Найдено стихов - 79.
На одной странице показано - 35.
Чтобы посмотреть как можно больше стихов из коллекции, переходите по страницам внизу экрана.
Стихи отсортированы так, что в начале Вы будете видеть более короткие стихи.
На последней странице Вы можете найти самые длинные стихи по теме.
Эта улица тем хороша
Удивительной этой зимою —
Независимо и не спеша
Возвращается улица к морю.Поверну за углом — а потом
Эту синюю воду увижу.
А потом? А потом — суп с котом,
Я не знаю, что будет потом,
Но я знаю, я понял, я — выжил.
Перевод Л. Дымовой
Чем больше и ярче весна —
Тем пение птиц веселее.
Но песнь их умолкнуть должна,
Едва лишь земля побелеет.
Чем снег тяжелей у крыльца
И чем безнадежней ненастье —
Тем трепетней песни певца,
Тем больше тепла в них и страсти.
Тьмою здесь все занавешено
и тишина как на дне…
Ваше величество женщина,
да неужели — ко мне?
Тусклое здесь электричество,
с крыши сочится вода.
Женщина, ваше величество,
как вы решились сюда?
О, ваш приход — как пожарище.
Дымно, и трудно дышать…
Ну, заходите, пожалуйста.
Что ж на пороге стоять?
Кто вы такая? Откуда вы?
Ах, я смешной человек…
Просто вы дверь перепутали,
улицу, город и век.
Строг и быстр Енисей, и гневен…
Через волны взгляни, застыв,
Как карабкаются деревья
На скалистый, крутой обрыв.
Искривляясь, стелясь ветвями,
Корни тонкие торопя,
Ковыляя между камнями,
К солнцу лезут они, скрипя.
Чем трудней, тем они упорней,
Тем сильней они в тонком стволе… Так вот люди пускали корни
На сибирской глухой земле.
Чем больше
Я думаю о счастье,
Тем горше
Мне хочется рыдать…
На сцене
По мне бушуют страсти,
А в жизни
Их что-то не видать!..
Чем больше
Я странствую по свету,
Тем горше
Душевный неуют…
На сцене
Мне подают карету,
А в жизни —
Руки не подают!..
Чем больше
Я чту любовь и верность,
Тем горше
Мне мстит за это жизнь.
На сцене
Героев мучит ревность,
А в жизни
Их мучит ревматизм!..
Чем больше
Я пробую влюбиться,
Тем горше
Отчаянье в груди…
На сцене
От рыцарей не скрыться,
А в жизни
Попробуй их найди!..
Наш путь смешон вам? — Думайте о нем.
Да, путались!.. Да, с самого начала.
И да — в трех соснах. Только под огнем.
Потом и сосен никаких не стало.
Да, путались. И с каждым днем смешней,
Зачем, не зная, все на приступ лезли.
…И в пнях от сосен. И в следах от пней.
И в памяти — когда следы исчезли.
Ах, сколько смеху было — и не раз, —
Надежд напрасных, вдохновений постных,
Пока открыли мы — для вас! для вас! —
Как глупо и смешно блуждать в трех соснах.
Приобретают остроту,
Как набирают высоту,
Дичают, матереют,
И где-то возле сорока
Вдруг прорывается строка,
И мысль становится легка.
А слово не стареет.И поздней славы шепоток
Немного льстив, слегка жесток,
И, словно птичий коготок,
Царапает, не раня.
Осенней солнечной строкой
Приходит зрелость и покой,
Рассудка не туманя.И платят позднею ценой:
«Ах, у него и чуб ржаной!
Ах, он и сам совсем иной,
Чем мы предполагали!»
Спасибо тем, кто нам мешал!
И счастье тем, кто сам решал, -
Кому не помогали!
Уже не помнят Лядумега,
Уже забыли наповал.
А как он бегал! Как он бегал!
