Как всплывает алый щит над морем,
Издавна знакомый лунный щит, -
Юность жизни, с радостью и горем
Давних лет, над памятью стоит.Море — змеи светов гибких жалят
И, сплетясь, уходят вглубь, на дно.
Память снова нежат и печалят
Дни и сны, изжитые давно.Сколько ликов манят зноем ласки,
Сколько сцен, томящих вздохом грудь!
Словно взор склонен к страницам сказки,
И мечта с Синдбадом держит путь.Жжет еще огонь былой отравы.
Сквозь легкий дым земных воспоминаний
Светлеет глубь зажизненных страстей,
Я ль тот пловец, кто взносит к небу длани,
На берег брошен из морских сетей?
Я ль чуждый гость в чертоге крепкостенном,
Где Калипсо кудель судьбы прядет, —
Днем на пиру сижу блаженно-пленным,
В ночь с уст царицы пью пьянящий мед?
Как бред былой, скользят и тают лица
Друзей случайных, призрачных врагов;
Вкруг меня наклоняется хор
возвратившихся дев…
«Все напевы»
Здравствуй, здравствуй, новая сестра,
К нам пришедшая, с тоской во взоре,
В час, когда дорога серебра
Перешла олуненное море!
Пышен твой причудливый наряд,
Крупны серьги из морских жемчужин,
Ярок над челом алмазов ряд,
Всё — красные раки! Ой, много их, тоннами
По блюдам рассыпал Зарный Час (мира рьяный стиль!),
Глядя, как повара, в миску дня, монотонными
Волнами лили привычные пряности.
Пиршество Вечера! То не «стерлядь» Державина,
Не Пушкина «трюфли», не «чаши» Языкова!
Пусть посуда Заката за столетья заржавлена,
Пусть приелся поэтам голос «музык» его;
Всё ж, гулящие гости! каждый раз точно обух в лоб —
Те щедрости ветра, те портьеры на западе!
Голос
«Ты — мой, моей рукой отмечен,
И я, уверенная, жду.
Играй, безумен и беспечен,
От счастья смейся, плачь в бреду, —
Ты вдруг очнешься, в час закатный,
Поймешь мой зов, лишь сердцу внятный,
И с воплем крикнешь мне: иду!
Ты многим клялся: буду верен!
Ты многим говорил: я — твой!
Ждать в детстве воскресенья,
Дня пасхи, рождества,
Дня именин, рожденья
Иль просто торжества, —
Какое восхищенье,
Когда вся жизнь — нова!
Зажгут в сочельник елку,
Мы раньше, вечерком,
Ее подсмотрим в щелку!
И в масках мы потом
Властью некий обаянны,
До восшествия зари,
Дремлют, грозны и туманны,
Словно падшие цари.
Ф. Тютчев «Альпы»
Французский летчик, утром сбросив бомбы в Германии, и полудню достиг Милана.
(Сообщение штаба. Ноябрь 1916 г.)
Я смотрел, в озареньи заката,
Из Милана на профили Альп,
Как смотрели, на них же, когда-то
Я не видал таинственных лесов
Безудержной природы Индостана,
Причудливых китайских городов
И белых скал льдяного океана;
Не вел войска на приступы твердынь,
И не был венчан в бранном шуме стана;
Дней не влачил в толпе своих рабынь,
Не проходил, протягивая руку,
В чертоги всех богатств и всех богинь;
Не созерцал во всех пределах муку
И в том же парке, давнем, старом,
Где, отрок, ранний свой восход
Я праздновал, вверяясь чарам
Бестрепетных озерных вод,
Где я слагал впервые песни,
С мечтой неверной о любви,
Где жизнь все слаще, все чудесней
Шептала в ветре мне: «Живи!»
Я прохожу чрез годы, — годы,
Исполненные бурь и смут,
Мысленно, да! но с какой напряженностью
Сквозь окна из книг озираем весь мир мы!
Я пластался мечтой над огромной сожженностью
Сахары, тонул в знойных зарослях Бирмы;
Я следил, веки сжав, как с руки краснокожего,
Вся в перьях, летя, пела смерти вестунья;
Я слушал, чтоб в строфы влить звука похожего
Твой грохот, твой дым, в твердь, Мози-оа-Тунья!
Сто раз, нет, сто сотен, пока свое пол-лица
Земля крыла в сумрак, — покой океанам! —
Однажды Лев
Свинью обидел,
Да так, что целый лес ее позор увидел.
Придя в великий гнев,
Свинья донельзя расхрабрилась
(Известно, что и гнев порой мутит, как хмель),
За оскорбление отметить решилась
И вызвала владыку на дуэль.
Однако, возвратясь к родным пенатам,
Задумалась Свинья
Гимны слагать не устану бессмертной и светлой богине.
Ты, Афродита-Любовь, как царила, так царствуешь ныне.
Алыми белый алтарь твой венчаем мы снова цветами,
Радостный лик твой парит с безмятежной улыбкой над нами.
Правду какую явить благосклонной улыбкой ты хочешь?
Мрамором уст неизменных какие виденья пророчишь?
Смотрят куда неподвижно твои беззакатные очи?
Дали становятся уже, века и мгновенья — короче:
Да, и пространство и время слились, — где кадильница эта,
Здесь мудрецов откровенья, здесь вещая тайна поэта,
Развертывается скатерть, как в рассказе о Савле,
Десятилетия и страны последних эпох;
Что ни год, он сраженьем промочен, прославлен,
Что ни дюйм, след оставил солдатский сапог.
