Я иду по местам боев.
Я по улице нашей иду.
Здесь оставлено сердце мое
в том свирепо-великом годуЗдесь мы жили тогда с тобой.
Был наш дом не домом, а дотом,
окна комнаты угловой-
амбразурами пулеметам.
И всё то, что было вокруг-
огнь и лед,
и шаткая кровля, -
Вставал рассвет балтийский
ясный,
когда воззвали рупора:
— Над нами грозная опасность.
Бери оружье, Ленинград! —
А у ворот была в дозоре
седая мать двоих бойцов,
и дрогнуло ее лицо,
и пробежал огонь во взоре.
Она сказала:
1
Сама я тебя отпустила,
сама угадала конец,
мой ласковый, рыженький, милый,
мой первый, мой лучший птенец… Как дико пустует жилище,
как стынут объятья мои:
разжатые руки не сыщут
веселых ручонок твоих. Они ль хлопотали, они ли,
теплом озарив бытие,
играли, и в ладушки били,
Евгению Ефремову
А церковь всеми гранями своими
Такой прекрасной вышла, что народ
Ей дал своё — незыблемое — имя, —
Её доныне «Дивною» зовёт.
Возносятся все́ три её шатра
Столь величаво, просто и могуче,
Что отблеск дальних зорь
Нет в стране такой далекой дали,
не найдешь такого уголка,
где бы не любили, где б не знали
ленинградского большевика.В этом имени — осенний Смольный,
Балтика, «Аврора», Петроград.
Это имя той железной воли,
о которой гимном говорят.В этом имени бессмертен Ленин
и прославлен город на века,
город, воспринявший облик гневный
ленинградского большевика.Вот опять земля к сынам воззвала,
Я тайно и горько ревную,
угрюмую думу тая:
тебе бы, наверно, иную —
светлей и отрадней, чем я…
За мною такие утраты
и столько любимых могил!
Пред ними я так виновата,
что если б ты знал — не простил.
Я стала так редко смеяться,
Юрию Герману
Когда я в мертвом городе искала
ту улицу, где были мы с тобой,
когда нашла — и всё же не узнала
***
А сизый прах и ржавчина вокзала!..
Мне просто сквозная усмешка дана,
да финские камни — ступени к Неве,
приплытие гончаров, и весна,
и красная глина на синеве. (Уж гиблые листья сжигают в садах,
и дым беловатый горчит на глаза —
о, скупость окраски, открыты когда
лишь сепия веток и бирюза…)Звенящая глина тревожит меня,
и я приценяюсь к молочникам утлым.
Старик балагурит, горшки гомонят,
синеет с воды валаамское утро, и чаек безродных сияет крыло
Не только в день этот праздничный
в будни не позабуду:
живет между нами сказочник,
обыкновенное Чудо. И сказочна его доля,
и вовсе не шестьдесят
лет ему — много более!
Века-то летят, летят… Он ведь из мира древнейшего,
из недр человеческих грез
свое волшебство вернейшее,
слово свое нежнейшее
…И снова мир с восторгом слышит
салюта русского раскат.
О, это полной грудью дышит
освобожденный Ленннград!
…Мы помним осень, сорок первый,
прозрачный воздух тех ночей,
когда, как плети, часто, мерно
свистели бомбы палачей.
Вот ругань плавает, как жир,
пьяна и самовита.
Висят над нею этажи,
гудят под нею плиты,
и рынок плещется густой,
как борщ густой и пышный,
а на углу сидит слепой,
он важен и напыщен.
Лицо рябее решета,
в прорехи брезжит тело.
Словно строфы — недели и дни в Ленинграде,
мне заглавья запомнить хотя б:
«Прибыл крымский мускат…»
На исходе пучки виноградин,
винный запах антоновок сытит октябрь. Это строфы элегий,
желтеющих в библиотеках,
опадающих с выступов перистых од:
«Льды идут на Кронштадт,
промерзают сибирские реки,
ледоколы готовятся в зимний поход».