Какую скорость выдавал! Растут рекорды понемножку, —
И, новой силою полны,
По тем же гаревым дорожкам
Другие мчатся бегуны.Бегут спортсмены молодые,
Легки, как ветер на лугу, —
Себе медали золотые
Они чеканят на бегу.А славу в ящик не положишь,
Она жива, она жива, —
К тем, кто сильнее и моложе,
Она уходит — и права.Она не знает вечных истин,
За нею следом не гонись.
Она сменяется, как листья
На древе, тянущемся ввысь.
Сто раз помочь тебе готова,
Любую ложь произнести,
Но нет же, нет такого слова,
Чтобы сгоревшее спасти.Не раздобыть огня из пепла
И костерка не развести….
Все: так печально, так нелепо, -
Ни отогреть, не увести.Привыкла я к унынью ночи
И к плачу осени в трубе…
Чем ты суровей, чем жесточе,
Тем больше верю я тебе, Тем все: отчаяннее, чище
Любовь моя и боль моя….
Так и живем на пепелище,
Так и бедуем — ты да я.Храню золу, латаю ветошь,
Приобщена к твоей судьбе…
Все: жду — когда меня заметишь,
Когда забудешь о себе.
За пятьдесят, а все чего-то жду.
Не бога и не горнего полета,
Не радость ожидаю, не беду,
Не чуда жду — а просто жду чего-то.
Хозяин вечный и недолгий гость
Здесь на Земле, где тленье и нетленье,
Где в гордые граниты отлилось
Природы длительное нетерпенье, -
Чего-то жду, чему названья нет,
Жду вместе с безднами и облаками.
Тьма вечная и негасимый свет —
Ничто пред тем, чего я жду веками.
Чего-то жду в богатстве и нужде,
В годины бед и в годы созиданья;
Чего-то жду со всей Вселенной, где
Материя — лишь форма ожиданья.
В сорок пятом, в мае, вопреки уставу
Караульной службы,
Мы салютом личным подтвердили славу
Русского оружья:
Кто палил во тьму небес из пистолета,
Кто из автомата.
На берлинской автостраде было это,
Помните, ребята?
Быстрой трассой в небо уходили пули
И во мгле светились.
И они на землю больше не вернулись,
В звезды превратились.
И поныне мир наполнен красотою
Той весенней ночи.
Горе тем, кто это небо золотое
Сделать черным хочет.
Но стоят на страже люди всей планеты,
И неодолимы
Звезды, что салютом грозным в честь Победы
Над землей зажгли мы.
Над горою Клементьева
Ветра тревожный рев.
Рядом с легким планером
Тяжелый орел плывет.
Здесь Икаром себя
Вдруг почувствовал Королев,
Полстолетья назад
В безмоторный уйдя полет.Сколько тем, что когда-то
Мальчишками шли сюда,
Тем девчонкам, которых
Взяла высота в полон?..
Ах, не будем педантами,
Что нам считать года?
Возраст сердца —
Единственный времени эталон… Над горою Клементьева
Так же ветра ревут,
Как ревели они
Полстолетья тому назад.
Через гору Клементьева
К солнцу пролег маршрут,
Хоть давно с космодромов
Туда корабли летят.
Ты, верно, чей-то муж и ты любовник чей-то,
В шкатулке без тебя еще довольно тем,
И просит целый день божественная флейта
Ей подарить слова, чтоб льнули к звуках тем.
И загляделась я не на тебя совсем,
Но сколько в сентябре прощальных хризантем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пусть все сказал Шекспир, милее мне Гораций
Он сладость бытия таинственно постиг…
А ты поймал одну из сотых интонаций,
И все недолжное случилось в тот же миг.
Сегодня вновь растрачено души на сотни лет,
на тьмы и тьмы ничтожеств…
Хотя бы часть ее в ночной тиши,
как пепел в горсть, собрать в стихи…
И что же?
