Найдено стихов - 44.
На одной странице показано - 35.
Чтобы посмотреть как можно больше стихов из коллекции, переходите по страницам внизу экрана.
Стихи отсортированы так, что в начале Вы будете видеть более короткие стихи.
На последней странице Вы можете найти самые длинные стихи по теме.
Чем тоньше влажный прах, чем Влага безтелесней,
Тем легче пенности слагают кружева.
Чем ты в своих мечтах свободней и небесней,
Тем обольстительней, чудесней
Твои слова.
Глубокий пруд. Отлоги берега.
С вечерним ветром трепет влаги дружен.
Звезда, качаясь, ни́жет жемчуга.
Одна, и две, и пять, и семь жемчужин.
Тем ожерельем ум обезоружен.
И хочется, жемчужный свет дробя,
Рассыпать весь лучистый час забвенья
На зыбкие созвенные мгновенья,
Тем ожерельем увенчав тебя.
При начале наших дней,
Люди Бога огорчили,
Он ушел от нас во тьму.
Скучно было там ему.
Вечно с тьмою, всюду с ней.
Зачерпнул в своей он силе
Так с пригоршни две огней,
Радость сердцу своему.
И унес подальше их.
Но они, горя, сквозили
Через Божию суму.
И в своем он терему.
Но идя средь звезд златых,
Весь сияя в звездной силе,
Растерял немало их,
И горят еще сквозь тьму.
Счастья миг быстротекущий
Улыбнулся — и тотчас
Улетел, во тьме гнетущей
Оставляя нас.
Подожди, ты так прекрасен,
Счастья дивный, краткий миг,
Смех твой звонок, взор твой ясен,
Чудно-светел лик!
Подожди! Волшебной сказкой
Нас утешь, о, гость небес,
Подари страдальцев лаской!..
Но уж он исчез, —
Счастья миг быстротекущий
Улыбнулся, — и тотчас
Улетел, во тьме гнетущей
Оставляя нас.
От вещи, во тьме проходящей,
Змеиности, тайно скользящей,
Всевышний, меня сохрани,
Зловражеской силе молчащей
Скажи: «Зачаруйся. Усни».
Чтоб глаз тех, враждебных, но спящих,
И тускло, и лунно глядящих,
Я тайную повесть прочел,
И в жадных пугающих чащах
Нашел зачарованный дол.
Чтоб тем же путем, но обратным,
И с новым цветком, ароматным,
Прошел я в законченный час,
С волненьем лишь сердцу понятным,
Близ лунно-мерцающих глаз.
То, что я отшвырнул с облегчением,
Ты бы принял с великим желанием.
Но, когда засмеялся я пением,
Разразился ты диким рыданием.
А она? Тем рыданьем напугана?
Этой силой страдания темного?
Или тем, что беспечным поругана,
Что любила она вероломного?
Вероломны лишь те, что с красивыми
Смеют — цепкою мглой быть обятыми.
Я как ветер промчался над нивами,
Вам — быть смятыми ветром, и сжатыми.
Душу обнял ты мою,
Светловзор, тебя пою.
Чем меня заворожил?
Ведь не золотом кудрей,
Хоть в саду ты всех светлей,
Хоть из всех ты сердцу мил
Изумрудностью очей,
Воркованием речей.
Хоть и этим упоил,
Да не этим душу взял,
И не этим во дворец
Манишь столько ты сердец,
В самый праздничный наш зал.
Тем, что взор твой отразил
Несосчитанность светил,
Тем, что голос твой — весна,
Сине-Море-глубина,
Тем, что каждый поцелуй
У тебя как свежесть струй,
Тем, что телу дав мечты,
В теле душу обнял ты,
Этим, этим, меж сердец,
Взял мое ты наконец.
В вечерней ясности молчанья
Какое тайное влиянье
Влечет мой дух в иной предел?
То час прощанья и свиданья,
То ангел звуков пролетел.
Весь гул оконченного пира
Отобразила арфа — лира
Преображенных облаков.
В душе существ и в безднах Мира
Качнулись сонмы тайных слов.
И свет со тьмой, и тьма со светом
Слились, как слита осень с летом,
Как слита с воздухом вода.
