Автору «Капли»Нет, не страшусь я гонителей гневных,
Стану пред ними я твердой скалой,
Вновь ободрен, укреплен похвалой,
Слышимой мною из уст псалмопевных,
Льющейся целым потоком огня
С арфы Давидовой вдруг на меня. Буду ли ранен с противными в споре?
Язв к исцеленью мне подал елей
Тот, кто в таинственной ‘капле’ своей,
Капле единой, глубокой, как море,
С дивным наитьем божественных сил
Вечные тайны небес отразил. И, открывая нам неба картины,
Брызнул нам в душу любви кипятком,
Матери-девы чистейшим млеком,
Кровью Христовой, слезой Магдалины,
Словом, которым, подвигнув уста,
Спасся разбойник на древе креста. Что наша слава? Во мраке забвенья
Сгибнет, истлеет наш бренный венец,
Ты ж провещал нам, библейский певец,
Слово бессмертья, глагол откровенья,
Слово, под коим негорько страдать!
‘Тот не умрет, в ком жива благодать! ’
Красоте в угожденьях бесплодных
Посвящая мой страстный напев,
Много пел я красавиц холодных,
Много пел я бесчувственных дев.
Для тебя ж не слагал я ни строчки, —
Если ж начал бы славить тебя,
Вместо слов я одни только точки
Всё бы ставил, безмолвно любя.
Между тем ты одна из прелестных
На земле, где всё горе да труд,
Подарила мне искры небесных,
Золотых, незабвенных минут.
Что ж? Какие мои воздаянья?
Не отраду тебе я принес,
Но, как жрец при святыне страданья,
Посвятил тебя в таинство слез.
Ты мне к счастию путь указала,
Но — увы! — я не мог им идти.
На привет, где ты ‘здравствуй’ сказала,
Я печально ответил ‘прости’.
Перед нами могила разлуки…
Да, прости! — С этим словом должны
Оборваться все стройные звуки,
Все аккорды блаженства и муки
Стоном лопнувшей в сердце струны.
Благодарю. Когда ты так отрадно
О чем-нибудь заводишь речь свою,
В твои слова я вслушиваюсь жадно
И те слова бездонным сердцем пью.
Слова, что ты так мило произносишь,
Я, в стих вложив, полмира покорю,
А ты мне их порою даром бросишь.
Благодарю! Благодарю! Поешь ли ты — при этих звуках млея,
Забудусь я в раздумье на часок;
Мне соловья заморского милее
Малиновки домашней голосок, —
И каждый звук ценю я, как находку,
За каждый тон молитву я творю,
За каждую серебряную нотку
Благодарю — благодарю. Под тишиной очей твоих лазурных
Порой хочу я сердцем отдохнуть,
Забыть о днях мучительных и бурных…
Но как бы мне себя не обмануть?
Моя душа к тебе безумно рвется, —
И если я себя не усмирю,
То тут уж мне едва ль сказать придется
‘Благодарю, благодарю’. Но если б я твоим увлекся взором
И поздний жар еще во мне возник,
Ты на меня взгляни тогда с укором —
И я уймусь, опомнюсь в тот же миг,
И преклонюсь я к твоему подножью,
Как старый грех, подползший к алтарю,
И на меня сведешь ты милость божью.
Благодарю! Благодарю!
Внимая потокам приветственных слов,
Хмельницкий Богдан принимает послов. Посол тут валахский, посол молдаванской
И князь, представитель земли трансильванской. Прислал и державник Московии всей
С подарком послов к нему царь Алексей. Не любо ль принять от владыки такого
И шубу соболью, и доброе слово? От Польши здесь также послы и гонцы.
Он — дома, кругом козаки-молодцы: Полковники славные, ратные люди,
Разгульные головы, крепкие груди, Но — грубы, — что ж делать? — Их вождь-атаман
Доволен, радушен и весел Богдан. При нем его женка, — богато одета,
Гостей принимает с улыбкой привета, Сама ж, с деревянного ложкой в руке,
Табак растирает в простом черепке. Хозяин уставил заздравные кубки
И сам набивает курителям трубки, И в ценные кубки, гостям на почет,
Родную горелку он запросто льет. Те — ждут его речи, все — на ухо чутки,
А он отсыпает им басни да шутки — Зовет их обедать. ‘Нехай, — говорит, —
Вам жинка козацкого борщу зварит! Що сталось, то сталось! Забудем всё злое — И добре запьем да закусим былое! ’ И вольно с заплечья вождя своего
Полковники речь приправляют его — И — слово за словом — доходят до шуму.
‘Мовчытэ! ’ — кричит он, сам — думает думу. Он — бедный изгнанник. . Невзгод и потерь
Пора миновала, — и вот он теперь В почете великом… А что его ходу
Пособьем служило? — ‘Спасибо народу! Ты, Русь! ты, народ православный! тебе
Обязан я, — мыслит он, — честью в борьбе!..’
Ты сердца моего и слёз и крови просишь,
Певица дивная! — О, пощади, молю.
Грудь разрывается, когда ты произносишь:
‘Я всё ещё его, безумная, люблю’. ‘Я всё ещё’ — едва ты три лишь эти слова
Взяла и вылила их на душу мою, —
Я всё предугадал: душа моя готова
Уже заранее к последнему: ‘люблю’. Ещё не сказано: ‘люблю’, — а уж стократно
Перегорел вопрос в груди моей: кого?
