Прелесть и прелесть! Вглядитесь:
Сколько ее на земле!
Шапку долой! Поклонитесь
Этой чудесной скале!
Зеленью заткан богатой
Что за роскошный утес,
Став здесь твердыней зубчатой,
Плечи под небо занес!
Но извините: с почтеньем
Сколько ни кланяйтесь вы, —
Он не воздаст вам склоненьем
Гордой своей головы —
Нет! — но услужит вам втрое
Пышным в подножье ковром,
Тенью прохладной при зное,
Водных ключей серебром.
Гордая стать — не обида:
Пусть же, при благости тверд,
Дивный утес твой, Таврида,
Кажется смертному горд!
Вспомним: средь скал благовонных,
В свете, над лоском полов,
Мало ль пустых, беспоклонных,
Вздернутых кверху голов?
Тщетно бы тени и крова
Близкий от них тут искал:
Блещут, но блещут сурово
Выси живых этих скал.
Как сон невинности, как ангелов молитва,
Спокойна ночи тень;
А завтра — грозная воспламенится битва,
Настанет бурный день. Роскошно озарен бивачными огнями,
Здесь ружей целый лес
Торжественно глядит трехгранными штыками
На звездный свод небес — И воина очам ко звездам беспредельный
Указывает путь:
Нам нужен только миг — один удар
смертельный,
Чтоб чрез него шагнуть. Усталых ратников рассеянные тучи
На краткий сон легли,
Не ведая, кого с зарей свинец летучий
Сорвет с лица земли. При мысли о конце душа моя не стонет,
Но рвусь от думы злой,
Что в сумрачных волнах забвения потонет
Туманный жребий мой; Кипящая душа в немую вечность ляжет
Без отблеска небес;
Лишь дева милая подруге томно скажет:
‘Он был, любил, исчез! ‘
Винюсь пред ангелом ребенком:
Случайно назвал я, шутя,
Очаровательным бесенком
Игриво-бойкое дитя.
Она (здесь милая природа
Грамматике сказала: вон! —
И потому ‘она’ — не ‘он’,
Ребенок женского был рода) —
Она, ушко свое склоня,
Когда молва до ней домчалась
Про эту дерзость, зачуралась,
Воскликнув трижды: ‘Чур меня! ’ —
И тем же ангелом осталась.
О, если б прежние года
И прежний пыл!.. Избави боже!
Случись, что был бы я моложе
И с нею встретился б, тогда
От этих прелестей — беда! —
Страдать бы крепко мне досталось
И сердце, полное огня,
Стократ кричало б: ‘Чур меня! ’ —
И всё бы адски бесновалось;
А ныне я, спокойно-горд,
Дерзнул, любуясь тем ребенком,
Назвать и ангела бесенком
Затем, что сам я старый черт.
Ох, ты — звездочка моя ясная!
Моя пташечка сизокрылая!
Дочь отецкая распрекрасная!
Я любил тебя, моя милая. Но любовь моя сумасбродная,
Что бедой звалась, горем кликалась,
Отцу — батюшке неугодная, —
Во слезах, в тоске вся измыкалась. Где удачу взять неудачному?
Прировняется ль что к неровному?
Не сошлись с тобой мы по — брачному
И не сведались по — любовному. Суждена тебе жизнь дворцовая,
Сребром — золотом осиянная;
А моя судьба — ох! — свинцовая
Моя долюшка — оловянная. Серебро твое — чисто золото
Не пошло на сплав свинцу — олову.
Дума черная стуком молота
Простучала мне буйну голову И я с звездочкой моей яркою,
С моей пташечкой сизокрылою
Разлучась, пошел — горькой чаркою
Изводит мою жизнь постылую.
Давно альбом уподобляют храму,
Куда текут поклонники толпой,
Где место и мольбам и фимиаму,
Возжённому усердною рукой,
Куда порой и хладное неверье
Вторгается в обманчивой тиши. .
Нет! Он не храм — но, может быть, преддверье
К заветной храмине души.
И первый я на чистые ступени
Таинственной обители вхожу;
Я стану здесь. Довольно, что молений
Допущен я к святому рубежу!
