Я две весны, две осени, два лета
И три зимы без музыки живу…
Ах, наяву ль давали «Риголетто»?
И Собинов певал ли наяву?
Как будто сон: оркестр и капельмейстер,
Партер, духи, шелка, меха, лорнет.
Склонялся ли к Миньоне нежно Мейстер?
Ах, наяву склонялся или нет?
И для чего приходит дон Пасквале,
Как наяву когда-то, ныне в бред?..
(Памяти Мирры Лохвицкой)
Не слышу больше я песен страстных,
Горячих песен, любовных песен,
Не вижу взоров ее прекрасных,
И мир печален, и сер, и тесен.
Темнеет небо, и вянут розы;
Тоска мне сердце щемит уныло;
Сгубили юность певицы грозы,
Ее толкнули они в могилу.
В могиле дева — певица страсти.
Не помню, когда это было,
Но, помнится, было когда-то…
Она меня просто любила,
А я — даже нежно и свято.
Что счастливы были мы, это
Теперь для меня несомненно,
Но вот уж которое лето
Я петь не могу вдохновенно.
Мы с нею расстались преглупо
В разгаре любви, без причины, —
Лукулл, Октавий, Поллион,
Апиций, Клавдий — гастрономы!
Ваш гурманический закон:
Устроить пир, вспенить ритон
И уедаться до истомы.
Прославленный архимагир,
Одетый чуть не в латиклаву,
Причудами еды весь мир
Дивил, и рокотанье лир
Отметило его по праву.
Час назад, в миндалями насыщенных сумерках,
Золотые лимоны, как дети луны.
А теперь, в легком заморозке, в лунных высверках
Колеи оснеженной, стал Ловчен уныл.
Мы уже на горе, на вершине двухтысячной,
Час назад, там, в Катарро, стояла весна.
А теперь, в горьковатом сиянии месячном,
Всех мехов своих выдвинули арсенал.
Мы нахохлились зябко, как сонные совушки,
И, должно быть, прохожим немного смешны:
Нежны berceuse'ные рессоры —
Путь к дорогому «кабаку».
В нем наша встреча, — после ссоры, —
Меж наших вечеров в Баку.
Я пил с армянским мильонером
Токай, венгерское вино.
В дыму сигар лилово-сером
Сойтись нам было суждено.
Позвал меня один знакомый,
Веселой жизни акробат,
Рокфором городским влекомый,
В берлинское кафэ «Трибад».
Был вечер мглистый и дождливый,
Блестел и лоснился асфальт
С его толпою суетливой.
Мы заказали «Ривезальт».
А.Н.Ч.Не знаю — в этой жизни, в той ли,
Но мне сдается, были в Тойле
Когда-то Вы, мой рыболов.
Сдается это оттого мне,
Что нет для ловли мест укромней
И нет для песен лучших слов.
Мы вскоре ждем весну-вакханку.
Вы, захватив свою датчанку —
Невесту, приезжайте к нам,
Свое исполнив обещанье
Нежны bеrcеusе'ные рессоры —
Путь к дорогому «кабаку».
В нем наша встреча,— после ссоры, —
Меж наших вечеров в Баку.
Я пил с армянским мильонером
Токай, венгерское вино.
В дыму сигар лилово-сером
Сойтись нам было суждено.
Вы не слыхали про поэта,
Поэта лейтенанта С.?
В нем много теплоты и света,
И море милое, и лес.
Он сын Случевского. По крови
И духу сын… В лазори строк —
Он белый голубь. На Нарове
Его именье «Уголок».
Ты так напугана, должно быть
Еще с младенчества, что я
Весь трепещу глазами трогать
Неосторожными тебя.
Ты так боишься потрясений,
Хотя бы чуть неверных слов,
Что даже здесь, в благой сирени,
Твой взор от ужаса лилов…
Но… где здесь город? где здесь люди?
Здесь только ты. Здесь только я.
Ты слышишь, Аллочка, как захрустели шины?
Мы поднимаемся на снежные вершины.
Каттарро ниже все. Все ближе — ближе Ловчен —
Вершина зовкая, какой нет в мире зовче…
Ты в исступлении. Ты плачешь: «Вот где наше!»
И губ гранатные протягиваешь чаши.
«Вдыхай букетики моих мечтаний», — шепчешь,
И прижимаешься ко мне все крепче, крепче…
О, возвышающее вышины изгнанье!
Адриатическое сникло побережье.
Вот подождите — Россия воспрянет,
Снова воспрянет и на ноги встанет.
Впредь ее Запад уже не обманет
Цивилизацией дутой своей…
Встанет Россия, да, встанет Россия,
Очи раскроет свои голубые,
Речи начнет говорить огневые, —
Мир преклонится тогда перед ней!