И ты ответствуешь: ‘его’. Тут всё понятно;
Не нужно имени — о да, его, его! ‘Я всё ещё его’ … Кружится ум раздумьем…
Мутятся мысли… Я жду слова — и ловлю:
‘Безумная’ — да, да! — И я твоим безумьем
Подавлен, потрясён… И наконец — ‘люблю’. ‘Люблю’. — С тобой весь мир, природа, область бога
Слились в глубокое, безумное ‘люблю’
Подавлен, потрясён… И наконец — ‘люблю’.
О, повтори ‘люблю’!.. Нет, дай отдохнуть немного!
Нет не хочу дышать — лишь повтори, молю. И вот ‘я всё ещё’ — вновь начал райский голос.
И вот опять — ‘его’ — я вздох в грудь давлю…
‘Безумная’ — дрожу… Мне страшно… дыбом волос…
‘Люблю’ — хоть умереть от этого ‘люблю’.
Пока я разумом страстей не ограничил,
Несчастную любовь изведал я не раз;
Но кто ж, красавицы, из вас.
Меня, отвергнув, возвеличил?
Она — единая! — Я душу ей открыл:
Любовь мечтателя для ней была не новость;
Но как её отказ поэту сладок был!
какую, лестную суровость
Мне милый лик изобразил!
‘Сносней один удар, чем долгое томленье, —
Она сказала мне, — оставь меня, уйди!
Я не хочу напрасно длить волненье
В твоей пылающей груди.
Я не хочу, чтоб в чаяньи тревожном
Под тяжестию мной наложенных оков
В толпе ненужных мне рабов
Стоял ты пленником ничтожным.
Другие — пусть! — довольно, коль порой.
Когда мне не на чем остановить вниманье,
Я им, как нищими подаянье,
Улыбку, взгляд кидаю мой —
Из милости, из состраданья.
Тебе ль равняться с их судьбой?
Рождённому для дум им жизни не безплодной,
Тебе ли принимать богатою душой
Убогие дары от женщины холодной?
Я не хочу обманом искушать
Поэта жар и стих покорной
И полунежностью притворной
Тебе коварно вдохновлять,
Внушать страдальцу песнопенья
И звукам, вырванным из сердца глубины,
Рассеянно внимать с улыбкой одобренья
И спрашивать: кому они посвящены?
Заветных для мня ты струн не потревожишь —
Нет! Для меня — к чему таить? —
Необходим ты быть не можешь,
А лишний — ты не должен быть! ‘
И я внимал словам ласкательно суровым;
Ловила их душа пленённая моя;
Я им внимал — и с каждым словом
Я крепнул думою и мужественнел я;
И после видел я прозревшими очами,
Как головы других покорности в залог,
У ног красавицы простёртыми кудрями
Сметали пыль с прелестных ног.
Пустой надеждою питался каждый данник,
А я стоял вдали — отвергнутый избранник.
И он угас. Он блеском парадокса
Нас поражал, страдая и шутя, —
И кто порой невольно не увлекся
Его статьей, как лакомством дитя? Не дети ль мы!.. Оправив прибауткой
Живую речь, с игрушкой и с лозой,
Он действовал порой научной шуткой,
Порою — в смех завернутой слезой, И средь трудов болезненных и шуток,
В которых жизнь писателя текла,
Смерть, уловив удобный промежуток,
Свой парадокс над ним произнесла. К числу потерь еще одну причисли,
Убогий свет! Ликуй, земная тьма!
Еще ушел один служитель мысли,
Друг знания, с светильником ума. Ушел, умолк — навек, без оговорок.
Прочтем слова последних тех ‘Листков’.
Что он писал!.. Ведь для живущих дорог
И свят завет передмогильных слов. Он там сказал: ‘Всё приводите в ясность!
Не бойтесь! Все иди на общий суд!
Нас оградит общественная гласность
От тайных язв и ядовитых смут’. Он осуждал тот взгляд тупой и узкой,
Что видит зло в лучах правдивых дум;
Невежеству и мудрости французской
Он воспрещал давить наш русский ум. Он уяснял голов тех закоснелость,
Которым сплошь — под навык старых лет —
Родной наш ум является как смелость,
Как дерзкий крик, идущий под запрет. Он говорил: ‘Друзья! Не заглушайте
Благих семян! Не тьмите нам зарю,
И нам читать и мыслить не мешайте
На пользу всем, в служение царю! ’ Живущий брат! Пошли же на прощанье
Отшедшему, что между нами смолк,
Привет любви, и помни: завещанье
Умершего есть для живущих долг. Не преграждай благих стремлений века
И светлых искр мышленья не туши!
Дай нам понять значенье человека!
Дай видеть нам бессмертие души!
