В ту пору я жил в новгородских дебрях.
Мне было около десяти.
Я ловил рыбу, учился гребле,
Мечтал Америку посетить.
И часто, плавая в душегубке
И ловко вылавливая тарабар,
Размышлял о каком-нибудь там поступке,
Который прославила бы труба…
Я писал стихи, читал Майн Рида,
При встречах с девочками краснел,
И одна из сверстниц была мой идол,
Хотя я и не знал, что мне делать с ней…
Дружил с рабочими нашего завода,
Но любил все-таки — больше людей —
В преддверьи своего одиннадцатого года,
Всех наших четырнадцать лошадей!
В катанье на масленице, в день третий
Когда доставляла тройка меня
В город, в котором учились дети,
По главной улице ее гонял.
И разогревшись, дав Тимофею
На чай прикопленных три рубля,
Говорил: «Понимаешь? Чтобы всех быстрее!»
И кучер гиком ее распалял.
Десятки саней оставались сзади,
Саней уважаемых горожан,
И, к общей зависти и досаде,
Мальчишка взрослых опережал!
А кончилось тем, что и сам стал взрослым
И даже довольно известным стал,
И этого достичь было очень просто,
Потому что истина всегда проста…
Мы на паре горячих буланых
Норовистых ее лошадей,
В чарах вечера благоуханных,
Возвращались домой из гостей.
Утрамбованный путь был извилист,
Пролегавший полями меж гор.
Вдалеке небеса озарились —
То зажег фонари Морибор.
Ночь, в разгаре словенского лета,
Упояла прохладным теплом,
С колокольни Святая Марьэта
За своим наблюдала селом.
Чуть шуршала в тиши кукуруза,
Дальний замок стоял на горе,
Где из «Тоски» — умерший Карузо
В граммофоне брал верхнее «ре».
Но слова, — ими все не расскажешь, —
Приблизительны и далеки.
Вот над нашим блестят экипажем
Пролетающие светляки.
Точно взят из тропической сказки
Этот путь удивительный наш.
На проселок, от гравия вязкий,
Поворачивает экипаж.
Чужд нам город, исчадье азарта,
Узаконенный переполох.
С колокольни Святого Ленарта
Хрипловатый доносится вздох.
За горами Святая Барбара
Откликается глухо ему:
Раз удар и еще два удара
Упадают в душистую тьму.
А за нами, пред нами, над нами,
В отраженьи возникшей реки,
Вьются — в явь превращенные снами
Размечтавшиеся светляки.
Разум мой бесстрастен. Сердце бьется четко.
Вспомнилось мне лето давнее в лесу.
Только что узнал я: у тебя чахотка, —
Вскоре гроб твой белый к церкви понесу.
Вспомнилось мне лето: мошки, незабудки,
Грозы и туманы, вечера в луне.
Силы были сильны, чувства были чутки;
Ты была со мною, ты была при мне.
Может быть, томилась вешнею ажурью,
Может быть, любила чувственно и зло, —
Только вся дышала знойною лазурью
Или омрачалась девственно светло…
Часто мы лежали в ландышах и в кашке,
Точно брат с сестрою, телом к телу льня;
Часто приходила ты в одной рубашке
Ночью в кабинет мой, возжелав меня…
Но когда тянулся я к тебе всем телом,
Чтоб в тебя, как в омут, глубоко упасть,
Ты, с лицом от муки страстной побледнелым,
Грубою издевкой охлаждала страсть.
То лазорьно-нежно, то кошмарно едко
Говорила броско о каком-то «нем»;
Тщетно я терзался: кто ты? амулетка,
Верная обету? лилия с вином?..
Все я понял после. Хорошо и кротко
На душе печальной. Слушай-ка, дитя!
Твой удел — могила: у тебя чахотка.
От тебя заразу я приму шутя.
О, Лилия ликеров, — о, Crêmе dе Vиolеttе!
Я выпил грез фиалок фиалковый фиал...
Я приказал немедля подать кабриолет
И сел на сером клене в атласный интервал.
Затянут в черный бархат, шоффер — и мой клеврет
Коснулся рукоятки, и вздрогнувший мотор,
Как жеребец заржавший, пошел на весь простор,
А ветер восхищенный сорвал с меня берэт.
