На дюне — ни куста, и травки стебелек
здесь редкость: вся она — один сплошной песок,
лишь камни круглые, всех красок и цветов,
всех величин, лежат, пестрея средь песков,
да вдоль изменчивой черты береговой
обломки кораблей нагромоздил прибой.
Спокоен океан; насколько видит взор,
блестя, как зеркало, лежит его простор.
Вот с песней на берег сбирается народ:
то — рыбаки идут, здоровый, крепкий род.
С молитвой каждый сел в убогий свой челнок, —
и с Богом в путь. Вперед их гонит ветерок!
* * *
А вот, как дряхлый инвалид
старушка у моря стоит,
на солнце греясь, и седой
качает тихо головой.
И видит с радостью она:
вдали коварная волна
качает остов корабля;
всех мачт лишенный и руля,
он на мель сесть уже готов, —
корабль погибших моряков;
вот крепко врезался он в риф…
Тогда, колени преклонив,
старушка шепчет: «О, когда ж
и нам пошлешь Ты, Отче наш,
добычи?.. Если, все равно,
погибнуть судну суждено,
то пусть случится это здесь:
наш хлеб насущный даждь нам днесь!»
* * *
Спокойна, как могила, светла поверхность вод,
но грозный шум и ропот из глубины встает;
спешат рыбачьи лодки, везя обильный лов,
скорее до надежных добраться берегов.
И вдруг темнеет море, и, пенясь, в вышину
бросает с страшной силой гигантскую волну;
и к небесам взлетает гремящая волна,
и, встретившись с прибоем, назад летит она.
Но лодкам не опасен бушующий прибой,
гребцы их направляют искусною рукой;
вот, спрыгивая в воду, на берег рыбаки
вытаскивают молча, с усильем, челноки;
забрав добычу, жены несут ее домой,
а их мужья угрюмой, безмолвною толпой
стоят еще над морем. Что ж видно рыбакам? —
Корабль, гонимый бурей, несется к берегам.
На нем уж рубят мачту; его поднял прибой —
и вот уже на рифы он выброшен волной!
Лишь горсть людей на мачте в волнах еще плывет,
напором сильным ветра к земле ее влечет;
но вновь ее отбросил громадный встречный вал,
и все тела людские от мачты оторвал.
Ни жалобы, ни стона над мертвой глубиной…
Утихла буря… Море озарено луной.
К земле волною гонит бочонки и тюки,
и, радуясь, как дети, их ловят рыбаки.
Н. Нович.
Поэзия — мечты в действительность стремленье,
Гармония страстей в хао́се бытия;
Поэзия — небес земное отраженье,
Поэзия — всех чувств и мыслей выраженье;
Пусть близится мой путь в загробные края, —
Я знал поэзию, она была — моя!..
За облака взбегают горы;
И водопады, и леса;
И видят, близко видят взоры
Обитель Бога — небеса…
Там дремлет мысль, но сердце слышит,
Что мир поэзии с ним дышит!
При тусклой лампе, под землею,
Стальною киркой камень бьет
Работник шахты и с тоскою
Одну и ту же песнь поет;
Пред ним в мечтах семья родная,
А с ней — поэзия живая!..
В пороховом дыму поляны,
За лесом город — весь в огне.
Там башни падают титаны,
Там смерть гарцует на коне,
Там пули сыплют знойным градом,
Там бьет поэзия каскадом!..
Плывет корабль… В глубоком трюме
Попарно скован груз живой…
Застыло море в тяжкой думе…
Чу, плеск разда́лся роковой:
Двумя рабами меньше стало!
И здесь — поэзия витала…
Скалистый остров в море дальнем;
Могила… В ней — колосс земли,
Умерший странником опальным…
Проходят мимо корабли…
И этот остров, эти волны —
Поэзии высокой по́лны!..
Когда любовь твою оценит,
Когда мечты твои поймет
Она — чье сердце не изменит,
Кого своей твое зовет, —
Когда она без слов все скажет.
Тебя поэзия с ней свяжет!..
Когда твой лучший друг забвенью
Предаст заветы лучших дней
И в жертву чуждому глумленью
Отдаст цветы весны твоей,
И дружба холодом повеет —
Тебя поэзия согреет!..
Ребенка грезы, тихий ропот
Старухи-памяти седой,
Разбитой жизни горький опыт,
Очаг с покинутой женой
В кругу детей… Семьи руины…
Во всем — поэзии картины!..