Вослед за мной, по светлому призванью,
Сюда придут с обильной чувства данью
И первого пришельца обойдут;
Избранники торжественно и прямо
Пройдут в алтарь доступного им храма,
Где, может быть, последних обретут
Ближайшими к святыне сокровенной;
Возвысится служенья стройный чин,
И гимны раздадутся: я один
На паперти останусь, оглашенный!
Из гроба твой стих нам гремит,
Поэт, опочивший так рано.
Воздушный корабль твой летит
‘По синим волнам океана’. Всегда твоя песня жива,
И сладки, как звуки органа,
Твои золотые слова:
‘По синим волнам океана’. И музыку кто-то творит
Для песни певца-великана,
И музыка та говорит:
‘По синим волнам океана’. И, вызвав обдуманных нот
Аккорды из струн фортепьяно,
Садится она и поет:
‘По синим волнам океана’, И глаз ее светлых эмаль,
Мне кажется, дымку тумана
Пронзая, кидается вдаль —
‘По синим волнам океана’, И, думами, думами полн,
Дрожу я, как в миг урагана
Бросаемый бурею челн
‘По синим волнам океана’. И вместе с певицей тогда
Я рад бы без цели и плана
Умчаться бог знает куда
‘По синим волнам океана’
Беседу с Вами я, то в письмах, то изустно,
Веду — и очень рад… а между тем — мне грустно.
Хотел бы с Вами я припомнить старину,
Протекшей юности святое увлеченье,
Минуту чудную одну,
Одно прекрасное мгновенье,
Одну из тех минут столь ценных, дорогих,
Что, право, стоит жизнь перенести для них.
Да! — Вспомнить было бы отрадно,
Отрадно — слишком, может быть,
Но трудно было бы потом опять забыть.
И вспоминать зачем — не стало ль бы досадно?
Не стало ль бы потом еще грустней, грустней?..
К тому же чья-то речь в больной душе моей
Звучит таинственно, как эхо средь развалин:
‘Ты хочешь заглянуть в потерянный свой рай —
Стой! Книги прошлого не тронь, не раскрывай!
Уж не довольно ль ты и без того печален? ’
За тучами солнце — не видно его!
Но там оно капли нашло дождевые
Вонзила в них стрелы огня своего, —
И по небу ленты пошли огневые. Дуга разноцветная гордо взошла,
Полнеба изгибом своим охватила,
К зениту державно свой верх занесла,
А в синее море концы погрузила. Люблю эту гостью я зреть в вышине:
Лишь только она в небесах развернется,
Протекшего сон вдруг припомнится мне,
Запрыгает сердце, душа встрепенется Дни прошлые были повиты тоской,
За тучками крылося счастье светило;
Я плакал, грустил, но в тоске предо мной
Все так многоцветно, так радужно было. Как в каплях, летящих из мглы облаков,
Рисуется пламя блестящего Феба,
В слезах преломляясь блистала любовь
Цветными огнями сердечного неба.
Ударил ветр. Валы Евксина
Шумят и блещут подо мной,
И гордо вздулся парус мой
На гордых персях исполина.
Мой мир, оторван от земли,
Летит, От берега вдали
Теряет власть земная сила;
Здесь только небо шлет грозу;
Кругом лишь небо, а внизу —
Одна широкая могила.
И лежа я, раздумья полн,
С размашистой качели волн —
От корня мачты — к небу очи
Приподнимал, и мнилось мне:
Над зыбью моря звезды ночи
Качались в темной вышине;
Всё небо мерно колыхалось,
И неподвижную досель
Перст божий зыблет, мне казалось,
Миров несметных колыбель, —
И тихо к горизонту падал
Мой взор: там вал разгульный прядал.
И из — за края корабля
Пучина грудь приподнимала
И глухо вздох свой разрешала
Седые кудри шевеля.
И жизнью, и собой, и миром недоволен,
Я весь расстроен был, я был душевно болен,
Я умереть хотел — и, в думы был углублен,
Забылся, изнемог — и погрузился в сон.
И снилось мне тогда, что, отрешась от тела
И тяжести земной, душа моя летела
С полусознанием иного бытия,
Без форм, без личного исчезнувшего ‘я’,
И в бездне всех миров, — от мира и до мира —
Терялась вечности в бездонной глубине,
Где нераздельным все являлось ей вполне;
И стало страшно ей, — и, этим страхом сжата,
Она вдруг падает, вновь тяжестью объята,
На ней растет, растет телесная кора,
Паденье все быстрей… Кричат: ‘Проснись! пора! ‘
И пробудился я, встревоженный и бледный,
И как был рад, как рад увидеть мир свой бедный!