Здравствуй, деятель и зритель
Многих чудных жизни сцен,
Музы доблестной служитель,
Наш поэт и представитель
Славных дедовских времен! Знал ты время, ведал лета,
Как людьми еще был дан
В мире угол для поэта
И певец пред оком света
Чтил в себе свой честный сан. В лоне мира — песнью мирной
Он страдальцев утешал,
На пиры — нес клик свой пирный,
В бранях — благовестью лирной
Доблесть храбрых возвышал. Нес в величье он спокойном
Тяжесть дольнего креста, —
Пел ли радость гимном стройным —
Он глумленьем непристойным
Не кривил свои уста; И не мнил он обеспечить
Беззаконный произвол —
В русском слове чужеречить,
Рвать язык родной, увечить
Богом данный нам глагол. И над этой речью кровной,
Внятной призванным душам,
Не был вверен суд верховный
Дерзкой стае суесловной- Дел словесных торгашам. Грустных новостей в пучине
Мы, поэт, погружены,
Но от прежних лет доныне
Честно верен ты святыне
Благородной старины. И за то своим покровом
Сохранил в тебе господь
Эту силу — звучным словом,
Вечно юным, вечно новым,
Оживлять нам дух и плоть. Помню: я еще мальчишкой
Рылся в книжках, и меж них
За подкраденною книжкой
Поэтическою вспышкой
Зажигал меня твой стих; Слух и сердце он лелеял, —
И от слова твоего,
От семен тех, что ты сеял,
Аромат библейский веял —
Отзыв неба самого. Ты Карелии природу
В метких ямбах очертил,
Ты Двенадцатому году
В радость русскому народу
Незабвенным эхом был. И теперь, на нас лишь канул
Бранный дождь, твоя пора
Не ушла: ты вмиг воспрянул
И по-русски первый грянул
Православное ‘ура’. Средь болезненного века
Жив и здрав ты, — честь! хвала!
Песнь живого человека
И до серба, и до грека
Христианская дошла. Крест — нам сила, крест — наш разум.
К нам, друзья! — Из-за креста
Мы весь мир окинем глазом
И ‘на трех ударим разом
Со Христом и за Христа! ’
Я знал тебя, когда в сем мире
Еще ребенком ты была
И, став поэтов юных в клире,
Перстами детскими на лире
Аккорды первые брала.
Потом девицею-мирянкой
Являлась ты в семье людской,
Но света лживою приманкой
Талант не увлекался твой,
И вот, обетом послушанья
Сковав все думы и мечты,
Свой дар склонив под гнет молчанья,
Явилась инокиней ты.
Прости, что пред тобой я смею
Предстать и в эти времена,
Быть может, с грешною моею
И ложной мыслью! Вот она: Таланты богом нам даются, —
Коль в гимнах, ими что поются,
Горят небесные лучи,
То и с церковного порога
Тот поднял голос против бога,
Таланту кто сказал: ‘Молчи!
Молчи! Я у тебя отъемлю
Права на песнь, на вещий стон.
Уйди в пустыню! Вройся в землю
Иль в келье будь похоронен! ’
Не прав, кто, сдавшись слов сих гром
Готов, в отказ святым правам,
Внимать наставнику земному,
А не евангельским словам. Не сотворив себе кумира,
Талант! светилом миру будь!
В быту мирском сквозь дрязги мира
Пробей монашественный путь!
Истой — не за стеной угрюмой,
Но смут житейских посреди —
С своей отшельнической думой
И честной схимою в груди!
Любви небесной дай нам пламень!
Явись с участьем — не с грозой,
И грудь людскую — этот камень —
Прожги молитвенной слезой! Я — ученик, я — не учитель,
Я червь земли, не сын небес,
Но и не демон искуситель,
Не посланный из ада бес,
Который хочет в вечной муке
Тебя привлечь бряцаньем слов;
Я сам божественной науке
Учиться у тебя готов.
Себя не чту, не именую
Я ведущим, но предаю
На суд твой мысль мою земную,
Как грех, как исповедь мою. Притом, средь дум моих греховных,
Тебе я жалуюсь, скорбя,
На гордых пастырей духовных,
На целый свет и на тебя.
Когда не мог я быть послушным
Суду учителей кривых,
Ни оставаться равнодушным
К веленью божьих слов святых,
Когда из хладных сфер деизма
Скорей предаться был я рад
Смоле кипящей скептицизма, —
Я думал: христианин-брат,
Чтоб утолить мне сердца муку,
Ко мне свой голос устремит,
С любовью мне протянет руку
И нечестивца вразумит —
Просил я света, разуменья, —
И что ж? Учители смиренья,
Свой гневом дух воспламеня,
Под небом о Христе мне братья
Свои мне бросили проклятья,
Швырнули камнями в меня; —
И ты, вдыхая свет эфирный,
Ко мне безжалостна была
И средь молитв, из кельи мирной
Свой камень также подняла!
В улику неправд был Израилю дан
Предтеча — креститель Христа — Иоанн.
‘О Ирод, — взывал он, — владыко земной!
Преступно владеешь ты братней женой’.
Глагол Иоанна тревожил царя
Досадным укором, но, гневом горя,
Царь Ирод смирял свое сердце над ним —
Зане Иоанн был народом любим, —
И долго в темнице предтеча сидел,
И царь над ним казни свершать не хотел, —
Тем паче, что в дни испытаний и бед
Нередко его призывал на совет. И молчит Иродиада,
Втайне яростью дыша, —
В ней глубоко силу яда
Скрыла женская душа.
Лишь порой, при том укоре,
Вдруг в чертах ее и взоре
Проявляется гроза.
