Вместо куклы в модном платье,
Женни, вот тебе занятье:
Я принес мои стишки!
Ждать ли мне за это ласки?
Рада ль ты? Горят ли глазки?
Шевелятся ли ушки?
Лепечи пока, малютка,
Рифмы легкие шутя!
Скоро будешь институтка,
Скоро вырастешь, дитя!
Еще недавно мы знакомы,
Но я уж должен вам сказать,
Что вы усвоили приемы,
Чем можно сердце потерзать;
Вы вникли в милое искусство
Пощекотать больное чувство,
Чтоб после, под его огнем,
Свои фантазии на нем
С прегармоническим расчетом
Так ловко, верно, как по нотам,
А! Новый! — Ну, милости просим.
Пожалуйте. — Только уж — нет —
Не вам, извините, приносим,
А старому году привет. Характер ваш нам неизвестен,
Вы молоды слишком пока, —
А старый и добр был, и честен,
И можно почтить старика. К чему же хитрить, лицемерить,
Заране сплетая вам лесть?
Нам трудно грядущему верить,
Мы верим тому, что уж есть. А есть уже доброго много,
Я помню: была ты ребенком;
Бывало — ни в вихре затей,
Ни в играх, ни в хохоте звонком
Не слышно тебя меж детей. Как звездочка в белом тумане —
Являлась ты в детстве, мила,
И тихо, как Пушкина Таня,
Без кукол его провела. Бывало — в коротеньком платье,
В домашнем своем уголке,
Всегда ты в смиренном занятье —
С иголкой иль книжкой в руке, — В гостях же — с опущенным взглядом,
Что ж делать? — Судьба приказала
Им вечно друг друга терзать.
Их брачная доля связала,
Узла их нельзя развязать. Сожительство тяжко обоим,
Где ж брака высокая цель?
А мучить друг друга легко им:
Всё общее — дом и постель. И всюду они неразлучны,
Друг на друга злобно глядят,
Взаимно несносно-докучны,
Ревниво друг друга следят. Им страшно, чтоб, рано иль поздно
Скажите, я вам докучаю?
Скажите, я с ума схожу?
У вас, — скажите — умоляю, —
Не слишком часто ль я бываю?
Не слишком долго ли сижу?
Я надоел вам, я уверен,
При вас из рук я вон, хоть брось,
При вас я жалок и растерян,
При вас я туп и глуп насквозь.
Когда, обвороженный вами,
Ты сердца моего и слёз и крови просишь,
Певица дивная! — О, пощади, молю.
Грудь разрывается, когда ты произносишь:
‘Я всё ещё его, безумная, люблю’. ‘Я всё ещё’ — едва ты три лишь эти слова
Взяла и вылила их на душу мою, —
Я всё предугадал: душа моя готова
Уже заранее к последнему: ‘люблю’. Ещё не сказано: ‘люблю’, — а уж стократно
Перегорел вопрос в груди моей: кого?
И ты ответствуешь: ‘его’. Тут всё понятно;
Не нужно имени — о да, его, его! ‘Я всё ещё его’ … Кружится ум раздумьем…
Была пора: я был безумно — молод,
И пыл страстей мне сердце разжигал;
Когда подчас суровый зимний холод
От севера мне в душу проникал, —
Я думал: есть блаженный юг на свете,
Край светлых гор и золотых долин,
И радостно твердил я вместе с Гете:
Dahin, dahin!
Бывало, я близ девы — чародейки
Горел, немел, не находя речей,
Звучат часов медлительных удары,
И новый год уже полувозник;
Он близится; и ты уходишь, старый!
Ступай, иди, мучительный старик.
На пир зовут: я не пойду на пир.
Шуми, толпа, в рассеяньи тревожном;
Ничтожествуй, волнообразный мир,
И, суетный кружись при блеске ложном
Мильонов свеч и лучезарных ламп,
Когда, следя мгновений бесконечность,
Видали ль вы преображенный лик
Жильца земли в священный миг кончины —
В сей пополам распределенный миг,
Где жизнь глядит на обе половины? Уж край небес душе полуоткрыт;
Ее глаза туда уж устремились,
А отражать ее бессмертный вид
Черты лица еще не разучились, — И неземной в них отразился б день
Во всех лучах великого сиянья,
Но те лучи еще сжимает тень
Последнего бессмертного страданья. Но вот — конец! — Спокоен стал больной.
Какое явленье? Не рушится ль мир?
Взорвалась земля, расседается камень;
Из области мрака на гибельный пир
Взвивается люто синеющий пламень,
И стелется клубом удушливый пар,
Колеблются зданья, и рыщет пожар. Не рушится мир, но Мессина дрожит:
Под ней свирепеют подземные силы.
Владения жизни природа громит,
Стремяся расширить владенья могилы.
Смотрите, как лавы струи потекли
Темно. Ни звездочки на черном неба своде.
Под проливным дождем на длинном переходе
Промокнув до костей, от сердца, до души,
Пришли на место мы — и мигом шалаши
Восстали, выросли. Ну слава богу: дома
И — роскошь! — вносится в отрадный мой шалаш
Сухая, свежая, упругая солома.