Забуду ли ее? — Она вилась, как змейка,
Сверкая искрами язвительных очей,
А всё ж была добра мне милая злодейка,
И за свою любовь я благодарен ей.
Мою докучливость она переносила,
Мое присутствие терпела; даже грусть,
Грусть вечную мою, глубокую — щадила,
Страдать позволила и говорила: ‘Пусть!
Пускай он мучится! Страдание полезно.
Пусть любит он меня, хоть любит нелюбезно!
Пускай надеется! Зачем ему мешать
И вдохновляться мной, и рифмы совершать?
Для песен пламенных ему я буду темой,
И он потешит нас гремучею поэмой! ’
Я пел, — и между тем как с легкого пера
Катился бурный стих, мучительный и сладкой,
Она, лукавая, смеялась… но украдкой —
Итак, — не правда ли? — она была добра?
Есть два альбома. Пред толпою
Всегда один из них открыт,
И всяк обычною тропою
Туда ползет, идет, летит.
Толпа несет туда девице —
Альбома светлого царице —
Желаний нежные цветы
И лести розовой водицей
Кропит альбомные листы.
Там есть мечты, стихи, напевы
И всякий вздор… Но есть другой
Альбом у девы молодой:
Альбом тот — сердце юной девы.
Сперва он весь, как небо чист;
Вы в нем ни строчки не найдете;
Не тронут ни единый лист
В его багряном переплете.
Он — тайна вечная для нас;
Толпа сей книжки не коснется:
Для одного лишь в некий час
Она украдкой развернется, —
И счастлив тот, кто вензель свой,
Угодный ангелу — девице,
Нарежет огненной чертой
На первой розовой странице!
Эх, горе мое, — не дала мне судьба
Ни черствого сердца, ни медного лба.
Тоска меня душит, мне грудь надрывая,
А с черствым бы сердцем я жил припевая;
При виде страданий, несомых людьми,
Махнул бы рукою, — да прах их возьми!
Ничто б за живое меня не задело:
Те плачут, те хнычут, а мне что за дело? А медный-то лоб — удивительный дар, —
С ним всё нипочем, и удар не в удар;
Щелчки и толчки он спокойно выносит,
Бесстыдно вторгаясь, бессовестно просит,
К стене стенобитным орудьем пойдет
И мрамор с гранитом насквозь прошибет;
Другие во мраке, а он — лучезарен.
Ах, я бесталантен, увы, я бездарен, —
Из милых даров не дала мне судьба
Ни черствого сердца, ни медного лба.
Когда чело твоё покрыто
Раздумья тенью, красота, —
Тогда земное мной забыто,
Тогда любовь моя свята.
Когда ж веселья в общем шуме
Ты бурно резвишься и думе,
Спокойной думе места нет,
Когда твой взор блестит томленьем,
А перси пышут обольщеньем,
Тогда я — прах, а не поэт.
Тогда в душе моей смятенной
Я жажду страшную таю;
Смотрю, как демон воплощённой,
На резвость детскую твою.
Казни ж, карай меня, о дева,
Дыханьем ангельского гнева!
Твоих проклятий стою я…
Но нет, не знаешь ты проклятий!
Так, гневная, сожги ж меня
В живом огне своих объятий;
Палящий жар мне в очи вдуй,
И, несмотря на страстный трепет,
В уста, сквозь их мятежный лепет.
Вонзи смертельный поцелуй!
Поселившись в новой кельи
Стран измайловских в глуши,
За привет на новоселье
Благодарность от души
Лавроносному поэту
Всеусердно приношу
Я любезность, и прошу
Озарять мой темный угол
Поэтическим лучом,
Хоть иные — то как пугал
Рифм боятся, да и в чем
Не дано им как-то вкусу:
Пусть боятся. Храбрость трусу
И несродна; — их потреб
Музы чужды; что им Феб?
Мы ж — присяжники искусства —
Стариною как тряхнем,
Новичков — то силой чувства
Всех мы за пояс заткнем.
современные вопросы,
Канканируя, они
Пусть решают! Мы ж в тени
Гаркнем: прочь, молокососы!
Тяжба с нами вам невмочь.