Встанет Россия — все споры рассудит…
Встанет Россия — народности сгрудит…
Отчаянье и боль мою пойми, —
Как передать мне это хладнокровно? —
Мужчины, переставши быть людьми,
Преступниками стали поголовно.
Ведь как бы человека ни убить,
При том в какие б роли ни рядиться,
Поставив лозунг: «быть или не быть», —
Убивший все равно всегда убийца.
Разбойник ли, насильник, патриот,
Идейный доброволец подневольный
О, нестерпимо-больные места,
Где женщины, утерянные мною,
Навек во всем: в дрожании листа,
В порыве травном к солнечному зною,
В брусничных и осиновых лесах,
Во всхлипах мха — их жалобные плачи:
Как скорбно там скрипенье колеса!
Как трогательно блеянье телячье!
На севере и рощи, и луга,
И лады душ, и пьяненькие сельца —
Княжне Ар. ШахназаровойКавказ! Я никогда не видел
Твоих ущелий, рек и скал
И на арабце, чуя гибель,
В ущельях скользких не скакал.
Но страстная волна Дарьяла
В моей душе рождает гул;
Мне сердце часто повторяло,
Что порывается в аул.
Там где-нибудь в грузинской сакле,
Под стон унывной каманчи,
Граммофон выполняет под умелой рукою
Благородно и тонко амбруазный мотив.
Я внемлю Тетраццини с мимолетной тоскою:
Тетраццини — в деревне, где безбрежие нив!..
Разве могут быть где-то и толпа, и эстрада?
Разве может даваться элегантный концерт?
Сердце бьется спокойно, сердце сельнему радо,
Сердцу здешнему чужды и Вильгельм, и Альберт…
Как поверю я в город? Как поверю я в войны?
Как поверю в театры? Как поверю в толпу? —
Сколько раз бывало: — Эта! Эта!
Не иная. Вот она, мечта!
Но восторг весны сменяло лето,
И оказывалось — нет, не та…
Я не понимаю — в чем тут дело,
Только больно каждому из нас.
Ласково в глаза мои глядела,
Я любил ее мерцанье глаз…
Пусть недолго — все-таки родными
Были мы и счастье берегли,
Какие дни теперь стоят!
Ах, что это за дни!
Цветет, звенит, щебечет сад,
Господь его храни!
И нет кузнечикам числа,
Летящим на восток,
Весна себя переросла,
И рост ее — жесток…
У моря, в липовой тени,
Стада на берегу.
Писать мне мысль пришла такая
(Я не сочту ее грехом)
Струей столетнего Токая, Иначе — пушкинским стихом,
По выраженью Николая
Васильевича, кто знаком,
Не знаю, мало ли вам, много ль,
Но кто зовется все же — Гоголь…
Любовь веснует у него,
Горит лимон в саду пустыни,
И в червонеющей долине —
Скала молчит. Ответам нет вопроса…
Валерий БрюсовО, швейцарец обрусевший, — о, Оредеж!
Ты течешь недоуменно, тайно бредишь
Об утонченных притоках. Звонок, тонок,
Ты опошлился от ласки рек-чухонок.
Ты, альфонс России дряхлой, чисто вымыт
И прилизан, и причесан. Серый климат
Отражается опасно на здоровье…
Хмуришь ты свои леса, как чернобровье:
Так все дико, так все странно чужеводцу.
Они способны, дети века,
С порочной властью вместо прав,
Казнить за слабость человека,
Стихийно мощь его поправ.
Они способны, дети века,
Затменьем гения блеснуть.
Но он, поруганный калека,
Сумеет солнечно уснуть.
Негодованье мстит жестоко,
Но чем, кому я стану мстить?
Мою страну зовут Россией.
Я в ней рожден, ее люблю.
И если б вы меня спросили,
Молю ль победы ей, — молю!
Да, я молю. Но оттого ли,
Что край мой лучше всех краев?..
Везде краса и святость боли,
И скорбь везде, где льется кровь…
И люди все же всюду люди, —
Утонченники ль, дикари ль, —
Веселую жизнь проводящим,
Живущим одним Настоящим,
Я песенку эту пою…
Не думайте вовсе о завтра, —
Живите, как песенки автор,
Сжигающий душу свою…
На свалку политику выбрось
И, ружья любого калибра
Сломав, всем объятья раскрой,
Так думай, так действуй, так чувствуй,
Я жду тебя в замке, седом и старинном,
Которому вскоре шестьсот,
Стоящем в холмистом краю у долины
В преддверьи альпийских высот.
Пока я живу в нем, я замком владею
(Кому и владеть, как не мне?).
Я жду тебя в замке, как добрую фею
Из Боснии черной, извне.
Ты пишешь: «Несу тебе солнце!» Ты пишешь:
«Тебе возрожденье несу!»