Уже не вспомнить и не повторить
высоких дум, стремительных и чистых,
которыми посмела одарить
лжецов неверующих и речистых.
И щедрой доброте не просиять,
не озарить души потайным светом;
я умудрилась всю ее отдать
жестоким, не нуждающимся в этом.Всё роздано: влачащимся — полет,
трусливым и безгласным — дерзновенье,
и тем, кто всех глумливей осмеет, -
глубинный жемчуг сердца — умиленье.
Как нищенка, перед столом стою.
Как мать, дитя родившая до срока.
А завтра вновь иду и отдаю
всё, что осталось, не приняв урока.
А может быть — мечты заветней нет, -
вдруг чье-то сердце просто и открыто
такую искру высечет в ответ,
что будут все утраты позабыты?
Февраль — любовь и гнев погоды.
И, странно воссияв окрест,
великим севером природы
очнулась скудость дачных мест.И улица в четыре дома,
открыв длину и ширину,
берет себе непринужденно
весь снег вселенной, всю луну.Как сильно вьюжит! Не иначе —
метель посвящена тому,
кто эти дерева и дачи
так близко принимал к уму.Ручья невзрачное теченье,
сосну, понурившую ствол,
в иное он вовлек значенье
и в драгоценность перевел.Не потому ль, в красе и тайне,
пространство, загрустив о нем,
той речи бред и бормотанье
имеет в голосе своем.И в снегопаде, долго бывшем,
вдруг, на мгновенье, прервалась
меж домом тем и тем кладбищем
печали пристальная связь.
Здесь две красотки, полным ходом
делясь наличием идей,
стоят за новым переводом
от верных северных мужей.По телефону-автомату,
как школьник, знающий урок,
кричит заметно глуховатый,
но голосистый старичок.И совершенно отрешенно
студент с нахмуренным челом
сидит, как Вертер обольщенный,
за длинным письменным столом.Кругом его галдит и пышет
столпотворение само,
а он, один, страдая, пишет
свое заветное письмо.Навряд ли лучшему служило,
хотя оно уже старо,
входя в казенные чернила,
перержавелое перо.То перечеркивает что-то,
то озаряется на миг,
как над контрольною работой
отнюдь не первый ученик.С той тщательностью, с тем терпеньем
корпит над смыслом слов своих,
как я над тем стихотвореньем,
что мне дороже всех других.
Смири гордыню — то есть гордым будь.
Штандарт — он и в чехле не полиняет.
Не плачься, что тебя не понимают, —
поймёт когда-нибудь хоть кто-нибудь. Не самоутверждайся. Пропадёт,
подточенный тщеславием, твой гений,
и жажда мелких самоутверждений
лишь к саморазрушенью приведёт. У славы и опалы есть одна
опасность — самолюбие щекочут.
Ты ордена не восприми как почесть,
не восприми плевки как ордена. Не ожидай подачек добрых дядь
и, вытравляя жадность, как заразу,
не рвись урвать. Кто хочет всё и сразу,
тот беден тем, что не умеет ждать. Пусть даже ни двора и ни кола,
не возвышайся тем, что ты унижен.
Будь при деньгах свободен, словно нищий,
не будь без денег нищим никогда! Завидовать? Что может быть пошлей!
Успех другого не сочти обидой.
Уму чужому втайне не завидуй,
чужую глупость втайне пожалей. Не оскорбляйся мнением любым
в застолье, на суде неумолимом.
Не добивайся счастья быть любимым, —
умей любить, когда ты нелюбим. Не превращай талант в козырный туз.
Не козыри — ни честность ни отвага.
Кто щедростью кичится — скрытый скряга,
кто смелостью кичится — скрытый трус. Не возгордись ни тем, что ты борец,
ни тем, что ты в борьбе посередине,
и даже тем, что ты смирил гордыню,
не возгордись — тогда тебе конец.
