О друг, я не думала, что тишина
Страшнее всего, что оставит война.Так тихо, так тихо, что мысль о войне
Как вопль, как рыдание в тишине.Здесь люди, рыча, извиваясь, ползли,
Здесь пенилась кровь на вершок от земли…
Здесь тихо, так тихо, что мнится — вовек
Сюда не придет ни один человек,
Ни пахарь, ни плотник и ни садовод —
никто, никогда, никогда не придет.Так тихо, так немо — не смерть и не жизнь.
О, это суровее всех укоризн.
Не смерть и не жизнь — немота, немота —
Отчаяние, стиснувшее уста.Безмирно живущему мертвые мстят:
Все знают, все помнят, а сами молчат.
Ленинград — Сталинград — Волго-Дон.
Незабвенные дни февраля…
Вот последний души перегон,
вновь открытая мной земля.
Нет, не так! Не земля, а судьба.
Не моя, а всего поколенья:
нарастающая борьба,
восходящее вдохновенье.
Всё, что думалось, чем жилось,
всё, что надо еще найти, —
точно в огненный жгут, сплелось
в этом новом моем пути.
Снег блокадный и снег степной,
сталинградский бессмертный снег;
весь в движении облик земной
и творец его — человек…
Пусть, грубы и жестки, слова
точно сваи причалов стоят, —
лишь бы только на них, жива,
опиралась правда твоя…
Друзья твердят: «Все средства хороши,
чтобы спасти от злобы и напасти
хоть часть Трагедии, хоть часть души…»
А кто сказал, что я делюсь на части? И как мне скрыть — наполовину — страсть,
чтоб страстью быть она не перестала?
Как мне отдать на зов народа часть,
когда и жизни слишком мало? Нет, если боль, то вся душа болит,
а радость — вся пред всеми пламенеет.
И ей не страх открытой быть велит —
ее свобода, та, что всех сильнее.Я так хочу, так верю, так люблю.
Не смейте проявлять ко мне участья.
Я даже гибели своей не уступлю
за ваше принудительное счастье…
Эти сны меня уморят
в злой тоске!..
Снилось мне, что я у моря,
на песке…
И мельтешит альбатросов
белизна,
И песков сырую россыпь
мнет волна.
Я одна на побережье,
на песке.
Чей-то парус небо режет
вдалеке…
И густое солнце стелет
зной вокруг…
…Я очнулась на постели
вся в жару…
Но вокруг еще — кораллы,
моря хрип…
Мне сказали — захворала!
Это — грипп…
«Да, конечно, это климат
подкачал…
Ты просил меня, любимый,
не скучать.
Я старалась не заплакать
при тебе…
Но зачем такая слякоть,
свист в трубе?!
Я боюсь — меня уморят
города…
Мы с тобой увидим море
скоро… да?»
Ты у жизни мною добыт,
словно искра из кремня,
чтобы не расстаться, чтобы
ты всегда любил меня.
Ты прости, что я такая,
что который год подряд
то влюбляюсь, то скитаюсь,
только люди говорят…
Друг мой верный, в час тревоги,
в час раздумья о судьбе
все пути мои, дороги
приведут меня к тебе,
все пути мои, дороги
на твоем сошлись пороге…
Я ж сильней всего скучаю,
коль в глазах твоих порой
ласковой не замечаю
искры темно-золотой,
дорогой усмешки той —
искры темно-золотой.
Не ее ли я искала,
в очи каждому взглянув,
не ее ли высекала
в ту холодную весну?..
Знаю, чем меня пленила
жизнь моя, красавица, —
одарила страшной силой,
что самой не справиться. Не скупилась на нее
ни в любви, ни в бедах я, —
сердце щедрое мое
осуждали, бедные. Где ж им счастье разгадать
ни за что, без жалости
все, что было, вдруг отдать
до последней малости. Я себя не берегла,
я друзей не мучила…
Разлетелись сокола…
Что же, может, к лучшему? Елка, елка, елочка,
вершинка — что иголочка,
после милого осталась
только поговорочка. Знаю, знаю, чем пленила
жизнь моя, красавица, —
силой, силой, страшной силой.
Ей самой не справиться.
Им снится лес — я знаю, знаю!
Мне тоже снилась год подряд
дорога дальняя лесная,
лесной узорчатый закат. Мне снилось — я иду на в о л е,
в живой и мудрой тишине.
Ольха колдует, никнут ели,
струится солнце по сосне…
А всех милей — листва березы.