Я приказал дать «полный». Я нагло приказал
Околдовать природу и перепутать путь!
Я выбросил шоффера, когда он отказал, —
Взревел! и сквозь природу — вовсю и как-нибудь!
Встречалась ли деревня, — ни голосов, ни изб!
Врезался в чернолесье, — ни дерева, ни пня!
Когда б мотор взорвался, я руки перегрыз б!!.
Я опьянел грозово, все на пути пьяня!..
И вдруг — безумным жестом остолблен кленоход:
Я лилию заметил у ската в водопад.
Я перед ней склонился, от радости горбат,
Благодаря: за встречу, за благостный исход...
Я упоен. Я вещий. Я тихий. Я грезэр.
И разве виноват я, что лилии колет
Так редко можно встретить, что путь без лилий сер?..
О, яд мечты фиалок, — о, Crêmе dе Vиolеttе...
Как вы могли, как вы посмели
Давать болтливый мне совет?
Да Вы в себе ль, да Вы в уме ли?
Зачем мне ваш «авторитет»? Вы мелкий журналист и лектор,
Чья специальность — фельетон,
Как смели взять меня в свой спектор?
Как смели взять свой наглый тон? Что это: зависть? «порученье»?
Иль просто дурня болтовня?
Ничтожества ли озлобленье
На светозарного меня? Вы хамски поняли свободу,
Мой бывший льстец, в искусстве тля,
И ныне соблюдая моду,
Поносите Вы короля! Прочь! Прочь! а ну Вас к Николаю!
Работайте на экс-царе!
Я так пишу, как я желаю, —
Нет прозы на моем пере!.. А Вы, абориген редакций,
Лакей газетных кулаков,
Член подозрительнейших фракций,
Тип, что «всегда на все готов»…Вы лишь одна из грязных кочек
В моем пути, что мне до них?
И лучшая из Ваших строчек —
Все ж хуже худшей из моих! Не только Ваш апломб пигмея, —
Апломб гигантов я презрел,
И вот на Вас, льстеца и змея,
Свой направляю самострел! Да ослепит Вас день весенний,
И да не знают Вас века!
Вы — лишь посредственность, я — гений!
Я Вас не вижу свысока!
Мадлэна здесь. Мадлэна рядом. —
Сегодня видели ее…
Но нет! душа моя не рада,
И сердце холодно мое.
В волненьи не брожу по саду,
Сирень восторженно не рву,
Я только чувствую досаду
И больше прошлым не живу.
Как флер полей, как в море пена,
Как обольстившие слова,
Растаяла моя Мадлэна,
И для души уже мертва…
Прозрел: о, в прошлом все пустое!
Мечта, ты стала инженю…
Меня не трогает былое:
Я настояшее ценю!
Когда назад четыре года
Ее я встретил в первый раз,
Всю жизнь, всю юность, всю свободу
Я ей вручил без громких фраз.
Не отвергая, не приблизив,
Любя другого, но в тоске,
Она шутя бросала вызов
Мне, грезившему вдалеке.
Она брала меня за сердце
И, нежно сердце теребя,
Его колола, чтоб вертеться
Меня заставить, — не любя.
Изнемогал. Изнемогая,
Молил прижать иль отшвырнуть.
Ее игра четыре мая
Мою испытывала грудь.
Ее игра четыре лета
Из жизни вырвала моей.
Но славою стихи поэта
Обязаны, быть может, ей.
Благодарю. Но — просветленный —
Крушу безжалостно Мечту,
В свою Последнюю влюбленный,
В которой Сбывшуюся чту!
Озвень, окольчивай, опетливай,
Мечта, бродягу-менестреля!
Опять в Миррэлии приветливой
Ловлю стремительных форелей:
Наивный, юный и кокетливый,
Пригубливаю щель свирели.
Затихла мысль, и грезы шустрятся,
Как воробьи, как травок стебли.
Шалю, пою, глотаю устрицы
И устаю от гибкой гребли…
Смотрю, как одуванчик пудрится,
И вот опять все глуше в дебри.
В лесах безразумной Миррэлии
Цветут лазоревые сливы,
И молнии, как огнестрелие,
Дисгармонично-грохотливы,
И расцветают там, в апрелие,
Гиганты — лавры и оливы.