Ты только скажешь:
— Береги себя, -
И сразу реактивные турбины
Начнут работать, бешено трубя,
И — под крылом березы и рябины.
По облакам — отчаянный карьер…
Слежу за раскалившейся форсункой,
Поэзии советской дипкурьер
Без багажа —
С одной сердечной сумкой.
Да, я готов беречь себя. Но как?
Ты мне всегда иной пример являла,
Бросаясь первой в кипяток атак,
В огонь и в спор —
На поиск идеала.
По тем рецептам я себя берег,
Мобилизован миром иль войною,
Всегда старался вырваться вперед —
Пускай снаряды рвутся за спиною.
Привычной стала самолетов дрожь
И пассажирам не передается.
Будь щедрой, жизнь!
Чем больше бережешь,
Тем почему-то меньше остается.
О чем была перед отлетом речь?
Да, да, о том, чтобы себя беречь.
А там в степи — костра остывший пепел…
Мы дома. Степь отсюда не видна.
И всё-таки, хоть мы ушли из степи,
Из нас не хочет уходить она.Мы — тоже степь. Мы на неё похожи
Загаром и обветренностью кожи,
И тем, что в сердце носим тишину,
И тем, что видим в городе луну.Ещё нас будит среди ночи где-то,
Невидимым лучом коснувшись глаз,
За три часа до здешнего рассвета
Степное солнце, вставшее без нас.В гостях, в толпе среди водоворота,
Опять, пускай слабее, чем вчера,
Настигнет нас внезапная дремота, —
Степная ночь прошепчет: «Спать пора».Но понемногу всё на место станет:
Под ём, отбой, и взгляд, и цвет лица.
А степь? Она уйдёт, растает, канет
И всё же не сотрётся до конца.
Старинный друг об явится, напомнит,
И снова степь всего тебя наполнит.
Опять сентябрь, как тьму времен назад,
и к вечеру мужает юный холод.
Я в таинствах подозреваю сад:
все кажется — там кто-то есть и ходит.
Мне не страшней, а только веселей,
что призраком населена округа.
Я в доброте моих осенних дней
ничьи шаги приму за поступь друга.
Мне некого спросить: а не пора ль
списать в тетрадь — с последнею росою
траву и воздух, в зримую спираль
закрученный неистовой осою.
И вот еще: вниманье чьих очей,
воспринятое некогда луною,
проделало обратный путь лучей
и на земле увиделось со мною?
Любой, чье зренье вобрала луна,
свободен с обожаньем иль укором
иных людей, иные времена
оглядывать своим посмертным взором.
Не потому ль в сиянье и красе
так мучат нас ее пустые камни?
О, знаю я, кто пристальней, чем все,
ее посеребрил двумя зрачками!
Так я сижу, подслушиваю сад,
для вечности в окне оставив щелку.
И Пушкина неотвратимый взгляд
ночь напролет мне припекает щеку.
Дорога может быть проложена
Одним — его забудут имя.
А после сколько будет хожено
И езжено по ней другими! Чем путь верней и несомненнее —
Следов тем больше остается,
И тем трудней под наслоеньями
Увидеть след первопроходца.Но пешеходная ли, санная
Или с фельд егерскою прытью —
Дорога будет та же самая,
Меняться будут лишь событья.Она булыгою оденется,
Потом гудрон на щебень ляжет —
Не раз ее одежда сменится,
Но суть останется всё та же.На ней делиться будут мыслями,
Спешить на свадьбы и сражения,
Смеяться, плакать — независимо
От способа передвижения.
. . . . . . . . . . . . . . . .
Автомобильная механика
Придет на смену тяге конной, —
А там следы босого странника
Лежат под лентою бетонной.