И вот — не властны над душой
ни гнев, ни счастие, ни слезы,
но только в о л я и п о к о й. Им снится лес — зеленый, мудрый,
березовый и молодой,
родник безродный, мостик узкий,
замшелый камень над водой… Им снится лес — я знаю, знаю!
Вот почему, считая дни,
я так же по ночам стенаю
и так же плачу, как они.
О, если б ясную, как пламя,
иную душу раздобыть.
Одной из лучших между вами,
друзья, прославиться, прожить. Не для корысти и забавы,
не для тщеславия хочу
людской любви и верной славы,
подобной звездному лучу. Звезда умрет — сиянье мчится
сквозь бездны душ, и лет, и тьмы, -
и скажет тот, кто вновь родится:
«Ее впервые видим мы». Быть может, с дальним поколеньем,
жива, горда и хороша,
его труды и вдохновенья
переживет моя душа. И вот тружусь и не скрываю:
о да, я лучшей быть хочу,
о да, любви людской желаю,
подобной звездному лучу.
Загорается сыр-бор
не от засухи — от слова.
Веселый разговор
в полуночи выходит снова: «Ты скажи, скажи, скажи,
не переламывая рук:
с кем ты поделила жизнь
полукруг на полукруг?»«Ты ответь, ответь, ответь,
голосу не изменя:
с кем ты повстречаешь смерть
без любимой — без меня?»Сыру-бору нет конца,
горечь поплыла к заре,
и вот уж нет у нас лица,
друг другу не во что смотреть.Надо, надо, надо знать:
нас не двое на земле —
нам со всеми умирать
и со всеми веселеть… Холодеет горький бор
не от ливня, но ответа.
Веселый разговор
исходит до рассвета.
Не сына, не младшего брата —
тебя бы окликнуть, любя:
«Волчонок, волчонок, куда ты?
Я очень боюсь за тебя!»
Сама приручать не хотела
и правды сказать не могла.
На юность, на счастье, на смелость,
на гордость тебя обрекла.
Мы так же росли и мужали.
Пусть ноет недавний рубец —
прекрасно, что ранняя жалость
не трогала наших сердец.
И вот зазвенела в тумане,
в холодном тумане струна.
Тебя искушает и манит
на встречу с бессмертьем война.Прости, я кругом виновата —
горит и рыдает в груди;
«Волчонок, волчонок, куда ты?»
Но я не окликну. Иди.
Нет, не наступит примирения
с твоею гибелью, поверь.
Рубеж безумья и прозренья
так часто чувствую теперь.
Мне всё знакомей, всё привычней
у края жизни быть одной,
где, точно столбик пограничный,
дощечка с траурной звездой.
Шуршанье листьев прошлогодних…
Смотрю и знаю: подхожу
к невидимому рубежу.
Страшнее сердцу — и свободней.
Еще мгновенье — и понятной
не только станет смерть твоя,
но вся бесцельность, невозвратность,
неудержимость бытия.
…И вдруг разгневанная сила
отбрасывает с рубежа,
и только на могиле милой
цветы засохшие дрожат…
Была на родине твоей —
и не нашла тебя.
— Здесь друга нет, — сказал ручей,
волнуясь и скорбя. — Здесь друга нет, —
твердили мне
тропинки и луга.
— Здесь друга нет, —
сверкнули мне
нагорные снега. На самый край вершин пришла
и, стоя на краю,
Я громко друга позвала,
как молодость мою. И эхо голосом чужим
мне крикнуло в ответ,
усталым голосом моим:
— Увы! Здесь друга нет. И я вернулася назад,
молчал безлюдный путь.
Не озарила глаз слеза,
и не могу вздохнуть. И не пойму я много дней,
тоскуя и любя:
зачем на родине твоей
я не нашла тебя?
Тлеет ночь у купырей,
озерная,
теплая…
Ты не бойся, не жалей,
ежели ты около… Не жалея, не грустя,
полюби, хороший мой,
чтобы скрипнули в локтях
рученьки заброшенные. Только звезды по озерам
вымечут икру свою,
рыбаки пойдут дозором,
по осоке хрустнув… Будут греться у огня,
у огня кострового,
будут рыбу догонять
темною острогою. Бьется рыба о бока
лодки ладно слаженной,
горяча твоя рука,
от тумана влажная… Только звезды по озерам
плавают в осочье,
да росы трясутся зерна
на осинах сочных…
Только белая слеза
накипает на глазах.