А звуки музыки, а пляска,
А знойной молодости хмель!
А зрелых лет живая ласка,
Могила — дней преклонных цель!..
Вся жизнь и все ее стремленья
Несут поэзии волненья!..
Я чувствовал себя и сильным, и свободным,
Душа моя плела из радостей венец…
Пусть радостям земли, живым и благородным,
Как листьям и цветам под вихрем дней холодным,
В дни осени моей — безрадостный конец, —
Всю жизнь мою согрел поэзией Творец!..
Живу я в тишине, в тени долины влажной,
Где резвые стада пасутся под горой,
И часто с пастухом внимаю стон протяжный
Влюбленных голубей вечернею порой.
Когда ж его свирель звучит о счастье нежно,
И Филис падает на грудь к нему — небрежно
Я возле мыльные пускаю пузыри,
Где блещет радуга прощальная зари…
На сумрачной скале, где старый замок дремлет,
В развалинах шумлю я с ветром кочевым;
В чертогах короля мне важность робко внемлет,
И в бедной хижине я плачу над больным.
Я в трюме корабля за тяжкими досками
Смеюся и шучу над звучными волнами
И в час, когда горит румяная заря.
Задумчиво брожу в стенах монастыря.
В ущелье, между скал, в пещере одинокой
Я демонов ночных и призраков бужу;
На мрачном севере, зарывшись в снег глубокий,
Я молчаливые дубравы сторожу.
На поле грозных битв, в час краткого покоя,
Победой близкою баюкаю героя,
Со странником в степи кочую, и певцам
Указываю путь к бессмертным небесам!
Ребенок сам — с детьми я чаще всех бываю,
Доступней волшебство невинным их сердцам,
И маленький их сад при мне, подобно раю,
Цветет и сладко льет душистый фимиам.
Их тесный уголок становится чертогом,
И аист кажется им странным полубогом,
Когда он по двору разгуливает хмур…
И ласточка для них — весенний трубадур.
И часто я с детьми при вечере румяном
Гляжу на облака, плывущие вдали.
Как дышится легко в саду благоуханном,
Как нежно нам журчат ручьи из-под земли!
Мы видим, как, сребрясь, за горы убегает
Гряда отсталых туч, и радуга сияет,
Алмазным поясом по светлым небесам,
И чайка белая ласкается к волнам…
Я и с тобою рос; когда ты был ребенком,
Сидели мы вдвоем, смотрели на камин,
Следили за игрой огня на у́гле тонком,
Где возникал и гас рой пламенных картин.
Мы сказки слушали, не зная лжи опасной,
Звучали вымыслы нам правдою прекрасной,
И с херувимами — покорные мечте —
Мы Бога видели в небесной высоте!..
Глубо́ко под землею, в утробе крепких гор
Палаты великана таятся с давних пор.
Там блещет позолотой и жи́вописью свод,
Там дочка великана красуется-цветет…
Стройна и величава в расцвете красоты,
Та дочка вышла ростом поболее версты…
В руках перебирая две пары бревен-спиц,
Она усердно вяжет чулочки для сестриц.
Когда же от работы захочет отдохнуть,
Идет она на воздух, где легче дышит грудь,
Где куполом над нею синеет свод небес,
Где кажется ей лугом густой зеленый лес…
Дома, лачуги, церковь пред нею вдалеке
Расставлены как будто игрушки на лотке…
По лугу вековому привольно ей гулять,
На озеро ложиться, на влажную кровать…
В венок себе вплетая бруснику, бересклет,
Идет она и песню веселую поет;
Срывает для букета сосну, и дуб, и клен
И дергает березы, как вереск или лен.
Но вот пред нею что-то копается в пыли,
Едва-едва приметно над скатертью земли…
К отцу она с находкой вбегает, весела.
— Смотри, что я сестренкам с прогулки принесла! —
И ручку опускает проворно в свой карман…
Но смотрит на находку, прищурясь, великан
И молвит полустрого: — хвалить я не могу,
Что ты еще не знаешь всю эту мелюзгу.
Пусти ее тотчас же! Хоть ростом и мелка,
Она не бесполезна и разумом крепка.
В моих палатах каждый крупней ее сверчок;
Но это — плуг с волами, а это — мужичок.
