Мысли священныя, жальте
Жалами медленных ос!
В этой толпе неисчетной,
Здесь, на вечернем асфальте,
Дух мой упорный возрос.
В этой толпе неисчетной
Что я? — лишь отзвук других.
Чуткое сердце трепещет:
Стон вековой, безотчетный
В нем превращается в стих.
Чуткое сердце трепещет
Трепетом тонкой струны,
Слышит таинственный ропот…
Шар электрический блещет
Мертвым лучом с вышины.
Слышит таинственный ропот
Сердце, в молчаньи толпы.
Здесь, на вечернем асфальте,
Словно предчувствие — топот,
Даль — словно в вечность тропы.
Здесь, на вечернем асфальте,
Дух мой упорный возрос.
Что я? — лишь отзвук случайный
Древней, мучительной тайны.
Мысли священныя, жальте
Жалами медленных ос!
Офелия пела и гибла,
И пела, сплетая венки,
С цветами, венками и песней
На дно опустилась реки.А. Фет.
Ты не сплетала венков Офелии,
В руках не держала свежих цветов;
К окну подбежала, в хмельном веселии,
Раскрыла окно, как на радостный зов!
Внизу суетилась толпа безумная,
Под стуки копыт и свистки авто,
Толпа деловая, нарядная, шумная,
И тебя из толпы не видел никто.
Кому было дело до лика странного,
Высоко, высоко, в чужом окне!
Чего ж ты искала, давно желанного,
Блуждающим взором, внизу, на дне?
Никто головы не поднял, — и с хохотом
Ты кинулась вниз, на пустой гранит.
И что-то упало, с тяжелым грохотом,
Под зовы звонков и под стук копыт.
Метнулась толпа и застыла, жадная,
Вкруг бедного тела, в крови, в пыли…
Но жизнь шумела, все та же, нарядная,
Авто и трамваи летели вдали.
В небе — яркость повечерия:
Реют птиц волшебных перья,
Гривы странного зверья…
Словно вырос там, над городом,
Пред владыкой грозно-гордом
Некий дивный ипподром.
Как в торжественной басилике,
Всюду — облики и лики,
Толпы дивно велики;
Все скамьи людьми унизаны;
По одеждам жемчуг ризный
Блещет с темной крутизны.
Ждут ли толпы гладиатора
В рдяной алости театра,
В круге синего шатра?
Вот и он, боец невиданный!
Меч возносит серповидный,
В тучах руки чуть видны…
Решена борьба заранее:
Полетит на стон страданья
Черный облак воронья.
Крыльев, кровью отороченных,
Ляжет взмах, в углах урочных,
Точно сотня створ ночных.
И лишь звезды сквозь расщелины,
Озирая мрак земельный,
Будут искриться, хмельны.
Да вверху над стихшим городом
Будет спать в молчаньи гордом
Нам незримый ипподром.
1918
В пропасти улиц закинуты,
Городом взятые в плен,
Что мы мечтаем о Солнце потерянном!
Области Солнца задвинуты
Плитами комнатных стен.
В свете искусственном,
Четком, умеренном,
Взоры от красок отучены,
Им ли в расплавленном золоте зорь потонуть!
Гулом сопутственным,
Лязгом железным
Празднует город наш медленный путь.
К безднам все глубже уводят излучины…
Нам к небесам, огнезарным и звездным,
Не досягнуть!
Здравствуй же, Город, всегда озабоченный,
В свете искусственном,
В царственной смене сверканий и тьмы!
Сладко да будет нам в сумраке чувственном
Этой всемирной тюрьмы!
Окна кругом заколочены,
Двери давно замуравлены,
Сабли у стражи отточены, —
Сабли вкусившие крови, —
Все мы — в цепях!
Слушайте ж песнь храмовых славословий,
Вечно живет как кумир нам поставленный —
Каменный прах!
Славлю я толпы людские,
Самодержавных колодников,
Славлю дворцы золотые разврата,
Славлю стеклянные башни газет.
Славлю я лики благие
Избранных веком угодников —
(Черни признанье — бесценная плата,
Дара поэту достойнее нет!)
Славлю я радости улицы людной,
Где с дерзостным взором и мерзостным хохотом
Предлагают блудницы
Любовь,
Где с ропотом, топотом, грохотом
Движутся лиц вереницы,
Вновь
Странно задеты тоской изумрудной
Первых теней, —
И летят экипажи, как строй безрассудный,
Мимо зеркальных сияний,
Мимо рук, что хотят подаяний,
К ликующим вывескам наглых огней!
