Да разве это жизнь — в квартете взоров гневных,
В улыбках, дергаемых болью и тоской,
И в столкновениях, и в стычках ежедневных
Из-за искусства, угнетенного тобой?
Да разве это жизнь — в болоте дрязг житейских,
В заботах мелочных о платье и куске,
В интригах, в сплетнях, в сальностях лакейских
С физиологией гнусней, чем в кабаке?
Да разве это жизнь, достойная поэта,
Избранника сердец, любимца Божества,
Да разве это жизнь — существованье это?
И если это жизнь, то чем она жива?
Она жива тобой, цветком махровым прозы,
Бескрылой женщиной, от ревности слепой,
Тупою к красоте и к окрыленьям грезы.
Тобой рожденная, она жива тобой!
Она жива тобой, мертвящею поврагой
Природы, лирики, любви и Божества,
Тобой, ничтожною, залившей черной влагой
Мои горячие и мысли, и слова.
Разбитою мечтой, причиной катастрофы
Поэта творчества вовеки ты пребудь.
Ты — бездна мрачная! ты — крест моей Голгофы!
Ты — смерть моя! ты — месть! в тебе сплошная жуть.
Я так тебя любил, как никого на свете!
Я так тебя будил, но не проснулась ты!
Да не пребудешь ты пред Господом в ответе
За поругание невинной красоты!
Пуччини и СардуСтонет, в страданиях мечется Тоска,
Мысли расплылись, как глетчеры воска,
Взоры — безумны, в устах ее — вопли…
— Пли ему в сердце, — ей мнится: — в него пли!
Марио мучают, Марио в пытке…
Скарпиа пьян, его грезы в напитке
Ищут себе упоительной злости.
Марио тяжко, хрустят его кости.
Дороги Глории призраки счастья.
…Скарпиа мертв. Но глядит без участья
Мертвому в очи страдалица-Тоска,
В сердце зазвеадилась мщения блестка.
…К смерти художник готовится стойко.
Сердце часов бьется ровно и бойко,
Моется в облаке радужном зорька.
Марио плачет и сетует горько,
И призывает любовницу долго
Именем прошлого, именем долга.
В грезе далекой — былого услада.
Холодно в сердце, и в утре — прохлада.
Сколько стрел веры! о, сколько любви стрел!
Марио верит, надеется… Выстрел! —
Падает, падает…холоден, бледен…
Тоска смеется, и смех так победен.
Молча стрелявшие шествуют в крепость.
Тоска смеется: «Какая нелепость!»
Тоска склоняется к Марио: «Встань же…»
Нет, он не встанет, не встанет — как раньше.
Ужас ужалил ей сердце… «Жизнь — робость…
Пропасть — без жизни, поэтому — в пропасть».
Мой друг, Владимир Маяковский,
В былые годы озорник,
Дразнить толпу любил чертовски,
Показывая ей язык.
Ходил в широкой желтой кофте,
То надевал вишневый фрак.
Казалось, звал: «Окатострофьте,
Мещане, свой промозглый мрак!»
В громоздкообразные строки, —
То в полсажени, то в вершок, —
Он щедро вкладывал упреки
Тому, кто звал стихи «стишок»…
Его раскатный, трибунальный,
Толпу клонящий долу бас
Гремел по всей отчизне сальной,
Где поп, жандарм и свинопас.
В те годы черного режима
Мы подняли в искусстве смерч.
Володя! Помнишь горы Крыма
И скукой скорченную Керчь?
О вспомни, вспомни, колобродя
Воспоминаний дальних мгу,
В Гурзуф и Ялту, мой Володя,
Поездку в снежную пургу.
В авто от берегов Салгира
С закусками и коньяком
И этот кошелек банкира,
Вдруг ставший нашим кошельком!
Ты помнишь нашу Валентину,
Что чуть не стала лишь моей?!
Благодаря тебе, я вынул
Из сердца «девушку из фей»…
И, наконец, ты помнишь Сонку,
Почти мою, совсем твою,
Такую шалую девчонку,
Такую нежную змею?..
О, если ты, Владимир, помнишь
Все эти беглые штрихи,
Ты мне побольше, поогромней
Швырни ответные стихи!
Человек в немом общеньи
С духом мертвого бессмертным —
В вечном перевоплощеньи,
В восприятии инертном.
Дух проходит много стадий,
Совершенствуясь величьем;
Только в высшем он разряде
Будет одарен безличьем.