В доспехах Полдня Златогорлого
Брожу я часто по цветочью,
И, как заплеснелое олово,
Луна мне изумрудит ночью;
В прелюде ж месяца лилового
Душа влечется к средоточью.
Заосенеет, затуманится,
Заворожится край крылатый, —
Идет царица, точно странница,
В сопровождении прелата,
Смотреть, как небо океанится,
Как море сковывает латы.
Встоскует нежно и встревоженно…
Вдруг засверкает, как богиня,
И вдохновенно, и восторженно
На все глядит светло и сине:
Пылай, что льдисто заморожено!
Смерть, умирай, навеки сгиня!
В детстве слышал я ночами
Звуки странного мотива.
Инструмент, мне неизвестный,
Издавал их так красиво.
Кто играл? на чем? — не знаю;
Все покрыто тайною мглою;
Только помню, что те звуки
Власть имели надо мною.
Их мотив был так чарующ,
Так возвышен, полон ласок;
Вместе с тем печален, страшен —
Описать его нет красок.
Я боялся этих звуков,
Их таинственнаго свойства,
Но когда я их не слышал,
Я был полон беспокойства.
Я любил, когда незримый
Музыкант играл ночами;
Я лежал в оцепененьи
С удивленными очами;
Я лежал в своей кроватке,
Щуря глазки и, дыханье
Затаив, ловил так жадно
Их гармонию рыданья.
Звуков больше я не слышу.
Что они мне предвещали?
Счастье ль в мире равнодушья
Или горе и печали?
Не нашел себе я счастья, —
Звуки горе мне напели:
Я боялся их недаром
С безмятежной колыбели.
А любил я их, мне мнится,
Потому, что эти звуки
Мне сулили счастье в смерти,
На земле напев лишь муки.
Знает кто? быть может, струны
Пели мне слова Завета:
«Кто страдает в царстве мрака,
Насладится в царстве света».
Ангел веселья. Знакомо ль томленье тебе,
Стыд, угрызенье, тоска и глухие рыданья,
Смутные ужасы ночи, проклятья судьбе,
Ангел веселья, знакомо ль томленье тебе?
Ненависть знаешь ли ты, белый ангел добра,
Злобу и слезы, когда призывает возмездье
Напомнить былое, над сердцем царя до утра?
В ночи такие как верю в страдания месть я!
Ненависть знаешь ли ты, белый ангел добра?
Знаешь ли, ангел здоровья, горячечный бред?
Видишь, изгнанники бродят в палатах больницы,
К солнцу взывая, стремясь отрешиться от бед…
Чахлые губы дрожат, как в агонии птицы…
Знаешь ли, ангел здоровья, горячечный бред?
Ангел красы! ты видал ли ущелья морщин,
Старости страх и уродство, и хилость мученья,
Если в глазах осиянных ты встретишь презренье,
В тех же глазах, где ты раньше бывал палладин?
Ангел красы, ты видал ли ущелья морщин?
Радости, света и счастья архангел священный,
Ты, чьего тела росой обнадежен Давид,
Я умоляю тебя о любви неизменной!
Тканью молитвы твоею да буду обвит,
Радости, света и счастья архангел священный!
Я чем-то подавлен, я чем-то стеснен.
Нет слов подходящих для звончатых песен.
И май в этот год уж не прежне чудесен.
И жизнь — полуявь, полубред, полусон.
Я чем-то обижен, я как-то устал,
Мне так одосадели мелкие люди…
Мечтал о безлюдьи, как будто о чуде:
Никто из них милого мне не сказал!
Как горько от зависти, лести, интриг,
От всех подражаний! от всех посвящений!
От их увенчаний развенчан мой гений!..
Мне тяжко: я их беспощадно постиг. —
Незваная свита терзала весь год
Своими заботами, сплетнями, грязью…
Ах, есть ли ей равные по безобразью
Духовных надежд, меркантильных забот?!..
Какие-то гаденькие толмачи,
Мечты толкователи, лексионеры…
О как безнадежно бездарны и серы:
Их чувства — лягушки, их песни — грачи!
Я ими расстроен, я смят, угнетен.
Мне надо лечиться безлюдьем все лето.