И в высоте, немым приветом,
Зажглась Вечерняя Звезда.
По горам, по горам.
Трубачи.
Чу! поют и кличут нам.
Солнце встало, шлет лучи.
По лугам и по лесам,
По широким небесам,
Словно рдяные мечи,
Словно вытянулись в бой,
По стремнине голубой,
Исполинские мечи.
Над отшедшей тьмой слепой,
С золотой своей трубой
Встали, кличут, трубачи,
Обещают гулко нам
Золотые дать ключи
К тем жемчужным воротам,
За которыми прильнем,
Над рубиновым путем,
Мы к невянущим цветам.
Так вещают трубачи,
По горам, по горам.
Путь туда—безповоротный,
В безизвестную страну,
Может, к низости болотной,
Может, в вечную Весну,
Может, к радости вольготной,
Может, в омут, вниз, ко дну.
Лютый зверь туда прорыщет,
И навек прощайся с ним,
Путь туда едва кто ищет,
У живых он нелюбим,
Только Ветер, он просвищет,
Но воротится другим.
Ничего он не разскажет,
Только дивно воздохнет,
Тень от трав иною ляжет,
Ниже глянет Неба свод,
Сердце словно кто-то свяжет,
Тьма в нем, тьма в нем запоет.
Божью книгу я читал,
Божья книга — здесь, в саду.
Выпил полный я бокал.
К каждой букве приникал.
Пьяность в разуме. Я жду.
Божья книга хороша
Тем, что каждая душа
Видит в ней себя одну,
Видит также целый мир,
Видит собственный свой пир,
И вселенскую весну.
Божья книга хороша
Тем, что каждая душа
Может всю ее прочесть,
Через миг придет, спеша,
Глядь, еще в ней строки есть,
И цветут они, растут,
Здесь, и там, и там, и тут.
Божья книга, вот опять
Я пришел тебя читать.
Все в жизни мировой есть выраженье
Единаго предвечнаго Лица,
В котором боль и радость без конца,
И наши лица лишь отображенье.
Творящих сил качанье и броженье,
Борьба, чтоб жил, как факел, дух борца,
Путь роз и путь терноваго венца,
Тьмы тем в путях к лучам преображенья.
Ты слышал птицу? Что в ней может быть?
Какой-то всклик. Нам этот звук не внятен.
А в нем предельный зов, мольба любить.
И мы могли бы в песне радость пить,
Когда-б закон миров нам был понятен: —
Все хочет хоть минуту говорить.
Все в жизни мировой есть выраженье
Единого предвечного Лица,
В котором боль и радость без конца,
И наши лица лишь отображенье.
Творящих сил качанье и броженье,
Борьба, чтоб жил, как факел, дух борца,
Путь роз и путь тернового венца,
Тьмы тем в путях к лучам преображенья.
Ты слышал птицу? Что в ней может быть?
Какой-то всклик. Нам этот звук не внятен.
А в нем предельный зов, мольба любить.
И мы могли бы в песне радость пить,
Когда б закон миров нам был понятен: —
Все хочет хоть минуту говорить.
Обещано, занесено в скрижали,
Что любящий, надеясь вновь и вновь,
Как званый гость, в лучах, войдет в любовь.
Но горе тем, что в час призыва спали.
Им место в отлученьи и в опале.
И дом их тьма. И не поет им кровь.
Душа, светильник брачный приготовь.
Кто любит, он, кто б ни был, звук в хорале.
Любовь моя. Услышь мой правый стих.
Ты вся моя. Лишь мне душа и тело.
Но я тебе не изменил в других.
Душа поет тебя, тобой запела.
Ты свет очей. Ты духов образец.
Любя любовь, творение — Творец.
Мой крик был бы светлым и юным, —
Не встретив ответа, он сделался злым.
И предал я дух свой перунам,
Я ударил по звонким рыдающим струнам,
И развеялась радость, как дым.
Я был бы красивым,
Но я встретил лишь маски тьмы тем оскорбительных лиц.
И ум мой, как ветер бегущий по нивам,
Стал мнущим и рвущим, стал гневным, ворчливым,
Забыл щебетания птиц.
Над Морем я плачу,
Над холодной и вольной пустыней морей.