Все земные оболочки
Только временны и тленны
И нужны для проволочки
Достиженья неизменно.
Интуитивностью слуха
Я вдаюсь в предположенье —
Совершенствованья духа
До известного мгновенья;
Дух достиг культурной точки,
Предназначенной судьбою,
И, уйдя из оболочки,
Кончил навсегда с землею;
В этом — Рай, — души победа;
В чем же ад, — вопрос уместный:
Не испытанные ль беды
В оболочке бренной тесной?
Этим рушу ада вечность:
Ад — в искании предела
Перехода в бесконечность
Пред последней смертью тела;
Мне твердят инстинкты слуха:
Злые духи есть явленье
Совершенствованья духа
В формах перевоплощенья.
Резюмирую: нет злобы
В окончательном пределе,
И живет она особо
Только в воплощенном теле,
Да в моменты перехода;
Солнце правды торжествует,
С голубого небосвода
Нас надеждою дарует.
Рай — в конечном достиженьи
Духом вечного безличья,
В бестелесном воплощеньи
Совершенного величья.
Она заходила антрактами —
красивая, стройная, бледная,
С глазами, почти перелитыми
всей синью своей в мои,
Надменная, гордая, юная
и все-таки бедная-бедная
В ей чуждом моем окружении
стояла, мечту затаив.
Хотя титулована громкая
ее мировая фамилия,
Хотя ее мужа сокровища
диковинней всяких чудес,
Была эта тихая женщина —
как грустная белая лилия,
Попавшая в море, — рожденная,
казалось бы, грезить в пруде…
И были в том вычурном городе
мои выступленья увенчаны
С тюльпанами и гиацинтами
бесчисленным строем корзин,
К которым конверты приколоты
с короной тоскующей женщины,
Мечтавшей скрестить наши разные,
опасные наши стези…
Но как-то все не было времени
с ней дружески поразговаривать:
Иными глазами захваченный,
свиданья я с ней не искал,
Хотя и не мог не почувствовать
ее пепелившего зарева,
Не знать, что она — переполненный
и жаждущий жажды бокал…
И раз, только раз, в упоении
приема толпы триумфального,
Спускаясь со сцены по лесенке,
ведущей железным винтом,
Я с нею столкнулся, прижавшейся
к стене, и не вынес печального
Молящего взора — дотронулся
до губ еще теплым стихом…
Прах Мирры Лохвицкой осклепен,
Крест изменен на мавзолей, —
Но до сих пор великолепен
Ее экстазный станс аллей.
Весной, когда, себя ломая,
Пел хрипло Фофанов больной,
К нему пришла принцесса Мая,
Его окутав пеленой…
Увы! — Пустынно на опушке
Олимпа грезовых лесов…
Для нас Державиным стал Пушкин, —
Нам надо новых голосов.
Теперь повсюду дирижабли
Летят, пропеллером ворча,
И ассонансы, точно сабли,
Рубнули рифму сгоряча!
Мы живы острым и мгновенным, —
Наш избалованный каприз:
Быть ледяным, но вдохновенным,
И что ни слово, — то сюрприз.
Не терпим мы дешевых копий,
Их примелькавшихся тонов,
И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов…
Душа утонченно черствеет,
Гнила культура, как рокфор…
Но верю я: завеет веер!
Как струны, брызнет сок амфор!
Придет Поэт — он близок! близок! —
Он запоет, он воспарит!
Всех муз былого в одалисок,
В своих любовниц превратит.
И, опьянен своим гаремом,
Сойдет с бездушного ума…
И люди бросятся к триремам,
Русалки бросятся в дома!
О, век Безразумной Услады,
Безлистно-трепетной весны,
Модернизованной Эллады
И обветшалой новизны!..
Я — плутоватая, лукавая сорока
И я приятельница этих сорока́,
Живущих в бедности по мудрой воле рока,
Про все вестфальские забыв окорока…
Собравшись в праздники у своего барака,
Все эти нищие, богатые враньем,
Следят внимательно, как происходит драка
Меж гусем лапчатым и наглым вороньем…
Уж я не знаю, что приходит им на память,
Им, созерцающим сварливых птиц борьбу,
Но мечут взоры их разгневанные пламя,
И люди сетуют открыто на судьбу.
Но в этом мире все в пределах строгих срока,
И поле брани опустеет в свой черед.
Тогда слетаю к сорока, их друг сорока,
И руки тянутся ко мне вперед, вперед.
Тот крошки хлебные мне сыплет, тот — гречихи,
Один же, седенький, всегда дает пшена.
