И молнии били, но мы приближались друг к другу.
И лезвия их прижигали траву на тропе.
Но мы одолели с тобой вековую разлуку,
пусть будут и молнии в нашей безвинной судьбе.
Послушные мы, не желаем стихии перечить.
Минует огонь эту пядь беззащитной земли.
Какие-то люди сердито идут нам навстречу,
и тоже, как молнии, взгляды свои пронесли.
Как трудно теперь, мой любимый, к тебе прикоснуться,
вдруг молнии-люди над нашей любовью взовьются.
И люди будут, как песок.
ПреданиеВ пустынях стоят маяки:
священные, вечные храмы.
Их кто-то поставил упрямый,
там чистые бьют родники.Пустыня прекрасна, как смерть,
прекрасен песок-разрушитель:
заносит иную обитель,
и вот уж обители нет! Но в храме — духовная сила,
она все живое сплотила
для жизни вокруг родника:
Уехал. Заштопать на сердце прореху,
из страха, с размаха, судьбе на потеху,
изведать далекое в далях скитание,
изладить разлады, сыскать сострадание. Уехал! Вот умница, вот полководец:
дожди иссушил, снегопады развеял.
Теперь при такой чужестранной погоде
дождаться тебя будет много труднее. А я поджидаю на облачке белом.
Гляжу со слезами сквозь ветер косматый: —
Ну, что ты наделал! Ах, что ты наделал,
мятущийся и без вины виноватый?
Ветер тронул камышину на бегу,
камышина обратилася в дуду.
Я — рыбачка, я сижу на берегу,
водяного под корягой стерегу:
ты лежи себе спокойно, водяной,
ты лиловую волну не беспокой.
Я сама бы да за милым рыбаком
по волне бы убежала босиком,
пуще ветра бы за плечи обняла,
и камышовый бы домишко привела, -
Вода, скользя, роняла капли.
И, не найдя ростков нежней,
вода выращивала камни;
и вот взрастила сад камней. Стволы и стрелы сталагмитов
темно буравят толщу лет,
от перламутровых покрытий
течет подземный тихий свет. А меж стволов грибы и травы,
из камня — зверь, из камня — куст,
порою слышится картавый
камней ломающихся хруст. И многозначно, и тревожно
Бегите от любви в работу,
крушите монолиты скал,
а в них — бетонно и бесплотно —
ваш и возникнет идеал. Бросайте яростные краски,
бросайте прямо в белый свет!
И в них стремительно-прекрасный
взойдет возлюбленной портрет. И встанет ночью в изголовье…
Но лишь коснетесь вы его,
он обернется горьким словом
стихотворенья одного… И как ни странно откровение,
В самый полдень, в расцвет июля,
в полдень жизни твоей и моей,
безудержно нас потянуло
слушать песни июльских полей. Это пение ближе и звонче,
вот уже различимы слова:
ты — мое полуденное солнце,
я — твоя луговая трава. Но июльские переклики
нас с тобою в леса увели.
Даже мякотью спелой клубники
мы насытиться не могли. Стану облаком — ты мой ветер,
Давно и округе нашей нет волков —
они от нас переселились в сказку.
Но кое-кто из маленьких зверьков
являться любит миру в волчьей маске. Рычит, ревет, когтями землю рвет,
и дыбом шерсть, и волчья злоба в глазках.
Вот-вот проглотит, и ведь страх берет,
овцой дрожишь перед раскрытой пастью. Оставишь кабинет… нет — карнавал!
Кругом народ приветливый смеется.
И нет волков, и мы давно не овцы,
А чертов заяц все же напугал!
Что со мною случится?
Надо мною вчера
обронила жар-птица
два горячих пера. Жароптицевы перья
тихо в косы вплету.
Жароптицево пенье
я в саду заведу. На Урале — зарницы,
всюду — огненный труд.
Вылетают жар-птицы
из мартеновских труб. Я боялась, что счастье
Поздней осени печальнее
только ты — холодный май.
В поле — черное молчание,
не предсказан урожай. Задержалось благовещение,
в небе — зимняя звезда.
Сциллы, крокусы, подснежники —
возле самой кромки льда. И шмели и пчелки майские
неуверенно гудят,
чуть попьют нектара райского
и, потерянные, спят. Нет веселья теплокровного.
В яшмовых залах Урала, Китая,
если Конфуция мы прочитаем, —
золото лотоса. В яшмовых залах Урала
сердце о милом стучало —
золото лотоса. Яшмовых стен совершенство,
молчанья блаженство —
золото лотоса. Все быстротечно, все краткосрочно,
но яшма пластично и прочно
обрисовала планеты овалы,
звезды колыхание,
Есть слово-образ, слово-образец,
и это слово чистое: «Отец». Есть слово-храм, возвышенный венец,
и это слово вечное: «Отец». Есть слово-дом и крыша, и боец,
и это слово прочное: «Отец». Есть слово-сердце, нежность, наконец,
есть слово-слезы, это мой Отец. Истерзан он, поруган и убит,
но не забыт, ни разу не забыт. Для всех сиротских, плачущих сердец
есть слово — облегчение: Отец.