Я давно живу с такой надеждой:
Вот вернется
город Пушкин к нам, —
Я пешком пойду к нему, как прежде
Пилигримы шли к святым местам. Незабытый мною, дальний-дальний,
Как бы сквозь войну обратный путь,
Путь на Пушкин, выжженный, печальный,
Путь к тому, чего нельзя вернуть. Милый дом с крутой зеленой крышей,
Рядом липы круглые стоят…
Дочка здесь жила моя, Ириша,
Рыжеватая была, как я. Все дорожки помню, угол всякий
В пушкинских таинственных садах:
С тем, кто мной доныне не оплакан,
Часто приходила я сюда. Я пешком пойду в далекий Пушкин
Сразу, как узнаю — возвращен.
Я на черной парковой опушке
Положу ему земной поклон. Кланяюсь всему, что здесь любила, —
сердце, не прощай, не позабудь! —
Кланяюсь всему, что возвратила,
Трижды — тем, кого нельзя вернуть.
Волна волос прошла сквозь мои пальцы,
и где она —
волна твоих волос?
Я в тень твою,
как будто зверь, попался
и на колени перед ней валюсь.
Но тень есть тень.
Нет в тени теплой плоти,
внутри которой теплая душа.
Бесплотное виденье,
как бесплодье,
в меня вселилось, душу иссуша.
Я победил тебя игрой и бредом
и тем, что был свободен,
а не твой.
Теперь я за свою свободу предан
и тщетно трусь о призрак головой.
Теперь я проклинаю эти годы,
когда любовь разменивал на ложь.
Теперь я умоляю несвободы,
но мстительно свободу ты даешь.
Как верил я в твои глаза и двери,
а сам искал других дверей и глаз.
Неужто нужен нам ожог неверья,
а вера избаловывает нас?
Я ревности не знал.
Ты пробудила
ее во мне, всю душу раскровя.
Теперь я твой навек.
Ты победила.
Ты победила тем,
что не моя.
Дрались по-геройски, по-русски
Два друга в пехоте морской:
Один паренек был калужский,
Другой паренек — костромской.
Они точно братья сроднились,
Делили и хлеб и табак,
И рядом их ленточки вились
В огне непрерывных атак.
В штыки ударяли два друга, —
И смерть отступала сама!
— А ну-ка, дай жизни, Калуга?
— Ходи веселей, Кострома!
Но вот под осколком снаряда
Упал паренек костромской…
— Со мною возиться не надо…-
Он другу промолвил с тоской.
— Я знаю, что больше не встану, —
В глазах беспросветная тьма…
— О смерти задумал ты рано!
Ходи веселей, Кострома!
И бережно поднял он друга,
Но сам застонал и упал.
— А ну-ка… дай жизни, Калуга!
Товарищ чуть слышно сказал.
Теряя сознанье от боли,
Себя подбодряли дружки,
И тихо по снежному полю
К своим доползли моряки.
Умолкла свинцовая вьюга,
Пропала смертельная тьма…
— А ну-ка, дай жизни, Калуга!
— Ходи веселей, Кострома!
Уже умолкала лесная капелла.
Едва открывал свое горлышко чижик.
В коронке листов соловьиное тело
Одно, не смолкая, над миром звенело.Чем больше я гнал вас, коварные страсти,
Тем меньше я мог насмехаться над вами.
В твоей ли, пичужка ничтожная, власти
Безмолвствовать в этом сияющем храме? Косые лучи, ударяя в поверхность
Прохладных листов, улетали в пространство.
Чем больше тебя я испытывал, верность,
Тем меньше я верил в твое постоянство.А ты, соловей, пригвожденный к искусству,
В свою Клеопатру влюбленный Антоний,
Как мог ты довериться, бешеный, чувству,
Как мог ты увлечься любовной погоней? Зачем, покидая вечерние рощи,
Ты сердце мое разрываешь на части?
Я болен тобою, а было бы проще
Расстаться с тобою, уйти от напасти.Уж так, видно, мир этот создан, чтоб звери,
Родители первых пустынных симфоний,
Твои восклицанья услышав в пещере,
Мычали и выли: «Антоний! Антоний!»
