Был мрак, был вскрик, был жгучий обруч рук,
Двух близких тел сквозь бред изнеможенье;
Свет после и ключа прощальный стук,
Из яви тайн в сон правды пробужденье.Все ночь, вновь мгла, кой-где глаза домов,
В даль паровозов гуд, там-там пролетки…
А выше — вечный, вещий блеск миров,
Бездн, чуждых мира, пламенные чётки.Нет счета верстам, грани нет векам,
Кружась, летят в дыханьи солнц планеты.
Там тот же ужас в сменах света, там
Из той же чаши черплют яд поэты.И там, и здесь, в былом, в грядущем (как
Дней миллиарды нам равнять и мерить),
Другой любовник смотрит с дрожью в мрак:
Что, в огнь упав, он жив, не смея верить.
О Зевс! где гром твой? до земли он
Не досягнул! где молньи все?
Пусть распинаем я, Иксион,
На беспощадном колесе!
Пусть Тартара пространства серы,
Пусть муки вечны впереди, -
Я груди волоокой Геры,
Дрожа, прижал к своей груди! Смертный безумец! не Геру ласкал ты!
Зевса забыл ты безмерную власть.
Призрак обманный в объятьях держал ты:
Я обманул ненасытную страсть!
Гера со мною, чиста, неизменна,
Здесь, на Олимпе, меж вечных богинь.
Смертный, посмевший мечтать дерзновенно,
Вечно страдай, все надежды покинь! О Зевс! я радостную Геру
Привел к себе, в ночную тишь.
Чем эту пламенную веру
В моей душе ты заглушишь?
Так! сделай казнь страшней, огромней,
Я счастлив роковой судьбой!
А ты, богов властитель, помни,
Что я смеялся над тобой!
Я жалкий раб царя. С восхода до заката,
Среди других рабов, свершаю тяжкий труд,
И хлеба кус гнилой — единственная плата
За слезы и за пот, за тысячи минут.Когда порой душа отчаяньем объята,
Над сгорбленной спиной свистит жестокий кнут,
И каждый новый день товарища иль брата
В могилу общую крюками волокут.Я жалкий раб царя, и жребий мой безвестен;
Как утренняя тень, исчезну без следа,
Меня с земли века сотрут, как плесень; Но не исчезнет след упорного труда,
И вечность простоит, близ озера Мерида,
Гробница царская, святая пирамида.
Красивые девушки еврейского племени,
Я вас наблюдал с тайной дрожью в мечтах;
Как черные волосы упруги на темени,
Как странен огонь в ваших черных зрачках! В Варшаве, и в Вильне, и в задумчивом Тальсене
За вами я долго и грустно следил.
И все мне казалось: стремитесь вы в вальсе
Неизбежном, над тайной бессмертных могил.Как будто в вас ожили виденья библейские,
И матерь Ревекка, и дева Рахиль, —
Отвеяны помыслы ненужно-житейские,
И в новом жива вековечная быль.Еврейские девушки! в холодной России
Вы — бессонная память о знойной стране,
Живое преданье о грядущем Мессии вы…
Девушки-матери, близки вы мне!
По улицам Венеции, в вечерний
Неверный час, блуждал я меж толпы,
И сердце трепетало суеверней. Каналы, как громадные тропы,
Манили в вечность; в переменах тени
Казались дивны строгие столпы, И ряд оживших призрачных строений
Являл очам, чего уж больше нет,
Что было для минувших поколений. И, словно унесенный в лунный свет,
Я упивался невозможным чудом,
Но тяжек был мне дружеский привет… В тот вечер улицы кишели людом,
Во мгле свободно веселился грех,
И был весь город дьявольским сосудом. Бесстыдно раздавался женский смех,
И зверские мелькали мимо лица…
И помыслы разгадывал я всех. Но вдруг среди позорной вереницы
Угрюмый облик предо мной возник.
Так иногда с утеса глянут птицы, — То был суровый, опаленный лик.
Не мертвый лик, но просветленно-страстный.