Жилы стянуты над бровью,
И отсвечивают кровью
В злобном выступе глаза. Месть ехидны палестинской
Зреет… Мысль проведена —
И усмешкой сатанинской
Осклабляется она.
О пророк! За дерзновенье
Ждет тебя усекновенье.
За правдивые слова,
За святую смелость речи —
У крестителя-предтечи
Отсечется голова! В царский праздник пир был велий.
Вечер. Трапеза полна.
Много всяческих веселий,
Много брашен, пряных зелий
И янтарного вина.
Весел Ирод, — царской лаской
Взыскан двор… Но царь глядит, —
Кто ему искусной пляской
В этот вечер угодит?
Струн кимвальных мириады
Потряслись… Отверзлась дверь —
И внеслась Иродиады
Соблазнительная дщерь. Пляшущая плавает роз в благоухании,
В пламени зениц ее — сила чародейская,
Стан ее сгибается в мерном колыхании —
Стройный, как высокая пальма иудейская;
Кудри умащенные блещут украшеньями
Перлов, камней царственных, радужно мерцающих;
Воздух рассекается быстрыми движеньями
Рук ее, запястьями звонкими бряцающих.
Вихрем вдруг взвилась она — и, взмахнув
прельстительно
Легкими одеждами звездно-серебристыми,
Стала вдруг поникшая пред царем почтительно,
Взор потмив ресницами трепетно-пушистыми. И плясавшую так чудно
Царь готов вознаградить,
И клянется безрассудно
Ей — что хочет — подарить.
Требуй, дочь Иродиады,
Той убийственной награды,
Что утешна будет ей —
Злобной матери твоей!
‘Царь! Ты видел пляску-чудо,
Так обет исполни ж свой —
Подавай плясунье блюдо
С Иоанна головой! И, пустивший зло в огласку,
Вестник правды меж людей
Заплатил за эту пляску
Честной кровию своей!
Пусть ликует в силах ада
На земле Иродиада!
В божьем небе твой престол.
Здесь безглавье есть венчанье
За святое немолчанье,
За торжественный глагол. Пляска смерти завершилась, —
Голова усечена.
Кончен пир. Угомонилась
Змеедушная жена.
Но рассказывали люди,
Что святая голова
Повторяла и на блюде
Те же смелые слова.
Смотришь порою на царства земли — и сдается:
Ангел покоя по небу над миром несется,
Всё безмятежно, безбранно, трудится наука,
Знание деда спокойно доходит до внука;
В битве с невежеством только, хватая трофеи,
Борется ум человека и копит идеи,
И ополчавшийся некогда дерзко на веру
Разум смиряется, кротко сознав себе меру,
И, повергаясь во прах пред могуществом божьим,
Он, становясь в умилении веры подножьем,
Злые свои подавляет насмешки над сердцем,
С нищими духом — глядишь — стал мудрец одноверцем.
Мысли крыло распускается шире и шире.
Смотришь — и думаешь: ‘Есть человечество в мире.
Господи! Воля твоя над созданием буди!
Слава, всевышний, тебе, — образумились люди,
Выросли дети, шагая от века до века,
Время и мужа увидеть в лице человека!
Мало ль он тяжких, кровавых свершил переходов?.
Надо ж осмыслиться жизни в семействе народов! ’
Только что эдак подумаешь с тайной отрадой —
Страшное зло восстает необъятной громадой;
Кажется, демон могучим крылом замахнулся
И пролетел над землей, — целый мир покачнулся;
Мнится, не зримая смертными злая комета,
Тайным влияньем нарушив спокойствие света,
Вдруг возмутила людей, омрачила их разум;
Зверствуют люди, и кровию налитым глазом
Смотрят один на другого, и пышут убийством,
Божий дар слова дымится кровавым витийством.
Мысли божественный дар углублен в изысканья
Гибельных средств к умножению смертных терзанья,
Брошены в прах все идеи, в почете — гремушки;
Проповедь мудрых молчит, проповедуют — пушки,
И, опьянелые в оргии дикой, народы
Цепи куют себе сами во имя свободы;
Чествуя в злобе своей сатану-душегубца,
Распри заводят во имя Христа-миролюбца;
Злобствует даже поэт — сын слезы и молитвы.
Музу свою окурив испареньями битвы,
Опиум ей он подносит — не нектар; святыню
Хлещет бичом, стервенит своих песен богиню;
Судорог полные, бьют по струнам его руки, —
Лира его издает барабанные звуки.
‘Бейтесь! ’ — кричат сорванцы, притаясь под забором,
И поражают любителей мира укором;
Сами ж, достойные правой, прямой укоризны,
Ищут поживы в утробе смятенной отчизны.
Если ж иной меж людьми проповедник восстанет
И поучительным словом евангельским грянет,
Скажет: ‘Покайтесь! Исполнитесь духом смиренья! ’ —
Все на глашатая грозно подъемлют каменья,
И из отчизны грабителей каждый вострубит:
‘Это — домашний наш враг; он отчизны не любит’.
Разве лишь недр ее самый смиренный снедатель
Скажет: ‘Оставьте! Он жалкий безумец-мечтатель.
Что его слушать? В безумье своем закоснелом
Песни поет он тогда, как мы заняты делом’.