Твердили пастыри, что вреден
и неразумен Галилей,
но, как показывает время:
кто неразумен, тот умней.Ученый, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья.И он, садясь с женой в карету,
свершив предательство свое,
считал, что делает карьеру,
а между тем губил ее.За осознание планеты
шел Галилей один на риск.
И стал великим он… Вот это
я понимаю — карьерист! Итак, да здравствует карьера,
когда карьера такова,
как у Шекспира и Пастера,
Гомера и Толстого… Льва! Зачем их грязью покрывали?
Талант — талант, как ни клейми.
Забыты те, кто проклинали,
но помнят тех, кого кляли.Все те, кто рвались в стратосферу,
врачи, что гибли от холер, -
вот эти делали карьеру!
Я с их карьер беру пример.Я верю в их святую веру.
Их вера — мужество мое.
Я делаю себе карьеру
тем, что не делаю ее!
Проходят годы, прожитые всеми,
Но не у всех один и тот же срок.
Когда сказал: а вот, мол, в наше время, —
То это значит, что подвёл итог.Вот! В наше время всё было не так —
По другим мы дорогам ходили.
В наше время всё было не так —
Мы другие слова говорили…
В наше время всё было не так.Мы не всегда чем старше, тем мудрее,
Но почему-то — сразу не поймёшь —
Мы часто вспоминаем наше время,
Когда ругаем нашу молодёжь.Да! В наше время всё было не так —
По другим мы дорогам ходили.
В наше время всё было не так —
Мы другие слова говорили…
В наше время всё было не так.Конечно, неизбежно повторенье.
Но сетуя на тех, кто слишком юн,
И часто говоря: «Вот в наше время…»,
Мы вспоминаем молодость свою.Нет! В наше время всё было и так —
Мы по тем же дорогам ходили.
В наше время бывало и так —
Мы и те же слова говорили…
В наше время бывало и так!
Свет похож на тьму,
В мыслях — пелена.
Тридцать лет тому
Началась война.Диктор — словно рад…
Душно, думать лень.
Тридцать лет назад
Был просторный день.Стала лишней ложь,
Был я братству рад…
А еще был дождь —
Тридцать лет назад.Дождь, азарт игры,
Веры и мечты…
Сколько с той поры
Утекло воды? Сколько средь полей
У различных рек
Полегло парней,
Молодых навек? Разве их сочтешь?
Раны — жизнь души.
Открывалась ложь
В свете новой лжи… Хоть как раз тогда
Честной прозе дня
Начала беда
Обучать меня.Я давно другой,
Проступила суть.
Мой ничьей тоской
Не оплачен путь.Но все та же ложь
Омрачает день.
Стал на тьму похож
Свет — и думать лень.Что осталось?.. Быт,
Суета, дела…
То ли совесть спит,
То ли жизнь прошла.То ль свой суд вершат
Плешь да седина…
Тридцать лет назад
Началась война.
Мне снится старый друг,
который стал врагом,
но снится не врагом,
а тем же самым другом.
Со мною нет его,
но он теперь кругом,
и голова идет
от сновидений кругом.
Мне снится старый друг,
крик-исповедь у стен
на лестнице такой,
где черт сломает ногу,
и ненависть его,
но не ко мне, а к тем,
кто были нам враги
и будут, слава Богу.
Мне снится старый друг,
как первая любовь,
которая вовек
уже невозвратима.
Мы ставили на риск,
мы ставили на бой,
и мы теперь враги —
два бывших побратима.
Мне снится старый друг,
как снится плеск знамен
солдатам, что войну
закончили убого.
Я без него — не я,
он без меня — не он,
и если мы враги,
уже не та эпоха.
Мне снится старый друг.
Он, как и я, дурак.
Кто прав, кто виноват,
я выяснять не стану.
Что новые друзья?
Уж лучше старый враг.
