Дождик сеет, сеет, сеет,
с полуночи моросит,
словно занавес кисейный
за окошками висит.
А в лесу кричат кукушки,
обещают долгий век…
Мне не грустно
и не скучно,
я счастливый человек.
Из раскрытой настежь двери
пахнет глиной и травой.
А кукушкам я не верю,
врать кукушкам
не впервой!
Да и что считать без толку,
лишним годом дорожить?
Ну недолго,
так недолго,
только б счастливо прожить.
Так прожить,
чтоб всё, что снится, —
все сбывалось наяву,
так прожить,
чтоб петь как птица,
так прожить,
как я живу!
Гонит ветер
туч лохматых клочья,
снова наступили холода.
И опять мы
расстаемся молча,
так, как расстаются
навсегда.
Ты стоишь и не глядишь вдогонку.
Я перехожу через мосток…
Ты жесток
жестокостью ребенка —
от непонимания жесток,
Может, на день,
может, на год целый
эта боль мне жизнь укоротит.
Если б знал ты подлинную цену
всех твоих молчаний и обид!
Ты бы позабыл про все другое,
ты схватил бы на руки меня,
поднял бы
и вынес бы из горя,
как людей выносят из огня.
Тусклый луч блестит на олове,
мокрых вмятинах ковша…
Чуть поваркивают голуби,
белым веером шурша.
Запрокидывают голову,
брызжут солнечной водой,
бродят взад-вперед по желобу
тропкой скользкой и крутой.
Бродят сонные и важные,
грудки выгнуты в дугу,
и блестят глаза их влажные,
как брусника на снегу.
Сад поник под зноем парящим,
небо — синьки голубей…
— Ты возьми меня в товарищи,
дай потрогать голубей. —
Верно, день тот был удачливым
ты ответил: — Ладно, лезь… —
Дребезжать ступеньки начали,
загремела гулко жесть…
Мне расти мальчишкой надо бы
у мальчишек больше льгот…
А на крыше — пекло адово,
сквозь подошвы ноги жжет.
Целый час с тобой стояли мы
(неужели наяву?),
птицы в небо шли спиралями,
упирались в синеву…
Воркованье голубиное,
смятый ковш, в ковше — вода…
А часы-то в детстве длинные —
и такие же года.
Кто их знал, что так прокатятся,
птичьей стайкой отсверкав…
Я ли это — в белом платьице,
с белым голубем в руках?
Говоришь ты мне:
Надоела грусть!
Потерпи чуть-чуть,
я назад вернусь.
Хочешь ты любовь,
Как настольный свет:
повернул — горит,
повернул — и нет.
Хочешь про запас
(пригодится в срок), -
а любовь не гриб,
не солится впрок.
Жить по-своему
не учи меня,
Или есть огонь,
или нет огня!
Вчерашний дождь
последний лист багряный
сорвал с деревьев, рощи оголя.
Я вышла через заросли бурьяна
в осенние пустынные поля.
Все шло своим положенным порядком,
заранее известным для меня:
ботва чернела по разрытым грядкам,
рыжела мокрой щеткою стерня,
блестели позолоченные утром
весенне-свежей озими ростки…
Их ветер трогал с нежностью,
как будто
на голове ребенка волоски.
А журавли,
печальные немного,
на языке гортанном говоря,
летели синей ветреной дорогой
в далекий край,
на теплые моря…
Ну, вот и все!
И нету больше лета,
когда друг друга отыскали мы.
Но мне впервые не страшны приметы
недальней неминуемой зимы.
Зимы, грозящей и садам и людям…
Ну, что она отнимет у меня?
Ведь мы с тобою
вместе греться будем
у зимнего веселого огня!
Где-то чавкает вязкая глина,
и, как было во веки веков, —
разговор журавлиного клина
замирает среди облаков.
Тальники вдоль размытого лога
по колено в осенней грязи…
…Увези ты меня, ради бога,
хоть куда-нибудь увези!
Увези от железного грома,
от камней, задушивших меня,
как давно не бывала я дома,
не видала живого огня.
Как давно я под сумраком хвойным
не бродила в намокшем плаще,
не дышала спокойно и вольно,
засыпая на верном плече.
Ах, дорога, лесная дорога!
Сколько этих дорог на Руси…
…Увези ты меня, ради бога,
хоть куда-нибудь увези!
Где-то по гостиничным гостиным
Изводилась я тоской по дому,
Самолет ждала твой
на пустынном,
Солнцем выжженом аэродроме.