Без возраста — не мальчик, не старик. И жалким нашим нуждам не причастный,
Случайный отблеск будущих веков,
Он сквозь толпу и шум прошел, как властный. Мгновенно замер говор голосов,
Как будто в вечность приоткрылись двери,
И я спросил, дрожа, кто он таков. Но тотчас понял: Данте Алигьери.
Солнце летит неизмерной орбитой,
Звезды меняют шеренгами строй…
Что ж, если что-то под солнцем разбито?
Бей, и удары удвой и утрой! Пал Илион, чтобы славить Гомеру!
Распят Христос, чтобы Данту мечтать!
Правду за вымысел! меру за меру!
Нам ли сказанья веков дочитать! Дни отбушуют, и станем мы сами
Сказкой, виденьем в провале былом.
Кем же в столетья войдем? голосами
Чьими докатится красный псалом? Он, нам неведомый, встанет, почует
Истину наших разорванных дней, —
То, что теперь лишь по душам кочует,
Свет, что за далью полней и видней.Станут иными узоры Медведиц,
Станет весь мир из машин и из воль…
Все ж из былого, поэт-сердцеведец,
Гимн о былом — твой — восславить позволь!
За длительность вот этих мигов странных,
За взгляд полуприкрытый глаз туманных,
За влажность губ, сдавивших губы мне,
За то, что здесь, на медленном огне,
В одном биенье сердце с сердцем слито,
Что равный вздох связал мечту двоих, —
Прими мой стих,
Ты, Афродита! За то, что в дни, когда поля, серея,
Покорно ждут холодных струй Борея, —
Твой луч, как меч, взнесенный надо мной,
Вновь льет в мой сад слепительность и зной,
Что зелень светлым Аквилоном взвита,
Что даль в цветах и песни реют в них, —
Прими мой стих,
Ты, Афродита! За все, что будет и не быть не может,
Что сон и этот будет скоро дожит,
Что видеть мне, в час сумрачных разлук,
Разомкнутым кольцо горячих рук,
Что тайно в страсти желчь отравы скрыта,
Что сводит в Ад любовь рабов своих, —
Прими мой стих,
Ты, Афродита!
Пусть мучит жизнь, и день, что прожит,
Отзвучьем горьких дум тревожит,
И душу скорбь коварно гложет;
Взгляни в ночные небеса,
Где пала звездная роса,
Где Млечный Путь, как полоса,
Пролег и свет на светы множит;
Вглядись покорно в чудеса, —
И Вечность нежно уничтожит
В тебе земные голоса,
Бессонной памяти положит
Повязку мрака на глаза;
Застынет, не упав, слеза,
И миг в безбрежном изнеможет! Целит священная безбрежность
Всю боль, всю алчность, всю мятежность,
Смиряя властно безнадежность
Мечтой иного бытия!
Ночь, тайн созданья не тая,
Бессчетных звезд лучи струя,
Гласит, что с нами рядом — смежность
Других миров, что там — края,
Где тоже есть любовь и нежность,
И смерть и жизнь, — кто знает, чья?
Что небо — только порубежность
Планетных сфер, даль — колея,
Что сонмы солнц и наше «я»
Влечет в пространстве — Неизбежность!
Я убежал от пышных брашен,
От плясок сладострастных дев,
Туда, где мир уныл и страшен;
Там жил, прельщения презрев.Бродил, свободный, одичалый,
Таился в норах давней мглы;
Меня приветствовали скалы,
Со мной соседили орлы.Мои прозренья были дики,
Мой каждый день запечатлен;
Крылато-радостные лики
Глядели с довременных стен.И много зим я был в пустыне,
Покорно преданный Мечте…
Но был мне глас. И снова ныне
Я — в шуме слов, я — в суете.Надел я прежнюю порфиру,
Умастил мирром волоса.
Едва предстал я, гордый, пиру,
«Ты царь!» — решили голоса.Среди цариц весёлой пляски
Я вольно предызбрал одну:
Да обрету в желаньи ласки
Свою безвольную весну! И ты, о мой цветок долинный,
Как стебель, повлеклась ко мне.
Тебя пленил я сказкой длинной…
Ты — наяву, и ты — во сне.Но если, страстный, в миг заветный,
Заслышу я мой трубный звук,
— Воспряну! Кину клич ответный
И вырвусь из стесненных рук!
