Кровавое пламя подымется вдруг,
И вспыхнут угрюмыя лица…
Увижу я черныя тени вокруг,
И вздрогну в испуге, как птица.
Усталый мой мозг словно нож полоснет:
«Похожим ты стал на машину»!
Но некогда думать, хоть дума растет.
Как некогда выпрямить спину.
Насильно опять наклонюсь над станком,
Взглянуть на соседний не смея.
Колеса сердито шипят об одном:
«Живее работай, живее»!
Внимательно мастер за мною следит
И сводит безцветныя брови…
Мой старый товарищ ему говорит:
«Успеет привыкнуть… Он внове»…
Как сердце завода, гудит маховик.
Ремни без конца пробегают.
«Успеет привыкнуть… Еще не привык»…
Слова эти душу терзают…
Нет, лучше не думать! Не то доведешь
Себя до проклятий и брани.
Но режет мне сердце обида, как нож,
И сам я стою, как в тумане.
Кровавыя искры из топок летят
Высоко под черную крышу…
Кругом меня черныя люди стоят,
Их злобную ругань я слышу…
Уж я ненавижу проклятый завод,
Проклятую нашу работу,
И день, что работать опять позовет,
А дней этих будет без счету.
«Товарищи! братья»!.. я крикнуть хочу —
«Пусть лучше я нищим подохну»!
Но сам, как соседи, угрюмо молчу
И, молча, у пламени сохну.
Колеса шипят, пробегают ремни…
Нужда караулит у входа…
И страшно мне думать про черные дни,
Про черную силу завода.
Из глухих переулков мы выбрались прочь.
Старый город за нами тревожно следит…
Злое дело замыслила черная ночь
И свой замысел втайне хранит…
Все мы были сегодня у них на виду…
Безпокойное сердце в тоске говорит:
Кто-нибудь попадется наверно в беду, —
Старый город недаром молчит.
Осторожная тень промелькнет за углом.
Под ногами случайно снег хрустнет сильней, —
Обернемся назад и безшумно идем,
Пробираясь туда, где темней.
Грозной массой встает перед нами собор.
За колоннами мутная площадь видна…
Тускло бродит во мгле чей-то пристальный взор —
Это смотрит на нас тишина.
Бледный, сдержанный месяц на небе погас…
Притворяется город, что нем он и глух…
Ночь кого-то, как вор, намечает из нас,
И встревоженно тонким становится слух…
Все мы были сегодня у них на виду…
В душу острая мысль заползает змеей:
Кто-нибудь попадется наверно в беду…
Говорю: — «Не ходите домой»…
Сокол! сокол! не смейся теперь надо мной,
Что в тюрьме я свой жребий нашел.
Был я выше, чем ты, в небесах над землей,
Был я выше, чем ты и орел.
Много видел тебе неизвестных светил,
Много тайн заповедных узнал,
И со звездами часто беседы водил,
И до яркаго солнца взлетал.
Родился я, как ты, непокорным и злым.
Были братья мне ветер и гром.
Быстро день проходил и сменялся другим, —
И сгорел я тревожным огнем.
И нежданно я темною ночью в степи,
В роковую грозу вдруг ослаб…
И теперь я посажен, как вор, на цепи,
Как неверный и пойманный раб.
Сокол! сокол! Я здесь не хочу умереть:
Я еще отомщу за позор.
И когда соберешься ты снова лететь
В безпредельный и гордый простор, —
Не забудь передать облакам мой поклон:
Всем скажи, что я цепь разорву,
Что в тюрьме моя жизнь только сумрачный сон,
Только призрачный сон на яву.
Родились мы в тревожную, белую ночь
И полны предразсветной тоской,
От седых берегов уходили мы прочь,—
Мы хотели разстаться с землей.
Были тихо и странно в покое ночном:
В нем грустил нарождавшийся день.
Одинокая птица, касаясь крылом,
Проносилась над нами, как тень.
Были звезды бледны. Синий месяц поник
И закрылся узорной фатой.
Нам на встречу вставал безучастный тростник,
Нас баюкал туман голубой.