Апатия, леность, усталость. Поэта
Во мне убивают, и близок мой сон…
…Маруся! Маруся! услышь, помоги! —
Ведь только в тебя упоительна вера…
Но вижу в руках твоих сталь револьвера,
А там, за тобою, не видно ни зги…
Метелит черемуха нынче с утра
Пахучею стужею в терем.
Стеклянно гуторят пороги Днепра,
И в сердце нет места потерям, —
Варяжское сердце соловкой поет:
Сегодня Руальд за Олавой придет.
А первопрестольного Киева князь,
Державный гуляка Владимир,
Схватился с медведем, под зверем клонясь,
Окутанный в шерсти, как в дыме.
Раскатами топа вздрожала земля:
На вызвол к Владимиру скачет Илья.
А следом Алеша Попович спешит,
С ним рядом Добрыня Никитич.
— Дозволим ли, — спрашивают от души: —
Очам Красно-Солнечным вытечь? —
И рушат рогатиной зверя все три —
Руси легендарные богатыри.
Но в сердце не могут, хоть тресни, попасть.
Не могут — и все! Что ты скажешь!
Рогатины лезут то в брюхо, то в пасть,
И мечется зверь в смертном раже.
— А штоб тебя, ворог!.. — Рев. Хрипы. И кряк.
Вдруг в битву вступает прохожий варяг.
И в сердце Олавином смолк соловей:
Предчувствует горе Олава —
За князя Руальд, ненавистного ей,
Жизнь отдал, — печальная слава!
И вьюгу черемуха мечет в окно,
И ткет погребальное ей полотно…
Андрею Виноградову
Распахните все рамы у меня на террасе, распахните все рамы —
Истомило предгрозье. Я совсем задыхаюсь. Я совсем изнемог.
Надоели мне лица. Надоели мне фразы. Надоели мне «драмы»
Уходите подальше, не тревожьте. Все двери я запру на замок.
Я весь день, и весь вечер просижу на террасе, созерцая то море,
То особое море, нет которому равных во вселенной нигде.
Помню Ялту и Дальний, и Баку с Таганрогом. На морях, — я не спорю.
Но Балтийское море разве с теми сравнится при Полярной звезде?..
Это море — снегурочка. Это море — трилистник. Это — вишен цветенье.
Это призрак бесчертный. Эрик принц светлоокий. Это море Лилит.
Ежецветно. Капризно. Несказанна больное. Всё порыв. Все — мгновенье.
Все влеченье и зовы. Венценосная Сканда. Умоляя — велит.
Оттого-то и дом мой — над отвесным обрывом любимого моря.
Миновало предгрозье. Я дышу полной грудью. Отдыхаю. Живу.
О, сказанья про Ингрид! О, Норвегии берег! О, эстляндские зори!
Лишь в Эстляндии светлой мне дано вас увидеть наяву! наяву!
Сам от себя — в былые дни позера,
Любившего услад дешевый хмель, —
Я ухожу раз в месяц за озера,
Туда, туда — «за тридевять земель»…
Почти непроходимое болото.
Гнилая гать. И вдруг — гористый бор,
Где сосны — мачты будущего флота —
Одеты в несменяемый убор.
А впереди, направо, влево, сзади,
Куда ни взглянешь, ни шагнешь куда,
Трав водяных взлохмаченные пряди
И все вода, вода, вода, вода…
Как я люблю ее, всегда сырую,
И нежную, и емкую, как сон…
Хрустальные благословляю струи:
Я, ими углубленный, вознесен.
Люблю сидеть над озером часами,
Следя за ворожащим поплавком,
За опрокинутыми в глубь лесами
И кувыркающимся ветерком…
Как солнышко, сверкает красноперка,
Уловлена на острие крючка.
Трепещущая серебрится горка
Плотвы на ветхом днище челнока.
Под хлюпанье играющей лещихи,
Что плещется, кусая корни трав,
Мои мечты благочестиво-тихи,
Из городских изятые отрав…
Так как же мне от горя и позора,
К ненужью вынуждающей нужды
Не уходить на отдых и озера,
К смиренью примиряющей воды?..
Слепая Зигрид девушкой была.
Слепая Зигрид с матерью жила.
Их дом стоял над речкою в лесу.
