Вместо куклы в модном платье,
Женни, вот тебе занятье:
Я принес мои стишки!
Ждать ли мне за это ласки?
Рада ль ты? Горят ли глазки?
Шевелятся ли ушки?
Лепечи пока, малютка,
Рифмы легкие шутя!
Скоро будешь институтка,
Скоро вырастешь, дитя!
Расцветешь, как цвет махровый.
И к тебе — не знаю кто —
Уж поэт напишет новый,
И напишет уж не то!
Ты успеешь в той поэме
Тайну милую постичь;
Вспомни, Женни, в это время
Я уж буду старый хрыч
Иль косой саженью глубже
Буду тлеть в земле сырой.
Не забудь же — приголубь же
Хоть надгробный камень мой.
Пусть над ним головку склонит
Женни резвая слегка
И приветная рука
Ветку зелени уронит
На могилу старика!
Израиль! Жди: глас божий грянет —
Исчезнет рабства тяжкий сон,
И пробудится и воспрянет
Возвеселившийся Сион, — И славу горного владыки
По всей вселенной известят
Твои торжественные клики
И вольных песен звучный склад,
И глас пойдет меж племенами:
‘Се богом полная страна! ‘
Его величьем над странами
Днесь возвеличилась она!
Как ветр несясь от знойной степи,
Срывает льды от знойных вод,
Господь расторгнет наши цепи
И к славе двинет свой народ.
Кто сеял слезы терпеливо
На почву горя и труда,
Тому воздаст благая нива
Обильем сладкого плода.
И хлынут с громами напева
Жнецов ликующих толпы,
Неся от горького посева
Чистейшей радости снопы.
‘Оставь ее: она чужая, —
Мне говорят, — у ней есть он.
Святыню храма уважая,
Изыди, оглашенный, вон! ’ О, не гоните, не гоните!
Я не присвою не свою;
Я не во храме, посмотрите,
Ведь я на паперти стою…
Иль нет — я дальше, за оградой,
Где, как дозволенный приют,
Сажень земли с ее прохладой
Порой и мертвому дают. Я — не кадило, я — не пламень,
Не светоч храма восковой,
Нет: я — согретый чувством камень,
Фундамент урны гробовой;
Я — тень; я — надпись роковая
На перекладине креста;
Я — надмогильная, живая,
Любовью полная плита. Мной не нарушится святыня,
Не оскорбится мной она, —
И бог простит, что мне богиня —
Другого смертного жена.
Нет, разгадав удел певца,
Не назовешь его блаженным;
Сиянье хвального венца
Бывает тяжко вдохновенным.
Видал ли ты, как в лютый час,
Во мгле душевного ненастья,
Тоской затворной истомясь,
Людского ищет он участья?
Движенья сердца своего
Он хочет разделить с сердцами, —
И скорбь высокая его
Исходит звучными волнами, И люди слушают певца,
Гремят их клики восхищенья,
Но песни горестной значенья
Не постигают их сердца.
Он им поет свои утраты,
И пламенем сердечных мук,
Он, их могуществом объятый,
Одушевляет каждый звук, —
И слез их, слез горячих просит,
Но этих слез он не исторг,
А вот — толпа ему подносит
Свой замороженный восторг.
Гора с своих плеч уже сбросила пышный халат,
В полях зашептали колосья: читают намазы;
И молится лес — и в кудрях его майских блестят,
Как в четках калифа, рубины, гранаты, топазы. Цветами осыпан весь луг; из летучих цветков
Висит балдахин: это рой золотых мотыльков!
Сдается, что радуга купол небес обогнула!
А там — саранча свой крылатый кортеж потянула. Там злится вода, отбиваясь от лысой скалы;
Отбитые, снова штурмуют утес тот валы;
Как в тигра глазах, ходят искры в бушующем море: Скалистым прибрежьям они предвещают грозу,
Но влага морская колышется где — то внизу:
Там лебеди плавают, зыблется флот на просторе.
Путеводною звездою
Над пучиной бытия
И ты сияешь предо мною,
Дева светлая моя.
О, святи мне, друг небесный!
Сердца звездочка, блести!
И ко мне, в мой мир безвестный,
Тихим ангелом слети! Перед чернию земною
Для чего твой блеск открыт?
Я поставлю пред тобою
Вдохновенья твердый щит,
Да язвительные люди
Не дохнут чумой страстей
на кристалл прозрачной груди,
На эмаль твоих очей. Нет, все блещешь ты беспечно;
Ты не клонишься ко мне.
О, сияй, сияй же вечно
В недоступной вышине!
Будь небесною звездою,
Непорочностью сребрись,
И катяся предо мною,
В чуждый мир не закатись! Нет! звезда, в морозе света
Ярким пламенем мечты
Пируя на полях чужбины,
Вы были веселы, друзья, —
И я бивачного житья
Увидел светлые картины.
