Сегодня день, когда идут толпами
На гробы близких возлагать венки...
О, не скупись последними цветами!
Не пожалей движения руки!
На грудь мою клади венок твой смело.
Вторично ей в любви не умирать...
Как я любил... как страсть во мне горела.
Из-под венка, поверь мне, не узнать.
Пред великою толпою
Музыканты исполняли
Что-то полное покоя,
Что-то близкое к печали;
Скромно плакали гобои
В излияньях пасторальных,
Кружевные ли́лись звуки
В чудных фразах музыкальных…
Но толпа вокруг шумела:
Ей нужны иные трели!
Спой ей песню о безумье,
О поруганной постели;
Дай ей резких полутонов,
Тактом такт перешибая,
И она зарукоплещет,
Ублажась и понимая…
Проповедь в храме одном говорилась.
Тяжкое слово священника мощно звучало.
Нервною стала толпа, но молчала…
Слезы к глазам подступили, дыханье стеснилось…
Все же молчала толпа! Только вдруг бесноватый,
С улицы в церковь войдя, зарыдал, —
Так, ни с чего! Храм, внезапно обятый
Страхом как будто, — стенаньем ему отвечал!
Это томление слез, тяготу ожиданья —
Вдруг разрешило не слово, порыв беснованья.
Да, мы, смирясь, молчим… в конце концов – бесспорно!..
Юродствующий век проходит над землей,
Он развивает ум старательно, упорно
И надсмехается над чувством и душой.
Ну, что ж? Положим так, что вовсе не позорно
Молчать сознательно, но заодно с толпой;
В веселье чувственности сытой и шальной
Засмеивать печаль и шествовать покорно!
Толпа всегда толпа! В толпе себя не видно;
В могилу заодно сойти с ней не обидно;
Но каково-то тем, кому судьба – стареть
И ждать, как подрастут иные поколенья
И окружат собой их, ждущих отпущенья,
Последних могикан, забывших умереть!
Вешают убийцу в городе на площади,
И толпа отвсюду смотрит необятная!
Мефистофель тут же; он в толпе шатается;
Вдруг в него запала мысль совсем приятная.
Обернулся мигом. Стал самим преступником;
На себя веревку помогал набрасывать;
Вздернули, повесили! Мефистофель тешится,
Начал выкрутасы в воздухе выплясывать.
А преступник скрытно в людях пробирается,
Злодеянье новое в нем тихонько зреет,
Как бы это чище, лучше сделать, думает,
Как удрать непойманным, — это он сумеет.
Мефистофель радостно, истинно доволен,
Что два дела сделал он людям из приязни:
Человека скверного отпустил на волю,
А толпе дал зрелище всенародной казни.
Они тень Гамлета из гроба вызывают,
Маркиза Позы речь на музыку кладут,
Христа Спасителя для сцены сочиняют,
И будет петь Христос так, как и те поют.
Уродов буффонад с хвостатыми телами,
Одетых в бабочек и в овощи земли,
Кривых подагриков с наростами, с горбами
Они на Божий свет, состряпав, извлекли.
Больной фантазии больные порожденья,
Одно других пошлей, одно других срамней,
Явились в мир искусств плодами истощенья
Когда-то здравых сил пролгавшихся людей.
Толпа валит смотреть. Причиною понятной –
Все эти пошлости нетрудно обяснить:
Толпа в нелепости, как море, необятной,
Нелепость жизни жаждет позабыть.
(После Плевны)
К вокзалу железной дороги
Два поезда сразу идут,
Один — он бежит на чужбину,
Другой же — обратно ведут.
В одном по скамьям новобранцы,
Все юный и целый народ;
Другой на кроватях и койках
Калек бледноликих везет...
И точно как умные люди,
Машины, в работе пыхтя,
У станции ход уменьшают,
Становятся ждать, подойдя!
Уставились окна вагонов
Вплотную стекло пред стеклом;
Грядущее виделось в этом,
Былое мелькало в другом...
Замолкла солдатская песня,
Замялся, иссяк разговор,
И слышалось только шаганье
Тихонько служивших сестер.
В толпе друг на друга глазели:
Сознанье чего-то гнело,
Пред кем-то всем было так стыдно
И так через край тяжело!
Лихой командир новобранцев, —
Имел он смекалку с людьми, —
Он гаркнул своим музыкантам:
«Сыграйте ж нам что, черт возьми!»