Их сад впивал заристую росу.
До старого села недалеко.
Им Диза приносила молоко,
Хорошенькая шведка из села.
Слепая Зигрид девушкой была.
Она была добра и молода,
Но так уродлива и так худа,
Что ни один прохожий селянин
Не звал ее в траву своих долин.
Коротко ль, долго ль — только жизнь текла.
Слепая Зигрид девушкой жила.
Слепая Зигрид жаждала любить:
Ах, кто придет любовью упоить?
Никто не шел, но шел за годом год.
Слепая Зигрид верить устает,
Слепая Зигрид столько знает слез,
Что весь от них растрескался утес…
И старый дом, и затаенный сад,
Уже, дрожа, обрушиться грозят.
И безобразный лик ее слепой
Все безобразней с каждою весной.
И час настал: в закатный час один
Пришел ее мечтанный властелин…
Седой скопец… и, увидав ее,
Вскричал: «Отдайте прошлое мое!»
Но он заглох, его безумный крик:
Холодный труп к груди его приник.
Слепая Зигрид девою жила, —
Слепая Зигрид девой умерла.
Поэзосолистка Ее Светозарности речитативом
Читает ее сочиненья лирично сопрано красивым.
Она происходит из древней миррэльской фамилии графской,
Она выступает под именем звучным — Балькис, девы Савской.
Поэзоконцерты с изяшным участием славной солистки
Всегда интересны, и стильно проходят на фоне арфистки.
Хрустальная дикция и фразировка, изыски-нюансы.
Она филигранно читает газеллы, канцоны и стансы.
Слегка ледяная, с высокой прической, и миниатюрна,
Она на эстраде ажурно-сквозная, и все в ней ажурно!
Каштаново-бронзовы волосы, губы — веселая алость.
Усталая в ней шаловливость, иначе — шальная усталость.
И если завистливо критика пишет умышленно злобно,
Соперниц не зная в своих выступленьях, она бесподобна!
Сама королева ее отличила, даруя солисткой:
Так что же ей зависть, она презирает всю фальшь рецензентов,
Ее ободряют, звуча так литаврово, аплодисменты —
Ценителей истинных и королевского дара, и — Савской,
Ах, с нею сравниться не снилось актрисе, актрисе заправской!
Много видел я стран и не хуже ее —
Вся земля мною нежно любима.
Но с Россией сравнить?.. С нею — сердце мое,
И она для меня несравнима!
Чья космична душа, тот плохой патриот:
Целый мир для меня одинаков…
Знаю я, чем могуч и чем слаб мой народ,
Знаю смысл незначительных знаков…
Осуждая войну, осуждая погром,
Над народностью каждой насилье,
Я Россию люблю — свой родительский дом —
Даже с грязью со всею и пылью…
Мне немыслима мысль, что над мертвою — тьма…
Верю, верю в ее воскресенье
Всею силой души, всем воскрыльем ума,
Всем огнем своего вдохновенья!
Знайте, верьте: он близок, наш праздничный день,
И не так он уже за горами —
Огласится простор нам родных деревень
Православными колоколами!
И раскается темный, но вещий народ
В прегрешеньях своих перед Богом.
Остановится прежде, чем в церковь войдет,
Нерешительно перед порогом…
И в восторге метнув в воздух луч, как копье
Золотое, слова всеблагие,
Скажет солнце с небес: «В воскресенье свое
Всех виновных прощает Россия!»
Культурнейший монарх культурной части света!
Оратор и мудрец! философ и солдат!
Внемли моим словам свободного поэта,
Гремящим, как набат!
Я говорю тебе, чья «гордая» корона
Иного ослепить способна невзначай:
Ты — варвар! ты тиран! ты — шут Наполеона!
Пред богом отвечай!
Виню тебя за то, что ты, нахмурив брови,
Воздвиг в своей стране гоненье на славян;
Виню тебя за то, что ты возжаждал крови,
Гордыней обуян!
Виню тебя за то, что мысль направил косо,
Чем запятнал себя и всю свою семью;
Виню тебя за то, что сбросил, как с откоса,
Германию свою!
Предатель! мародер! воитель бесшабашный!
Род Гогенцоллернов навек с тобой умрет…
Возмездия тебе — торжественный и страшный
Народный эшафот!
