Ты говоришь — спокойствие дороже
Тебе всего, всей прелести мирской, —
И рад бы я быть вечно настороже,
Чтоб охранять твой женственный покой,
Чтобы неслись тревоги жизни мимо,
А ты на них смотрела бы шутя,
Меж сладких грез, легко, невозмутимо,
Как милое, беспечное дитя.
Когда толпа рушителей покоя
Со всех сторон несносная шумит,
Я, над твоим успокоеньем стоя,
Мигал бы им: тс! Не шумите: спит.
Но иногда чтоб цену лишь умножить
Спокойствия в глазах твоих, — тебя
Порой я сам желал бы потревожить,
Хотя б навлек гнев твой на себя.
Скажу: ‘Проснись! Мне хочется лазури:
Дай мне на миг взглянуть тебе в глаза!
Как ты спала? Не виделось ли бури
Тебе в мечтах? Не снилась ли гроза?
И не было неловко, душно, знойно
Тебе во сне? ‘ — И молвлю, миг спустя:
‘Ну, бог с тобой, мой ангел, спи спокойно!
Усни опять, прелестное дитя! ‘
В тот век, как живали еще Торквемады,
Над жертвами рока свершались обряды
Глубоких, ужасных, убийственных мук:
Ломание ног и дробление рук.
Там истина, корчась средь воплей и жалоб,
Винилась, — и страшный кончался обряд
Тогда, как, глаза свои выкатив на лоб,
Невинный страдалец кричал: ‘Виноват! ’
Есть пытка другая, того ж совершенства
Она достигает, — то пытка блаженства.
Счастливцу творится пристрастный допрос
Под всем обаянием лилий и роз.
Тут узнику в сердце, без всякой пощады,
Вонзаются сладкие женские взгляды,
Он дивные, райские видит места, — И алые, полные неги уста, Как бисер, как жемчуг, слова ему мечут
И с жарким дыханьем щебечут, лепечут.
‘Покайся! признайся! ’ — напевы звенят,
И нервные звуки всё вкрадчивей, ниже…
Он тает, а пламя всё ближе, всё ближе…
Нет сил… Исторгается вздох: ‘Виноват! ’
Есть муки непрерывные: не видно,
Не слышно их, о них не говорят.
Скрывать их трудно, открывать их стыдно,
Их люди терпят, жмутся и молчат. Зарыты в мрак душевного ненастья,
Они не входят в песнь твою, певец.
Их благородным именем несчастья
Назвать нельзя, — несчастие — венец, Венец святой, надетый под грозою,
По приговору божьего суда.
Несчастье — терн, обрызнутый слезою
Иль кровию, но грязью — никогда. Оно идет как буря — в тучах грозных,
С величьем, — тут его и тени нет.
Тут — пошлость зол и бед мелкозанозных,
Вседневных зол и ежечасных бед. Житейский сор! — Едва лишь пережиты, —
Одни ушли, те сыплют пылью вновь, —
А на душе осадок ядовитый
От них растет и проникает в кровь; Они язвят, подобно насекомым,
И с ними тщетна всякая борьба, —
Лишь вихрем бурным, молнией и громом
Разносит их могучая судьба.
Нейдет он. Не видим мы юного друга.
Исчез он, пропал он из нашего круга.
Кручинит нас долгим отсутствием он,
Грешит, но увидим, рассеяв кручину,
Греха молодого святую причину, —
Он, верно, влюблен. Куда б ни пошел он — неловко откинет
Страдальца туда_, словно вихрем, — и хлынет
В тот берег заветный крутая волна,
Где светит предмет его дум и напева,
Предмет, в старину называвшийся дева_.
Иль просто — она_. Слова ее уст он по-своему слышит
И после своей ненаглядной припишет,
Что сам из души он исторгнет своей,
Сам скажет себе, что мечта сотворила!
И думает: это она говорила!