И свеялось прочь впечатленье,
И чувствам исход был открыт:
Кто был попрочней — прослезился,
Другие рыдали навзрыд!
И дым выпуская клубами,
Машины пошли вдоль колей,
Навстречу судьбам увлекая
Толпы безответных людей...
Есть страшные ночи, их бог посылает
Карать недостойных и гордых сынов,
В них дух человека скорбит, изнывает,
В цепи́ несловимых, томительных снов.
Загадочней смерти, душнее темницы,
Они надавляют бессильную грудь,
Их очерки бледны, их длинны страницы —
Страшимся понять их, к ним в смысл заглянуть.
А сил не хватает покончить мученья,
Ворочает душу жестокая ночь,
Толпой разбегаются, вьются виденья,
Хохочут и дразнят, и прыгают прочь.
Затронут на сердце все струны живые,
Насилу проснешься, — все тихо во мгле,
И видишь в окошке, как тени ночные
Дозором гуляют по спящей земле.
Стена над кроватью луной серебрится,
И слышишь, как бьется горячая кровь,
Попробую спать я, авось не приснится,
Чудовищный сон тот не выглянет вновь.
Но тщетны надежды, плетутся мученья,
Ворочает душу жестокая ночь,
Толпой разбегаются, вьются виденья,
Хохочут и дразнят, и прыгают прочь.
Но ночь пролетела, восток рассветает,
Рассеялись тени, мрак ночи исчез,
Заря заалела и быстро сметает
Звезду за звездой с просветлевших небес.
Проснешься ты бледный, с померкнувшим взором,
С души расползутся страшилища прочь;
Но будешь ты помнить, как ходят дозором
Виденья по сердцу в жестокую ночь.
Что слышится сквозь шум и говор смутный
О том, что умер он так рано? Гость минутный
В тысячелетней жизни родины своей,
Он был, как ветер, видимо попутный,
На мутной толчее встревоженных зыбей.
Исканье знамени, как нового оплота,
В виду поблекнувших и выцветших знамен,
Развернутых в толпе, без цели и без счета —
Вот смысл того неясного чего-то,
Чем этот шум толпы за гробом порожден...
Каков бы ни был он, усопший — волей Бога,
В нем обозначились великие черты:
Ему был голос дан, средь общей немоты!
Он знамя шевельнул! Он видел, где дорога!
Он был живым лицом средь масок и гримас,
Был прочным обликом в видениях тумана...
Вот отчего тот клич: «Зачем, зачем так рано!»
Вот отчего та скорбь глубокая у нас...
Гроб унесен... Вопрос убийственный гнездится
При взгляде на живых, в неведенье конца:
Зачем у нас всегда так рвутся те сердца,
Которым заодно с народом любо биться?
Зачем у нас судьба все лучшее мертвит,
Безумцы мудрствуют, Христом торгует злоба,
Ликует часто смерть, шумят триумфы гроба,
А остальное все, — иль лжет, или молчит?..
Что ж? Русским умирать не страшно и не жалко...
И, если суждено, мы сообща умрем, —
Но тяжким трауром полмира облечем
И вразумим живых величьем катафалка!..
(На коронацию Александра ИИИ)
Затеплилась Москва в ликующих огнях!
По тьме синеющей, несметными чертами,
Картиной огненной рисуясь в небесах,
Обозначался Кремль, обставленный зубцами...
В горящих очерках, ни кисти, ни перу
Не поддающихся, ничем не описуем,
По каждой профили, по каждом ребру
Рукой невидимой внимательно рисуем,
Кремль чудно возникал как бы из тьмы веков,
Нетленной жизни гость, явленье световое,
Весь в честной памяти преставленных отцов,
В общенье с вечностью, и в царственном покое...
Все башни ожили, и рдея, и светясь
Где ярким пурпуром, где синими огнями,
Как бы вступая вновь с подлунным миром в связь,
От древних окон их, блестящими тесьмами,
Светлы, как солнца блеск, и остры, как мечи,
Как бы богатырей каких-то древних взоры,
По тьме полуночной рисуя вкруг узоры,
Бродили длинные, подвижные лучи...
Толпа бессчетная отвсюду приливала,
Раскидывалась сплошь мятущимся коворм,
Как море, что́ утес родной облюбовало,
Она и ластилась, и билась под Кремлем...