Он создан, чтобы в зелень рядить откосы гор
И сеять рожь, премилый для плоскости убор;
Нет! надо знать природу и в горной тесноте;
Прочти у Блуменбаха об этой мелкоте!
Задумалася дочка — и часто с той поры
Лучи мелькают света из трещины горы:
В палате под землею свеча горит всю ночь,
Читает до рассвета задумчивая дочь.
Вникает в Блуменбаха, забыла о чулке
И целый день болтает о крошке-мужичке,
О маленьком твореньи, налегшем на плужок…
Сестренки же гуляют по залам без чулок.
Корзинщик недаром сидел — мастерил,
Конечно, не а́хти что он сотворил,
Но все же красивая вышла новинка.
— «Ну, вот, слава Богу, готова корзинка!
Готова!» сказал он вошедшей жене,
А ей — все равно, равнодушна вполне…
— «Ну, что́ ж ты, скажи: слава Богу, готова!»
— «А вот, не скажу ничего я такого:
Зачем говорить, коли сам ты сказал?» —
— «Скажи!» — и супруг уже палкой махал…
— «Нет, нет! Не хочу я!» жена повторяла —
И кончилось тем, что ей крепко попало…
И слезы, и крики… Соседка вошла;
Узнавши, за что потасовка была,
Сказала: «задаром бедняжка побита!»
Сказала и — хлопнула дверью сердито,
А дома поведала мужу о том,
Как плохо соседке с таким муженьком…
Но муж возразил, покачав головою:
— «Никак не могу согласиться с тобою!
Жена — не права. Что́ на мужа пенять?
Зачем же она не хотела сказать?» —
— «Затем, что не нужно, и — кончено! Что́ же,
И я, ведь, сама не сказала бы тоже!»…
— «Сама? Даже если бы муж приказал?
Ну, знаешь, и я бы тут палочку взял!»…
— «Возьми! Любопытно мне это и ново!» —
— «Ага́! Так скажи: слава Богу, готова!» —
— «А вот, не скажу же! Была не была!» —
И тут тоже палочка в дело пошла…
На крики другая соседка влетела,
Сейчас же узнала доподлинно дело
И громко воскликнула: — «Обе оне,
Обе побитые, правы вполне!» —
Мужу и третья пошла рассказала
И, в заключенье, под палку попала.
Так и пошло: город был невелик,
Но что́ ни дом, то удары и крик!
Нет, не уважено мужнино слово:
«Вот, слава Богу, корзинка готова!»
Скоро по всей населенной стране
Жены (причины, знать, были одне)
Мужниных слов повторять не желали —
Слышались крики и палки стучали…
Но неужели тут правда видна?..
С этим вопросом к жене обратитесь.
МОРАЛЬ
На поцелуи жене не скупитесь,
Палку — оставьте, не то́ — берегитесь:
Палкою станет от палки жена!
В деревне, что под городом, жила, была владелица
Крестьянской всякой всячины и курицы единственной.
А курица, как курица, несла, известно, яйца —
Все по яичку в день.
По счету этой женщины скопилось два десяточка —
Выходит дело ладное!.. Заботливо, старательно
Сложивши их в лукошечко, она его на голову
Поставила, как следует.
И в город побрела.
Дорога все же дальняя, а в одиночку кажется
Она еще томительней, так время есть раздумывать,
Да барыши рассчитывать… Что ж, всякому желателен
Хороший-то барыш!
Идет она, торопится, и вслух усердно думает:
— «Ну — да́, за два десяточка рублишко, верно, выручу,
А выручу, так парочку я кур себе куплю —
Вот, три уж будет курицы! Известно, значит, каждая
Яиц мне нанесет,
И снова будут денежки, а коли будут — троечку
К тем трем приобрету… Ну, вот, как дело сладится,
Яичек понакопится, я половину добрую
Продам, а весь остаточек — на выводку цыплят…
Ах, батюшки! Глядите-ка:
Куриный целый двор!
Яиц, цыплят и курочек не сосчитать хозяюшке!
Не долго тут — о, Господи, совсем разбогатеть!
Гусей куплю я парочку, потом барашка славного —
Торговля и расширится: есть яица, есть курицы,
Перо и даже шерсть!
А как мошна наполнится, тогда и поросеночка
Куплю, да и коровушку, а, может быть, и две!..
Чрез годик — глядь: высокие хоромы словно выросли!
