Родил двенадцать деток год.
Пущу их аттестаты в ход!..
Январь — сын первый, он не глуп:
От стужи прячется в тулуп.
Гуляка-брат его, Февраль;
Рублей на масленой не жаль.
А Март пачкун и нравом дик;
В грязи валяться он привык.
Апрель простужен и для нас
Его улыбки — ряд гримас.
Май с доброй славою знаком.
Но и его бранят тайком.
Июнь сули́т мильон чудес
И манит в поле нас да в лес.
Июль порой обдаст дождем,
Но урожай мы славный ждем.
Украсит Август все сады:
Повсюду ягоды, плоды!..
Сентябрь-художник: по плечу
Ему леса рядить в парчу.
Октябрь хандрит: он зол и хмур,
Что лето кратко чересчур.
Ноябрь трубит в волшебный рог,
И в бурю вихрь нас валит с ног.
Декабрь в углу, в тепле сидит
И деток «елкой» веселит.
Высоко́ держал, как знамя,
Я кудрявую главу!
Соков жизненное пламя
Ствол делил с детьми-ветвями,
Разодетыми в листву.
Гордых деток не бранили
И не били палачи!
Выполняя без усилий
Труд свободный, ветви пили
Утра влагу и лучи.
Мысль отцовская бессменно
И любовь их берегла.
И мечтал я вдохновенно:
Милых деток непременно
Ждут великие дела!
Каждой ветви мачтой стройной
Суждено над морем встать,
Плыть по бездне беспокойной
И в холодный край, и в знойный —
И себя там показать!
Всех ветвей тринадцать было,
И одна лишь, — о позор! —
Только в метлы поступила!
Три других, увы! насилу
Были приняты в забор…
К остальным неумолима
Доля горькая была!
Печь их жадно приняла.
Разлетелась струйка дыму
И осталась… лишь зола!..
Колодец вырыт подле дома.
Подходит Лизочка к нему,
Глядит, задумавшись невольно,
В его таинственную тьму.
Малютке мама говорила,
Что в том колодце есть приют
Иль магазин такой, откуда
Порою деток достают…
Да, да! И даже крошка-Лиза,
Над ним стоящая теперь,
Тому назад четыре года
На свет пришла чрез ту же дверь.
Еще был вытащен недавно
Ей из хранилища ребят
И брат, которого большие
Целуют так и теребят!
В колодец долго смотрит Лиза.
— «Ужель детей там больше нет?
Иль все попрятались за камни
До появления на свет?
Сестра, положим, уверяла,
Что аист нас, детей, принес.
Что он девчонок и мальчишек
В гнезде скрывает… Но вопрос:
Как разбирает это аист?
Из них никто, ведь, не одет…
И их так много!.. Сомневаюсь!
Оно совсем не так! Нет! нет!
Наверно все живут в колодце:
Ведь я сама же там была!..
Да и теперь там на поверхность,
Я вижу, девочка всплыла!
Вишь, улыбается плутовка!
Ну! вылезай ко мне скорей!
Она на Лизочку похожа
Лицом и золотом кудрей!
Ах! если б только эту крошку
Могла достать оттуда я!
Она куда красивей, лучше,
Чем кукла глупая моя!..»
Зажигают на елке нарядной огни,
А за дверью заветною дети толпятся
И смеются, и к скважине шумно теснятся…
О, как бьются сердца, как блаженны они!
Их отцы также счастливы нынче и юны…
Только я… О, зачем вас, уснувшие струны,
Пробуждать! Ведь на радость беспечную их
Я в замерзшие окна могу любоваться:
Подышу на стекло — и начнут расплавляться
Ледяные узоры цветов ледяных.
О, безгрешное детство! О, юность святая!
О, надежд легкокрылых смеющийся рой!
Всюду радость, — лишь я, о былом вспоминая,
Поникаю усталой своей головой.
Я один — в дни ль веселья, в годину ль ненастья;
Вечный сумрак в душевной моей глубине.
«Он не знал никогда бесконечного счастья
Разделенной любви»… — говорят обо мне.
Да, мне сладкие грезы солгали, как сказки!
Я был беден и молод, а годы все шли…
И увидел я розу — волшебные краски
Мне блеснули в глаза… и надежду зажгли.
Все пред нею я жаждал излить, ослепленный,
Все, что звездам шептал я в час ночи бессонной…
Но другой подошел и сорвал мой цветок,
Мой любимый цветок, мой цветок благовонный…
Оттого-то, о дети, я так одинок,
Холостяк, сединой убеленный!..
Солнце садится, и небо алеет закатом,
В копнах стоящее сено полно ароматом,
В воздухе пляшут и хором жужжат комары.
Тихо косарь утомленный подходит к деревне.
Гордо поо́даль курган возвышается древний;
Там, нарушая затишье вечерней поры,
Юность резвится, и всплескам веселого смеха
Вто́рит над лугом и сонными рощами эхо…
К дому причетника пышный склоняется бук.
Старец под буком; с ним дети, ягнята и птицы
Дружной семьею… Пушистая шкура лисицы
Сохнет, повешена кем-то на сук.
Аист в раздумье стоит на кудрявой верхушке.