В молчания глухом и на сердце твердыни
Стояли лишь одне соборные святыни,
И только трепетным румянцем куполов,
Как бы сочувствуя веселью отвечали!
Казалось, те цари, что́ мирно почивали
За многим множеством промчавшихся годов,
Ответили толпе, облитой ярким светом,
Своим, едва-едва зардевшимся приветом...
И вдруг над этим всем был сразу освещен
Знакомы исстари столб древней колокольни!
Он с высоты взглянул на то, чем окружен:
На празднество толпы, на весь простор раздольный;
Весь опоясанный алмазами огней,
Он гордо превознес старинную корону,
И православный крест заискрился над ней
По потемневшему глубоко небосклону...
Москва! Кто зрел тебя в одежде огневой,
Кто эту ночь провел в тебе, в Первопрестольной, —
Тот много просветлел, тот беззаветно твой —
На жизнь и смерть в любви непроизвольной...
И видели мы все явленье эпопеи...
Библейским чем-то, средневековым,
Она в четыре дня сложилась с небольшим
В спокойной ясности и красоте идеи!
И в первый день, когда ты остывал,
И весть о смерти город обегала,
Тревожной злобы дух недоброе шептал,
И мысль людей глубоко тосковала...
Где вы, так думалось, умершие давно,
Вы, вы, ответчики за раннюю кончину,
Успевшие измять, убить наполовину
И этой жизни чистое зерно!
Ваш дух тлетворный от могил забытых
Деянье темное и после вас вершит,
От жил, в груди его порвавшихся, открытых,
От катафалка злобно в нас глядит...
И день второй прошел. И вечер, наступая,
Увидел некое большое торжество:
Толпа собралась шумная, живая,
Другого чествовать, поэта твоего!..
Гремели песни с освещенной сцены,
Звучал с нее в толпу могучий сильный стих,
И шли блестевшие огнями перемены
Людей, костюмов и картин живых...
И в это яркое и пестрое движенье,
Где мягкий голос твой — назначен был звучать,
Внесен был твой портрет, — как бледное виденье,
Нежданной смерти ясная печать!
И он возвысился со сцены — на престоле,
В огнях и звуках, точно в ореоле...
И веяло в сердца от этого всего
Сближением того, что живо, что мертво,
Рыданьем, радостью, сомненьями без счета,
Всей страшной правдою «Бесо́в» и «Идиота»!..
Тревожной злобы дух — он уставал шептать!
Надеяться хотелось, верить, ждать!..
Три дня в туманах солнце заходило,
И на четвертый день, безмерно велика,
Как некая духовная река
Тебя толпа в могилу уносила...
Зима, испугана как будто, отступила
Пред пестротой явившихся цветов!
Качались перья пальм и свежестью листов
Сияли лавры, мирты зеленели!
Разумные цветы слагались в имена,
В слова, — как будто говорить хотели...
Чуть видной ношею едва отягчена,
За далью серой тихо исчезая,
К безмолвной лавре путь свой направляя,
Тихонько шла река, и всей своей длиной
Вторила хорам, певшим: «Упокой!»
В умах людских, печальных и смущенных,
Являлась мысль: чем обяснить полней —
Стремленье волн людских и стягов похоронных,
Как не печалью наших тяжких дней,
В которых много так забитых, оскорбленных,
Непризнанных, отверженных людей?
И в ночь на пятый день, как то и прежде было,
Людей каких-то много приходило
Читать псалтырь у головы твоей...
Там ты лежал под сенью балдахина,
И вкруг тебя, как стройная дружина
Вдруг обратившихся в листву богатырей,
Из полутьмы собора проступая
И про тебя былину измышляя,
Задумчивы, безмолвны, велики́,
По кругу высились лавровые венки!
И грудой целою они тебя покрыли,
Когда твой яркий гроб мы в землю опустили...
Морозный ветер выл... Но ранее его
Заговорила сдержанная злоба
Вдогонку шествию довременного гроба!
По следу свежему триумфа твоего
Твои товарищи, и из того же круга,
Служащие давно тому же, что и ты, —
Призванью твоему давали смысл недуга,
Тоске предвиденья — смысл тронутой мечты!..
Да, да, действительно — бессмертье наступало,
Заговорило то, что до того молчало
И распинало братьев на кресты!
И приняла тебя земля твоей отчизны;
Дороже стала нам одною из могил
Земля, которую, без всякой укоризны,
Ты так мучительно и смело так любил!