Хоть шаткий пиршества шалаш
Столичной залы был теснее,
Зато в нем ход отрадных чаш
Был громозвучней и вольнее;
В нем меры не было речам,
Ни сжатых уст, ни хитрых взглядов,
Что некогда бывало там —
В стране нескучливых обрядов.
Ура гремело. Каждый гость
Здесь был участником веселья,
И добротой блестела злость,
Укрыв свой яд, хоть до похмелья.
Кипуч был праздник средь полей;
Но, признаюсь, печален сердцем,
На пир ликующих друзей
Смотрел я хладным иноверцем —
И, чужд их кликов и речей,
Ждал втайне праздника мечей.
Тихий вечера час.
Свет зари на закате угас.
Всею ширью река
Отражает в себе облака,
Отражает леса,
Отражает судов паруса, —
А на той стороне
Сосны темные видятся мне;
Огоньки там горят, —
Рыбаки себе кашу варят.
Посмотри, куманек,
Как хорош за рекой огонек!
Как он лег кое-где
Золотистым снопом по воде,
А где струйка бежит —
Он червонной там нитью дрожит!
Струйке той вперелом
Легкий ялик ударил веслом,
И нет перлам числа,
Что забрызгали разом с весла.
Эка роскошь! Вокруг
Загребай хоть лопатой жемчуг!
А меж тем вдалеке
Песня стелется вдоль по реке.
Посмотри, куманек,
Как хорош за рекой огонек!
Ты шутила, хохотала,
Но порой, при взгляде ясном,
Тайной мысли тень мелькала
На лице твоем прекрасном. И питались в ней тревога,
Ожиданье и забота…
И гостей тут было много,
Только не было кого-то. Он явился, взор приветный
На него ты обратила,
И с улыбкой чуть заметной
Тихо очи опустила, И, в задумчивости сладкой,
Из очей тех луч денницы
Пробивался всё украдкой
Сквозь поникшие ресницы; А чтоб скрыть от злой разглядки
Алых щек огонь нескромный —
Ручка в палевой перчатке
Оправляла локон темный. И, оправившись немножко,
Ты недвижна оставалась…
Лишь коралловая брошка
Всё сильней приподымалась.
Пережила, Аглая, ты
Младые, розовые лета,
Но и теперь цела примета
Твоей минувшей красоты,
Достойно звучного напева;
Сгубило время наконец
Твой прежний скипетр и венец.
Но и без них ты — королева!
И, обходя цветущих дев,
Красе их лёгкой не во гнев,
Знаток изящного, глубоко
О дольной бренности скорбя,
Своё задумчивое око
Возводит часто на тебя.
Так храма славного руины
Наш останавливают взор
Скорей, чем мелкие картины
И зданья лёгкого в узор.
Блеск отнят; краски отлетели:
Всё ж этот мрамор — Парфенон,
Где ж слава спит былых времён,
Гнездясь в кудрявой капители
Между дорических колонн.
Царь я, — все звуки — мне слуги покорные,
Войско державы моей.
Будь мне царицей! Глаза твои черные
Царских алмазов светлей.
Полный мечтами и думами гордыми,
В бурном порыве любви
Я всколыхну громовыми аккордами
Жаркие перси твои.
Весь я проникнут восторгом и муками, —
Созданный весь из огня,
Я упою тебя чудными звуками, —
В них ты прочувствуй меня!
В страстном огне, перерывы дыхания
Выразит струн моих звон,
Шепот ‘люблю’, и печатью лобзания
Знойно подавленный стон.
Я облекусь в торжество триумфальное, —
И, как волну к берегам,
Разом всё царство мое музыкальное
Брошу к твоим я ногам.
Струёю жгучей выбегает
Из подземелей водный ключ.
Не внешний жар его питает,
Не жаром солнца он кипуч; —
О нет, сокрытое горнило
Живую влагу вскипятило;
Ядра земного глубинам
Огонь завещан самобытной:
Оттуда гость горячий к нам
Из двери вырвался гранитной. Так в мрачных сердца глубинах
Порою песнь любви родится
И, хлынув, в пламенных волнах
Пред миром блещет и клубится;
Но не прелестной девы взор
Её согрел, её лелеет;
Нет, часто этот метеор
Сверкает ярко, но не греет!
Жар сердца сам собой могуч; —
Оттуда, пролитый в напевы,
И под холодным взором девы
Бежит любви горячий ключ.
Кругом существенность бедна;
Везде — концы, пределы, грани;
Но в скудной жизни мне дана
Неограниченность одна —
Неограниченность желаний.
Желаньем в вечность я лечу;
И — червь земли — в быту убогом
Я всемогущим быть хочу,
Я быть хочу — безумец — богом.
Я чуть ступил — и изнемог,
Но с жалкой слабостью своею
В своих желаньях я, как бог,
Я беспредельностью владею,
И повелительно свою
Тебе я возвещаю волю,
И блага все тебе на долю
В прямых желаньях отдаю;
И — близок час: перегорая
В последнем пламени любви,
Тебе скажу я, умирая:
‘Прости! Будь счастлива! Живи! ‘
Опять мятежная проснулась
Давно затихнувшая страсть,
И вновь пред бурною шатнулась
Рассудка царственная власть.