В ночной полумгле, в атмосфере
Пьянящих, томящих духов,
Смотрел я на синий альков,
Мечтал о лесах криптомерий.И вот — я лежу в полусне
На мху первобытного бора;
С мерцаньем прикрытого взора
Подруга прильнула ко мне.Мы тешились оба охотой:
Гонялись за пестрым дроздом.
Потом, утомленно, вдвоем
Забылись недолгой дремотой.Но чу! что за шелест лиан?
Опять вау-вау проказа?
Нет, нет! два блестящие глаза…
Подруга! мой лук! мой колчан! Встревоженный шепот: «Валерий!
Ты бредишь. Скажи, что с тобой?
Мне страшно!» — Альков голубой
Сменяет хвою криптомерий.
Я верю всегдашним случайностям,
Слежу, любопытствуя, миги.
Так сладко довериться крайностям,
Вертепы менять на вериги.Раздумья свободно качаются,
Покорны и рады мгновенью;
И жизнями жизни сменяются…
Действительность кажется тенью.Я быть не желаю властителем
Судьбы, подчинившейся мере.
Иду я по звездным обителям,
Вскрывая безвестные двери.Все дни направляются случаем, —
Могу упиваться я всеми, —
И ночи подобны созвучиям
В одной беспредельной поэме.
О, книга книг! Кто не изведал,
В своей изменчивой судьбе,
Как ты целишь того, кто предал
Свой утомленный дух — тебе! В чреде видений неизменных,
Как совершенна и чиста —
Твоих страниц проникновенных
Младенческая простота! Не меркнут образы святые,
Однажды вызваны тобой:
Пред Евой — искушенье Змия,
С голубкой возвращенной — Ной! Все, в страшный час, в горах, застыли
Отец и сын, костер сложив;
Жив облик женственной Рахили,
Израиль-богоборец — жив! И кто, житейское отбросив,
Не плакал, в детстве, прочитав,
Как братьев обнимал Иосиф
На высоте честей и слав! Кто проникал, не пламенея,
Веков таинственную даль,
Познав сиянье Моисея,
С горы несущего скрижаль! Резец, и карандаш, и кисти,
И струны, и певучий стих —
Еще светлей, еще лучистей
Творят ряд образов твоих! Какой поэт, какой художник
К тебе не приходил, любя:
Еврей, христианин, безбожник,
Все, все учились у тебя! И сколько мыслей гениальных
С тобой невидимо слиты:
Сквозь блеск твоих страниц кристальных
Нам светят гениев мечты.Ты вечно новой, век за веком,
За годом год, за мигом миг,
Встаешь — алтарь пред человеком,
О Библия! о книга книг! Ты — правда тайны сокровенной,
Ты — откровенье, ты — завет,
Всевышним данный всей вселенной
Для прошлых и грядущих лет!
Белые клавиши в сердце моём
Робко стонали под грубыми пальцами,
Думы скитались в просторе пустом,
Память безмолвно раскрыла альбом,
Тяжкий альбом, где вседневно страдальцами
Пишутся строфы о счастье былом… Смеха я жаждал, хотя б и притворного,
Дерзкого смеха и пьяных речей.
В жалких восторгах бесстыдных ночей
Отблески есть животворных лучей,
Светит любовь и в позоре позорного.В темную залу вхожу, одинок,
Путник безвременный, гость неожиданный.
Лица еще не расселись в кружок…
Вид необычный и призрак невиданный:
Слабым корсетом не стянут испорченный стан,
Косы упали свободно, лицо без румян.«Девочка, знаешь, мне тяжко, мне как-то рыдается,
Сядь близ меня, потолкуем с тобой, как друзья…»
Взоры ее поднялись, удивленье тая.
Что-то в душе просыпается,
Что-то и ей вспоминается…
Это — ты! Это — я! Белые клавиши в сердце моем
Стонут и плачут, живут под ударами,
Думы встают и кричат о былом,
Память дрожит, уронивши альбом,
Тяжкий альбом, переполненный старыми
Снами, мечтами о счастье святом! Плачь! я не вынесу смеха притворного!
Плачь! я не вынесу дерзких речей!