Глаза оборвышей становятся так тихи,
Так человечны, что и я поражена.
Так вот что значит школа бед! Подумать только!
Тот говорит: «Ты, точно прошлое, легка…»
Другой вздыхает: «Грациозна, словно полька…»
И лишь один молчит — один из сорока.
Презрительно взглянув на рваную ораву,
Он молвит наконец: «Все это ерунда!
Она — двусмысленный, весьма игривый траур
По бестолочи дней убитых, господа».
1.
Октава
Когда в апреле поля воскресли
От летаргии пустых снегов,
Элеонора смотрела в кресле
На пробужденье своих лугов —
И умирала… «А вдруг? а если?»
Хотелось верить… Как на врагов,
Она смотрела на маргаритки…
А силы чахли… а грезы прытки…
2.
Триолет
И умиравшая на литургии
По тихо канувшей Зиме, — ворон
И тьмы сообщнице, — как в летаргии, —
Княжна услышала на литургии
Напевы жуткие и похорон
Своих подробности — со всех сторон.
Княжна заплакала на литургии
По тихо канувшей душе ворон.
3.
Просто поэза
Как тяжело, как грустно умирать,
Когда душа наряжена апрелем,
Когда цветет земля, дурманя прелем,
Когда леса уже не мумий рать.
Как он хорош, застенчивый шумок
Апрельских трав и веток сочно-скользких!
Как он легко запасть ей в душу мог
В садах ее владений южно-польских!
Чуть пошутить, немного поиграть —
И в этом жизнь, и в этом — водопады!
Где говорит коню подвода: «Падай»? —
Нигде, нигде. Так как же умирать?..
4.
Финал
А сад весной благоухал… Воскресли,
Кто только мог.
Сон жизни тихо потухал,
И в кресле
Земли комок…
Но как же так, если
Сад весной благоухал?..
Кончается одиннадцатый том
Моих стихов, поющих о бывалом,
О невозвратном, сказочном, о том,
Что пронеслось крылатым карнавалом.
Не возвратить утраченных услад
В любви, в искусстве, в solree, в ликерах, —
Во всем, во всем!.. Заплачьте, и назад
Смотрите все с отчаяньем во взорах.
Пусть это все — игрушки, пустяки,
Никчемное, ненужное, пустое!..
Что до того! Дни были так легки,
И в них таилось нечто дорогое!
Любили мы любовь и пикники,
И души вин и женщин тонко знали,
Вначале повстречали нас венки,
И поношенье хамское — в финале.
Мы смели жить! мы смели отдавать
Чаруйный долг великолепной моде,
Не утомясь, молитвенно мечтать
О равенстве, о братстве, о свободе.
Вам, «новым», вам, «идейным», не понять
Ажурности «ненужного» былого:
На ваших лбах — бездарности печать
И на устах — слух режущее слово!..
Конечно, я для вас — «аристократ»,
Которого презреть должна Рассея…
Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ, —
Не я ль достиг в искусстве апогея?
Но будет день — и в русской голове
Забродят снова мысли золотые,
И памятник воздвигнет мне в Москве
Изжив «Рассею», вечная Россия!
Знаешь, Ляля, милая, родная,
Дорогая Лялечка моя,
Что тебе скажу я, умирая,
Потому что жить не в силах я?
Я скажу тебе, что слишком поздно
Ты была дарована судьбой
С ласковой своею и серьезной
И с такою родственной душой.
Я скажу тебе, мой день весенний,
Мой лесной прохладный ручеек,
Что устал я слишком от сомнений,
Что совсем, совсем я изнемог.
Женщин ведь встречал я богомольно,
Видит Бог, и честно, и светло!
Ну и что же? было больно, больно
Под конец и очень тяжело:
Все не тех судьба мне даровала,
Да и сам для них бывал не тот.
А душа тебя одну искала,
И летел за годом новый год.
И летел и к сроку в бездну падал.
Я же в поисках изнемогал.
Мне тебя, тебя лишь было надо, —
Я во всех одну тебя искал!
И теперь, когда уж нет ни силы,
Ни огня былого, — ничего,
Я тебя встречаю, друг мой милый
Гаснущего сердца моего.
Что могу теперь и что я смею,
Мученик, измучивший других?
Как же мне назвать тебя моею
В грустных обстоятельствах таких?
Не могу я жить, тебя печаля:
Не вместит греха такого грудь.
Откажись, пока не поздно, Ляля,
От меня! Забудь меня, забудь!..