Отсылала письма почтой спешной,
Спешные ответы получала…
Дни любви преступной и безгрешной,
испытаний будущих начало.
Прилетел ты злой и запыленный,
С добрыми, покорными глазами.
Городок, от зноя полусонный,
раем простирался перед нами.
Ты любил,
и я тебя любила…
А совсем не нужно это было,
зря мы ревновали и страдали, -
нас другие счастья в жизни ждали.
Только, друг мой, стоит ли лукавить?
Разве можно жизнь, как строчки править?
Ты любил,
И я тебя любила…
А ты придёшь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно,
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты,
неполюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трех человек у автомата,
и будет, как назло, ползти
трамвай, метро, не знаю, что там…
И вьюга заметет пути
на дальних подступах к воротам…
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счетчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно все отдать,
и до того я в это верю,
что не могу тебя я ждать,
весь день не отходя от двери.
Всегда так было
и всегда так будет:
ты забываешь обо мне порой,
твой скучный взгляд
порой мне сердце студит…
Но у тебя ведь нет такой второй!
Несвойственна любви красноречивость,
боюсь я слов красивых как огня.
Я от тебя молчанью научилась,
и ты к терпенью
приучил меня.
Нет, не к тому, что родственно бессилью,
что вызвано покорностью судьбе,
нет, не к тому, что сломанные крылья
даруют в утешение тебе.
Ты научил меня терпенью поля,
когда земля суха и горяча,
терпенью трав, томящихся в неволе
до первого весеннего луча,
ты научил меня терпенью птицы,
готовящейся в дальний перелет,
терпенью всех, кто знает,
что случится,
И молча неминуемого ждет.
Все в доме пасмурно и ветхо,
скрипят ступени, мох в пазах…
А за окном — рассвет
и ветка
в аквамариновых слезах.
А за окном
кричат вороны,
и страшно яркая трава,
и погромыхиванье грома,
как будто валятся дрова.
Смотрю в окно,
от счастья плача,
и, полусонная еще,
щекою чувствую горячей
твое прохладное плечо…
Но ты в другом, далеком доме
и даже в городе другом.
Чужие властные ладони
лежат на сердце дорогом.
…А это все — и час рассвета,
и сад, поющий под дождём, —
я просто выдумала это,
чтобы побыть
с тобой вдвоём.
Всех его сил проверка,
сердца его проверка,
чести его проверка, -
жестока, тяжка, грозна,
у каждого человека
бывает своя война.
С болезнью, с душевной болью,
с наотмашь бьющей судьбою,
с предавшей его любовью
вступает он в смертный бой.
Беды как танки ломятся,
обиды рубят сплеча,
идут в атаки бессонницы,
ночи его топча.
Золой глаза запорошены,
не видит он ничего,
а люди: »Ну, что хорошего?»-
спрашивают его.
А люди-добрые, умные
(господи им прости) —
спрашивают, как думает
лето он провести?
Ах, лето моё нескончаемое,
липки худенькие мои,
городские мои, отчаянные,
героические соловьи…
Безрадостных дней круженье,
предгрозовая тишина.
На осадное положенье
душа переведена.
Только б в сотый раз умирая,
задыхаясь в блокадном кольце,
не забыть-
Девятое мая
бывает где-то в конце.
Всё было до меня: десятилетья
того, что счастьем называем мы.
Цвели деревья,
вырастали дети,
чередовались степи и холмы,
за ветровым стеклом рождались зори
очередного праздничного дня, —
был ветер,
берег,
дуб у лукоморья,
пир у друзей, —
все это без меня.
Моря и реки шли тебе навстречу,
ручной жар-птицей
в руки жизнь плыла…
А я плутала далеко-далече,
а я тогда и ни к чему была.
Ты без меня сквозь годы пробивался,
запутывался и сплеча рубил,
старался, добивался, любовался,
отпировал, отплакал, отлюбил…
Ты отдал все, что мог, любимой ради,
а я? —
всего глоток воды на дне,
сто скудных грамм в блокадном Ленинграде.
Завидуйте,
все любящие,
мне!
Вот уеду, исчезну,
на года, навсегда,
кану в снежную бездну,
пропаду без следа.Час прощанья рисую,
гладкий след от саней…
Я ничем не рискую,
кроме жизни своей.
Вот говорят: Россия…
Реченьки да березки…
А я твои руки вижу,
узловатые руки,
жесткие.
Руки, от стирки сморщенные,
слезами горькими смоченные,
качавшие, пеленавшие,
на победу благословлявшие.