Здесь ли, во мраке бесстыдных ночей,
Должен я встретить один из лучей
Лучшего прошлого, дня благотворного! Робко, как вор, выхожу, одинок,
Путник безвременный, гость убегающий.
С ласковой лаской скользит ветерок,
Месяц выходит с улыбкой мигающей.
Город шумит, и мой дом недалек…
Блекни в сознаньи, последний венок!
Что мне до жизни чужой и страдающей!
Мечты о померкшем, мечты о былом,
К чему вы теперь? Неужели
С венком флёрдоранжа, с венчальным венком,
Сплели стебельки иммортели? Мечты о померкшем, мечты о былом,
К чему вы на брачной постели
Повисли гирляндой во мраке ночном,
Гирляндой цветов иммортели? Мечты о померкшем, мечты о былом,
К чему вы душой овладели,
К чему вы трепещете в сердце моем
На брачной веселой постели?
Когда вникаю я, как робкий ученик,
В твои спокойные, обдуманные строки,
Я знаю — ты со мной! Я вижу строгий лик,
Я чутко слушаю великие уроки.О Лейбниц, о мудрец, создатель вещих книг!
Ты — выше мира был, как древние пророки.
Твой век, дивясь тебе, пророчеств не постиг
И с лестью смешивал безумные упреки.Но ты не проклинал и, тайны от людей
Скрывая в символах, учил их, как детей.
Ты был их детских снов заботливый хранитель.А после — буйный век глумился над тобой,
И долго ждал ты час, назначенный судьбой…
И вот теперь встаешь, как Властный, как Учитель!
И вот в железной колыбели
В громах родится новый год.
Ф. ТютчевТы спишь «в железной колыбели»,
И бабка над тобой, Судьба,
Поет, но песнь ее — пальба,
И светит в детской — блеск шрапнелей.
Сейчас скончался старший брат.
Вот он лежит в одежде ратной…
Должник несчастный, неоплатный,
Он, кажется, был смерти рад.
Чу! соскочив поспешно с «бенца»,
Вошел отец, двадцатый век,
Сел, подписал огромный чек
И бросил на постель младенца.
Печально улыбнулась мать
Эпоха: ей знакомы эти
Подарки в люльке… Те же дети
Должны без гроша умирать!
И, на портреты предков глядя,
Она вперила взор в один:
Седой, поникший господин:
Век девятнадцатый, твой дядя!
Меж тем твой дед — бессмертный Рок
Угрюмо дремлет в старом кресле.
Былые дни пред ним воскресли:
Грозит Аттила, жив Восток…
Он спит… Внезапно, как химера,
Неведомая гостья в дом
Влетает… Шелестя крылом,
Вещает радостно: «Я — Эра».
А за дверями, как и встарь,
Меж слуг выходит перебранка.
История, как гувернантка,
Зовет ребенка за букварь;
Ему винтовку тащит Время,
Седой лакей; его жена,
Статистика, возмущена,
Кричит, что-то младенцу — бремя.
Шум, крик. Но дряхлая Судьба,
Клонясь упрямо к колыбели,
При ночниках — огнях шрапнелей,
Поет, и песнь ее — пальба!
(Гексаметры Авсония)
Все непрочное в мире родит, и ведет, и крушит Рок,
Рок, неверный и зыбкий, но манит нас льстивых надежд рой,
Рой, что с нами всю жизнь, и с кем разлучит нас одна смерть,
Смерть ненасытная, кою адская кроет в свой мрак ночь.
Ночь в свой черед умирает, едва воссияет златой свет,
Свет, этот дар богов, пред кем впереди предлетит Феб,
Феб, от кого не укрылся с Кипридой одетый в доспех Марс,
Марс, что рожден без отца; его чтит фракийцев слепой род,
Род проклятый мужей, что свой в преступлениях зрит долг,
Долг убивать, как жертву, людей; таков той страны нрав, —
Нрав свирепых племен, что законов признать не хотят власть.
Власть, что в мире возникла из вечных природы людской прав,
Прав благочестия дщерей, прав, где сказался богов ум,
Ум этот чувством небесным кропит достойный того дух,
Дух подобие мира, всей жизни начало, упор, мощь,
Мощь, бессильная, впрочем: затем, что все — шутка, ничто все!