Но славлю и день ослепительный
(В тысячах дней неизбежный),
Когда среди крови, пожара и дыма,
Неумолимо,
Толпа возвышает свой голос мятежный,
Властительный,
В безумии пьяных веселий
Все прошлое топчет во прахе,
Играет, со смехом, в кровавые плахи,
Но, словно влекома таинственным гением.
(Как река свои воды к простору несущая)
С неуклонным прозрением,
Стремится к торжественной цели,
И, требуя царственной доли,
Глуха и слепа,
Открывает дорогу в столетья грядущие!
Славлю я правду твоих своеволий,
Толпа!
Два моряка возвращались на север.
Их челн не боится осенних туманов.
В царстве садов, и дворцов, и обманов,
Как добыча, досталась им в плен
Семья сирен.
Два моряка возвращались на север.
Был вечер.
Веял уверенный ветер.
Плыли они и спокойны и горды.
Мимо мелькали знакомые фьорды.
Их челн не боится осенних туманов.
Толпились на пристани люди.
Толпа изумленно глядела
На челн, увлекаемый крыльями пены.
Привязаны к мачтам, сирены
— К небесам устремленные груди —
Извивали линии тела,
И золото их украшений горело.
Глядела толпа изумленно,
Не зная, что близится к ним с океана.
Сквозь дымку тумана
Корзиной серебряной были их челны,
Наполненной вверх золотыми плодами,
Золотыми, живыми цветами.
И пели сирены,
Привязаны к мачте,
И лиры сжимая в ослабших руках.
«Мы дочери пены!
О плачьте! о плачьте!
О юге далеком, о радостных днях!»
Так пели сирены,
Привязаны к мачте,
Как пламя сверкали их юные груди.
Но песни сирен не слыхали на пристани бывшие люди,
Молчаливые, косные люди!
Они не узнали друзей — двух моряков —
Им знакомых давно.
Не узнали снастей, ни их парусов,
А сами соткали для них полотно.
Слепые, косные люди!
И мимо прошел торжествующий сон,
На миг озарив их родной небосклон,
Для тысячей нем,
Не понят никем,
Ибо слишком он был непохож
На скучную ложь, —
На рассказы учителей местных.
Близко от берега шли корабли,
Полны сокровищ чудесных,
Манили, влекли…
И никто не вкусил от плодов неизвестных.
Улица была — как буря. Толпы проходили,
Словно их преследовал неотвратимый Рок.
Мчались о́мнибусы, кэбы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
Вывески, вертясь, сверкали переменным оком,
С неба, с страшной высоты тридцатых этажей;
В гордый гимн сливались с рокотом колес и скоком,
Выкрики газетчиков и щелканье бичей.
Лили свет безжалостный прикованные луны,
Луны, сотворенные владыками естеств.
В этом свете, в этом гуле — души были юны,
Души опьяневших, пьяных городом существ.
И внезапно — в эту бурю, в этот адский шепот,
В этот, воплотившийся в земные формы бред,
Ворвался, вонзился чуждый несозвучный топот,
Заглушая гулы, говор, грохоты карет.
Показался с поворота всадник огнеликий,
Конь летел стремительно и стал с огнем в глазах,
В воздухе еще дрожали — отголоски, крики,
Но мгновенье было — трепет, взоры были — страх!
Был у всадника в руках развитый длинный свиток,
Огненные буквы возвещали имя: Смерть…
Полосами яркими, как пряжей пышных ниток,
В высоте над улицей вдруг разгорелась твердь.
И в великом ужасе, скрывая лица, — люди
То бессмысленно взывали: «Горе! с нами Бог!»
То, упав на мостовую, бились в общей груде…
Звери морды прятали, в смятеньи, между ног.
Только женщина, пришедшая сюда для сбыта
Красоты своей, — в восторге бросилась к коню,
Плача целовала лошадиные копыта,
Руки простирала к огневеющему дню.
Да еще безумный, убежавший из больницы,
Выскочил, растерзанный, пронзительно крича:
«Люди! Вы ль не узнаете Божией десницы!
Сгибнет четверть вас — от мора, глада, и меча!»
Но восторг и ужас длились — краткое мгновенье.
Через миг в толпе смятенной не стоял никто:
Набежало с улиц смежных новое движенье,
Было все обычным светом ярко залито.
И никто не мог ответить, в буре многошумной,
Было ль то виденье свыше или сон пустой.
Только женщина из зал веселья, да безумный
Все стремили руки за исчезнувшей мечтой.
Но и их решительно людские волны смыли,
Как слова ненужные из позабытых строк.
Мчались о́мнибусы, кэбы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный, людской поток.