О, люди, вы — трупы, вы — звери, впридачу,
Я дни меж солеными брызгами трачу,
Но жить я не буду в удушьи людей.
Чуть где он встал, — вдруг смех и говор тише,
Без рук, без ног пришел он в этот мир,
Приязные его — лишь птицы дыр,
Чье логово — среди расщелин крыши.
Летучие они зовутся мыши,
И смерти Солнца ждут: Миг тьмы — им пир.
Но чаще он — невидимый вампир,
И стережет — хотя б в церковной нише.
Пройдешь, — не предуведомлен ничем, —
Вдруг на тебя покров падет тяжелый,
И с милыми ты будешь глух и нем.
Войдет незрим, — и дом твой стал не тем,
Недоумен, твой дух стал зыбкий, голый,
Он в мир пришел, сам не узнал зачем.
Какому б злу я ни был отдан, —
Рудник, Сибирь, — о, пусть. Не зря
Я буду там: я верноподдан,
Работать буду для Царя.
Куя металл, вздымая молот,
Во тьме, где не горит заря,
Скажу: пусть тьма, пусть вечный холод, —
Топор готовлю для Царя.
Татарку выберу я в жены,
Татарку в жены, говоря:
Быть может, выношен, как стоны,
Родится Пален для Царя.
Когда в колониях я буду,
Я огород себе куплю,
И каждый год, поверя чуду,
Лен буду сеять, коноплю.
Из конопли сплетутся нити,
В них серебро мелькнет, горя,
К ним, может, честь придет — о, ждите:
То будет шарфом для Царя.
Свете тихий пречистыя славы негасимых сияний Отца,
Свете тихий, сияй нам, сияй нам, Свете тихий, сияй без конца.
Мы пришли до закатнаго Солнца, свет вечерний увидели мы,
Свете тихий, сияй нам, сияй нам, над великим разлитием тьмы,
Свет вечерний увидев, поем мы—Мать и Сына и Духа-Отца,
Свете тихий, ты жизнь даровал нам, Свете тихий, сияй без конца.
Ты во все времена есть достоин в преподобных хвалениях быть,
Свете тихий, сияй нам, сияй нам, научи нас в сияньях любить.
Свете тихий, весь мир тебя славит, ты, сияя, нисходишь в псалмы,
Ты спокойная радуга мира, над великим разлитием тьмы.
Свете тихий, закатное Солнце, свет вечерний дневного Отца,
Свете тихий, сияй нам чрез ночи, Свете тихий, сияй без конца.
Тик-так,
Тики-так,
Свет да Мрак, и День да Ночь.
Тик-так,
Свет да Мрак,
День да Ночь, и Сутки прочь.
Тик-так,
Ты — слепень,
Ты есть Ночь, а я есть День.
Тик-так,
Не пророчь,
Я всезрячая, я Ночь.
Тик-так,
Мертвый мрак,
Гроб и заступ, вот твой знак.
Тик-так,
Темнота —
Путь для цвета и листа.
Тик-так,
Все же я,
Значит, я для бытия.
Тик-так,
Свет хорош,
Все же ты во мне уснешь.
Тик-так,
Мы качель,
Вправо, влево колыбель.
Тик-так,
Тики-так,
Неужель могила цель?
Тик-так,
Не пойму,
В свет идем мы или в тьму?
Тик-так,
Тики-так,
Свет и тьму я обниму.
Тик-так,
Тики-так,
Сейте лен и сейте мак.
Тик-так,
День да Ночь,
День да Ночь, и Сутки прочь.
Свете тихий пречистые славы негасимых сияний Отца,
Свете тихий, сияй нам, сияй нам, Свете тихий, сияй без конца.
Мы пришли до закатного Солнца, свет вечерний увидели мы,
Свете тихий, сияй нам, сияй нам, над великим разлитием тьмы,
Свет вечерний увидев, поем мы — Мать и Сына и Духа-Отца,
Свете тихий, ты жизнь даровал нам, Свете тихий, сияй без конца.
Ты во все времена есть достоин в преподобных хвалениях быть,
Свете тихий, сияй нам, сияй нам, научи нас в сияньях любить.