Первозданные оси сдвинуты
Во вселенной. Слушай: скрипят!
Что наш разум зубчатый? — лавину ты
Не сдержишь, ограды крепя.
Для фараоновых радужных лотосов
Петлицы ли фрака узки,
Где вот-вот адамант Leges motus’ов
Ньютона — разлетится в куски!
И на сцену — венецианских дожей ли,
Если молнии скачут в лесу!
До чего, современники, мы дожили:
Самое Время — канатный плясун!
Спасайся, кто может! — вопль с палубы.
Шлюпки спускай! — Вам чего ж еще?
Чтоб треснул зенит и упало бы
Небо дырявым плащом?
Иль колеса в мозгу так закручены,
Что душат и крики и речь,
И одно вам — из церкви порученный
Огонек ладонью беречь!
Бледнеют тени. Из-за ставен
Рассвет бесстыдно кажет лик.
Над нами новый день бесправен,
Еще царит последний миг.
Гремит случайная телега
По тяжким камням мостовой.
Твое лицо белее снега,
Но строг и ясен облик твой.
Как стадо пьяное кентавров,
Спят гости безобразным сном.
Венки из роз, венки из лавров
Залиты — смятые — вином.
На шкуры барсов и медведей
Упали сонные рабы…
Пора помыслить о победе
Над темным гением Судьбы!
Ты подняла фиал фалерна
И бросила… Условный знак!
Моя душа осталась верной:
Зовешь меня — иду во мрак.
У нас под складками одежды,
Я знаю, ровен сердца стук…
Как нет ни страха, ни надежды —
Не будет ужаса и мук.
Два лезвия блеснут над ложем,
Как сонный вздох, провеет стон, —
И, падая, мы не встревожим
Кентавров пьяных тусклый сон.
Венчальные платья мы сняли,
Сронили к ногам ожерелья
И в царственной Зале Веселья
Смущенной толпою стояли.
Почти обнаженные, все мы
Поднять наши взоры не смели.
И только надменно горели
У нас в волосах диадемы.
На этой ели благосклонной
Покойся, ветхая свирель!
С тобой я пел и хмель влюбленный,
И вечер, страстью опаленный,
И душу бури, и апрель.
Но тщетно грезы ожидали
Найти усладу в звуках тех.
Они молили и рыдали,
Но в тайне дум сияли дали
Иных скорбей, иных утех.
Простите, лилии долины!
Речная зыбь! стада овец!
Туда, где горы-исполины,
Где гул лавин, где лет орлиный,
Идет задумчивый певец.
Гость молчаливый, бессловесный,
Вхожу, Природа, в замок твой
И буду, со скалы отвесной,
В долине видеть дар безвестный;
Свирель на ели вековой.
(Строфы с однозвучными рифмами)
Загорелся луч денницы,
И опять запели птицы
За окном моей темницы.
Свет раскрыл мои ресницы.
Снова скорбью без границы,
Словно бредом огневицы,
Дух измученный томится,
На простор мечта стремится.
Птицы! птицы! вы — на воле!
Вы своей довольны долей,
Целый мир вам — ваше поле!
Не понять вам нашей боли!
День и ночь — не все равно ли,
Если жизнь идет в неволе!
Спойте ж мне, — вы на свободе, —
Песню о моем народе!
Солнце, солнце! ты — прекрасно!
Ты над миром ходишь властно
В тучах и в лазури ясной.
Я ж все вижу безучастно,
Я безгласно, я всечасно
Все томлюсь тоской напрасной —
Вновь увидеть край желанный!
Озари те, солнце, страны!
Ветер, ветер! ты, ретивый,
На конях взвиваешь гривы,
Ты в полях волнуешь нивы,
В море крутишь волн извивы!
Много вас! вы все счастливы!
Ветры! если бы могли вы
Пронести хотя бы мимо
Песнь страны моей родимой!
Светит снова луч денницы.
За окном щебечут птицы.
Высоко окно темницы.
Слезы виснут на ресницы.
Нет тоске моей границы.