‘Боже мой! Боже мой! — думаешь. — Грусть и досада!
Жаль мне тебя, человечество — бедное стадо!
Жаль…’ Но окончена брань, — по домам, ратоборцы!
Слава, всевышний, тебе, — есть цари-миротворцы.
Полночь бьет. — Готово!
Старый год — домой!
Что-то скажет новый
Пятьдесят седьмой? Не судите строго, —
Старый год — наш друг
Сделал хоть немного,
Да нельзя же вдруг. Мы и то уважим,
Что он был не дик,
И спасибо скажем, —
Добрый был старик. Не был он взволнован
Лютою войной.
В нем был коронован
Царь земли родной. С многих лиц унылость
Давняя сошла,
Царственная милость
Падших подняла. Кое-что сказалось
С разных уголков,
Много завязалось
Новых узелков. В ход пошли вопросы,
А ответы им,
Кривы или косы, —
Мы их распрямим. Добрых действий семя
Сеет добрый царь;
Кипятится время,
Что дремало встарь. Год как пронесется —
В год-то втиснут век.
Так вперед и рвется,
Лезет человек. Кто, измят дорогой,
На минутку стал,
Да вздремнул немного —
Глядь! — уж и отстал. Ну — и будь в последних,
Коль догнать не хват, —
Только уж передних
Не тяни назад! Не вводи в свет знанья
С темной стороны
Духа отрицанья,
Духа сатаны. Человек хлопочет,
Чтоб разлился свет, —
Недоимки хочет
Сгладить прошлых лет. Ну — и слава богу!
Нам не надо тьмы,
Тщетно бьют тревогу
Задние умы. ‘Как всё стало гласно! —
Говорят они. —
Это ведь опасно —
Боже сохрани! Тех, что мысль колышут,
Надо бы связать.
Пишут, пишут, пишут…
А зачем писать? Стало всё научно,
К свету рвется тварь,
Мы ж благополучно
Шли на ощупь встарь. Тьма и впредь спасла бы
Нас от разных бед.
Мы же зреньем слабы, —
Нам и вреден свет’. ~- Но друзья ль тут Руси
С гласностью в борьбе?
Нет — ведь это гуси
На уме себе! В маске патриотов
Мраколюбцы тут
Из своих расчетов
Голос подают. Недруг просвещенья
Вопреки добру
Жаждет воспрещенья
Слову и перу; В умственном движенье,
В правде честных слов —
‘Тайное броженье’
Видеть он готов. Где нечисто дело,
Там противен свет,
Страшно всё, что смело
Говорит поэт. Там, где руки емки
В гуще барыша,
Норовит в потемки
Темная душа, Жмется, лицемерит,
Вопиет к богам…
Только Русь не верит
Этим господам. Время полюбило
Правду наголо.
Правде ж дай, чтоб было —
Всё вокруг светло! Действуй, правду множа!
Будь хоть чином мал,
Да умом вельможа,
Сердцем генерал! Бедствий чрезвычайных
Не сули нам, гусь!
Нет здесь ковов тайных, —
Не стращай же Русь! Русь идет не труся
К свету через мглу.
Видно, голос гуся —
Не указ орлу. Русь и в ус не дует,
Полная надежд,
Что восторжествует
Над судом невежд, — Что венок лавровый
В стычке с этой тьмой
Принесет ей новый
Пятьдесят седьмой, — И не одолеют
Чуждых стран мечи
Царства, где светлеют
Истины лучи, — И разумной славы
Проблеснет заря
Нам из-под державы
Светлого царя.
Довольно и беглого взгляда:
Воссел — вы узнали без слов —
Средь зелени Летнего Сада
Отлитый из бронзы Крылов,
И, видимо, в думе глубок он,
И чтоб то дума была —
Подслушать навесился локон
На умную складку чела.
Разогнута книга; страницу
Открыл себе дедушка наш,
И ловко на льва и лисицу
Намечен его карандаш.
У ног баснописца во славе
Рассыпан зверей его мир:
Квартет в его полном составе,
Ворона, добывшая сыр,
И львы и болотные твари,
Петух над жемчужным зерном,
Мартышек лукавые хари,
Барашки с пушистым руном.
Не вся ль тут живность предстала
Металлом себя облила
И группами вкруг пьедестала
К ногам чародея легла? Вы помните, люди: меж вами
Жил этот мастистый старик,
Правдивых уроков словами
И жизненным смыслом велик.
Как меткий был взгляд его ясен!
Какие он вам истины он
Развертывал в образах басен,
На притчи творцом умудрен!
Умел же он истины эти
В такие одежды облечь,
Что разом смекали и дети,
О чем ведет дедушка речь.
Представил он матушке-Руси
Рассказ про гусиных детей,
И слушали глупые гуси —
Потомки великих гусей.
При басне его о соседе
Сосед на соседа кивал,
А притчу о Мишке-медведе
С улыбкой сам Мишка читал.
Приятно и всем безобидно
Жил дедушка, правду рубя.
Иной… да ведь это же стыдно
Узнать в побасенке себя!
И кто предъявил бы, что колки
Намеки его на волков,
Тот сам напросился бы в волки,
Признался, что сам он таков.