Мы по дымящимся следам
три дня бежали за врагами.
Последний город виден нам,
оберегаемый садами.
Враг отступил.
Но если он успел баллоны вскрыть,
как вены?
И вот разведчик снаряжен
очередной полдневной смены.
И это — я.
И я теперь
вступаю в город, ветра чище…
Я воздух нюхаю, как зверь
на человечьем пепелище.
И я успею лишь одно —
бежать путем сигнализаций:
«Заражено,
заражено»…
…И полк начнет приготовляться.
Тогда спокойно лягу я,
конец войны почуя скорый…
***
А через час
войдут друзья
в последний зараженный город.
В небе грозно бродят тучи,
закрываю Данте я…
В сумрак стройный и дремучий
входит комната моя… Часто-часто сердце кличет
в эти злые вечера:
Беатриче, Беатриче,
неизвестная сестра… Почему у нас не могут
так лелеять и любить?
Даже радость и тревогу
не укроешь от обид… Почему у нас не верят,
а позорно и смешно
так любить, как Алигьери
полюбил тебя — давно?.. Тупорылыми словами
может броситься любой,
заклеймили сами, сами
эту строгую любовь… И напрасно сердце кличет,
затихая ввечеру,
Беатриче, Беатриче,
непонятную сестру.
О, наверное, он не вернётся,
волгарь и рыбак, мой муж!
О, наверное, разобьется
голубь с горькою вестью к нему.Мать, останься, останься у двери
пойду его отыскать.
Только темным знаменьям верит
полночь — тело мое — тоска.А если он возвратится,
из мира шагнет за порог —
вот платок зеленого ситца,
мой веселый девий платок.Вот еще из рябины бусы,
передай и скажи: «Ушла!»
С головой непокрыто-русой,
босиком, глазами светла… А если придет с другою,
молчи и не плачь, о мать.
Только ладанку с нашей землею
захвати и уйди сама.
Вошли — и сердце дрогнуло: жестоко
зияла смерть, безлюдье, пустота…
Где лебеди? Где музы? Где потоки? —
С младенчества родная красота?
Где люди наши — наши садоводы,
лелеявшие мирные сады?
Где их благословенные труды
на счастье человека и природы?
И где мы сами — прежние, простые,
доверчиво глядевшие на свет?
Как страшно здесь!
Печальней и пустынней
селения, наверно, в мире нет…
И вдруг в душе, в ее немых глубинах
опять звучит надменно и светло:
«Все те же мы: нам целый мир
чужбина,
Отечество нам Царское Село».
Вот город, я и дом — на горизонте дым
за сорокаминутным расстояньем…
Сады прекрасные, осенние сады
в классическом багряном увяданье! И странствует щемящий холодок,
он пахнет романтичностью струи,
замшелою фонтанною водой,
гранитом портиков и щелями руин.А лукоморье смеркнется вблизи,
не узнанное робкими стихами.
И Делия по берегу скользит,
обветренною статуей стихая… Сады прекрасные! Я первый раз аллеи ваши в узел завязала,
но узнаю по смуглым строфам вас
от ямбов опьяненными глазами,
которые рука его слагала.
Когда испытание злое
сомкнулось на жизни кольцом,
мне встретилась женщина-воин
с упрямым и скорбным лицом.
Не слава ее овевала,
но гнев, клевета и печаль.
И снят был ремень, и отняли
ее боевую медаль.
Была в ней такая суровость,
и нежность, и простота,
что сердце согрела мне снова
бессмертная наша мечта.
Никто никогда не узнает,
о чем говорили мы с ней.
Но видеть хочу, умирая,
ее у постели моей.
Пусть в очи померкшие глянет,
сурова, нежна и проста.
Пусть Ангелом Смерти предстанет
бессмертная наша Мечта.
1
В синем сапоге, на одной ноге,
я стою пред комнаткой твоей…
Буки не боюсь, не пошелохнусь —
всюду помню о любви своей!
Пусть и град, и гром, пусть беда кругом —
я таким событьям только рад.
Охватив ружье, с песней про Нее —
крепче на ноге держись, солдат.
2
В синем сапоге, на одной ноге,
под твоим окошечком стою.
Буки не боюсь, не пошелохнусь,
охраняю милую мою.
Пусть беда кругом, пусть и град, и гром —
никогда не отступай назад!
Охватив ружье, с песней про Нее —
крепче на ноге держись, солдат!