Und mein Stamm sind jene Asra,
Welche sterben, wenn sie lieben.
H. HeineЯ помню легкие пиластры
Закатных облаков в огне,
Когда, со мной целуя астры,
Ты тихо прошептала мне:
«И я, и я — из рода азров!»
Я помню бред безумной ночи,
Бред клятв, и ласк, и слез, и мук,
Когда, вперив в молчанье очи,
Ты повторила, с хрустом рук:
«И я, и я — из рода азров!»
И помню я твой взгляд застывшийИ в этот миг, как меч губивший,
Твои слова я вспомнил вновь:
Да, ты была из рода азров!
И никогда к тебе, волнуем
Желаньем, не прильну без слов!
Ты не коснешься поцелуем
Моих седеющих висков!
Да, ты была из рода азров!
И не смотреть нам на пиластры
Вечерних облаков в огне,
И ты, со мной целуя астры,
Не повторишь мне, как во сне;
«И я, и я — из рода азров!»
Надежда — вскрыть все таинства природы —
Мир к высшей тайне привела, — и бог
Восстал над бурей будничных тревог,
Над сном народов, над игрушкой моды.
За громом Лютера прошли походы
Густава, Тилли; снова сумрак, строг,
Окутал землю, и военный рог
К войне за веру звал из рода в роды.
Промчался Кромвель; прогремела Ночь
Варфоломея; люди в пытках гибли;
Стал дыбой — крест, костром — страницы Библий.
Но Истина, исканий смелых дочь,
Жива осталась в вихрях непогоды;
К великой цели двигались народы.
(Припев)
Здесь в рощах помавают лавры,
Здесь ярки дни и ночи темны,
Здесь флейты ропщут, бьют литавры, —
Но ты суровый север помни!
Здесь белы во дворцах колонны,
Покои пышны и огромны,
В саду — фонтан, что ключ бессонный,
Но ты суровый север помни!
Здесь девы гибки, девы статны,
Их взгляды и слова нескромны,
А ночью косы ароматны,
Но ты суровый север помни!
Здесь люди дремлют в пьяной неге,
Ведут войну рукой наемной,
Им чужды вольные набеги,
Но ты суровый север помни!
Здесь обрели, в стране богатой,
Мы, род скитальный, род бездомный,
Дворцы, коней, рабынь и злато…
Но ты родимый север помни!
Ты приходишь из страны безвестной,
Чужеземец! я — в родном краю.
Молод — ты, я — стар, так разве честно
Оскорблять святыню древнюю мою?
Я служу Перуну. В храме темном
Провожу, как жрец, свои часы,
Мою бога, на лице огромном
Золотые чищу я усы.
Я считаю десять пятилетий
С дня, как мальчиком вошел сюда, —
Старцы, мужи, женщины и дети
Чтут мои согбенные года.
Славишь ты неведомого бога, —
Я не знаю, властен он иль слаб.
Но всю жизнь у этого порога
Я склонялся, как покорный раб.
Или был безумен я все годы?
Иль вся жизнь моя — обман и стыд?
Но Перун царит из рода в роды,
Как и ныне над страной царит.
Удались отсюда, странник юный,
Унеси свой заостренный крест, —
Я пребуду данником Перуна,
Бога наших, мне родимых, мест.
Пусть ты прав, и бог мой — бог неправый…
В дни, когда покинут все наш храм,
Я, воспев Перуну песню славы,
Лягу умирать к его стопам.
(Гексаметры Авсония)
Все непрочное в мире родит, и ведет, и крушит Рок,
Рок, неверный и зыбкий, но манит нас льстивых надежд рой,
Рой, что с нами всю жизнь, и с кем разлучит нас одна смерть,
Смерть ненасытная, кою адская кроет в свой мрак ночь.
Ночь в свой черед умирает, едва воссияет златой свет,
Свет, этот дар богов, пред кем впереди предлетит Феб,
Феб, от кого не укрылся с Кипридой одетый в доспех Марс,
Марс, что рожден без отца; его чтит фракийцев слепой род,
Род проклятый мужей, что свой в преступлениях зрит долг,
Долг убивать, как жертву, людей; таков той страны нрав, —
Нрав свирепых племен, что законов признать не хотят власть.
Власть, что в мире возникла из вечных природы людской прав,
Прав благочестия дщерей, прав, где сказался богов ум,
Ум этот чувством небесным кропит достойный того дух,
Дух подобие мира, всей жизни начало, упор, мощь,
Мощь, бессильная, впрочем: затем, что все — шутка, ничто все!