Он создал особое царство,
Где умного деда перо
Карало и злость и коварство,
Венчая святое добро.
То царство звериного рода:
Все лев иль орел его царь,
Какой-нибудь слон воевода,
Плутовка-лиса — секретарь;
Там жадная щука — исправник,
А с парой поддельных ушей
Всеобщий знакомец — наставник,
И набран совет из мышей.
Ведь, кажется, всё небылицы:
С котлом так дружится горшок,
И сшитый из старой тряпицы
В великом почёте мешок;
Там есть говорящие реки
И в споре с ручьём водопад,
И словно как мы — человеки —
Там камни, пруды говорят.
Кажись баснописец усвоил,
Чего в нашем мире и нет;
Подумаешь — старец построил
Какой фантастический свет,
А после, когда оглядишься,
Захваченной деда стихом,
И в бездну житейского толка
Найдёшь в его складных речах:
Увидишь двуногого волка
с ягнёнком на двух же ногах:
Там в перьях павлиньих по моде
Воронья распущена спесь,
А вот и осёл в огороде:
‘Здорово, приятель, ты здесь? ‘
Увидишь тех в горьких утехах,
А эту в почётной тоске:
Беззубою белку в орехах
И пляшущих рыб на песке,
И взор наблюдателей встретит
Там — рыльце в пушку, там — судью,
Что дел не касаяся, метит
На первое место в раю.
Мы все в этих баснях; нам больно
Признаться, но в хоть взаймы
Крыловскую правду, невольно,
Как вол здесь мычу я: ‘и мы! ‘
Сам грешен я всем возвещаю:
Нередко читая стихи,
Друзей я котлом угощаю,
Демьяновой страшной ухи. Довольно и беглого взгляда:
Воссел — вы узнали без слов —
Средь зелени Летнего Сада
Отлитый из бронзы Крылов, —
И станут мелькать мимоходом
Пред ликом певца своего
С текущим в аллее народом
Ходячие басни его:
Пойдут в человеческих лицах
Козлы, обезьяны в очках;
Подъедут и львы в колесницах
На скачущих бурно конях;
Примчатся в каретах кукушки,
Рогатые звери придут,
На памятник деда лягушки,
Вздуваясь, лорнет наведут, —
И в Клодта живых изваяньях
Увидят подобья свои,
И в сладостных дам замечаньях
Радастся: ‘mais oui, c’est joli’
Порой подойдёт к великану
И серый кафтан с бородой
И скажет другому кафтану:
‘Митюха, сынишко ты мой
Читает про Мишку, мартышку
Давно уж, — понятлив, хоть мал:
На память всю вызубрил книжку,
Что этот старик написал’.
О, если б был в силах нагнуться
Бессмертный народу в привет!
О, если б мог хоть улыбнуться
Задумчивый бронзовый дед!
Нет, — тою ж всё думою полный
Над группой звериных голов
Зрим будет недвижный, безмолвный
Из бронзы отлитый Крылов.
Стянут цепию железной,
Кто с бессмертьем на челе
Над разинутою бездной
Пригвожден к крутой скале?
То Юпитером казнимый
С похитительного дня —
Прометей неукротимый,
Тать небесного огня!
Цепь из кузницы Вулкана
В члены мощного титана
Вгрызлась, резкое кольцо
Сводит выгнутые руки,
С выраженьем гордой муки
Опрокинуто лицо;
Тело сдавленное ноет
Под железной полосой,
Горный ветер дерзко роет
Кудри, взмытые росой;
И страдальца вид ужасен,
Он в томленье изнемог,
Но и в муке он прекрасен,
И в оковах — всё он бог!
Всё он твердо к небу взводит
Силу взора своего,
И стенанья не исходит
Из поблеклых уст его. Вдруг — откуда так приветно
Что-то веет? — Чуть заметно
Крыл движенье, легкий шум,
Уст незримых легкий шепот
Прерывает тайный ропот
Прометея мрачных дум.
Это — группа нимф воздушных,
Сердца голосу послушных
Дев лазурной стороны,
Из пределов жизни сладкой
В область дольних мук украдкой
— Низлетела с вышины, —
И страдалец легче дышит,
Взор отрадою горит.
‘Успокойся! — вдруг он слышит,
Точно воздух говорит. —
Успокойся — и смиреньем
Гнев Юпитера смири!
Бедный узник! Говори,
Поделись твоим мученьем
С нами, вольными, — за что
Ты наказан, как никто
Из бессмертных не наказан?
Ты узлом железным связан
И прикован на земле
К этой сумрачной скале’. ‘Вам доступно состраданье, —
Начал он, — внимайте ж мне
И мое повествованье
Скройте сердца в глубине!
Меж богами, в их совете,
Раз Юпитер объявил,
Что весь род людской на свете
Истребить он рассудил.
‘Род, подобный насекомым!
Люди! — рек он. — Жалкий род!
Я вас молнией и громом
Разражу с моих высот.
Недостойные творенья!
Не заметно в вас стремленья
К светлой области небес,
Нет в вас выспреннего чувства,
Вас не двигают искусства,
Весь ваш мир — дремучий лес’.
Молча сонм богов безгласных,
Громоносному подвластных,
Сим словам его внимал,
Все склонились — я восстал.