Работники, работницы идут толпой к хозяюшке,
А с поля гонят скот…
Вот тут жених и явится, а у него хоромы-то
Куда моих обширнее! — «Позвольте, мол, сударыня,
Мне вашу ручку правую сейчас поцеловать!» —
И — ах, какою гордою тогда пройдусь я павою!
Нос этак задеру…»
И задрала!.. Лукошечко свалилось — трах! и яица,
Попадавши, разбилися, а вместе с ними рушились
Хоромы разноцветные… А что ж, и это, кажется,
Пожалуй, хорошо?..
За крепкой, железной решеткой,
В холодных и тесных стенах,
Лежит на истлевшей соломе
Угрюмый преступник в цепях.
Вот луч заходящего солнца,
Играя, упал на окно.
Ведь, солнце лучи рассыпает
На злых и на добрых равно.
Играющий луч в каземате
И стены, и пол золотит.
На луч с отвращеньем и злобой
Угрюмый преступник глядит.
Вот птичка к окну прилетела
И с песнею села за ним.
Ведь птичка-певунья щебечет
Равно́ и хорошим и злым.
Сидит на решетке железной
Она и щебечет: квивит!
Верти́т миловидной головкой
И глазками чудно блестит.
И крылышки чистит и хо́лит,
Встряхнется, на миг отдохнет —
И перышки снова топорщит
На грудке, и снова поет.
И, глаз не спуская, на птичку
Угрюмый преступник глядит.
По-прежнему руки и ноги
Железная цепь тяготит…
Но легче на сердце; светлеет
Лицо, злые думы бегут,
И новые мысли и чувства
В душе одичалой растут.
Ему самому непонятны
Те мысли и чувства, — они
Лучу золотистому солнца
И нежным фиалкам сродни;
Тем нежным, душистым фиалкам,
Что в дни благодатной весны
Растут и цветут у подножья
Высокой тюремной стены.
Чу! Звуки рогов… Это трубят
Стрелки́ на валу крепостном.
Какой отголосок стозвучный
Прошел, прокатился кругом!
Испуганно птичка вспорхнула
С решетки и скрылась из глаз.
И солнечный луч побледневший
В тюремном окошке погас.
Погас — и в тюрьме потемнело.
И снова суров и угрюм,
Преступник лежит одиноко,
Под гнетом вернувшихся дум.
А все-таки доброе дело,
Что птичка пропела ему,
Что солнце к нему заронило
Луч света в глухую тюрьму.
Через кладби́ще путь лежит,
Кресты чернеют, снег блестит,
Скрыв ряд могил от взора;
Старик-пасто́р домой идет,
Луна над церковью встает, —
Наступит полночь скоро.
В сияньи месячных лучей,
Стоит малютка у дверей;
Бледна, глядит несмело.
Подходит к ней старик-пасто́р:
«Кто ты и здесь с которых пор?
Ты вся похолодела!»
«Пустите, дедушка, меня!
Об этом маме знать нельзя!
Она и так все плачет».
«Тебе не сделаю я зла,
Но ты зачем сюда пришла?
Кровь на руке, что значит?»
«Ах, много слез я пролила!
Но в чем к спасенью путь нашла —
Сказать решусь едва ли…
За долг отец в тюрьме сгниет,
Весь скарб наш взят, псалты́рь — и тот
За бедность нашу взяли.
О бедных детях плачет мать,
Им корки хлеба негде взять…
Там дома, тяжко, тяжко…»
«Не стой же тут, мое дитя!
Что за письмо ты от меня
Стремишься скрыть, бедняжка?
Дай мне его! Мне жаль тебя.
Что ж это? Кровь на нем твоя?
Что тут ты начертала?»
«О, не сердитесь! Знаю я,
Что делать этого нельзя,
Но мама так рыдала!
Она сказала: только Бог
В несчастье нам помочь бы мог!
В его руках спасенье!
Но помощь к нам не шла, — тогда
Я ожидать пришла сюда
Полно́чи наступленья.
Разрезав руку в кровь свою,
Я этим душу продаю
Не духу зла, а Богу…
Бог любит деток, — Он возьмет
Меня к себе, а сам придет
К нам, в дом наш на подмогу.
Но маме знать о том не след,
У ней и так уж много бед,
А новых слез не надо…»
Старик ей крепко руку жмет:
«Дитя, Господь тебя спасет
И даст тебе отраду!..»