Во деревне у реки
в базарную гущу
выходили мужики
на Ивана-Пьющего.Тут и гам, тут и гик,
тут летают локти,
тут и пели сапоги,
мазанные дегтем.Угощались мужики,
деликатно крякали,
растеряли все кульки,
гостинцы и пряники: А базар не в уголке,
…Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна…
Кронштадский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
Рыженькую и смешную
дочь баюкая свою,
я дремливую, ночную
колыбельную спою, С парашютной ближней вышки
опустился наземь сон,
под окошками колышет
голубой небесный зонт.Разгорелись в небе звезды,
лучики во все концы;
соколята бредят в гнездах,
а в скворечниках скворцы.Звездной ночью, птичьей ночью
К сердцу Родины руку тянет
трижды прбклятый миром враг.
На огромнейшем поле брани
кровь отметила каждый шаг.О, любовь моя, жизнь и радость,
дорогая моя земля!
Из отрезанного Ленинграда
вижу свет твоего Кремля.Пятикрылые вижу звезды,
точно стали еще алей.
Сквозь дремучий, кровавый воздух
вижу Ленинский Мавзолей.И зарю над стеною старой,
И вот в послевоенной тишине
к себе прислушалась наедине…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какое сердце стало у меня,
сама не знаю, лучше или хуже:
не отогреть у мирного огня,
не остудить на самой лютой стуже.
И в черный час зажженные войною,
затем чтобы не гаснуть, не стихать,
Я все оставляю тебе при уходе:
все лучшее
в каждом промчавшемся годе.
Всю нежность былую,
всю верность былую,
и краешек счастья, как знамя, целую:
военному, грозному
вновь присягаю,
с колена поднявшись, из рук отпускаю. Уже не узнаем — ни ты и ни я —
такого же счастья, владевшего нами.
Мой друг пришел с Синявинских болот
на краткий отдых, сразу после схватки,
еще не смыв с лица горячий пот,
не счистив грязь с пробитой плащ-палатки.
Пока в передней, тихий и усталый,
он плащ снимал и складывал пилотку, —
я, вместо «здравствуй», крикнула:
— Полтава!
— А мы, — сказал он, — заняли высотку…
…И все не так, и ты теперь иная.
поешь другое, плачешь о другом…
Б. Корнилов 1 О да, я иная, совсем уж иная!
Как быстро кончается жизнь…
Я так постарела, что ты не узнаешь,
а может, узнаешь? Скажи!
Не стану прощенья просить я,
ни клятвы
напрасной не стану давать.
Но если — я верю — вернешься обратно,
Отчаяния мало. Скорби мало.
О, поскорей отбыть проклятый срок!
А ты своей любовью небывалой
меня на жизнь и мужество обрек.
Зачем, зачем?
Мне даже не баюкать,
не пеленать ребенка твоего.
Мне на земле всего желанней мука
и немота понятнее всего.
Ты слышишь ли? Живой и влажный ветер
в садах играет, ветки шевеля!
Ты помнишь ли, что есть еще на свете
земной простор, дороги и поля? Мне в городе, годами осажденном,
в том городе, откуда нет путей,
все видится простор освобожденный
в бескрайней, дикой, русской красоте.
Мне в городе, где нет зверей домашних,
ни голубей, — хотя б в одном окне, —
мерещатся грачи на рыжих пашнях
Пришла к тому обрыву
судьбе взглянуть в глаза.
Вот здесь была счастливой
я много лет назад… Морская даль синела,
и бронзов был закат.
Трава чуть-чуть свистела,
как много лет назад.И так же пахло мятой,
и плакали стрижи…
Но чем свои утраты,
чем выкуплю — скажи? Не выкупить, не вымолить
Ты помнишь ли сиянье Петергофа,
дремучие петровские сады
и этот влажный лепет, бред и вздохи
всегда живой, хлопочущей воды?
Так много было здесь тепла и света,
что в городе зимою, в пору вьюг,
все мнилось мне: а в Петергофе — лето,
алмазный, синий праздничный июль.
Но я все время помню про одну,
про первую блокадную весну.
. . . . . . . . . . . .
А сколько ржавых коек и кроватей
на улицах столпилось в эти дни!
Вокруг развалин горбились они,
бессмысленно пытаясь прикрывать их.
Костлявый их, угрюмый хоровод
кружил везде, где рыли огород…
И просто так толпились тут и там