Душа его в ней. И, к ней относя все созвучия Гейне:
‘Die Kleine, die Feine, die Reine, die Erne’,
На ней отражает свой собственный свет.
Не сами собою нам милые милы, —
Нет! Это — явление творческой силы:
В нас сердце — поэт.
В разлуке с резвыми мечтами
Давно часы я провожу,
И здесь — над светлыми листами —
Я с темной думою сижу.
Что жизнь? Я мыслю: лист альбомный,
Который небо нам дает;
Весь мир — один альбом огромный,
Где каждый впишет и уйдет.
Блажен, кто нес свою веригу,
Свой крест, — и, полный правоты.
Внес в эту памятную книгу
Одни безгрешные черты.
Блажен, кто, нисходя в гробницу,
На память о своей судьбе
Без пятен легкую страницу
Умел оставить при себе.
В день оный книга разогнется,
И станут надписи судить…
При этой мысли сердце рвется;
И я дрожу… мне страшно жить!..
И в страхе б, с трепетной душою
Входил я ныне в ваш альбом,
Когда б я знал, что надо мною
Ваш грянет суд и судный гром.
Заране впал бы я в унылость…
Но — нет, — предчувствие не лжет:
За грешный стих меня ждет милость,
Меня прощенье ваше ждет.
Напрасно, дева, бурю спрятать
В мятежном сердце хочешь ты
и тайну пламенной мечты
Молчаньем вечным запечатать:
Заветных дум твоих тайник
Давно взор опытный проник.
Признайся: мучима любовью
И в ночь, бессонницей томясь,
Младую голову не раз
Метала ты по изголовью?
Не зная, где её склонить,
Ты в страстном трепете хотела
Её от огненного тела
Совсем отбросить, отделить,
Себя от разума избавить
И только сердце лишь оставить
Пылать безумно и любить.
Слеза с ресниц твоих срывалась
И ночь — наперстница любви —
В глаза лазурные твои
Своими чёрными впивалась,
Гордяся тем, что возросло
Под тёмными её крылами
Двумя чудесными звездами
Несметных звёзд её число.
Едва уснув, ты пробуждалась,
Румянцем зарева горя, —
И ночь бледнела и пугалась,
И прочь хотела: ей казалось,
Что в небе вспыхнула заря.
Мне ваш совет невыразимо дорог, —
И хоть тяжел он сердцу моему,
Но должен я, скрепясь, без отговорок
Его принять и следовать ему, Согласен я: чтоб тщетно не терзаться,
Спокойно жить, бесплодно не страдать —
Не надобно прекрасным увлекаться,
Когда нельзя прекрасным обладать. Зачем смотреть с восторженной любовью
На лилию чужого цветника,
Где от нее не суждено судьбою
Мне оторвать ни одного цветка? И для чего пленяться мне картиной,
Когда она — чужая, не моя,
Иль трепетать от песни соловьиной,
Где я поймать не в силах соловья? Зачем зарей я любоваться стану,
Когда она сияет надо мной, —
И знаю я, что снизу не достану
Ее лучей завистливой рукой? Зачем мечтам напрасным предаваться?
Не лучше ли рассудку место дать?
О, да! к чему прекрасным увлекаться,
Когда — увы! — нельзя им обладать?
Еще недавно мы знакомы,
Но я уж должен вам сказать,
Что вы усвоили приемы,
Чем можно сердце потерзать;
Вы вникли в милое искусство
Пощекотать больное чувство,
Чтоб после, под его огнем,
Свои фантазии на нем
С прегармоническим расчетом
Так ловко, верно, как по нотам,
Слегка разыгрывать, смеясь, —
Везде вам музыка далась!
Вы проходили эту гамму, —
И, с страшной злостью вас любя,
В угоду вам, я сам себя
Готов поднять на эпиграмму.
Сквозь грани радужные призм
Смотреть уж поздно мне, конечно,
Да, сознаюсь чистосердечно:
Мои мечты — анахронизм.