Темно-карих очей взгляд мне в душу запал,
Он умом и спокойствием детским сиял;
В нем зажглась для меня новой жизни звезда,
Не забыть мне его никогда, никогда!
Гордая мысль моя мощной скалой
К синему небу стремится,
В сердце ж поэта волна за волной,
Словно как в море клубится!
Образ твой к небу поде́млет скала.
Там он цари́т на просторе!
Ты же сама свой приют обрела
В сердце глубоком, как море!
О, если бы целительная сила
Была в цветах, что ты мне подарила,
Я исцелился бы. Но в них, ведь, яд разлит
И раны сердца мне он, как огнем, палит!
Царицей дум и чувств моих ты стала,
Тебя я первую — последнюю люблю!
Тебя само мне небо указало,
Люблю тебя, люблю и ввек не разлюблю!
Увял букет, тобой мне данный,
Но верю, вновь — благоуханный
Воскреснет в песнях он моих.
Узнай и встреть приветом их!
Тебе не понятны ни волн рокотанье,
Ни звучных аккордов, ни песен рыданье,
Ни запах душистый весенних цветов,
Ни пламя сверкающих в небе миров,
Ни пение пташек, встречающих лето,
Так где же понять тебе душу поэта?
Ее не сравнить и с пучиной морскою,
В ней звуки рождаются сами собою,
Весенних цветов аромат в ней разли́т,
Священное пламя в ней вечно горит!
В ней борются духи бессмертных желаний
Со смертью — пределом земных упований!
Старинное гласит преданье:
Жемчужины созданье
Бедняжке-устрице, живущей в глубине,
Лишь жизни стоит — не дороже!
Любовь! Как перл была дана ты мне
И стоишь мне того же!
Солнце садится, и небо алеет закатом,
В копнах стоящее сено полно ароматом,
В воздухе пляшут и хором жужжат комары.
Тихо косарь утомленный подходит к деревне.
Гордо поо́даль курган возвышается древний;
Там, нарушая затишье вечерней поры,
Юность резвится, и всплескам веселого смеха
Вто́рит над лугом и сонными рощами эхо…
К дому причетника пышный склоняется бук.
Старец под буком; с ним дети, ягнята и птицы
Дружной семьею… Пушистая шкура лисицы
Сохнет, повешена кем-то на сук.
Аист в раздумье стоит на кудрявой верхушке.
Лужей стал пруд, — но забили тревогу лягушки:
Парни, подростки гурьбою поя́т лошадей,
Свищут, поют… и уносятся к шири полей!
Двое ребят краснощеких, здоровых, ядреных
Заняты, видно, игрою из самых мудреных:
Палкой чертя́т на земле и строенья, и двор;
Мать на отцовский кафтан нашивает заплаты.
Звон колокольный несется в безмолвный простор;
Го́спода славит крестьянин молитвой средь хаты;
На́божно дети стоят вкруг большого стола, —
Сущие ангелы: дать бы им по́ два крыла!
Там, где малина растет, у церковной ограды,
Села старуха на камне в час тихой отрады;
Прядь серебристых волос шевелит ветерок…
Тут же, у ног, с молоком деревянная чашка;
Палку держа на коленях и охая тяжко,
Что-то старуха жует: верно, хлеба кусок…
Двое влюбленных сидят на пригорке отлогом,
Там, за стеною… И пусть их сидят себе с Богом!..
(Из романтической драмы «Мулат»)
Нет на нем алмазов, не блистает злато,
Повелитель негров убран небогато:
Брошена пантера на нагие плечи…
Он идет с охоты. Для веселой встречи
С кликами и песней двинулся народ.
Жрец, старик степенный, став перед толпою,
Поздравляет князя с первенцем-княжною,
Подает малютку, князь ее ласкает —
На устах улыбка, взор его пылает.
Грохот барабанов, трубный звук растет.
Жизнь княжну встречает светлою улыбкой:
Скоро ей на плечи ляжет пурпур гибкий;
Ей венец из перьев холит страус белый;
«Жемчугом долины» королевич смелый
Назовет любовно княжескую дочь.
Плещется, купаясь, лебедь перед нею, —
И дрожит, и жмется, и сгибает шею…
Новой Афродитой стала дева юга,
Из пустыни знойной ждет она супруга.