Словно бредом огневицы,
Дух измученный томится,
На простор мечта стремится.
Мы — здесь! мы — близко! Ты не веришь?
О, бедный! о, незрячий брат!
Ты мир неверной мерой меришь!
Пойми, — чему ты верить рад:
Что бесконечна жизнь; потери ж
Обманывают только взгляд!
Твой взор не видит. Всё ж мы близко,
Вот здесь, вот там и близ тебя!
Пусть Смерть глазами василиска
Глядит, мгновенное губя:
Сияньем неземного диска
Любовь горит, всегда любя.
Усни для этой жизни косной:
В твоей руке твой карандаш
Шепнет, что есть иные весны,
И ты узнаешь голос наш.
Дух торжествует светоносный,
Твоя и наша жизнь — всё та ж!
Сейчас, вот в этот миг, не в высь ли
Твои возносятся мечты?
То мы подсказываем мысли
Тебе — из тайны темноты;
То наши помыслы нависли
Над сном твоим: им внемлешь ты!
Жить лишь до смерти — слишком мало!
Того не допустил творец.
Пути безгранны идеала,
Далеки цели и венец.
Смерть! смерть земли! твое где жало?
Жизнь! жизнь земли! твой где конец?
Через сердце к весеннему полю,
Первый проведи меридиан:
Он упрется в точку, где полюс
Полярной звездой осиян.
И от этого мига жалеть ли
Путей вперед и назад,
Там и в прошлом все тысячелетья,
И в грядущем дерзко грозят.
Расточить, как щедрый наследник,
На пиру этого дня умей —
Мудрецов, поэтов, проповедников
Клад, что собран в твоем уме.
Пусть кровь твоя просочится
В века из земной ризницы,
Где будут кормиться волчицей
Реи иной близнецы.
От вселенной тебя ли отымем?
Всех солнц разорвется связь,
Вихрями в пустоте золотыми,
Калейдоскопом нелепым резвясь.
Меч от зенита к надиру
Насквозь тебя пронизал:
Над вечностью им балансируй
В бесконечности тронных зал.
Свои торжественные своды
Из-за ограды вековой
Вздымал к простору Храм Свободы,
Затерянный в тайге глухой.
Сюда, предчувствием томимы,
К угрюмо запертым дверям,
Сходились часто пилигримы
Возжечь усердно фимиам.
И, плача у заветной двери,
Не смея прикоснуться к ней,
Вновь уходили, — той же вере
Учить, как тайне, сыновей.
И с гулом рухнули затворы,
И дрогнула стена кругом,
И вот уже горят, как взоры,
Все окна храма торжеством.
Так что ж, с испугом и укором,
Паломники иных времен
Глядят, как зарево над бором
Весь заливает небосклон.
Единый раз свершилось чудо:
Порвалась связь в волнах времен.
Он был меж нами, и отсюда
Смотрел из мира в вечность он.
Все эти лики, эти звери,
И ангелы, и трубы их
В себе вмещали в полной мере
Грядущее судеб земных.
Но в миг, когда он видел бездны,
Ужели ночь была и час,
И все вращался купол звездный,
И солнца свет краснел и гас?
Иль высшей волей провиденья
Он был исторгнут из времен,
И был мгновеннее мгновенья
Всевидящий, всезрящий сон?
Все было годом или мигом,
Что видел, духом обуян,
И что своим доверил книгам
Последний вестник Иоанн?
Мы в мире времени, — отсюда
Мир первых сущностей незрим.
Единый раз свершилось чудо —
И вскрылась вечность перед ним.
Памяти Дениса Папина
В серебряной пыли полуночная влага
Пленяет отдыхом усталые мечты,
И в зыбкой тишине речного саркофага
Отверженный герой не слышит клеветы.
Не проклинай людей! Настанет трепет, стоны
Вновь будут искренни, молитвы горячи,
Смутится яркий день, — и солнечной короны
Заблещут в полутьме священные лучи!
К стене причалил челн полночный,
Упали петли из окна,
И вот по лестнице непрочной
Скользнула с высоты Она.
Дрожа от счастья и тревоги,
За мигом миг следили мы, —
Пока Ее коснулись ноги
До тихо зыблемой кормы!