О, смейтесь, смейтесь смехом явным!
Не правда ль — чувство так смешно?
Ему всегда иль быть забавным,
Иль жалким в мире суждено.
Простите! Я вернусь к рассудку…
Когда ж мы встретимся опять, —
Мы обратим всё это в шутку
И будем вместе хохотать.
Красоте в угожденьях бесплодных
Посвящая мой страстный напев,
Много пел я красавиц холодных,
Много пел я бесчувственных дев.
Для тебя ж не слагал я ни строчки, —
Если ж начал бы славить тебя,
Вместо слов я одни только точки
Всё бы ставил, безмолвно любя.
Между тем ты одна из прелестных
На земле, где всё горе да труд,
Подарила мне искры небесных,
Золотых, незабвенных минут.
Что ж? Какие мои воздаянья?
Не отраду тебе я принес,
Но, как жрец при святыне страданья,
Посвятил тебя в таинство слез.
Ты мне к счастию путь указала,
Но — увы! — я не мог им идти.
На привет, где ты ‘здравствуй’ сказала,
Я печально ответил ‘прости’.
Перед нами могила разлуки…
Да, прости! — С этим словом должны
Оборваться все стройные звуки,
Все аккорды блаженства и муки
Стоном лопнувшей в сердце струны.
И туда — на грань Камчатки
Ты зашла для бранной схватки
Рать британских кораблей
И, пристав под берегами,
Яро грянули громами
Пришельцы из — за морей. И, прикрыт звериной кожей,
Камчадал на них глядит:
Гости странные похожи
На людей — такой же вид!
Только чуден их обычай:
Знать, не ведая приличий,
С злостью выехали в свет,
В гости едут — незнакомы,
И, приехав мечут громы
Здесь хозяевам в привет!
Огнедышащих орудий
Навезли — дымят, шумят!
‘А ведь все же это — люди’ —
Камчадалы говорят. — Камчадал! Пускай в них стрелы!
Ну, прицеливайся! Бей!
Не зевай! В твои пределы,
Видишь вторгнулся злодей, —
И дикарь в недоуменье
Слышит странное веленье:
‘Как? Стрелять? В кого? В людей?
И ушам своим не веря:
‘Нет, — сказал: — стрелу мою
Я пускаю только в зверя;
Человека я не бью’
Бог ниспослал мне виденье: я вижу мадонну,
Чудный ребенок с любовью прижат к ее лону,
То не Спаситель грядущий, не сын Вифлеема —
Нет! Этот нежный ребенок — былинка Эдема,
Розы шипок, возбужденный дыханьем апреля,
Девочка — ангельский лик с полотна Рафаэля!
Тот же рисунок головки, такие же краски,
Мягкие, светлые волосы, темные глазки,
К ней обращенные, к ней, что сияет в ребенке;
Жадно обвитые вкруг ее шеи ручонки
Этого ангела вдруг опустились; зеницы
Сонною дымкой подернулись — тень от ресницы,
Зыблясь, как ткань паутины на алом листочке,
Дымчатой сеткой слегка стушевалась на щечке…
Тише! — уснула малютка сном сладким, безбурным, —
Взором родимой накрыта, как небом лазурным,
Взором царицы, достойной небесной короны,
Девственной, чистой жены, светлоликой мадонны.
Верю я и верить буду,
Что от сих до оных мест
Божество разлито всюду —
От былинки вплоть до звезд. Не оно ль горит звездами,
И у солнца из очей
С неба падает снопами
Ослепительных лучей? В бездне тихой, черной ночи,
В беспредельной глубине
Не оно ли перед очи
Ставит прямо вечность мне? Не его ль необычайный
Духу, сердцу внятный зов
Обаятельною тайной
Веет в сумраке лесов? Не оно ль в стихийном споре
Блещет пламенем грозы,
Отражая лик свой в море
И в жемчужине слезы? Сквозь миры, сквозь неба крышу
Углубляюсь в естество,
И сдается — вижу, слышу,
Чую сердцем божество. Не оно ль и в мысли ясной,
И в песчинке, и в цветах,
И возлюбленно-прекрасной
В гармонических чертах? Посреди вселенной храма,
Мнится мне, оно стоит
И порой в глаза мне прямо
Из очей ее глядит.