Стройного красавца, черного как ночь.
Одинок, покинут лебедь белоснежный:
Кровью и слезами залит склон прибрежный.
Паруса надулись южными ветрами…
Ты плывешь царевна, с черными рабами.
И тебя отчизне не вернет волна!
Ты на поле чуждом станешь вечной жницей,
И покроют плети стан твой багряницей,
Пурпур не покинет молодого тела!
Жни, не уставая, в счастье веруй смело:
Ласкою хозяйской ты награждена!
Князь погиб. К кургану, из чужого края,
Вал бежит приветный, тяжело вздыхая…
Время быль о князе в песне сохранило…
Грузными слонами стопчется могила, —
Догорит в неволе черная княжна.
Вот Гюльфе пирует — король молодой…
Горят рудожелтые свечи,
Сверкает и пенится мед хмелевой,
Медовые слышатся речи…
Обходит веселая чаша гостей,
И снова идет вкругову́ю,
А странница с арфой стоит у дверей, —
Сыграет… — «Ладь песню другую!..»
Звенит, говорит и рокочет струна,
Срываются звуки каскадом,
Растут словно буря — стеною стена,
Бегут диких буйволов стадом,
И песня бушует, как ветер степей…
Так бьются — за стаею стая —
Студеные волны холодных морей,
Скалистые кручи лобзая!..
Все громче и громче… Вот жалобный стон
Впивается в сердце стрелою.
Все тише, все тише… То арфы ли звон,
Иль птицы летят стороною?..
И слушает Гюльфе, не чуя души:
— «За песню певице награда, —
Две пары волов запрягай и паши
Лесную новину, услада!..
Что за́ день успеет отрезать твой плуг,
Прими в дар из рук из царевых!..»
И странница вышла, и смолкли все вдруг
В пиру на скамьях на дубовых…
«Чу, словно запела она на струнах!..»
— «Нет, буйволов реву я внемлю!..»
«Чу, словно гроза расходилась в горах!..»
— «Нет, плуг это врезался в землю!..»
«Чу, песня опять заиграла — грозна,
Как шум снегового обвала!..»
— «Нет, это от Сконии плугом она
Новину себе отпахала!..
Вот в борозды справа заходит вода,
Вот остров вздымается слева…
Леса и курганы, прощай навсегда!..»
Хвала тебе, Ге́фион-дева!..
В сонном воздухе скошенной пахло травой,
И был воздух прозрачней воды ключевой;
При мерцании звезд засыпала земля;
Но, щекою к щеке и с устами в уста,
Все прощалась в саду молодая чета —
Это были принц Бурис с сестрой короля.
Им прощаться б хотелось всю ночь напролет:
Дрозд в ветвях им любовную песню поет;
Им на ум не придет на терновник взглянуть,
На росу, что слеза́ми усыпала путь.
Была ночь. Весь дворец был как храм освещен;
А принц Бурис был схвачен в ту ночь, ослеплен,
И закованный в цепи, низвержен в тюрьму.
Но гремели литавры по залам дворца,
И сестра Вальдемара, бледней мертвеца,
Выступая с ним в пляске, внимала ему:
«Зарумянишься снова ты розою той,
Что принц Бурис сорвал дерзновенной рукой.
Я сотру на меня навлеченный позор»!
И он с ней танцевал, танцевал до тех пор,
Пока мертвой упала она на ковер.
Где темница в свободное море глядит,
Прах Кирстины в холодную землю зарыт;
Терн ее окружает могилу.
Каждый день, на цепи, из тюремных ворот
К той могиле слепец одинокий идет —
Он влачит свою цепь через силу;
На лице его бледном терзанье и боль.
Даровал ему велию милость король:
Его ржавая цепь небывало длинна —
До бесценной могилы доходит она.
От каждой мелочи ты болен:
В глаза ли малая пылинка попадет,
Прохожий ли тебя на улице толкнет, —
Тотча́с ты родиной и жизнью недоволен…
И лица глупые людей,
И лестниц скользкие перила,
И скука мертвых, серых дней —
Вся жизнь тебя своим уродством утомила,
За все проклятье шлешь ты родине своей!..
А только что ее покинешь, — за тобой
Воспоминаний ангел светлоокий
Летит и все поет о родине далекой,
О милых летних днях, о жатве золотой,
О многозвездной тьме январской ночи, —
И вдруг — забыто все, полны слезами очи,
И мил родной язык, среди чужих людей,
Тебе, как ласка матери твоей!