В груди, как прежде, сердцу тесно;
Гроза любви бушует в нем;
Оно горит мечтой небесной, Пылает выспренним огнём.
Но обаятельной надежде
Уразумлённое, оно
Уже не верует, как прежде,
Ему предвиденье дано;
Оно грядущее предвидит,
Оно, скорбя, предузнаёт,
Что вновь судьба его обидит
И чашей неги обойдёт.
В любви не встреченный любовью,
Ещё не раз паду я вновь
С душевным воплем к изголовью:
Страдальца слёзы брызнут кровью.
И в сердце ядом хлынет кровь!
В рощах ненаглядных
Здесь чертог пред вами.
Камень стен громадных
Весь увит цветами:
По столбам взбегают,
По карнизам вьются,
Мрамор обнимают,
К позолоте жмутся;
Расстилаясь тканью,
Съединя все краски,
Расточают зданью
Женственные ласки.
Ласки, пав на камень,
Пропадают даром:
Из него жар — пламень
Выбьешь лишь ударом.
Так — то и на свете
Меж людьми ведется:
Прелесть в пышном цвете
Часто к камню жмется;
Цвет, что всех милее,
Нежен к истукану;
Ластится лелея
К пню или чурбану.
Тут хоть камень глаже
Щеголя причесан:
Там — посмотришь — даже
Пень тот не отесан.
В златые дни весенних лет,
В ладу с судьбою, полной ласки
Любил я радужные краски;
Теперь люблю я чёрный цвет. Люблю я чёрный шёлк кудрей
И чёрны очи светлой девы,
Воззвавшей грустные напевы
И поздний жар души моей. Мне музы сладостный привет
Волнует грудь во мраке ночи,
И чудный свет мне блещет в очи,
И мил мне ночи чёрной цвет. Темна мне скудной жизни даль;
Печаль в удел мне боги дали —
Не радость. Чёрен цвет печали,
А я люблю мою печаль. Иду туда, где скорби нет,
И скорбь несу душою сильной,
И милы мне — приют могильной
И цвет могильный, чёрный цвет.
Время шло. Время шло. Не считали мы дней,
Нас надежда всё вдаль завлекала,
Мы судили-рядили о жизни своей,
А она между тем утекала. Мы всё жить собирались, но как? — был вопрос.
Разгорались у нас разговоры,
Простирались до мук, доходили до слез
Бесконечные споры и ссоры. Сколько светлых минут перепортили мы
Тем, что лучших минут еще ждали,
Изнуряли сердца, напрягали умы
Да о будущем всё рассуждали. Настоящему всё мы кричали: ‘Иди! ’
Но вдруг холодно стало, морозно…
Оглянулись — и видим: вся жизнь — назади,
Так что жить-то теперь уж и поздно!
Нет, красавица, напрасно
Твой язык лепечет мне,
Что родилась ты в ненастной,
В нашей хладной стороне!
Нет, не верю: издалека
Бурный ветер тебя увлек:
Ты — жемчужина Востока,
Поля жаркого цветок!
Черный глаз и черный волос —
Все не наших русских дев,
И томительный твой голос
Сыплет речь не на распев.
Нет в лице твоем тумана,
И извив живого стана —
Азиатская змея.
Ты глядишь, очей не жмуря,
И в очах кипит смола,
И тропическая буря
Дышит пламенем с чела.
Фосфор в бешенном блистанье —
Взоры быстрые твои,
И сладчайшее дыханье
Веет мускусом любви.
Нахмуренным челом простерся он высоко
Пятою он земли утробу придавил;
Курится и молчит, надменный, одинокой,
Мысль огнеметную он в сердце затаил… Созрела — он вздохнул, и вздох его глубокой
Потряс кору земли и небо помрачил,
И камни, прах и дым разбросаны широко,
И лавы бурный ток окрестность обкатил. Он — гений естества! И след опустошенья,
Который он простер, жизнь ярче осветит.
Смирись — ты не постиг природы назначенья! Так в человечестве бич — гений зашумит —
Толпа его клянет средь дикого смятенья,
А он, свирепствуя, — земле благотворит.
Откуда милый гость? Не с неба ль брошен он?
Златистою каймой он пышно обведен;
На нем лазурь небес, на нем зари порфира. Нет, это сын земли — сей гость земного пира,
Луг — родина ему; из праха он рожден.
Так, видно, чудный перл был в землю посажен,
Чтоб произвесть его на украшенье мира? О нет, чтоб вознестись увенчанной главой,
Из черного зерна он должен был родиться
И корень вить в грязи, во мраке, под землей. Так семя горести во грудь певцу ложится,
И в сердце водрузив тяжелый корень свой,
Цветущей песнею из уст его стремится.