Мы искали свободы, мы в море ушли,
Не хотели вернуться назад.
Но в пустыне морской, далеко от земли,
Только ветры да бури царят.
И теперь мы безцельныя грустно плывем,
Без конца наш размеренный бег.
Посмотри: мы забрызганы серым дождем,
Наши кудри похожи на снег.
Ты — изгнанник. Ты знаешь и скажешь, как плыть
К молчаливой и скорбной стране.
Мы не можем родных берегов позабыть,
Мы туда возвратимся к весне.
Вы заперли нас под унылые своды,
Мы с детства не знали веселой свободы,
Но часто мечтали о ней
Под музыку ржавых цепей.
В угрюмом безмолвьи холодной темницы
Мы выросли — гордыя, смелыя птицы.
Нас много теперь...
Сквозь плотно закрытую дверь
Мы слышим, как вы, и наглы, и суровы,
Кричите: «Одеть им покрепче оковы!»
Оружьем гремите, грозясь.
Но сами, от света таясь,
Вы шепчетесь тихо, в предчувствии тайном,
Что, может быть, мы одолеем случайно:
Как гибели вам избежать?
Как гибели вам избежать!
Смотрите на небо! Там черная туча
Растет, надвигаясь, — грозна и могуча
Пол-неба кругом облегла.
Уж молнии блещет стрела,
И грома зловещие слышны раскаты.
Еще и еще.
Гроза — это вестник грядущей расплаты.
Кто смеет не верить в нее?
Незнакомый тихий голос за стеной
Все поет о доле женской, роковой.
А машинка, не смолкая ни на миг,
Торопливо повторяет: тик да тик.
«Спи, мой милый! Спи, мой белый голубок!
У чужих людей живешь ты одинок.
У чужих людей ты вырастешь большим.
И, как я, служить до гроба будешь им.
Спи, мой милый! Спи, мой славный голубок!
Не один ты у меня теперь, сынок.
У меня еще есть барское дите…
Спи, сердечко безталанное мое.
Стану с барским я ребеночком играть,
Буду милаго сыночка вспоминать,
Как меня он, сиротинка, в гости ждет,
Как в чужих людях без матери живет»…
Незнакомый тихий голос за стеной
Надрывается безропотной тоской.
А машинка, не смолкая ни на миг,
Торопливо повторяет: тик да тик.
Огарок свечки я зажгла.
В руках забегала игла.
С утра я не смыкала глаз:
Окончить надо мне заказ.
Не плачь, сынок, не плачь, родной! —
Спокойно спи… Господь с тобой!
И мне бы надо отдохнуть:
За долгий день изныла грудь,
Но нужен завтра нам обед:
Хлеб вышел весь, а денег нет.
Ходить с сумой, — я не пойду:
Голодной лучше пропаду.
Так твой отец меня учил,
Когда еще он с нами жил.
Ты не забыл его, сынок?
Вон там, в углу стоял станок.
За ним, бывало, он сидел
И о свободе песни пел.
Пора придет, скажу я все.
Ну, что дрожишь, дитя мое?
Они к нам больше не придут:
Уж над отцем свершился суд.
Не плач, сынок, не плач, родной! —
Я рядом здесь… Господь с тобой!
Голос с горы раздается призывом свободным, могучим,
И перекатами гордо несется по каменным кручам,
И долетает в равнину: «Взбирайтесь на скалы крутыя,
Смело до самой вершины, где шапки блестят снеговыя.
Яркое солнце там, синее небо и воздух прозрачный.
Нет там ни горя, ни злобы, ни зависти черной и мрачной».
Голос ответный печально и тихо несется с равнины:
«Люди сжилися с туманом и скорбью болотной трясины.
Где им взбираться на скалы! Там вольныя птицы гнездятся.
Узники к тьме привыкают и яркаго света боятся.
Что им свобода? Когда им в тюрьме веселей и теплее.
Полно смущать их напрасно! Замолкни скорее!»
Помнится поле мне ровное,
С тихими, скудными нивами.
Зреют овсы низкорослые.
Речка заснула под ивами.