Когда на небе вздыбится гроза,
величественно взвинчивая тучи,
к земле послушно припадут леса,
наполовину ниже станут кручи,
игрушечнее — пышные стога,
весь горизонт яснее и знакомей,
и озеро, означив берега,
похоже станет на глубокий омут.
А молнии все ближе, все грозней:
все уязвимей обнаженность мира…
Сладко речкой плыть
в полуденный зной
гулевой волной.
Сладко жить-любить
да счастливым быть
с молодой женой.
А еще слаще,
знает всяк говорящий,
слова звук родной.
Слово круглое, ладное,
Травы в росах на подходе дня.
Тучи блещут грозными огнями.
Край родимый, ты встречай меня
солнцем и обильными дождями. Дышит влагой кожица стволов,
и суставы расправляет ветка,
опьяняет нежное родство
дерева, травы и человека. Вместе стебли поднимаем ввысь,
вместе корни в землю погружаем,
вместе удивительную жизнь,
чью-то жизнь в пространстве продолжаем.
Ветра любви промчались надо мной!
И я цвету, как яблоня весной!
Все лепестки и все листки мои
дрожат от ощущения любви. Упруги корни, ветви горячи
и сердце изумленное молчит,
готовое от радости разбиться.
И ничего на свете не боится! Ты отложил великие дела
и все смотрел, как яблоня цвела,
как от движения твоей руки
дрожат ее листки и лепестки!
Как за речкою, за речкою
вещует соловей,
соловейка, птичка певчая,
тоску мою развей.
Одинокой, не влюбленной
хорошо одной луне.
Обещай, что мил-миленочек
воротится ко мне
по-над речкой целый вечер
слушать речи соловья,
Не верю, что меня искал,
хоть голова твоя в поклоне,
не верю, что за руку взял,
хотя еще тепло в ладони.
Не верю, что вчера могла
встречать приветливо другого,
не верю, что сама ждала,
не верю, что увижу снова,
что можно жить в таком тепле,
стремглав щенком бросаться
Ты знаешь, утром у горы
надежным трубным бастионом
встает завод и красным звоном
приветствует расцвет зари. К полудню небо грозным блеском
потянется к Магнит-горе,
огонь земной, огонь небесный
вскипят на заводском дворе. А ночью по заводу слышен
подземный гул, работный шаг,
и ветер зарево колышет,
как развевающийся флаг.
Ясным летом, осенью,
в пургу и гололед
я хожу по мостику
за речку на завод. Над заводом радуга,
откуда — не поймешь,
Я гляжу и радуюсь;
навстречу ты идешь. Счастливо-торопливая,
гадаю по пути:
смогу ли мимо милого
под радугой пройти? И говорю взволнованно,
Опять заплакали коты.
Ну, что за ласковые звери!
Открыли розовые рты
навстречу марту и апрелю. И звезд весенних веселей
горят огни очей кошачьих
со всех макушек тополей,
из каждой форточки чердачной. Растет луны весенний ход,
плывет сугробов влажный запах,
и март крадется, будто кот,
на бархатных брезгливых лапах.
И муха в делах повседневных
проворна, упорна, смела.
И в городе, и в деревне
найдутся у мухи дела. О пчелке мы проще рассудим:
от чистых нектарных полей
пчела не торопится к людям,
но люди торопятся к ней. И муха живет не без толку:
жиреет от многих щедрот,
а также смеется над пчелкой
и дурочкой пчелку зовет.
Две лодчонки на приколе,
гладь реки,
крепко держат их в неволе
ржавые замки.
Лодок легкие изгибы,
да узор резной,
будто лебеди могли бы
реять над волной.
Мимо горы и поляны,
рощи, васильки,
Прошлое наше,
воинственно правое в правде,
прошлое наше,
вселенским гудевшее ветром,
прошлое наше,
торившее брод в токе крови,
прошлое наше,
взорвавшее зернами мертвую землю,
прошлое наше,
застывшее глыбою льда посреди половодья…
Вспышка пламени в камине:
камень, дерево, стекло.
В доме женщина с мужчиной,
им любовно и тепло. За окошком белым цветом
ветка вишни расцвела
и касается приветно
неприметного стекла. Ветка вишни, ветка вишни,
что ей камень и камин!
Ветка вишни еле слышно
будит женщин и мужчин.