Знайте: можем всех вас в купе
Мы в парнасской нашей ступе
В прах мельчайший истолочь.
Она чиста, она светла
И убрана серебром и златом:
Она душе моей мила,
Она дружна со мной, как с братом
Она стыдится наготы,
Пока всё дремлет в сладком мире; —
Тогда царица красоты
В своей скрывается порфире,
Свой острый взор, блестящий вид
И стан свой выгнутый таит.
Но лишь промчится вихорь брани,
Она является нагой,
Объята воина рукой,
И блещет, будто роковой
Огонь в юпитеровой длани.
Она к сердцам находит путь
И, хоть лобзает без желанья,
Но с болью проникают в грудь
Её жестокие лобзанья.
Когда нага — она грозит,
Она блестит, она разит;
Но гром военный утихает —
И утомлённая рука
Её покровом облекает,
И вот она — тиха, кротка,
И сбоку друга отдыхает.
Я знаю, — томлюсь я напрасно,
Я знаю, — люблю я бесплодно,
Ее равнодушье мне ясно,
Ей сердце мое — неугодно.Я нежные песни слагаю,
А ей и внимать недосужно,
Ей, всеми любимой, я знаю,
Мое поклоненье не нужно.Решенье судьбы неизбежно.
Не так же ль средь жизненной битвы
Мы молимся небу смиренно, —
А нужны ли небу молитвы? Над нашею бренностью гибкой,
Клонящейся долу послушно,
Стоит оно с вечной улыбкой
И смотрит на нас равнодушно, —И, видя, как смертный склоняет
Главу свою, трепетный, бледный,
Оно неподвижно сияет,
И смотрит, и думает: «Бедный!»И мыслю я, пронят глубоко
Сознаньем, что небо бесстрастно:
Не тем ли оно и высоко?
Не тем ли оно и прекрасно?
Алина — нет! Не тем мой полон взор!
Я не горю безумною любовью!
И что любовь? — Коварный заговор
Слепой мечты с огне — мятежной кровью!
Я пережил дней юношеских жар,
Я выплатил мучительные дани;
Ты видела души моей разгар
Перед тобой, звезда моих желаний;
Ты видела… Теперь иной судьбе
Я кланяюсь, Иною жизнью молод,
И пред тобой я чувствую в себе
Один святой, благоговейный холод;
Снег на сердце; но то не снег долин
Растоптанный, под саваном тумана —
Нет, это снег заоблачных вершин,
Льдяной венец потухшего вулкана, —
И весь тебе, как солнцу, он открыт,
Земля в тени, а он тебя встречает,
И весь огнём твоих лучей блестит,
Но от огня лучей твоих не тает.
Взгляните, как льется, как вьется она —
Красивая, злая, крутая волна!
Это мчится Ореланна,
Величава, глубока,
Шибче, шибче — и близка
К черной бездне Океана.
Бурлит и ревет Океан — великан, —
Гроза на хребте, на плечах ураган;
Вздулся — высится приливом,
Горы волн шумя крутит —
Будет схватка: он сердит,
И река полна порывом. Летит в Океан Ореланна стрелой —
И вот налетела, рвет волны волной,
Где ж победа? где уклонка?
Ты нейдешь назад, река,
Ты упряма и дика!
Бейся, бейся, амазонка! Свое взяла сила: река не сдалась
И в грудь Океану, как жалко, впилась.
Уязвлен боец огромной
Захрипел и застонал;
Тише, тише — и помчал
Волны с жалобою томной.
Мне надобно его иль огорчить ужасно
Честнейшей правдою, или схитрить, солгать.
Что ж выбрать? Первое? Но это ведь напрасно:
Он не поймет меня и станет проклинать. Он истину сочтет за личную обиду;
Он с детства рос во лжи и в ней окаменел —
А — добрый человек! Такой почтенный с виду!
Как быть? — Он в кривизне житейской закоснел. Попробую: начну уклончивым намеком —
Вполправды! — Он дрожит… Мне жаль его, ей-ей!
Щажу его — и лгу, и тягостным упреком
Ложится эта ложь на совести моей, — И после я грущу, упреки эти чуя,
И от него ж вопрос наивный слышу я:
‘Что с вами? ’ Но уж тут, чтоб не солгать, молчу я
И только думаю: ‘Мне грустно — от тебя’.