Так вот она страна Бетховена и Канта,
Плюющая в глаза славянским матерям!..
Так вот культурный центр и мощи, и таланта,
Короновавший Срам!
О, Гёте, оживи! Воскресни, светлый Шиллер!
Кричите из гробов, всеобщие друзья:
— Вильгельм, постой! в стране, где немцами мы жили
Разбойничать нельзя!
Иоланта в брильянтах, Иоланта в фиалках,
Иоланта в муаре, Иоланта в бандо,
Иоланта в шантанах, Иоланта в качалках,
Иоланта в экспрессе, Иоланта в ландо!
Иоланта в идеях, Иоланта в болезнях,
Иоланта в страданьях, в кабаках и в нужде,
Иоланта в порывах и в восторженных песнях,
И в любви Иоланта! Иоланта везде!
Иоланта в Калуге, Иоланта в Сорренто,
Иоланта в Венере и во влаге цистерн,
В стилях, — в этих надмодных монументах моментам, —
В Rococo, в Rеnеssans'е, в Louиs XV и в Modеrnе!
Иоланта в варьянтах и контрастах религий,
Иоланта в метаньях, в заблужденьях, в труде,
В интервалах планетных, в каждом дне, в каждом миге,
И в тебе — Иоланта! Иоланта везде.
Иоланта в рокфоре, Иоланта в омаре,
Иоланта в Сотерне и в trиplе sеc curasso,
Иоланта в Вольтэре, Иоланта в Эмаре,
В Мопассане, в Баркове, и в Толстом, и в Руссо!
Иоланта повсюду, Иоланта всеместна…
Что же это такое — Иоланта моя?
Ничего я не знаю, ничего не известно,
Но мне кажется, — это раздробленное «Я»!
Ты только что была у проходимца Зета,
Во взорах похоти еще не погася…
Ты вся из Houbigant! ты вся из маркизета!
Вся из соблазна ты! Из судорог ты вся!
И чувствуя к тебе брезгливую предвзятость
И зная, что тебе всего дороже ложь,
На сладострастную смотрю твою помятость
И плохо скрытую улавливаю дрожь.
Ты быстро говоришь, не спрошенная мною,
Бесцельно лишний раз стараясь обмануть,
И, будучи чужой неверною женою,
Невинность доказать стремишься как-нибудь.
Мне странно и смешно, что ты, жена чужая,
Забыв, что я в твоих проделках ни при чем,
Находишь нужным лгать, так пылко обеляя
Себя в моих глазах, и вздрагивать плечом…
И это тем смешней, и это тем досадней,
Что уж давным-давно ты мой узнала взгляд
На всю себя. Но нет: с прозрачной мыслью задней
Самозабвенно лжешь — и часто невпопад.
Упорно говоришь о верности супружьей, —
И это ты, чья жизнь — хронический падеж, —
И грезишь, как в четверг, в час дня, во всеоружье
Бесстыдства, к новому любовнику пойдешь!
Во всем себя вы в жизни сузили,
Одна осталась вам игра:
Самообманы да иллюзии, —
Убогой жизни мишура.
Рожденные в земном убожестве
Полуцари, полукроты,
Вы величаетесь в ничтожество,
Ложась холодно под кресты…
Зачем вам жить, не отдающие
Себе отчета в слове «жить»?
Всю жизнь свой сами крест несущие,
Чтоб под него себя сложить?
Бунтующие и покорные,
Игрушки воли мировой,
В самом бессмертии тлетворные,
Порабощенные судьбой!
Жалеть ли вас, земли не знающих
И глупый делающих вид,
Вселенной тайны постигающих,
Какие чует интуит?
Вас презирать без сожаления, —
Единственное что для вас!
Вас бичевать за все стремления,
За все «стремления на час»!
Честнее будьте вы, нечестные,
Но восхваляющие честь:
Без жалоб лягте в гробы тесные,
А жить хотите — выход есть:
Все, как один, в огне содружества,
Развихривая жизни ход,
Имейте пыл, имейте мужество
Все, как один, идти вперед!
И чудо явится чудесное:
Слиянные в своем огне,
Поработите вы Безвестное
И да поклонитесь вы мне!