Враг может новым быть,
а друг — он только старый…
Рос мальчишка, от других отмечен
только тем, что волосы мальца
вились так, как вьются в тихий вечер
ласточки у старого крыльца.
Рос парнишка, видный да кудрявый,
окруженный ветками берез;
всей деревни молодость и слава —
золотая ярмарка волос.
Девушки на улице смеются,
увидав любимца своего,
что вокруг него подруги вьются,
вьются, словно волосы его.
Ах, такие волосы густые,
что невольно тянется рука
накрутить на пальчики пустые
золотые кольца паренька.
За спиной деревня остается, —
юноша уходит на войну.
Вьется волос, длинный волос вьется,
как дорога в дальнюю страну.
Паренька соседки вспоминают
в день, когда, рожденная из тьмы,
вдоль деревни вьюга навевает
белые морозные холмы.
С орденом кремлевским воротился
юноша из армии домой.
Знать, напрасно черный ворон вился
над его кудрявой головой.
Обнимает мать большого сына,
и невеста смотрит на него…
Ты развейся, женская кручина,
завивайтесь, волосы его!
Я так завидовал всегда
всем тем,
кто пишет непонятно
и чьи стихи, как полупятна
из полудыма-полульда.
Я формалистов обожал,
глаза восторженно таращил,
а сам трусливо избежал
абракадабр
и тарабарщин.
Я лез из кожи вон
в борьбе
со здравым смыслом, как воитель,
но сумасшедшинки в себе
я с тайным ужасом не видел.
Мне было стыдно.
Я с трудом
над сумасшедшинкою бился.
Единственно,
чего добился, —
вся жизнь —
как сумасшедший дом.
И я себя, как пыткой, мучил —
ну в чём же я недоборщил
и ничего не отчубучил
такого,
словно: «дыр… бул… щир…»?
О, непонятные поэты!
Единственнейшие предметы
белейшей зависти моей…
Я —
из понятнейших червей.
Ничья узда вам не страшна,
вас в мысль никто не засупонил,
и чье-то:
«Ничего не понял…» —
вам слаще мирра и вина.
Творцы блаженных непонятиц,
поверх сегодняшних минут
живите,
верой наполняясь,
что вас когда-нибудь поймут.
Счастливцы!
Страшно, между тем,
быть понятым, но так превратно,
всю жизнь писать совсем понятно,
уйдя непонятым совсем…
В час, когда мы ревнуем и обиды считаем,
То, забавное дело, кого мы корим?
Мы не столько любимых своих обвиняем,
Как ругаем соперников и соперниц браним.
Чем опасней соперники, тем бичуем их резче,
Чем дороже нам счастье, тем острее бои
Потому что ругать их, наверное, легче,
А любимые ближе и к тому же свои.
Только разве соперники нам сердца опаляли
И в минуты свиданий к нам навстречу рвались?
Разве это соперники нас в любви уверяли
И когда-то нам в верности убежденно клялись?!
Настоящий алмаз даже сталь не разрубит.
Разве в силах у чувства кто-то выиграть бой?
Разве душу, которая нас действительно любит,
Может кто-нибудь запросто увести за собой?!
Видно, всем нам лукавить где-то чуточку свойственно
И соперников клясть то одних, то других,
А они виноваты, в общем, больше-то косвенно,
Основное же дело абсолютно не в них!
Чепуха — все соперницы или вздохи поклонников!
Не пора ли быть мудрыми, защищая любовь,
И метать наши молнии в настоящих виновников?!
Вот тогда и соперники не появятся вновь!
Неважен возраст — все имеют цену,
Смотря чем дышишь ты и чем живёшь.
Мы всё же говорим: «Вот — наша смена!»,
Когда глядим на нашу молодежь.<В>
По другим мы дорогам ходили.