Между плетней повалившихся
Вьется дорога изрытая…
Греться на солнце осеннее
Вышла деревня забытая.
Избы соломою крытыя
Словно ослабли от голода.
Клети и риги понурыя
Жмутся друг к дружке от холода.
Ветхия старыя яблони
По ветру тихо качаются.
Важной степенной поступью
На берег гуси спускаются.
Белое дымное облако
К синему югу уносится.
Сердце, тоской утомленное,
Грустно во след ему просится.
Мука здесь давняя, мертвая.
Горе слепое, огромное,
Словно, как в ночь непогодную.
Небо беззвездное, темное.
Поклонись свободным странам,
Их пророкам, их вождям,
Новым песням, старым ранам…
А когда вернешься к нам, —
Принеси в наш сумрак серый
Вольной жизни красоту,
Счастьем юности и веры
Опьяненную мечту.
Полюби их путь безкровный,
Кровью взятый у судьбы,
Научись работе ровной,
Будням медленной борьбы.
Будет утро — солнце наше
Светом воздух напоит,
Вспыхнет ярче, встанет краше,
Мирный труд благословит.
Поклонись свободным странам,
Снежным шапкам их вершин.
Их морям и океанам
От тоскующих равнин, —
От борьбы, еще безплодной
С царством дикости и тьмы,
От нужды, пока голодной,
От цепей и от тюрьмы.
Ах, зачем роса слезой холодной
На полях ложится,
Если люд рабочий, люд голодный
В нищете томится?
Иль не стало слез, нуждой рожденных,
Или их так мало,
Что на нивах, жаждою спаленных,
Полночь зарыдала?
Теплый ветер в стороне родимой
По полям гуляет.
Он не знает о нужде гонимой,
Тучи собирает.
Ветер! ветер! что ты ходишь в нивах?
Сохнешь там от пыли?
Или скупо слезы несчастливых
Землю оросили?
Выйдет солнце в небе ясном рано,
В утра час урочный,
Выпьет слезы белаго тумана
И росы полночной.
Разбегутся и растают грозы,
Хлеб взойдет обильно.
Но людския кто осушит слезы?
Солнце в них безсильно!
Оставил лень холодный, мутный след,
Он погрузил весь город в сумрак зимний.
Но жизнь в домах идет гостеприимней.
И в этот час теплей ея привет.
Как надо было много-много лет,
Чтоб сделать нас правдивее и чище,
Чтоб от души приниженной и нищей
Не отвернуть своей души в ответ.
Был каждый день подернут дымкой грез,
Но каждый год навел свои морщины,
И между нас найдется-ль хоть единый,
Кто б мог сказать, что он потерь не нес?
И близок стал последний мерный час;
Уход минут хоть тише, но заметней…
А жизнь зовет, и зов ея приветней, —
Она теперь спокойней верит в нас.
Небо умирало, ясное, спокойное,
Как мечта безгрешная молодой любви.
На воздушном облаке, розовом и светлом,
Таяли последние, чистые лучи.
Кротко и печально над уснувшим озером
Теплилась вечерняя, тихая звезда.
Сосны одинокия высились у берега.
Хмурыя, холодныя, чуждыя всему.
Слабо и невнятно доносились жалобы,
Стоны рощи трепетной молодых осин.
Словно кто-то плакал над унылой участью
Ни во что неверящей, сумрачной души.
Небо умирало. В синеве темнеющей
Жизни больше не было. Смутная печаль
Говорила сердцу о холодной вечности,
Темном одиночестве без борьбы и сил.
Безмолвный свет луны струится с неба скудно;
Безшумно мрак ползет но каменным стенам;
Озябшие огни дрожат по сторонам;
На тусклых улицах пустынно и безлюдно.
Следы кровавыхь дел сокрыть во тьме нетрудно.
Бояться некого убийцам и рабам:
Толпа разсеяна. Спит город непробудно.
Все спрятались давно по сумрачным домам.
Холодный ветер золь: он мечется в тумане,
По проводам стальным загадочно гудит.
Багровые костры горят во вражьем стане;
Тяжелый шаг солдат по мостовой гремит.