Весь мир ты облети, но как бы ни пленила
Краса чужих небес, ты будешь им чужой:
Таинственная нить навек соединила
Тебя с родимою землей.
Напрасно ищешь ты свободы:
Чем дальше от нее, тем крепче эта нить,
Тоски по родине ничем не победить, —
В ней — сила вечная природы!
Ах, все изменчиво, и все проходит мимо,
Но только власть земли родной неодолима!
Она сердца людей, чрез земли и моря,
Таинственно влечет, как сила янтаря…
Тоска по родине — здоровье, правда жизни;
Она когда-нибудь, от горя и забот,
На крыльях, более могучих, унесет
Нас к Вечному Отцу и к неземной Отчизне!
В цветущей Дании, где свет увидел я,
Берет мой мир свое начало;
На датском языке мать песни мне певала,
Шептала сказки мне родимая моя…
Люблю тебя, родных морей волна,
Люблю я вас, старинные курганы,
Цветы садов, родных лесов поляны,
Люблю тебя, отцов моих страна!..
Где ткет весна узорные ковры
Пестрей, чем здесь — богаче и душистей?
Где светит месяц ярче и лучистей,
Где темный бук разбил пышней свои шатры?..
Люблю я вас, леса, холмы, луга,
Люблю святое знамя «Данеброга», —
С ним видел Бог победной славы много!..
Люблю я Дании цветущей берега!..
Царицей севера, достойною венца,
Была ты — гордая своею долей скромной;
Но все же и теперь на целый мир огромный
Звенит родная песнь, и слышен звук резца!..
Люблю я вас, зеленые поля!
Вас пашет плуг, места победных браней!..
Бог воскресит всю быль воспоминаний,
Всю быль твою, родимая земля!..
Страна, где вырос я, где чувствую родным
И каждый холм, и каждый нивы колос,
Где в шуме волн мне внятен милый голос,
Где веет жизнь пленительным былым…
Вы, берегов скалистые края,
Где слы́шны взмахи крыльев лебединых,
Вы — острова, очаг былин старинных,
О, Дания! О, родина моя!..
Зажигают на елке нарядной огни,
А за дверью заветною дети толпятся
И смеются, и к скважине шумно теснятся…
О, как бьются сердца, как блаженны они!
Их отцы также счастливы нынче и юны…
Только я… О, зачем вас, уснувшие струны,
Пробуждать! Ведь на радость беспечную их
Я в замерзшие окна могу любоваться:
Подышу на стекло — и начнут расплавляться
Ледяные узоры цветов ледяных.
О, безгрешное детство! О, юность святая!
О, надежд легкокрылых смеющийся рой!
Всюду радость, — лишь я, о былом вспоминая,
Поникаю усталой своей головой.
Я один — в дни ль веселья, в годину ль ненастья;
Вечный сумрак в душевной моей глубине.
«Он не знал никогда бесконечного счастья
Разделенной любви»… — говорят обо мне.
Да, мне сладкие грезы солгали, как сказки!
Я был беден и молод, а годы все шли…
И увидел я розу — волшебные краски
Мне блеснули в глаза… и надежду зажгли.
Все пред нею я жаждал излить, ослепленный,
Все, что звездам шептал я в час ночи бессонной…
Но другой подошел и сорвал мой цветок,
Мой любимый цветок, мой цветок благовонный…
Оттого-то, о дети, я так одинок,
Холостяк, сединой убеленный!..
Колодец вырыт подле дома.
Подходит Лизочка к нему,
Глядит, задумавшись невольно,
В его таинственную тьму.
Малютке мама говорила,
Что в том колодце есть приют
Иль магазин такой, откуда
Порою деток достают…
Да, да! И даже крошка-Лиза,
Над ним стоящая теперь,
Тому назад четыре года
На свет пришла чрез ту же дверь.
Еще был вытащен недавно
Ей из хранилища ребят
И брат, которого большие
Целуют так и теребят!
В колодец долго смотрит Лиза.
— «Ужель детей там больше нет?
Иль все попрятались за камни
До появления на свет?
Сестра, положим, уверяла,
Что аист нас, детей, принес.
Что он девчонок и мальчишек
В гнезде скрывает… Но вопрос:
Как разбирает это аист?