Вижу пальцы твои сведенные, —
все заботы твои счастливые,
все труды твои обыденные,
все потери неисчислимые…
Отдохнуть бы, да нет привычки
на коленях лежать им праздно…
Я куплю тебе рукавички,
хочешь — синие, хочешь — красные?
Не говори «не надо», —
мол, на что красота старухе?
Я на сердце согреть бы рада
натруженные твои руки.
Как спасенье свое держу их,
волнения не осиля.
Добрые твои руки,
прекрасные твои руки,
матерь моя, Россия!
Ни особых событий,
никакого веселья
в этот будничный день
моего воскресенья.
День рождался из птичьей
на заре переклички,
из фабричных гудков
и гудков электрички…
Этот день вырастал
из кусочка картона
с прозаической надписью:
«пятая зона»,
из нагретого солнцем
настила перрона
этот день вырастал
неуклонно, огромно.
Весь истыкан капелью,
пронизан лучами,
перерос он обиды мои
и печали,
он еловыми лапами
обнял мне плечи,
и ушло мое горе
далече, далече.
Воздух пьяный — нет спасения,
с ног сбивают два глотка.
Облака уже весенние,
кучевые облака.
Влажный лес синеет щеткою,
склон топорщится ольхой.
Все проявленное, четкое,
до всего подать рукой.
В колеях с навозной жижею,
кувыркаясь и смеясь,
до заката солнце рыжее
месит мартовскую грязь.
Сколько счастья наобещано
сумасшедшим этим днем!
Но идет поодаль женщина
в полушалочке своем,
не девчонка и не старая,
плотно сжав румяный рот,
равнодушная, усталая,
несчастливая идет.
Март, январь, какая разница,
коль случилось, что она
на земное это празднество
никем не позвана.
Ну пускай, пускай он явится
здесь, немедленно, сейчас,
скажет ей:
«Моя красавица!»,
обоймет, как в первый раз.
Ахнет сердце, заколотится,
боль отхлынет, как вода.
Неужели не воротится?
Неужели никогда?
Я боюсь взглянуть в лицо ее,
отстаю на три шага,
и холодная, свинцовая
тень ложится на снега.
Осенний пожар полыхает в лесу,
плывут паутин волоконца,
тяжелые капли дрожат на весу,
и в каждой по целому солнцу.
Какой нерушимый сегодня покой,
как тихо планируют листья…
Хочу вороха их потрогать рукой,
как шкурку потрогала б лисью.
Как много их — рыжих, лиловых почти,
коричневых и золотистых.
Слетают на плечи, лежат на пути,
трепещут на кронах сквозистых.
Торжественной бронзой покрыты дубы,
горят фонари-мухоморы…
Я нынче с рассвета пошла по грибы,
бродить по глухим косогорам.
Брожу — и нет-нет да присяду на ствол,
к осенней прислушаюсь речи.
Почудилось — кто-то по лесу прошел.
Не ты ли прошел недалече?
Брожу — и нет-нет да тебя позову,
молчанье лесное развею.
Мне эхо ответит, лукавя: ау…
А я вот возьму и поверю!
Я стучусь в твое сердце:
— Отвори, отвори,
разреши мне в глаза поглядеться твои,
оттого что забыла уже о весне,
оттого, что давно не летала во сне,
оттого, что давно молодой не была,
оттого, что бессовестно лгут зеркала…
Я стучу в твое сердце:
— Отвори, отвори,
покажи мне меня
возврати, подари!
Я не помню тебя, извини!
Я забыл твои губы и руки.
Обрываются в памяти дни,
Заостряясь на вечной разлуке.
Где-то в будущем, может, поймем,
Как нелепо все вышло и странно,
А пока что ползет день за днем,
И рубцом покрывается рана.
Жизнь столкнула и жизнь развела,
Перепутала наши дороги.
Все прошло- разметалась зола,
И смеются жестокие боги.
Я не помню тебя, извини!..
Тяжело привыкаю к разлуке,
Только все эти серые дни
Я ищу твои губы и руки…
Я прощаюсь с тобою
у последней черты.
С настоящей любовью,
может, встретишься ты.
Пусть иная, родная,
та, с которою — рай,
все равно заклинаю:
вспоминай! вспоминай!
Вспоминай меня, если
хрустнет утренний лед,
если вдруг в поднебесье
прогремит самолет,
если вихрь закурчавит
душных туч пелену,
если пес заскучает,
заскулит на луну,
если рыжие стаи
закружит листопад,
если за полночь ставни
застучат невпопад,
если утром белесым
закричат петухи,
вспоминай мои слезы,
губы, руки, стихи…
Позабыть не старайся,
прочь из сердца гоня,
не старайся,
не майся —
слишком много меня!