Лужей стал пруд, — но забили тревогу лягушки:
Парни, подростки гурьбою поя́т лошадей,
Свищут, поют… и уносятся к шири полей!
Двое ребят краснощеких, здоровых, ядреных
Заняты, видно, игрою из самых мудреных:
Палкой чертя́т на земле и строенья, и двор;
Мать на отцовский кафтан нашивает заплаты.
Звон колокольный несется в безмолвный простор;
Го́спода славит крестьянин молитвой средь хаты;
На́божно дети стоят вкруг большого стола, —
Сущие ангелы: дать бы им по́ два крыла!
Там, где малина растет, у церковной ограды,
Села старуха на камне в час тихой отрады;
Прядь серебристых волос шевелит ветерок…
Тут же, у ног, с молоком деревянная чашка;
Палку держа на коленях и охая тяжко,
Что-то старуха жует: верно, хлеба кусок…
Двое влюбленных сидят на пригорке отлогом,
Там, за стеною… И пусть их сидят себе с Богом!..
Через кладби́ще путь лежит,
Кресты чернеют, снег блестит,
Скрыв ряд могил от взора;
Старик-пасто́р домой идет,
Луна над церковью встает, —
Наступит полночь скоро.
В сияньи месячных лучей,
Стоит малютка у дверей;
Бледна, глядит несмело.
Подходит к ней старик-пасто́р:
«Кто ты и здесь с которых пор?
Ты вся похолодела!»
«Пустите, дедушка, меня!
Об этом маме знать нельзя!
Она и так все плачет».
«Тебе не сделаю я зла,
Но ты зачем сюда пришла?
Кровь на руке, что значит?»
«Ах, много слез я пролила!
Но в чем к спасенью путь нашла —
Сказать решусь едва ли…
За долг отец в тюрьме сгниет,
Весь скарб наш взят, псалты́рь — и тот
За бедность нашу взяли.
О бедных детях плачет мать,
Им корки хлеба негде взять…
Там дома, тяжко, тяжко…»
«Не стой же тут, мое дитя!
Что за письмо ты от меня
Стремишься скрыть, бедняжка?
Дай мне его! Мне жаль тебя.
Что ж это? Кровь на нем твоя?
Что тут ты начертала?»
«О, не сердитесь! Знаю я,
Что делать этого нельзя,
Но мама так рыдала!
Она сказала: только Бог
В несчастье нам помочь бы мог!
В его руках спасенье!
Но помощь к нам не шла, — тогда
Я ожидать пришла сюда
Полно́чи наступленья.
Разрезав руку в кровь свою,
Я этим душу продаю
Не духу зла, а Богу…
Бог любит деток, — Он возьмет
Меня к себе, а сам придет
К нам, в дом наш на подмогу.
Но маме знать о том не след,
У ней и так уж много бед,
А новых слез не надо…»
Старик ей крепко руку жмет:
«Дитя, Господь тебя спасет
И даст тебе отраду!..»
Живу я в тишине, в тени долины влажной,
Где резвые стада пасутся под горой,
И часто с пастухом внимаю стон протяжный
Влюбленных голубей вечернею порой.
Когда ж его свирель звучит о счастье нежно,
И Филис падает на грудь к нему — небрежно
Я возле мыльные пускаю пузыри,
Где блещет радуга прощальная зари…
На сумрачной скале, где старый замок дремлет,
В развалинах шумлю я с ветром кочевым;
В чертогах короля мне важность робко внемлет,
И в бедной хижине я плачу над больным.
Я в трюме корабля за тяжкими досками
Смеюся и шучу над звучными волнами
И в час, когда горит румяная заря.
Задумчиво брожу в стенах монастыря.
В ущелье, между скал, в пещере одинокой
Я демонов ночных и призраков бужу;
На мрачном севере, зарывшись в снег глубокий,
Я молчаливые дубравы сторожу.
На поле грозных битв, в час краткого покоя,
Победой близкою баюкаю героя,
Со странником в степи кочую, и певцам
Указываю путь к бессмертным небесам!
Ребенок сам — с детьми я чаще всех бываю,
Доступней волшебство невинным их сердцам,
И маленький их сад при мне, подобно раю,
Цветет и сладко льет душистый фимиам.
Их тесный уголок становится чертогом,
И аист кажется им странным полубогом,
Когда он по двору разгуливает хмур…
И ласточка для них — весенний трубадур.
И часто я с детьми при вечере румяном
Гляжу на облака, плывущие вдали.
Как дышится легко в саду благоуханном,
Как нежно нам журчат ручьи из-под земли!
Мы видим, как, сребрясь, за горы убегает
Гряда отсталых туч, и радуга сияет,
Алмазным поясом по светлым небесам,
И чайка белая ласкается к волнам…
Я и с тобою рос; когда ты был ребенком,
Сидели мы вдвоем, смотрели на камин,
Следили за игрой огня на у́гле тонком,
Где возникал и гас рой пламенных картин.
Мы сказки слушали, не зная лжи опасной,
Звучали вымыслы нам правдою прекрасной,
И с херувимами — покорные мечте —
Мы Бога видели в небесной высоте!..