Из них никто, ведь, не одет…
И их так много!.. Сомневаюсь!
Оно совсем не так! Нет! нет!
Наверно все живут в колодце:
Ведь я сама же там была!..
Да и теперь там на поверхность,
Я вижу, девочка всплыла!
Вишь, улыбается плутовка!
Ну! вылезай ко мне скорей!
Она на Лизочку похожа
Лицом и золотом кудрей!
Ах! если б только эту крошку
Могла достать оттуда я!
Она куда красивей, лучше,
Чем кукла глупая моя!..»
— Скажи мне, родная, дай сыну ответ:
увижу ль отца? Иль в живых его нет?
Молчишь ты, и даже не скажешь кто он?
А нынче мне чудный привиделся сон.
Мне снилось, что был мой отец королем…
Скажи хоть одно мне: куда мы идем?
Блуждаем в степи мы, скрываясь от всех.
Где темные рощи? Там пляски и смех,
там песни звучали! Туда бы опять…
Опять бы я горы хотел увидать.
Скажи, где отец мой? Скажи мне, кто он?
А я расскажу тебе чудный свой сон.
Мне радуга снилась, на выси двух гор
она опиралась. И будто мой взор —
над нею отца в облаках различил.
Свободно и гордо он в небе царил:
Корона была золотая на нем,
и ангелы Божьи летали кругом.
Он мне улыбался, кивал с облаков…
Отрадных таких я не видывал снов!»
— «Какие тут сны! Замолчи ты, глупец!
Из Венгрии мы. Там повешен отец.
Был горд, как король он, и в час роковой
он духом не пал, не поник головой.
Добычею птиц, незарытый, он стал…
В те дни у меня ты под сердцем лежал!
Ну, что побледнел? Что дрожишь ты, сынок?
Иди же, иди! Еще путь наш далек.»
А. Плещеев.
Темной ночью метель и гудит и шумит,
Под окошком избушки летая свистит;
А в избе при огне, у сырого окна,
Ждет красотка кого-то одна.
Все на мельнице стихло… огонь не горит…
Вышел мельник-красавец, к красотке спешит.
Он и весел, и громко и стройно поет,
И по снежным сугробам идет.
Он и с ветром поет и с метелью свистит,
По сугробам глубоким к красотке спешит…
Королева метелей на белом коне
Показалась вдали, в стороне.
И завыл ее конь, как израненный зверь,
И запела она: «Мой красавец, теперь —
Ты так молод, прекрасен — со мною пойдем!
Ты не хочешь ли быть королем?
У меня есть черто́ги в горе ледяной,
Блещут радугой стены, и пол расписной,
И на мягком сугробе нам быстро постель
Нанесет полуно́чи метель».
Все темно́, и метель и шумит и гудит…
— Мой красавец! Не бойся, что месяц глядит, —
Чтоб не видел он нас — до земли с облаков
Заколеблется полог снегов…
Ярко солнце блестит в голубых небесах,
И сверкают пылинки на снежных полях,
И на брачной постели покоится он —
Тих и свеж его утренний сон…
Под защитой гор лиловых
Спит Неаполь. На волнах
Реет Иския в багровых,
Угасающих лучах.
Снег в расщелинах сверкает,
Будто стая лебедей;
Грозный конус потрясает
Прядью огненных кудрей.
Выше, выше, по тропинке!
Торопись — уже темно!
Здесь не встретишь и былинки:
Без следа́ все сожжено.
Мулы, бережно ступая,
Поднимаются с трудом;
Гору звездами венчая,
Блещет лава над жерлом.
Дальше нет дороги мулам,
И долой с них — в добрый час!
Берегись! С зловещим гулом
Камень катится на нас.
Выше! выше! Издалека
Буря мечет в нас золой.
О, как тяжек зной сирокко!
Почва дышит под ногой.
Тьма нависла черной тучей.
Будто речка между скал,
Но без волн, струей тягучей
Льется пламенный металл.
Вместо месяца, над нами
Шар пылающий висит;
К небу черными столбами
Дым взлетает: все горит!
Месяц меркнет в клу́бах дыма.
Мы стоим не шевелясь.
Гром и пламя; камни мимо
Низвергаются дымясь.
Мнится, в бездне сокровенной
Небу гимн земля поет.
Страшно! дивно! несравненно!
Сердце к Богу с верой льнет.