Дитя! Твой милый, детский лепет
И сладость взгляда твоего
Меня кидают в жар и трепет —
Я сам не знаю — отчего.
Зачем, порывом нежной ласки
К земному ангелу влеком,
Твои заплаканные глазки
Целую жадно я тайком?
Не знаю… Так ли? — Нет, я знаю:
Сквозь ласку грешную мою
Порой, мне кажется, ласкаю
В тебе я маменьку твою;
Я, наклонясь к малютке дочке,
Хочу схватить меж слезных струй
На этой пухлой детской щечке
Другой тут бывший поцелуй,
Еще, быть может, неостылый…
То поцелуй святой любви
Той жизнедательницы милой,
Чья кровь, чья жизнь — в твоей крови;
И вот, как божия росинка
На листьях бледных и сухих,
Твоя невинная слезинка
Осталась на губах моих.
Дитя! Прости мне святотатство!
Прости мне это воровство!
Чужое краду я богатство,
Чужое граблю торжество.
Бодро выставь грудь младую
Мощь и крепость юных плеч!
Облекись в броню стальную!
Прицепи булатный меч!
Сердцем, преданным надежде,
В даль грядущего взгляни,
И о том, что было прежде,
Мне с тобой напомяни! Да вскипит фиал заздравной —
И привет стране родной,
Нашей Руси православной,
Бронноносице стальной!
Широка она, родная,
Ростом — миру по плечо, Вся одежда ледяная.
Только сердце горячо,
Чуть зазнала пир кровавой —
И рассыпались враги,
Высоко шумит двуглавой,
Землю топчут русской славы
Семимильные шаги! Новый ратник, стань под знамя!
Верность в душу, сталь во длань!
Юной жизни жар и пламя
Сладко несть отчизне в дань.
Ей да служить в охраненье
Этот меч — головосёк!
Ей сердец кипучих рвенье
И небес благоговенье
Ныне, присно и вовек!
Недавно был праздник, итак было весело, шумно,
И было так много прекрасных там дев светлокудрых,
Что радостью общей и я увлекался безумно.
Оставив беседу мужей и наставников мудрых. Так часами порой вдаешься в чужое веселье,
И будто бы счастлив, и будто бы сызнова молод;
Но после минувшего пира мне тяжко похмелье,
И в душу вливается все больше язвительный холод. И после стыжусь я, зачем, изменяя порядку,
Как школьник, не во-время я так шалил и резвился,
И совестно, как бы с жизни я взял грешную взятку,
Как будто неправо чужим я добром поживился. И голос упрека в душе так пронзительно звонок
И так повторяется тайным, насмешливым эхом,
Что если бы слезы… заплакал бы я, как ребенок! Нет! Снова смеюсь я, но горьким мучительным смехом.
Е. Н. Ш-ойПируя праздник возвращенья,
Обет мой выполнить спешу,
И юга светлого растенья
Я вам сердечно приношу.
Там флора пышная предстала
Мне в блеске новой красоты;
Я рвал цветы — рука дрожала
И их застенчиво срывала:
Я не привык срывать цветы.
Они пред вами, где ж приветный,
Чудесный запах южных роз?
Увы! Безжизненный, безцветный
Я только прах их вам привез:
Отрыв от почвы им смертелен,
И вот из скудных сих даров
Лишь мох остался свеж и зелен
От чатырдагских ледников —
Затем, что с ним не зналась нега;
Где солнца луч не забегал,
Он там над бездной льдов и снега
Утёсов рёбра пеленал;
Да моря чудные растенья,
Как вживе, странный образ свой
Хранят — затем, что с дня рожденья
Они средь влаги и волненья
Знакомы с мрачной глубиной.