Нас двадцать лет связуют — жизни треть,
Но ты мне дорога совсем особо.
Мне при тебе мешает умереть:
Твоя — пускай и праведная — злоба.
Хотя ты о любви не говоришь,
Твое молчанье боле, чем любовно.
Белград, Берлин, София и Париж —
Все это только наше безусловно.
Всегда был благосклонен небосклон
К нам в пору ту, когда мы были вместе:
Пусть в Сербии нас в бездну влек вагон,
Пусть сотрясала почва в Бухаресте,
Пусть угрожала, в ход пустив шантаж,
Убийством истеричка в Кишиневе, —
Всегда светло заканчивался наш
Нелегкий путь, и счастье было внове.
Неизвиняемо я виноват
Перед тобой, талантом налитая.
Твоих стихов отчетлив аромат,
По временам из дали налетая.
Тебя я знал, отвергнувшую ложь,
В веселом вешнем платьице подростка.
Тобой при мне, тобою гордым сплошь,
Ах, не одна уловлена лососка!
А как молитвенно ты любишь стих
С предельной — предусмотренной! — красою.
Твой вкус сверкает на стихах моих —
Лет при тебе — живящею росою.
Тебе природа оказала честь:
Своя ты в ней! Глазами олазоря
Сталь Балтики, как любишь ты присесть
На берегу, мечтаючи, дочь моря!
Вы, чьи стихи как бронзольвы,
Вы поступаете бесславно.
Валерий Яковлевич! Вы —
Завистник, выраженный явно.
Всегда нас разделяла грань:
Мы с вами оба гениальцы,
Но разных толков. Ваша брань —
Уже не львы, а просто зайцы…
Различны данные у нас:
Я — вдохновенностью экватор,
И я осоловил Парнас,
Вы — бронзовый версификатор!
И свой у каждого подход
Все к тем же темам мирозданья,
У каждого свой взгляд, свой взлёт,
Свои мечты, свои заданья.
Вы — терпеливый эрудит,
И Ваше свойство — всеанализ.
Я — самоучка-интуит, —
Мне непонятна Ваша зависть!
Но чем же, как не ею, чем
Я объясню нападки Ваши
На скудость тем, моих-то тем!
На лейт-мотивность, мая краше!
Не отвечаю никому:
Достойных нет. Но Вам отвечу,
Я вам отвечу потому,
Что верю в нашу снова встречу.
Я исто смел. Я исто прям.
Вас ненавидят много трусов.
Но я люблю Вас: вот я Вам
И говорю, Валерий Брюсов.
Не вы ль приветили меня
В те дни, когда еще бутылки
Журчали, весело звеня,
Как Фофанов приветил пылкий?
Я Вам признателен всегда,
Но зависть Вашу не приемлю…
Прояснись, каждая звезда,
Ты, озаряющая землю!
Два Жоржика в Париже
С припрыжкой кенгуру, —
Погуще и пожиже, —
Затеяли игру.
Один, расставя бюсты
Поэтов мировых,
Их мажет дегтем густо,
Оплевывает их.
Другой же тщетно память
Беспамятную трет,
И, говоря меж нами,
Напропалую врет.
Полны мальчишки рвенья,
Достойного похвал,
Из вздора нижут звенья
И издают журнал.
«Звено» мальчишек глупо,
Как полое звено,
Но все ж тарелку супа
Приносит им оно.
Зане есть зритель, падкий
До мыльных пузырей.
Ах, знает мальчик гадкий,
У чьих шалит дверей!
Ведь в том-то все и дело,
Таков уж песни тон:
В столице оголтелой
Живет один Антон.
Его воззренья крайни
На многие дела,
Мальчишек любит втайне,
Их прыть ему мила.
А так как не без веса
Сей старый господин,
Антону льстит повеса
И друг его — кретин.
За это под защиту
Мальчишек взял Антон,
И цыкает сердито
На несогласных он:
Не тронь его мальчишек, —
И жидких, и пустых,
Отчаянных лгунишек,
По-новому простых.
Их шалости глубинны
Их пошлости тонки.
Мальчишки неповинны
За все свои грешки…
«Погуще» и «пожиже»
За старца пьют вино.
Вот почему в Париже
И нижется «Звено».
В королевском театре
Ваальяру рассматривая,
Королева прослушала год не шедшую «Ирис».
Автор сам дирижировал,
А король игнорировал
Потому платья нового помрачительный вырез.
