В наш стан пришел, украшенный до плеч
Блестящими, как месяц, волосами,
Седой старик и выбрал острый меч
И положил свой посох перед нами,
Смотрел на нас потухшими глазами
И, молча, ждал, когда умолкнет речь —
О красоте тревожных, беглых встреч
С опасными и злобными врагами…
Умолкли мы, и дал он знак рукой, —
И боевую песню мы запели,
Она росла, как радостный прибой,
И, как мечи, угрозы в ней звенели…
А он стоял недвижный и немой,
Одни глаза его огнем горели.
Мутныя, влажныя тени дрожат
В темных кустах.
Тихо и глухо деревья шумят,—
Мучит их страх…
Черная полночь ползет из кустов,
Скорбно глядит.
Можно ли Богу молиться без слов?
Сердце молчит…
Тучею месяц закрылся давно.
Звезд не видать…
Если вокруг, как в могиле, темно,
Что мне сказать?
Отлив! отлив!.. От берега седого,
Где роковой утес над бездною повис,
Куда я с валом шел в порыве гнева злого,—
Как слабое дитя, я был отброшен вниз.
Истерзанный об острые уступы,
Я опускаюсь вновь на сумрачное дно,
И около меня лишь грязный ил, да трупы
Товарищей моих, замученных давно.
С печальною волной по воле рока
Я поднимусь опять, когда проснется вал,
И выплыву наверх, свободно и высоко,
Чтобы разбиться вновь у неприступных скал.
На черный уступ молчаливой и мертвой скалы
Один за другим опускались седые орлы,
Садились на камни и когти острили о них
И громко сзывали товарищей младших своих.
Тяжел, но уверен быль крыльев размеренный взмах,
И гневная сила сверкала в горящих глазах.
И вновь прилетавшаго криком встречали они:
«Товарищ! не медли! Приходят желанные дни!»
Он не ваш, хоть и рос в вашей черствой среде, —
Породнился он с нами в народной беде,
Наше знамя он нес, с нашим возгласом пал,
Умирая, он братьями нас называл.
Много славных разстреляно было тогда.
Всех, кого мы успели, сносили сюда.
И его принесли… Но в предсмертный свой час
Он ни словом, ни стоном не вспомнил о вас.
Сосчитайте кровавыя раны на нем,
Разсмотрите печаль на лице молодом…
Разве есть среди вас хоть один, чей венок
Оскорбить бы святой его смерти не мог.
С отощавших полей, с пашен Богом забытых,
Где работал наш дед под кнутом,
В город каменный бар белолицых и сытых
Ублажать и кормить мы идем.
Много нас, словно острой осоки в болоте,
Словно звезд в небесах голубых…
Изведем мы себя на фабричной работе:
Нашу долю погубим для них…
Но не хватит у бар ни заводов огромных,
Ни больниц, ни тюремных цепей,
Чтоб навек покорить всех забитых и темных,
Обездоленных жизнью людей.
Грустным звоном колокол разносит весть
И во тьме больной тревогою звучит:
Юных жертв, погибших сил не перечесть, —
Тот в неволю взят: другой в бою убит…
И страна, тоской обятая, молчит.
Только слышно: на дозор идут враги,
Только слышно: глухо колокол гудит,
Да смолкают одинокие шаги.
Ждем весны в этот год мы без ярких цветов,
Без доверчивых песен волны говорливой.
Будет май, как раздумье страны сиротливой,
На могиле погибших борцов.
Не шелохнет река меж густых тростников,
Лес весенняго ветра поклоном не встретит,
Небесам на улыбку земля не ответит
Благовонным дыханьем лугов.
Так тепла еще скорбь тех безжалостных дней,
Так ярка еще память о пролитой крови, —
Словно призрак зловещий стоит наготове,
Жадно рвется в жилища людей.
Голос с горы раздается призывом свободным, могучим,
И перекатами гордо несется по каменным кручам,
И долетает в равнину: «Взбирайтесь на скалы крутыя,
Смело до самой вершины, где шапки блестят снеговыя.
Яркое солнце там, синее небо и воздух прозрачный.
Нет там ни горя, ни злобы, ни зависти черной и мрачной».
Голос ответный печально и тихо несется с равнины:
«Люди сжилися с туманом и скорбью болотной трясины.
Где им взбираться на скалы! Там вольныя птицы гнездятся.
Узники к тьме привыкают и яркаго света боятся.
Что им свобода? Когда им в тюрьме веселей и теплее.
Полно смущать их напрасно! Замолкни скорее!»
Серое небо, тусклое небо опять,
Яснаго солнца за тучами вновь не видать.
Город проснулся; город, волнуясь, шумит.
Всем надоевшая, старая песня звучит.
То же сегодня, что было и будет всегда.
Жизнь в этом городе, точно в болоте вода:
Гибнет все свежее, темныя силы царят.
В высь поднимается едкий, удушливый чад.
Воздух кругом испареньем пропитан больным.
Серое, тусклое небо вечно над ним.
Голос вещий сердцу говорит,
Голос вещий сердце не обманет:
После ночи бурный день настанет
И грозою небо закипит…
Он еще неведом этот день,
Но из мрака будущаго грозно
Смотрит к нам тоскующая тень
То с враждой, то с мукой многослезной…
Тихих песен ласки молодой,
Прозвучавших в радостной надежде,
От меня не жди теперь, как прежде…
Песнь моя — призыв в неравный бой.
Словно думы огневыя,
Рвутся беглыя зарницы…
Бьются крылья золотыя.
Шумно мчатся колесницы.
Ужас черной ночи ближе:
Алой кровью путь окрашен.
Звезды падают все ниже
Над зубцами мертвых башен.
Красный запад весь в движеньи,
Слышен голос Саваоѳа:
«Час пришел для искупленья,
Будет новая Голгоѳа!»
На плечах шинель военная;
Давят мозг шаги тяжелые…
Сторона иноплеменная
Видит лица невеселыя…
Рвется песня залихватская;
Степь внимает ей раздольная…
Пропадай ты, жизнь солдатская,
Даже в песнях подневольная.
В клетке тесной чует волю птица,
Если ветер за окном шумит…
Пусть молчит холодная темница
И, как прежде, часовой стоит, —
В сердце нет ни страха, ни сомненья:
Загорелась жажда битвы в нем.
К нам донесся, как призыв сраженья,
Голос бури — отдаленный гром.
С замираньем я ему внимаю.
Говоришь ты: «Буря далека»…
Но она придет — я это знаю,
И к оружью тянется рука.