Знакомки старые? О вы, в немые строчки,
Средь огненных стихов, разбрызганные точки!
Скажите: бросив здесь неконченый куплет,
Сам, мимо всех чинов, насыпал в вас поэт,
Иль вы явились тут и в должности и в чине —
По независящей от автора причине?
Поставленны ль в замен игривых, острых слов,
Могущих уколоть каких-нибудь глупцов,
Которые живут на нашем попеченьи,
Имея иногда особое значенье?
Иль заменили вы нескромный оборот
Речей, способных жечь и соблазнять народ,
Вводить в лукавый грех жену или вдовицу
И заставлять краснеть стыдливую девицу?
Иль правда смелая идеи роковой,
Чтоб не тревожить мир больной, полуживой,
За вами спряталась? Так, в отвращенье грому
И шуму от езды по тряской мостовой,
Кидают пред жильем недужного солому.
Ум свой в думы погрузив,
За столом сидел калиф.
Пред владыкой величавым
Раб трепещущий его
Блюдо с пышущим пилавом
Опрокинул на него. Грозен, страшен, как судьба,
Посмотрел он на раба;
Тот, готов расстаться с светом,
Прошептал полуживой:
‘Рай обещан Магометом
Тем, кто гнев смиряет свой’. ‘Не сержусь’, — сказал калиф,
Укрощая свой порыв.
Ободряясь, отирает
Раб холодный пот с чела.
‘Рай — и тем, — он продолжает, —
Кто не памятует зла’. ‘Забываю’. — Веселей
Стал калиф, а раб смелей:
‘Надо в светлый рай для входа
И за зло платить добром’.
— ‘Раб! Дарю тебя свободой
И осыплю серебром’. От восторга раб едва
Мог опомниться сперва,
Пораженный этим чудом, —
А калиф смотрел, признав
Самым вкусным сердцу блюдом
Опрокинутый пилав.
С дней юных вашего рожденья
День благодатный мне знаком —
И вот — я с данью поздравленья
Теперь иду к вам стариком,
Пишу больной, но дух не тужит,
В расстройстве только плоть моя,
А стих мне верен, рифма служит,
И прежний ваш поклонник — я.
Мной жизни выдержана проба, —Я и теперь всё ваш, близ гроба,
Измены не было. — Не раз
В движенье жизненного круга
Почетного названья друга
Я удостоен был от вас, —
И это лестное названье
Всегда всего дороже мне;
Ему ношу я оправданье
В душе, вам преданной вполне,
Как и тогда, как я был молод.
Я охладел, но коль вредит
Иному чувству этот холод,
То чувство дружбы он крепит,
А это чувство много силы
Дает мне и в дверях могилы, —С ним вам несу на много лет
Живой заздравный мой привет,
Боже мой! Она ли это?
Неужели это та,
Пред которою поэта
Бурно двигалась мечта?
Та ли это, что, бывало,
Очи вскинув иль склоня,
Сына грома и огня
Возносила и свергала;
И рассыпчатых кудрей
Потрясая черной прядью,
Трепетала над тетрадью
Гармонических затей;
И глазами пробегая
По рифмованным листам,
Пламенела, прилагая
Пальчик к розовым устам?
Та ль теперь — добыча прозы —
Отмечает лишь расход,
На варенье щиплет розы
И солит янтарный плод?
Та ль теперь в углу тенистом,
С преклоненной головой,
Целый день сидит за вистом
Безнадежною вдовой!
В чепчик с блондовой оборкой
Да в капот облечена —
Над козырною шестеркой
Призадумалась она…
Взносит руку — угрожает,
Но, увы! Сия гроза
Уж не сердце поражает, —
Бьет червонного туза!