Германский лейтенант с кондитерскою дочкой
Приходит на лужок устраивать пикник.
И саркастически пчела янтарной точкой
Над ним взвивается, как злой его двойник.
Они любуются постельною лужайкой,
Тем, что под травкою, и около, и под.
И — френч ли юнкерский затейливою байкой
Иль страсть заводская — его вгоняет в пот.
Так в полдень млеющий на млеющей поляне
Млеть собирается кондитерская дочь…
Ночь выплыла из Байкала
И, поближе держась к кайме
Нижних скал (не меня ль искала?),
Ангарою пошла таймень.
К Ледовитому океану
В неприснившиеся края
Увлекла (это все по плану!)
Малахитовая струя.
Я перечитываю снова
Твои стихи, — и в ореол
Давно угасшего Былого
Взлетел «Тоскующий Орел»!
Ах, чувствам нет определенья…
Чего до слез, до муки жаль?
Какое странное волненье!
Какая странная печаль!
Твои стихи! — они мне милы!
На редкость дороги они!
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
Луна серебреет…
Прозрачная тишь…
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
И лес скелетеет…
Зачем ты молчишь?
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
Не дышит, не веет
Озерный камыш…
Как в сказке… Как в сказке… Луна голубеет.
И снова Новый год пред хатой,
Где я живу, стряхает снег
С усталых ног. Прельшая платой
Хозяев, просит дать ночлег.
Мне истекает тридцать пятый,
Ему идет двадцатый век.
Но он совсем молодцеватый
И моложавый человек —
Былых столетий соглядатай,
Грядущих прорицатель нег,
Увлажненное послегрозье…
И блаже женственная лань…
И слаже роза жмется к розе…
Журчанье крови, как шампань.
О, мельниц молнийных зигзаги!
Раздробленные жернова!
Какие песни, сказы, саги!
Какие грезы и слова!
На пир всемирного братанья
Спеши, воистину живой,
Граалю-Арельскому
Все наслажденья и все эксцессы,
Все звезды мира и все планеты
Жемчужу гордо в свои сонеты, —
Мои сонеты — колье принцессы!
Я надеваю, под взрыв оркестра,
Колье сонетов (размах измерьте!)
Да, надеваю рукой маэстро
Кармен! какая в ней бравада!
Вулкан оркестра! Луч во тьме!
О, Гвадиана! О, Гренада!
О, Жорж Бизэ! О, Меримэ!
Кокетливая хабанера,
И пламя пляски на столе,
Навахи, тальмы и сомбреро,
И Аликант в цветном стекле!..
Застенчивая Микаэла
И бесшабашный Дон-Хозэ…
«Ну, что ты делаешь?» — ты говоришь в письме…
Как тяжело давать ответ мне, дорогая.
Сплошной туман в моем измученном уме,
И в жизни многого уж я не понимаю.
Я познакомился и с горем, и с нуждой,
С житейской прозою в мучительной разлуке,
Я ослабел своей весеннею душой;
Глубоко грудь болит, мои бессильны руки.
И в жизни цели нет, ни жажды, ни борьбы…
Все рухнуло… Ну чем я лучше автомата?
Благословляю ваши домы!
Любовь и мир несу в страну.
Я, выгромлявший в небе громы,
Зажегший молнией луну!
Ушедшее непоправимо.
Шампань холопно пролита…
Но жизнь жива! Но жизнь любима!
И есть восторг! И есть мечта!
Вы, культоры гнилого мира,
Мир перестройте до основ!
Мы ехали с тобою в бричке
Широкою и столбовой.
Порхали голубые птички,
Был вечер сине-голубой.
Из леса выбежала речка
И спряталась, блеснув хвостом.
О речка, речка-быстротечка!
О призрак, выросший кустом!
Плясали серые лисички
На задних лапках pas de grace.
Ты хочешь немногого,
По-моему — лишнего;
Какого-то общества,
Каких-то людей…
И в кинематографе
Смотреть на Венецию,
И в поле с прислугою
Цветы собирать.
В гамак в палисаднике
Ложиться с романами,
Ночью выплыла из Байкала,
И поближе держась к кайме
Нижних скал (не меня ль искала?),
Ангарою пошла таймень.К Ледовитому океану
В неприснившиеся края
Увлекала (это всё по плану!)
Малахитовая струя.Перерезала путь фаланге
Лодок с рыбой, плывущих в порт,
Посетила в пути Архангельск
И в Норвежский зашла фиорд.Только — долго ли там, коротко ль, —
В шалэ березовом, совсем игрушечном и комфортабельном,
У зеркалозера, в лесу одобренном, в июне севера,
Убила девушка, в смущеньи ревности, ударом сабельным
Слепого юношу, в чье ослепление так слепо верила.