И в мутной, злобной тьме, как в черном океане,
Владычит ночь опять и мертвый город спить!
Сегодня покину родимый приют,
Где столько провел я счастливых минут.
Мой замысел ночь до утра сохранит.
Никто не услышит. Вокруг все молчит.
Заснула давно утомленная мать, —
Не знает, что сына должна потерять.
Открыться во всем я хотел — и не мог:
Слезами она мой встречала намек.
Свой долг до конца я исполнить решил,
И если я счастье родимой разбил,
За это ответить придется не мне.
Такая уж доля в несчастной стране.
В окно непогодная полночь глядит,
И дождь монотонно по стеклам стучит.
И сердце мне шепчет с тоской: «Погоди!»
И сердце меня посылает: «Иди!»
Грозный лень проходил в непонятной тоске.
Не дымили прямыя, высокия трубы…
Проходили солдаты… Отчетливо-грубы
Умолкали шаги вдалеке…
Отдавался горнистом сигнал на рожке.
Вразсыпную бросалась толпа без отчета.
Торопливо везде запирали ворота.
Залп за залпом гремел вдалеке.
Не забуду я девушку с ясным лицом
И высокаго юношу с пламенным взглядом:
Словно брат и сестра, шли в толпе они рядом.
Их нигде не встречали потом.
Только видела темная ночь, как тайком,
Словно воры, собрались на кладбище люди.
Осторожно дышали стесненныя груди
И солдаты стояли кругом.
Все жить должны, — ты так сказал мудрец,
Увенчанный, как снегом, сединами, —
Пастух и воин, пахарь и купец,
И раб, и повелитель над рабами.
Но дух в рабе не может не расти,
А господин за власть держаться будет.
Кого из них твой строгий ум осудит,
Когда судьба столкнет их на пути?
Раб ненавидит всей душою гнет:
Он жизнь свою, а не чужую хочет,
И, если темной ночью нож он точит,
Он больше прав, чем тот, кто цепь кует.
В твоей стране — одни рабы, мудрец,
И твой закон мы изменяем сами:
Все могут жить — и воин и купец,
Но не тиран, владеющий рабами.
Все те же пасмурныя стены,
Все тот же тусклый, мертвый свод.
День не приносить перемены,
Ночь ярких снов не создает.
С утра выводят на прогулки
Одетых в серое людей.
Их шаг размеренный и гулкий
Дрожит по камере моей.
Глаза на каждом уголовном
Остановлю и с ним грущу,
И в их ряду степенно-ровном
Себе родного отыщу, —
Того, кто путь прошел тоскливый,
Сгорев несознанной мечтой —
О жизни светлой и красивой,
О правде ясной и простой. —
Со мной он встретится глазами,
Неловко головой кивнет,
И снова мерными шагами
Но кругу ровному пойдет.
Насупился город, и шум его мерный
Звучит необычной и жуткой тревогой,
Как будто он шепчет в тоске суеверной:
«Смотрите: их много! их много!»
Согнутыя спины и впалыя груди,
На лицах морщины суровой заботы:
Толпами идут изнуренные люди, —
Никто не дает им работы.
Зловеще и тихо в рабочем квартале,
Но черныя окна глядят, как живыя.
Там взрослые верить и ждать перестали,
Там дети теперь, как большие.
С безсильным терпеньем покончены счеты,
Отчаянной злобой наполнены груди.
Труд нужен, как воздух. Измучены люди.
Работы! Работы!
Город песню пел тревожную,
Город жаловался мне
На судьбу свою проклятую
В обездоленной стране
«Слушай, слушай, гость непрошенный!
В мой тоскливый ровный гул
Грозный год порывом судоржным
Смерть и ненависть вдохнул.
Я услышал речи страстныя.
Видел жертвы без конца…
Посмотри на тюрьмы темныя
И на площадь у дворца…
Мне не надо новых подвигов:
Захлебнулся я в крови…
Уходи, пока не видели,
И других останови»…
Город песню пел тревожную…
Он встречал меня враждой,
Как чудовище стоглазое,
Потревоженное мной.