Я поняла —
Ты не хотел мне зла,
ты даже был предельно честен где-то,
ты просто оказался из числа
людей, не выходящих из бюджета.
Не обижайся,
Я ведь не в укор,
ты и такой мне бесконечно дорог.
Хорош ли, нет ли —
это сущий вздор.
Любить так уж любить —
без оговорок.
Я стала невеселая.
Прости.
Пускай тебя раскаяние не гложет.
Сама себя попробую спасти,
никто другой меня спасти не сможет.
Забудь меня.
Из памяти сотри.
Была — и нет, и крест поставь на этом.
А раны заживают изнутри.
А я еще поеду к морю летом.
Я буду слушать, как идет волна,
Как в грохот шум ее перерастает,
как, отступая, шелестит она,
как будто книгу вечности листает.
Не помни лихом,
не сочти виной,
что я когда-то в жизнь твою вторгалась,
и не печалься —
все мое — со мной.
И не сочувствуй — я не торговалась.
Я пенять на судьбу не вправе,
годы милостивы ко мне…
Если молодость есть вторая —
лучше первой она вдвойне.
Откровеннее и мудрее,
проницательней и щедрей.
Я горжусь и любуюсь ею —
этой молодостью моей.
Та подарком была, не боле,
та у всех молодых была.
Эту я по собственной воле,
силой собственной добыла.
Я в ее неизменность верю
оттого, что моя она,
оттого, что душой своею
оплатила ее сполна!
Я люблю тебя.
Знаю всех ближе,
Всех лучше. Всех глубже.
Таким тебя вижу,
Каким не видел никто, никогда.
Вижу в прошлом и будущем,
Сквозь разлуки, размолвки, года …
Я одна тебя знаю таким,
какой ты на самом деле.
Я одна владею сердцем твоим,
больше, чем все владельцы,
владею!
Ведь оно у тебя, как заклятый клад;
не подступишься —
чудища, пропасти, бесы…
Я зажмурилась.
Я пошла наугад.
В черных чащах плутала,
взбиралась по кручам отвесным,
сколько раз готова была отступить,
сколько раз могла разбиться о скалы…
Я люблю тебя.
Я не могу не любить.
Не могу уступить!
Это я тебя отыскала!
Туч взъерошенные перья.
Плотный воздух сыр и сер.
Снег, истыканный капелью,
по обочинам осел.
И упорный ветер с юга,
на реке дробящий льды,
входит медленно и туго
в прочерневшие сады.
Он охрипшей грудью дышит,
он проходит напролом,
по гремящей жестью крыше
тяжко хлопает крылом.
И кипит волна крутая
с каждой ночью тяжелей,
сок тягучий нагнетая
в сердцевины тополей.
Третьи сутки дует ветер,
третьи сутки стонут льды,
третьи сутки в целом свете
ни просвета, ни звезды.
Краю нет тоске несносной.
Третьи сутки в сердце мрак…
Может быть, и в жизни весны
наступают тоже так?
Просторный лес листвой перемело,
на наших лицах — отсвет бледной бронзы.
Струит костёр стеклянное тепло,
раскачивает голые берёзы.
Ни зяблика, ни славки, ни грача,
беззвучен лес, метелям обречённый.
Лесной костёр грызёт сушняк, урча,
и ластится, как хищник приручённый.
Припал к земле, к траве сухой прилёг,
ползёт, хитрит… лизнуть нам руки тщится.
Ещё одно мгновенье — и прыжок!
И вырвется на волю, и помчится…
Украдено от вечного огня,
ликует пламя, жарко и багрово…
Невесело ты смотришь на меня,
и я не говорю тебе ни слова.
Как много раз ты от меня бежал.
Как много раз я от тебя бежала.
…На сотни вёрст гудит лесной пожар.
Не поздно ли спасаться от пожара?
Вот и город. Первая застава.
Первые трамваи на кругу.
Очень я, наверное, устала,
если улыбнуться не могу. Вот и дом. Но смотрят незнакомо
стены за порогом дорогим.
Если сердце не узнало дома,
значит, сердце сделалось другим. Значит, в сердце зажилась тревога,
значит, сердце одолела грусть.
Милый город, подожди немного, -
я смеяться снова научусь.
Мы час назад не думали о смерти.
Мы только что узнали: он убит.
В измятом, наспех порванном конверте
на стуле извещение лежит.
Мы плакали. Потом молчали обе.