Убаюканный тактами,
Развлекаемый антрактами,
Проводимыми весело в императорской ложе,
Был Масканья блистательный
В настроеньи мечтательном,
И Ее Светозарности было солнечно тоже…
Королевскими просьбами
Привлеченная, гроздями
Бриллиантов сверкавшая, в дверь вошла Ваальяра, —
Прима колоратурная, —
Вся такая ажурная,
Как изыски Бердслеевы, как bегсеusе’ы Годара
И блестя эполетами,
Бонбоньерку с конфетами,
В виде Леды и Лебедя, предлагает ей Эрик.
Ваальяра кокетничает,
А придворные сплетничают —
Открыватели глупые небывалых Америк…
Композитор признательно,
Правда, очень старательно,
Ей целует под веером надушенную руку.
И король комплиментами,
Загораясь моментами,
Угощает дающую крылья каждому звуку.
Королевой же ласково
(Что там скрыто под маскою?)
Ободряется пламная от смущенья актриса.
И полна благодарности, —
Дар Ее Светозарности
Примадонна пришпилила к лифу ветку ириса.
Когда бы быть царем великого народа,
Мне выпало в удел, вошел бы я в века:
На слом немедленно могучий флот распродал
И в семьи по домам все распустил войска.
Изобретателей удушливого газа
На людных площадях повесил без суда,
Партийность воспретил решительно и — разом
Казнь смертную отверг. И это навсегда.
Недосягаемо возвысил бы искусство,
Благоговейную любовь к нему внуша,
И в людях ожили бы попранные чувства —
Так называемые сердце и душа.
Отдав народу все — и деньги, и именья,
Всех граждан поровну насущным наделя,
Покинул бы престол, в порыве вдохновенья
Корону передав тебе, моя земля!
Восторженно клянусь, воистину уверен
В своей единственной и вещей правоте,
Что все края земли свои раскрыли б двери
Моей — несущей мир и рай земной — мечте.
Мне подражали бы все остальные страны,
Перековав на плуг орудья злой войны,
И переставшие вредить аэропланы
Благую весть с земли домчали б до луны.
Благословляемый свободным миром целым,
Я сердце ближнего почел бы алтарем.
Когда бы быть царем мне выпало уделом,
Я показал бы всем, что значит быть царем!
Одному из многих
Как вы могли, как вы посмели
Давать болтливый мне совет?
Да Вы в себе ль, да Вы в уме ли?
Зачем мне ваш «авторитет»?
Вы мелкий журналист и лектор,
Чья специальность — фельетон,
Как смели взять меня в свой спектор?
Как смели взять свой наглый тон?
Что это: зависть? «порученье»?
Иль просто дурня болтовня?
Ничтожества ли озлобленье
На светозарного меня?
Вы хамски поняли свободу,
Мой бывший льстец, в искусстве тля,
И ныне соблюдая моду,
Поносите Вы короля!
Прочь! Прочь! а ну Вас к Николаю!
Работайте на экс-царе!
Я так пишу, как я желаю, —
Нет прозы на моем пере!..
А Вы, абориген редакций,
Лакей газетных кулаков,
Член подозрительнейших фракций,
Тип, что «всегда на все готов»…
Вы лишь одна из грязных кочек
В моем пути, что мне до них?
И лучшая из Ваших строчек —
Все ж хуже худшей из моих!
Не только Ваш апломб пигмея, —
Апломб гигантов я презрел,
И вот на Вас, льстеца и змея,
Свой направляю самострел!
Да ослепит Вас день весенний,
И да не знают Вас века!
Вы — лишь посредственность, я — гений!
Я Вас не вижу свысока!
Помню я вечер — все в слезах деревья;
Белой вуалью закрылась земля;
Небо бесцветно. Сижу я над Судой,
Шуму вод чистых с любовью внемля.
Лодка на якоре; в центре я русла;
Жадно смотрю на поверхность реки:
Там, под поверхностью этой стальною
Мнятся мне пальцы прекрасной руки.
Пальцы зовут меня нежным изгибом;
В грезы впадаю… Пред мною дворец;
Нимфы, сирены несут меня ко дну;
Перед царевной встаю наконец.
Эта царевна — из Суды русалка:
Бледное тело, и в страсти глаза;
Губы — магниты; широкие груди;
Нежно-волнисты ее волоса.
Взгляд ее манит… Одно лишь движенье —
Новый оттенок велит отступить…
Новые взоры и — новые чувства:
Хочется плакать, сердиться, любить…
Судская дева мне все ж недоступна,
Хоть и играет порою огнем.