Я принял, как святыню, в руки
Ее, закрытую фатой.
И весел — были тихи звуки,
И челн — был призрак над водой.
Она не молвила ни слова
И не явила нам лица,
Но громче ропота морского
Стучали сильные сердца!
И, наклоняя лица ниже,
Сжав рукояти шпаг своих,
Мы знали все, что ближе, ближе
Час поединков роковых!
Свистки паровозов в предутренней мгле,
Дым над безжизненным прудом.
Город все ближе: обдуманным чудом
Здания встали в строй по земле.
Привет — размеренным грудам!
Проволок нити нежней и нежней
На небе, светлеющем нежно.
Вот обняли две вереницы огней,
Мой шаг по плитам слышней.
Проститутка меня позвала безнадежно.
Белая мгла в предрассветный час!
(Она словно льется во взгляды.)
Безумные грезы усталых глаз!
Призраки утра! мы не страшны для вас,
Вы пустынному часу так рады.
Всходят, идут и плывут существа,
Застилают заборы,
Глядят из подвалов, покинувши норы,
Жадно смотрят за шторы,
И сквозь белое тело видна синева.
Вот малютки — два призрака — в ярком венке
Забавляются пылью,
Вот длинная серая шаль на больном старике,
Вот женщина села на камень в тоске,
Вот девушку к небу влекут ее крылья.
Ходят, стоят, преклоняются ниц
(Словно обычные люди!),
Реют рядами чудовищных птиц,
Лепечут приветы и шепчут угрозы, —
Пред утром бродячие грезы!
О дым на безжизненном пруде!
О демонов оклики! ваши свистки, паровозы!
Нет! ожиданья еще не иссякли!
Еще не вполне
Сердце измучено. Это не знак ли —
Поверить весне?
Нет! ожиданья еще не иссякли!
Но только на дне
Скорбной души, как в святом табернакле,
Молчат в тишине.
Нет! ожиданья еще не иссякли!
В какой же стране,
В поле, в чертоге иль в сумрачной сакле
Им вспыхнуть в огне?
Нет! ожиданья еще не иссякли!
И, друг старине,
Будущей жизни черчу я пентакли
При вещей луне.
Нет! ожиданья еще не иссякли!
Я, словно вовне,
Вижу трагедии, вижу миракли,
Сужденные мне.
Нет! ожиданья еще не иссякли!
Прильну, как во сне,
К милым устам, на веселом ценакле
Забудусь в вине.
Да! ожиданья еще не иссякли!
Я верю! — зане
Иначе бросить желанней (не так ли?)
И жизнь Сатане!
Я — океан, соленый и громадный;
Люблю метать на берег пенный вал,
Люблю ласкать, целуя пастью жадной,
Нагие груди сине-сизых скал.
Люблю, затеяв с бурей поединок,
Взносить до туч поверхность зыбких вод,
Бросать китов, как маленьких сардинок,
Смеясь, кренить озлобленный дреднот!
Я — океан, соленый и холодный.
Зачем же ты, дрожа, ко мне приник,
Земной поток, спокойный, пресноводный,
Целуешь устьем мой огромный лик?
Привык ты литься по лесным полянам,
Поить людей, их отражать глаза…
Тебе ли слиться с древним океаном,
С тем, с кем дружат — лишь ветер да гроза!
Ступай назад, к своим лугам зеленым,
Предайся грезам, в вечно-мирном сне,
Иль сдайся бурям, темным и соленым,
Растай, исчезни, потони во мне!
Пора бы жизнь осмыслить, подытожить;
Уже в былом — сороковой порог,
И, если дни на счет годов помножить,
Пятнадцать тысяч превзойдет итог.
Но эти тысячи, порой несчастных,
Порой счастливых, пережитых дней, —
Как ожерелья белых, синих, красных,
Зеленых, желтых, всех цветов огней!
И эти бусы жгут и давят шею,
По телу разливают острый яд.
Я погасить их пламя не умею,
И в ночь и днем они меня язвят…
Какие камни сбросить мне? Не вас ли,
Рубины алые, где тлеет страсть?