‘А чайник что? ‘ — Кипит. — О чай — спаситель наш!
Он тут. Идет денщик — служитель ратных станов,
И, слаще музыки, приветный звон стаканов
Мне памятно: как был ребенком я —
Любил я сказки; вечерком поране
И прыг в постель, совсем не для спанья,
А рассказать чтобы успела няня
Мне сказку. Та, бывало, и начнет
Мне про Иван-царевича. ‘Ну вот, —
Старушка говорит, — путем-дорогой
И едет наш Иван-царевич; конь
Золотогривый и сереброногой —
Дым из ушей, а из ноздрей огонь —
Стыдись! Ведь от роду тебе уже полвека:
Тебе ли тешиться влюбленною мечтой
И пожилого человека
Достоинство ронять пред гордой красотой?
Ты жалок, ты смешон, отчаянный вздыхатель, —
И — знаешь, что еще? — уж не сердись, приятель:
Ты вор; у юности ты крадешь сердца жар.
Ты — старый арлекин, проказник седовласый,
В лоскутьях нежности дряхлеющий фигляр,
Ты дразнишь молодость предсмертною гримасой. Тогда как в стороне родной
Летом протёкшим, при всходе румяного солнца,
Я удалился к холмам благодатным. Селенье
Мирно, гляжу, почиваю над озером ясным.
Дай, посещу рыбарей простодушных обитель!
Вижу, пуста одинокая хижина. — «Где же,
Жильцы этой хаты пустынной?» —
Там, — отвечали мне, — там! — И рукой указали
Путь к светловодному озеру. Тихо спустился
К берегу злачному я и узрел там Николая —
Рыбаря мирного: в мокрой одежде у брега
Я не люблю тебя. Любить уже не может,
Кто выкупал в холодном море дум
Свой сумрачный, тяжёлый ум,
Кого везде, во всём, сомнение тревожит,
Кто в школе опыта давно уж перешёл
Сердечной музыки мучительную гамму
И в жизни злую эпиграмму
На всё прекрасное прочёл.
Пусть юноша мечтам заветным предаётся!
Я продал их, я прожил их давно;
Супротив столицы датской
Есть неважный островок.
Жил там в хижине рыбацкой
Седовласый старичок —
Стар-престар. Приезжих двое,
Путешественники, что ль,
Кличут старого: ‘Позволь
Слово молвить! ’ — ‘Что такое? ’
— ‘Ты ведь здешний старожил,
Объясни ж нам: здесь каменья —
На стол облокотясь и, чтоб прогнать тоску,
Журнала нового по свежему листку
Глазами томными рассеянно блуждая,
Вся в трауре, вдова сидела молодая —
И замечталась вдруг, а маленькая дочь
От милой вдовушки не отходила прочь,
То шелк своих кудрей ей на руку бросала,
То с нежной лаской ей колени целовала,
То, скорчась, у ее укладывалась ног
И согревала их дыханьем. Вдруг — звонок
Над Римом царствовал Траян,
И славил Рим его правленье,
А на смиренных христиан
Возникло новое гоненье,
И вот — седого старика
Схватили; казнь его близка,
Он служит сам себе уликой:
Всё крест творит рукою он,
Когда на суд уж приведен
К богам империи великой.
Старый Ян имел два клада,
Не доступных никому,
И одна была отрада
В них на старости ему. Первый клад, что рыцарь в латах,
Был — окованный сундук,
Где чистейшее в дукатах
Береглось от хищных рук. Клад второй была младая
Светлоликая жена,
Чистотою — ангел рая,
Обольщеньем — сатана. Два голкондские алмаза —
Полночь бьет. — Готово!
Старый год — домой!
Что-то скажет новый
Пятьдесят седьмой? Не судите строго, —
Старый год — наш друг
Сделал хоть немного,
Да нельзя же вдруг. Мы и то уважим,
Что он был не дик,
И спасибо скажем, —
Добрый был старик. Не был он взволнован
Как привяжется, как прилепится
К уму — разуму думка праздная,
Мысль докучная в мозг твой вцепится
И клюет его, неотвязная,
И подобная птице — ворону
Так и каркает в самом темени:
Норовлю от ней как бы в сторону,
Говорю: ‘Пусти! Нету времени.
День рабочий мне начинается
И кончается он заботою’; —
К тебе мой стих. Прошло безумье!
Теперь, покорствуя судьбе,
Спокойно, в тихое раздумье
Я погружаюсь о тебе,
Непостижимое созданье!
Цвет мира — женщина — слиянье
Лучей и мрака, благ и зол!
В тебе явила нам природа
Последних тайн своих символ,
Грань человеческого рода
Вы правы. Рад я был сердечно
От вас услышанным словам:
Визиты — варварство, конечно!
Итак — не еду нынче к вам
И, кстати, одержу победу
Над предрассудком: ни к кому
В сей светлый праздник не поеду
И сам визитов не приму;
Святого дня не поковеркав,
Схожу я утром только в церковь,