В наше время всё было не так —
Мы другие слова говорили…
В наше время всё было не так.>А молодёжь смеётся, твист танцует,
И многого не принимаем мы,
А сами говорим: «Не существует
У нас проблемы с нашими детьми».<В>
Мы по тем же дорогам ходили.
В наше время всё было не так —
Хоть мы те же слова говорили…
В наше время всё было не так.>Но молодёжь, которую ругаем
За лёгкость, за беспечность и за джаз, —
Конечно, будет на переднем крае
В жестокий час и просто в трудный час.<В>
Мы по тем же дорогам ходили.
В наше время бывало и так —
Мы и те же слова говорили…
В наше время бывало и так!>За наше время нам не надо нимбов,
Не надо монументов, мелодрам…
Отцы и дети пусть враждуют в книгах,
А наши дети — доверяют нам!<В>
По одной мы дороге ступаем.
В наше время — держать только так!
Об одном мы и том же мечтаем:
В наше время — держать только так!>
Я волнуюсь, заслышав французскую речь,
Вспоминаю далёкие годы.
Я с французом дружил, не забыть наших встреч
Там, где Неман несёт свои воды.
Там французские лётчики в дождь и туман
По врагу наносили удары,
А советские парни в рядах партизан
Воевали в долине Луары.В небесах мы летали одних,
Мы теряли друзей боевых,
Ну, а тем, кому выпало жить,
Надо помнить о них и дружить.Что ты делаешь нынче, французский собрат,
Где ты ходишь теперь, где летаешь?
Не тебя ль окликал я: «Бонжур, камарад!»,
Отвечал ты мне: «Здравствуй, товарищ!».
Мы из фляги одной согревались зимой,
Охраняли друг друга в полёте,
А потом ты в Париж возвратился домой
На подаренном мной самолёте.Я приеду в Париж, все дома обойду,
Под землёю весь город об еду.
Из «Нормандии» лётчика там я найду,
Мы продолжим былую беседу.
Мы за правое дело дрались, камарад,
Нам война ненавистна иная.
Не поддайся обману, французский собрат,
Верность клятве своей сохраняя.В небесах мы летали одних,
Мы теряли друзей боевых,
Ну, а тем, кому выпало жить,
Надо помнить о них и дружить.
Рождаясь, мы имеем преимущество
Пред тьмой страстей и всяческого зла.
Ведь мы в наш мир приходим без имущества,
Как говорят, «в чем мама родила»!
Живем, обарахляемся, хватаем
Шут знает что, бог ведает к чему!
Затем уходим в вековую тьму
И ничего с собой не забираем…
Ах вещи, вещи! — истуканы душ!
Ведь чем жадней мы их приобретаем,
Тем чаще что-то светлое теряем,
Да и мельчаем, кажется, к тому ж.
Порой глядишь — и вроде даже жутко:
Иной разбиться, кажется, готов
За модный гарнитур, транзистор, куртку,
За пару броских фирменных штанов!
Нет, никакой я в жизни не аскет!
Пусть будет вещь красивой и добротной,
Пусть будет модной, даже ультрамодной,
И не стареет даже двести лет!
И все же вещь, пусть славная-преславная,
Всего лишь вещь — и больше ничего!
И как же тот несчастен, для кого
Обарахляться в жизни — это главное!
Когда в ущерб душе и вопреки
Всему, что есть прекраснейшего в мире,
Тупеют люди в собственной квартире,
Лоснясь в довольстве, словно хомяки,
Хочу воскликнуть: — Не обидно ль вам
Смотреть на вещь, как бедуин на Мекку?.
Не человек принадлежит вещам,
А только вещи служат человеку!
Вы посмотрите: сколько же людей
Живет духовно ярко и красиво,
Пусть не без тряпок и не без вещей,
Но не от них им дышится счастливо!
Пусть вам искусства сердце беспокоят,
Молитесь хоть наукам, хоть стихам,
Но не молитесь никогда вещам,
Они, ей-богу, этого не стоят!