Война на Филиппинах; война в Трансваале;
Русско-японская драма; гром на сцене Балкан;
Наконец, в грозном хоре, — был трагичней едва ли,
Всеевропейский, всемирный кровавый канкан!
Но всхлип народов напрасен: «поторговать бы мирно!»
Вот Деникин, вот Врангель, вот Колчак, вот поляк;
Нет, я люблю тебя не яростной любовью,
Вскипающей, как ключ в безбрежности морской,
Не буду мстить тебе стальным огнем и кровью,
Не буду ждать тебя, в безмолвной тьме, — с тоской.
Плыви! ветрила ставь под влажным ветром косо!
Ты правишь жадный бег туда, где мира грань,
А я иду к снегам, на даль взглянуть с утеса.
Мне — строгие стези, ты — морем дух тумань.
Но, гребень гор пройдя, ущелья дня и ночи,
И пьян от всех удач, и от падений пьян,
Я видел их. Они вдвоем на пляже
Бродили. Был он грустен и красив;
И не сходила с уст одна и та же
Улыбка. Взгляд ресницами закрыв,
Она шла рядом. Лик ее овальный
Прозрачен был и тонок, но не жив.
Качалось солнце, в яркости прощальной,
Над далью моря. Волны на песке
Чредой стихали, с жалобой печальной.
Играл оркестр веселый вдалеке,
Злобный змей, зигзагом длинным
Раздевавший темень туч,
Чтоб, гремя, в лесу пустынном
Иль на склоне горных круч,
Ветви, поднятые дубом,
Серным пламенем Зажечь,
И, ликуя, дымным клубом —
Смертным саваном — облечь!
Змей, сносивший с неба, древле,
Прометеев дар земле!
Сдвинь плотно, память, жалюзи!
Миг, стань как даль! как мир — уют!
Вот — майский день; над Жювизи
Бипланы первые планируют.
Еще! Сквозь книги свет просей,
Тот, что мутнел в каррарском мраморе!
Вот — стал на скат, крылат, Персей;
Икар воск крыльев сеет на море.
Еще! Гуди, что лук тугой,
Любимцев с тьмы столетий кликая!
Вот снова, с беззвучными стуками кирок,
Под пристальным надзором все тех же планет,
Ночь, зодчий со стражей теней при секирах,
Принимает свой труд, тот, что в тысячах лет.
В темь опускают беспросветные плиты,
Все ломки мрака на земле обедня;
Уже, копья к ноге, древних Афин гоплиты
Сторожат фундамент завтрашнего дня.
По темным ступеням лестницы, еще возводимой,
Всходит вверх, — взглянуть на былое, — Шекспир;
Планеты и Солнце: Союз и Республики строем.
Вождь правит ряды, он их двоит и троит.
Вот на дальней орбите сбираются в круг сателлиты.
Не малые ль зерна в могучий шар слиты?
Где уже притяженье иных, нам почти чуждых сфер,
Новый мир засветился: Зэ-эс-эф-эс-эр.
Как много в немногом! От отмелей плоских, где Каспий
Вышкам с нефтью поет стародавние сказки,
За скалы Дарьяла, где, в вихре вседневных истерик,
О старой Тамаре рыдальствует Терек,
Дух наших дней свое величество
Являл торжественно и зло:
Горело дерзко электричество
И в высоте, и сквозь стекло;
Людей несметное количество
По тротуарам вдоль текло;
Как звери, в мире не случайные,
Авто неслись — глаза в огне;
Рисуя сны необычайные,
Горели кино в вышине;
Jeszcze Polska jest!
Edward Slonski
I
Да, Польша есть! Кто сомневаться может?
Она — жива, как в лучшие века.
Пусть ей грозила сильного рука,
Живой народ чья сила уничтожит?
И верь, наш брат! твой долгий искус про/кит!
Тройного рабства цепь была тяжка,
Но та Победа, что теперь близка,
(Повторные дистихи Пентадия)Да, убегает зима! оживляют землю зефиры.
Эвр согревает дожди. Да, убегает зима!
Всюду чреваты поля; жары предчувствует почва.
Всходами новых семян всюду чреваты поля.
Весело пухнут луга, листвой оделись деревья.
По обнаженным долам весело пухнут луга.
Плач Филомелы звучит — преступной матери пени,
Сына отдавшей во снедь, плач Филомелы звучит.
Буйство потока в горах стремится по вымытым камням.
И на далеко гудит буйство потока в горах.
На церковной крыше,
У самого золотого креста
(Уже восхода полоски наметились),
Как две летучих мыши,
Две ведьмы встретились:
Одна — стара и толста,
Другая — худа и моложе
(Лицо с кошачьей мордочкой схоже),
И шептались, ветра весеннего тише.
— Сестра, где была? —
В моей стране — покой осенний,
Дни отлетевших журавлей,
И, словно строгий счет мгновений,
Проходят облака над ней.
Безмолвно поле, лес безгласен,
Один ручей, как прежде, скор.
Но странно ясен и прекрасен
Омытый холодом простор.
Здесь, где весна, как дева, пела
Над свежей зеленью лугов,
Pax tihi, Marce, evangelista meus.(Надпись па книге, которую держит в лапах лев Святого Марка)Кем открыт в куске металла
Ты, святого Марка лев?
Чье желанье оковало
На века — державный гнев?
«Мир тебе, о Марк, глашатай
Вечной истины моей».
И на книгу лев крылатый
Наступил, как страж морей.
Полузверь и полуптица!
Охраняема тобой,