Я очарован, озлоблен и жажду
Думать о призрачном счастье своем.
Я забываю, что я ей не пара,
Что создана она не для меня:
Я — сын свободы, она — дочь неволи:
Мы ведь контрастней воды и огня.
Я постепенно от грез пробуждаюсь,
Снова мечтаю, теченью внемля.
Небо бесцветно; все в слёзах деревья;
Белой вуалью закрылась земля…
Рифм благородных пансион
Проституировало время.
Жизнь горемычно отгаремя,
В непробудимый впали сон
Все эти грезы, грозы, розы…
Пусть декламические позы
Прияв, на кафедрах чтецы
Трясут истлевшие чепцы
Замаринованных красавиц —
Всех грез, берез, и гроз, и роз,
Пусть болванический мерзавец
В глазах толпы потоки слез
«Жестоким» пафосом пробудит
И пусть мерзавца не осудит
Любитель тошнотворных грез, —
Пусть! время есть, — пусть!
? День настанет,
Когда толпа, придя в театр,
Считать ихтиозавром станет
Чтеца, пришедшего в азарт
От этих роз противно-сладких,
И, вызывая без конца
Кривляющегося в припадках
Мамонтовидного чтеца,
Его приемлет, точно чудо…
И в этот день, и в день такой
Ей подадут ушат помой
Футуристического блуда…
А мы, кого во всей стране
Два-три, не больше — вечных, истых,
Уснем в «божественной весне»
И в богохульных футуристах…
Но это не последний день —
Я знаю, будут дни иные:
Мои стихи — мою сирень —
Еще вдохнет моя Россия!
И если я не доживу
До этих дней, моя держава,
Мне на чугунную главу
Венок возложит величаво!
Прочтя рецензий тысяч двадцать,
Мне хочется поиздеваться.
Элиграф-экспромт1
Когда какой-нибудь там «критик»
(Поганенький такой «поэт»)
Из зависти твердит: «Смотрите,
Ваш Игорь — миг, Ваш Игорь — бред;
Он на безвременьи заметен
И то лишь наглостью своей» —
Тогда я просто безответен:
Так хорошо душе моей.
Не все ли мне равно — я гений
Иль заурядная бездарь,
Когда я точно сад весенний
И весь сплошная светозарь,
Я улыбаюсь безмятежно
Успехам, ругани — всему:
Мое бессмертье неизбежно,
И я спокоен потому.
2
Очаровательные темы
Меня преследуют весь год.
Но если я «большой» поэмы
Не напишу вовек, пусть тот,
Кто «где же твой Онегин?» ноет,
Вчитается в ту «мелюзгу»,
Какую я даю: «не стоит»
Еще не значит: «не могу».
В наш век все длительное немо,
А современному уму
Все творчество мое — поэма,
Какой не снилось никому.
3
Так много разных шалопаев
Владеет «мастерски» стихом —
Петров, Иванов, Николаев,
Что стих становится грехом.
Пусть угрожает мне «Удельной»
Любой желающий болван:
Как хорошо, что я — отдельный,
Что Игорь я, а не Иван!
Подлец ли я, что я ее покинул,
Ее, с которой прожил тpoe лет,
Что, может быть, уйдя, ей сердце вынул?
Подлец ли я? подлец я, или нет?
Немолода, нехороша собою,
Мещаниста и мало развита,
Она была оправдана весною,
Когда в уродстве бродит красота…
Кто сблизил нас? Весна, вино и юность, —
Мои друзья и тайные враги, —
Те, что давали лире златострунность
И героизму — шаткие шаги…
Двенадцать дев прошло передо мною,
В которых тщетно я искал «её»,
Двенадцать дев, оправданных весною,
Явивших всеубожество свое…
И каждый раз разочарован снова,
Скорбя и обвиняя лишь себя,
Искал я в новой все того ж, иного,
Что отличает от других — тебя!
Тебя, моя Тринадцатая Встреча!
Тебя, моя Годива наших дней!
Сама Балькис была тебе предтеча
И грезила о высоте твоей!
Ты — совершенство в полном смысле слова!
Ты — идеал, приявший плоть и кровь!
Моя душа приять тебя готова,
Воздав тебе бессмертную любовь!
Подлец ли я?! Но что такое подлость?!
И кто из вас быть смеет мне судьей?..
Я знаю независимости гордость,
И что двенадцать жизней — пред тобой?!.