Беру их в руку… Но давно погасли,
Как жемчуга, они. За что ж их клясть!
Так вас, быть может, яркие алмазы,
Вас, тайные, преступные мечты?
Нет! в ясном свете, вы — слепые стразы,
Обманный блеск поддельной красоты!
Так, значит, вас, глубокие опалы,
Воспоминанья скорби и могил?
Нет, нет! и вы — цветок уже завялый,
И ваш огонь стал мертвым и остыл!
А вы, исканья бога, аметисты?
И вы, сапфиры вдумчивых стихов?
Сверкал из вас, в былом, огонь лучистый,
Но вы теперь — лишь груз холодных слов!
Так что ж палит? Вы, скромные агаты?
Ты, нежная, святая бирюза?
Ты, гиацинт? — случайные утраты,
Мелькнувшие в вечерней мгле глаза,
Сны недовиденные встреч мгновенных,
Губ недоласканных прощальный суд?
Что жжет еще меж зерен драгоценных?
Смарагд? топаз? лал? оникс? изумруд?
Всмотрюсь, — и блекнет блеск великолепий:
На белых нитях — только тусклый груз…
Но эти нити сжали жизнь, как цепи,
Палят, как угли, звенья длинных бус!
И жаль порвать уборы ожерелий:
Палим, любуюсь ими я в тиши…
Пусть каждый камень мертв: они горели,
Горят и ныне — в тайниках души!
Руки, вечно молодые,
Миг не смея пропустить,
Бусы нижут золотые
На серебряную нить.
Жемчуг крупный, жемчуг малый
Нижут с утра до утра,
Жемчуг желтый, жемчуг алый
Белой нитью серебра.
Кто вы, радостные парки,
Вы, работницы судеб?
Нити пестры, нити ярки,
В белом блеске я ослеп.
Не моя ли жизнь — те нити?
Жемчуг — женские сердца?
Парки вещие, нижите
Яркий жемчуг до конца!
Выбирайте, подбирайте
Жемчуг крупный и простой,
Круг жемчужный завершайте
Быстро-нижущей иглой!
Нить почти полна! немножко
Остается бус, — и вот
Золоченая застежка
Ожерелье — Смерть — замкнет!
Я ль не искал под бурей гибели,
Бросая киль в разрез волны,
Когда, гудя, все ветры зыбили
Вкруг черный омут глубины?
Не я ль, смеясь над жизнью старящей,
Хранил всех юных сил разбег,
Когда сребрил виски товарищей,
Губя их пыл, предсмертный снег?
Ax, много в прошлом, листья спадшие,
Друзей, любовниц, книг и снов!
Но вновь в пути мне братья младшие
Плели венки живых цветов.
За кругом круг сменив видения,
Я к новым далям страсть донес,
Пью грозы дней земных, не менее,
Чем прежде, пьян от нежных слез.
К чему ж судьбой, слепой прелестницей,
В огне и тьме я был храним,
И долгих лет спиральной лестницей
В блеск молний вышел, невредим?
Одно лишь знаю: дальше к свету я
Пойду, громам нежданным рад,
Ловя все миги и не сетуя,
Отцветший час бросать назад.
Одинокая старая ель,
Еще сохраняя
Девичью стройность ствола,
Все шепчет чуть слышно про дальнюю цель,
Под ветром ветвями печально качая
И новые шишки роняя,
Всё новые шишки, еще, без числа…
Столетняя мать!
О чем ты так шепчешь? о чем ты мечтаешь?
Ты, древняя, хочешь детей увидать,
Зеленые, стройные ели?
Год за годом с верхних ветвей
Ты новые шишки роняешь,
Чтобы увидеть своих встающих детей,
Чтобы шептать, умирая, о достигнутой цели.
Но кругом лишь поля,
У корней твоих реет дорога.
Или эта бесплодна земля?
Или небо к мечте твоей строго?
Ты одна.
Кропит тебя дождь; шевелит тебя буря;
За зимней стужей сияет весна,
И осень за летом приходит, глухая…
Столетняя ель,
Одинокая, ветви понуря,
Ветви под ветром качая,
Ты шепчешь чуть слышно про дальнюю цель