О, как гневно, как сурово
Он взглянул на мой порыв!
Он умолк, я начал слово:
‘Грозный! ты несправедлив.
Страшный замысл твой — обида
Правосудью твоему? —
Ты ли будешь враг ему?
Грозный! Мать моя — Фемида
Мне вложила в плоть и кровь
К правосудию любовь.
Где же жить оно посмеет,
Где же место для него,
Если правда онемеет
У престола твоего?
Насекомому подобен
Смертный в свой короткий век,
Но и к творчеству способен
Этот бренный человек.
Вспомни мира малолетство!
Силы спят еще в зерне.
Погоди! Найдется средство —
И воздействуют оне’. Я сказал. Он стал ворочать
Стрелы рдяные в руках!
Гнев висел в его бровях,
‘Я готов мой гром отсрочить! ’ —
Возгласил он — и восстал. Гром отсрочен. Льется время.
Как спасти людское племя?
Непрерывно я искал.
Чем в суровой их отчизне
Двигнуть смертных к высшей жизни?
И загадка для меня
Разрешилась: дать огня!
Дать огня им — крошку света —
Искру в пепле и золе —
И воспрянет, разогрета,
Жизнь иная на земле.
В дольнем прахе, в дольнем хламе
Искра та гореть пойдет,
И торжественное пламя
Небо заревом зальет.
Я размыслил — и насытил
Горней пищей дольний мир, —
Искру с неба я похитил,
И промчал через эфир,
Скрыв ее в коре древесной,
И на землю опустил,
И, раздув огонь небесный,
Смертных небом угостил.
Я достиг желанной цели:
Искра миром принята —
И искусства закипели,
Застучали молота;
Застонал металл упорный
И, оставив мрак затворный,
Где от века он лежал,
Чуя огнь, из жилы горной
Рдяной кровью побежал.
Как на тайну чародея,
Смертный кинулся смотреть,
Как железо гнется, рдея,
И волнами хлещет медь.
Взвыли горны кузниц мира,
Плуг поля просек браздой,
В дикий лес пошла секира,
Взвизгнул камень под пилой;
Камень в храмы сгромоздился,
Мрамор с бронзой обручился,
И, паря над темным дном,
В море вдался волнорезом
Лес, прохваченный железом,
Окрыленный полотном.
Лир серебряные струны
Гимн воспели небесам,
И в восторге стали юны
Старцы, вняв их голосам.
Вот за что я на терзанье
Пригвожден к скале земной!
Эти цепи — наказанье
За высокий подвиг мой.
Мне предведенье внушало,
Что меня постигнет казнь,
Но меня не удержала
Мук предвиденных боязнь,
И с Юпитерова свода
Жребий мой меня послал,
Чтоб для блага смертных рода
Я, бессмертный, пострадал’. Полный муки непрерывной,
Так вещал страдалец дивный,
И, внимая речи той,
Нимфы легкие на воле
Об его злосчастной доле
Нежной плакали душой
И, на язвы Прометея,
Как прохладным ветерком,
Свежих уст дыханьем вея,
Целовали их тайком.
Вы правы. Рад я был сердечно
От вас услышанным словам:
Визиты — варварство, конечно!
Итак — не еду нынче к вам
И, кстати, одержу победу
Над предрассудком: ни к кому
В сей светлый праздник не поеду
И сам визитов не приму;
Святого дня не поковеркав,
Схожу я утром только в церковь,
Смиренно богу помолюсь,
Потом, с почтеньем к генеральству,
Как должно, съезжу по начальству
И крепко дома затворюсь. Обычай истинно безумный!
Китайских нравов образец!
День целый по столице шумной
Таскайся из конца в конец!
Составив список презатейный
Своим визитам, всюду будь —
На Острову и на Литейной,
Изволь в Коломну заглянуть.
И на Песках — и там быть надо,
Будь у Таврического сада,
На Петербургской стороне,
Будь моря Финского на дне,
В пределах рая, в безднах ада,
На всех планетах, на луне! Блажен, коль слышишь: ‘Нету дома’
‘Не принимают’. — Как огня,
Как страшной молнии и грома
Боишься длинного приема:
Изочтены минуты дня —
Нельзя терять их; полтораста
Еще осталось разных мест,
Где надо быть, тогда как часто
Несносно длинен переезд.
Рад просто никого не видеть
И всех проклясть до одного, Лишь только б в праздник никого
Своим забвеньем не обидеть, —
Лишь только б кинуть в каждый дом
Билетец с загнутым углом,
Не видеть лиц — сих адских пугал.,
Что лица? — Дело тут не в том,
А вот в чем: карточка и угол!
Лишь только б карточку швырнуть,
Ее где следует удвоить,
И тут загнуть, и там загнуть,
И совесть, совесть успокоить!
Ярлык свой бросил, хлоп дверьми:
Вот — на! — и черт тебя возьми! Порою ветер, дождь и слякоть,
А тут визиты предстоят;
Бедняк и празднику не рад —
Чего? Приходится хоть плакать.
Вот он выходит на крыльцо,
Зовет возниц, в карманах шарит…
Лицом хоть в грязь он не ударит,
Да грязь-то бьет ему в лицо.