Хлестало в стекла дождиком косым…
По-взрослому нахмурив круглый лобик,
притих ее четырехлетний сын.
Потом стемнело. И внезапно, круто
ракетами врезаясь в вышину,
волна артиллерийского салюта
тяжелую качнула тишину.
Мне показалось, будет очень трудно
сквозь эту боль и слезы видеть ей
цветенье желтых, красных, изумрудных
над городом ликующих огней.
Но только я хотела синей шторой
закрыть огни и море светлых крыш,
мне женщина промолвила с укором:
«Зачем? Пускай любуется малыш».
И, помолчав, добавила устало,
почти уйдя в густеющую тьму:
«…Мне это все еще дороже стало —
ведь это будто памятник ему».
Спокойный вечер пасмурен и мглист.
Не слышно птиц среди древесных кружев.
Пустынна улица. Последний ржавый лист
в морозном воздухе легчайший ветер кружит.Любимая осенняя пора.
На облаках — сиреневые блики,
на светлых лужицах каемка серебра,
и над землей — покой, безмерный и великий.Как лживо все: и эта тишина,
и мягкий полог облачных волокон…
Как пристально в глаза людей война
глядит пустыми впадинами окон.
Бои ушли. Завесой плотной
плывут туманы вслед врагам,
и снега чистые полотна
расстелены по берегам.
И слышно: птица птицу кличет,
тревожа утреннюю стынь.
И бесприютен голос птичий
среди обугленных пустынь.
Он бьется, жалобный и тонкий,
о синеву речного льда,
как будто мать зовет ребенка,
потерянного навсегда.
Кружит он в скованном просторе,
звеня немыслимой тоской,
как будто человечье горе
осталось плакать над рекой.
Осчастливь меня однажды,
позови с собою в рай,
исцели меня от жажды,
подышать немного дай!
Он ведь не за облаками,
не за тридевять земель, -
там снежок висит клоками,
спит апрельская метель.
Там синеет ельник мелкий,
на стволах ржавеет мох,
перепархивает белка,
будто розовый дымок.
Отливая блеском ртутным,
стынет талая вода…
Ты однажды
ранним утром
позови меня туда!
Я тебе не помешаю
и как тень твоя пройду…
Жизнь такая небольшая,
а весна — одна в году.
Там поют лесные птицы,
там душа поет в груди…
Сто грехов тебе простится,
если скажешь:
— Приходи!
Ни зяблика, ни славки, ни грача.
Стволы в тумане.
Гаснет день короткий.
Лесной костер
грызет сушняк, урча,
и греет нас — услужливый и кроткий.
Рожденное от хищного огня,
с орешником заигрывает пламя…
Ну, что молчишь? Что смотришь на меня
такими несчастливыми глазами?
Как много раз ты от меня бежал,
как много раз я от тебя бежала…
Мы жгли костер.
Гудит лесной пожар.
Не поздно ли спасаться
от пожара?
Глаза твои хмурятся,
горькие, мрачные,
тянется, курится
зелье табачное,
слоятся волокна
длинные, синие,
смотрится в окна
утро бессильное.
Сердце не греется,
дело не ладится,
жизнь драгоценная
попусту тратится.
Может быть, кажется,
может быть, чудится,
что ничего уже в жизни
не сбудется…
Думаю с грустью:
чего я стою?
На что гожусь я? —
место пустое!
Чего я стою
с любовью моею,
если помочь тебе
не умею?
Пускай лучше ты не впустишь меня,
чем я не открою двери.
Пускай лучше ты обманешь меня,
чем я тебе не поверю.
Пускай лучше я в тебе ошибусь,
чем ты ошибешься во мне.
Пускай лучше я на дне окажусь,
чем ты по моей вине.
Пока я жива,
пока ты живой,
последнего счастья во имя,
быть солнцем хочу
над твоей головой,
землёй —
под ногами твоими.
Я стою у открытой двери,
я прощаюсь, я ухожу.
Ни во что уже не поверю, —
всё равно напиши, прошу!
Чтоб не мучиться поздней жалостью,
от которой спасенья нет,
напиши мне письмо, пожалуйста,
вперёд на тысячу лет.
Не на будущее, так за прошлое,
за упокой души,
напиши обо мне хорошее.
Я уже умерла. Напиши!
Шкатулка заперта.
И ключ потерян.
И в общем в нем нужды особой нет:
союз двоих
испытан и проверен
и узаконен целым рядом лет.
Давно к листкам
никто не прикасался,
не беспокоит давнюю судьбу.
И спит любовь,
как спящая красавица,
в своем отполированном гробу.