Травой олуненной придя из ельника с охапкой хвороста,
В шалэ березовом над Белолилией застала юного,
Лицо склонившего к цветку молочному в порыве горести,
Тепло шептавшего слова признания в тоске июневой…
У лесоозера, в шалэ березовом, — березозебренном, —
Над мертвой лилией, над трупом юноши, самоуверенно,
Сомненья не было — а мы-то думали! а мы-то верили!.. —
Что человечество почти не движется в пути своем…
Как в веке каменном, как при Владимире в Днепровском тереме,
Так в эру Вильсона зверье останется всегда зверьем…
Война всемирная, — такая жадная, такая подлая
Во всеоружии научных методов, — расписка в том,
Что от «божественного» современника животным отдало,
И дэнди в смокинге — размаскированный — предстал скотом…
Кто кинофильмами и бубикопфами, да чарльстонами
Наполнил дни свои, кто совершенствует мертвящий газ,
Грааль-АрельскомуВсе наслажденья и все эксцессы,
Все звезды мира и все планеты
Жемчужу гордо в свои сонеты, —
Мои сонеты — колье принцессы!
Я надеваю под взрыв оркестра,
Колье сонетов (размах измерьте!)
Да, надеваю рукой маэстро
На шею Девы. Она — Бессмертье!
Она вне мира, она без почвы,
Без окончанья и без начала:
Правительство, когда не чтит поэта
Великого, не чтит себя само
И на себя накладывает вето
К признанию и срамное клеймо.Правительство, зовущее в строй армий
Художника, под пушку и ружье,
Напоминает повесть о жандарме,
Предавшем палачу дитя свое.Правительство, лишившее субсидий
Писателя, вошедшего в нужду,
Себя являет в непристойном виде
И вызывает в нем к себе вражду.Правительство, грозящее цензурой
Ночеет парк, отишен весь бесстыжей тьмой.
Я прохожу, брожу во тьме, во тьме.
Я знаю я, что ждет меня ее письмо.
И хорошо мне оттого, и сон — в уме.
Здесь нет ее, но здесь они, и много их.
Что ты шипишь, хрипишь, скрипишь, ворчишь, скамья?
Да, я сидел на трухло-злых столбах твоих.
Да, до нее и не она была моя.
И много их. И мне не счесть. Ну да, ну да.
Все знаю я. Все помню. Хочу забыть,
В моем добровольном изгнании
Мне трудно представить, что где-то
Есть мир, где живут и мечтают,
Хохочут и звонко поют.
Да полно! Не только ль мечтанье —
Соблазны культурного света?
Не всюду ли жизнь проживают,
Как я в заточении тут?
И разве осталась культура,
Изыски ее и изборы,
Разноцветно поют фонарики,
Озеркаленные заливом,
И трелят на флейтах арийки
Гейши, подобные сливам.
В кимоно фиолетово-розовом,
Смеющиеся чаруйно,
С каждым, волнуемым позывом,
Встречаются беспоцелуйно…
Уютные домики чайные
Выглядят, как игрушки.
Восторгаюсь тобой, молодежь! —
Ты всегда, — даже стоя, — идешь,
Но идешь постоянно вперед,
Где тебя что-то многое ждет.
Не желаю я думать о том,
Что с тобою случится потом,
Что, спустя много весен и зим,
Будет твой крылолет отразим.
Но пока молодежь молода,
Не погаснет на небе звезда,
Ты пела грустно, я плакал весело?!
Сирень смеялась так аметистово…
Мне показалось: луна заметила
Блаженство наше, — и серебристого
Луча с приветом послала ласково…
Нас луч к слиянию манил неистово…
Сюда, сирены! Оставьте пляски вы!
Оставьте пляски вы, скажите сказки нам
О замках раковин, о рыбках в золоте,
О влажных лилиях, песке обласканном,
В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
Лилитного, блеклого и неуловимого,
Где вьются кузнечики скользяще-налимово,
Для сердца усталого — так много любимого,
Святого, желанного, родного и близкого!
И в час ранне-утренний, и в полдень обеденный,
И в сумерки росные в мой сад орезеденный
В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
Столпляются девушки… Но с профилем Эдиным
Приходит лишь изредка застенчиво-рисково…
На горах Алтая,
Под сплошной галдеж,
Собралась, болтая,
Летом молодежь.
Юношество это
Было из Москвы,
И стихи поэта
Им читали Вы.
Им, кто даже имя
Вряд ли знал мое,
ОктаваОт вздохов папирос вся комната вуалевая…
Свой абрис набросал на книге абажур.
В вазетке на столе тоскует роза палевая,
И ветерок ее колышет весь ажур.
Пугает холодок, а вдохновенье, скаливая,
Зовет меня в леса из копоти конур.
Я плащ беру и верный хлыст,
И чайной розы сонный лист.
Газелла
И все мне доносится чайная роза