруги Пелея…
Океаниды уныло поют:
«Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Скорбью истерзанный!
Убиты надежды твои,
Игривые дети души,
И сердце твое — словно сердце Ниобы —
Окаменело от горя.
Сгущается мрак у тебя в голове,
И вьются средь этого мрака,
Как молнии, мысли безумные!
И хвастаешь ты от страданья!
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Упрям ты, как древний твой предок,
Высокий титан, что похитил
Небесный огонь у богов
И людям принес его,
И, коршуном мучимый,
К утесу прикованный,
Олимпу грозил, и стонал, и ругался
Так, что мы слышали голос его
В лоне глубокого моря
И с утешительной песнью
Вышли из моря к нему.
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Ты ведь бессильней его,
И было б умней для тебя
Влачить терпеливо
Тяжелое бремя скорбей —
Влачить его долго, так долго,
Пока и Атлас не утратит терпенья
И тяжкого мира не сбросит с плеча
В ночь без рассвета!»
Долго так пели в пучине
Милосердые, чудные девы морские.
Но зашумели грознее валы,
Пение их заглушая;
В тучах спрятался месяц; раскрыла
Черную пасть свою ночь…
Долго сидел я во мраке и плакал.