Дорога — ад, чернее ваксы;
Извозчик за угол скорей
На кляче тощенькой своей
Свернул — от столь же тощей таксы,
Прочтенной им в чертах лица,
К нему ревущего с крыльца. Забрызган с первого же шага,
Пешком пускается бедняга,
И очень рад уже потом,
Когда с товарищем он в паре
Хоть как-нибудь, тычком, бочком,
На тряской держится ‘гитаре’:
Так называют инструмент
Хоть звучный, но не музыкальный,
Который в жизни сей печальной
Старинный получил патент
На громкий чин и титул ‘дрожек’,
И поглядишь — дрожит как лист,
Воссев на этот острый ножик,
Поэт убогий иль артист.
Я сам… Но, сколь нам ни привычно,
Всё ж трогать личность — неприлично
Свою тем более… Имен
Не нужно здесь; итак — NN,
Визитных карточек навьючен
Колодой целою, плывет
И, тяжким странствием измучен,
К дверям по лестнице ползет,
Стучится с робостью плебейской
Или торжественно звонит.
Дверь отперлась; привет лакейской
Как раз в ушах его гремит:
‘Имеем честь, дескать, поздравить
Вас, сударь, с праздником’; молчит
Пришлец иль глухо ‘м-м’ мычит,
Да карточку спешит оставить
Иль расписаться, а рука
Лакея, вслед за тем приветом,
И как-то тянется слегка,
И, шевелясь исподтишка,
Престранно действует при этом,
Как будто ловит что-нибудь
Перстами в области воздушной,
А гость тупой и равнодушный
Рад поскорее ускользнуть,
Чтоб продолжить свой трудный путь;
Он защитит, покуда в силах,
От наступательных невзгод
Кармана узкого проход,
Как Леонид при Фермопилах.
О, мой герой! Вперед! Вперед!
Вкруг света, вдаль по океану
Плыви сквозь бурю, хлад и тьму,
Подобно Куку, Магеллану
Или Колумбу самому,
И в этой сфере безграничной
Для географии столичной
Трудись! — Ты можешь под шумок
Открыть среди таких прогулок
Иль неизвестный закоулок,
Иль безымянный островок;
Полузнакомого припомня,
Что там у Покрова живет,
Узнать, что самая Коломня
Есть остров средь канавных вод, —
Открыть полярных стран границы,
Забраться в Индию столицы,
Сто раз проехать вверх и вниз
Через Надежды Доброй мыс.
Тут филолог для корнесловья
Отыщет новые условья,
Найдет, что русский корень есть
И слову чуждому ‘визиты’,
Успев стократно произнесть
Извозчику: ‘Да ну ж! вези ты! ’
Язык наш — ключ заморских слов:
Восстань, возрадуйся, Шишков!
Не так твои потомки глупы;
В них руссицизм твоей души,
Твои родные ‘мокроступы’
И для визитов хороши.
Зачем же всё в чужой кумирне
Молиться нам? — Шишков! Ты прав,
Хотя — увы! — в твоей ‘ходырне’
Звук русский несколько дырав.
Тебя ль не чтить нам сердца вздохом,
В проезд визитный бросив взгляд
И зря, как, грозно бородат,
Маркер трактирный с ‘шаропёхом’
Стоит, склонясь на ‘шарокат’?
Но — я отвлекся от предмета,
И кончить, кажется, пора.
А чем же кончится всё это?
Да тем, что нынче со двора
Не еду я, останусь дома.
Пускай весь мир меня винит!
Пусть всё, что родственно, знакомо
И близко мне, меня бранит!
Я остаюсь. Прямым безумцем
Довольно рыскал прежде я,
Пускай считают вольнодумцем
Меня почтенные друзья,
А я под старость начинаю
С благословенного ‘аминь’;
Да только вот беда: я знаю —
Чуть день настанет — динь, динь, динь
Мой колокольчик, — и покою
Мне не дадут; один, другой,
И тот, и тот, и нет отбою —
Держись, Иван — служитель мой!
Ну, он не впустит, предположим;
И всё же буду я тревожим
Несносным звоном целый день,
Заняться делом как-то лень —
И всё помеха! — С уголками
Иван обеими руками
Начнет мне карточки сдавать,
А там еще, а там опять.
Как нескончаемая повесть,
Всё это скучно; изорвешь
Все эти листики, а всё ж
Ворчит визитная-то совесть,
Ее не вдруг угомонишь:
‘Вот, вот тебе, а ты сидишь! ’
Неловко как-то, неспокойно.
Уж разве так мне поступить,
Как некто — муж весьма достойный
Он в праздник наглухо забить
Придумал дверь, и, в полной мере
Чтоб обеспечить свой покой,
Своею ж собственной рукой
Он начертал и надпись к двери:
‘Такой-то-де, склонив чело,
Визитщикам поклон приносит
И не звонить покорно просит —
Уехал в Царское Село’.
И дома дал он пищу лени,
Остался целый день в тиши, —
И что ж? Потом вдруг слышит пени:
‘Вы обманули — хороши!
Чрез вас мы время потеряли —
Час битый ехали, да час
В Селе мы Царском вас искали,
Тогда как не было там вас’.
Я тоже б надписал, да кстати ль?
Прочтя ту надпись, как назло,
Пожалуй, ведь иной приятель
Махнет и в Царское Село!