Свете тихий, весь мир тебя славит, ты, сияя, нисходишь в псалмы,
Ты спокойная радуга мира, над великим разлитием тьмы.
Свете тихий, закатное Солнце, свет вечерний дневного Отца,
Свете тихий, сияй нам чрез ночи, Свете тихий, сияй без конца.
МЕДЛЕННЫЕ СТРОКИ
Вершины белых гор
Под красным Солнцем светят.
Спроси вершины гор,
Они тебе ответят.
Расскажут в тихий час
Багряного заката,
Что нет любви для нас,
Что к счастью нет возврата.
Чем дальше ты идешь,
Тем глубже тайный холод.
Все — истина, все — ложь,
Блажен лишь тот, кто молод.
Нам скупо светит день,
А ты так жаждешь света.
Мечтой свой дух одень,
В ином не жди привета.
Чем выше над землей,
Тем легче хлопья снега,
С прозрачной полумглой
Слилась немая нега.
В прозрачной полумгле
Ни мрака нет, ни света.
Ты плакал на земле,
Когда-то, с кем-то, где-то.
Пойми, один, теперь: —
Нет ярче откровенья,
Как в сумраке потерь
Забвение мгновенья.
Мгновенье красоты
Бездонно по значенью,
В нем высшее, чем ты.
Служи предназначенью!
Взойди на высоту,
Побудь как луч заката,
Уйди за ту черту,
Откуда нет возврата!
Под густыми под кустами протекает Тень-Река,
Ты побудь над ней ночами, в час как тают облака,
Загляни в нее очами, — в чем, спроси, твоя тоска.
Оттого ль, что вот, взглянувши, ты увидел свой двойник?
Оттого ль, что птица ночи, промелькнув, послала крик?
Оттого ли плачут очи, что, дрожа, шуршит тростник?
Отодвинься, — отраженье отодвинулось в воде,
Опрокинься, — и стремленье не к воде ушло, к звезде,
Разуверься, — птица ночи есть везде и все ж нигде.
Промелькнув над Тень-Рекою черно-бархатным крылом,
В гости к Солнцу улетела птица тьмы ночным путем,
Чтоб позвать к нам птицу-пламя и сменить печаль огнем.
И казавшийся зловещим расшуршавшийся тростник,
Под опаловой росою, как под ласкою поник,
Перед ним в воде трепещет ожемчуженный двойник.
За дневною Тень-Рекою тьма ночная далека,
Все ночное будь хоть вдвое, а растают облака,
И под Солнцем, как червонцем, золотится Тень-Река.
Все равно мне, человек плох или хорош,
Все равно мне, говорит правду или ложь.
Только б вольно он всегда да сказал на да,
Только б он, как вольный свет, нет сказал на нет.
Если в небе свет погас, значит — поздний час,
Значит — в первый мы с тобой и в последний раз.
Если в небе света нет, значит умер свет,
Значит — ночь бежит, бежит, заметая след.
Если ключ поет всегда: «Да́, — да, да́, — да, да́», —
Значит в нем молчанья нет — больше никогда.
Но опять зажжется свет в бездне новых туч,
И, быть может, замолчит на мгновенье ключ.
Красен солнцем вольный мир, черной тьмой хорош.
Я не знаю, день и ночь — правда или ложь.
Будем солнцем, будем тьмой, бурей и судьбой,
Будем счастливы с тобой в бездне голубой.
Если ж в сердце свет погас, значит — поздний час,
Значит — в первый мы с тобой и в последний раз.
„…Люди с лицами воронов…“Халдейская Таблица.
Чуть где он встал,—вдруг смех и говор тише.
Без рук, без ног пришел он в этот мир.
Приязные его—лишь птицы дыр,
Чье логово—среди расщелин крыши.
Летучия они зовутся мыши,
И смерти Солнца ждут: Миг тьмы—им пир.
Но чаще он—невидимый вампир,
И стережет—хотя-б в церковной нише.
Пройдешь,—не предуведомлен ничем,—
Вдруг на тебя покров падет тяжелый,
И с милыми ты будешь глух и нем.
Войдет незрим,—и дом твой стал не тем.
Недоумен, твой дух стал зябкий, голый.
Он в мир пришел—сам не узнал зачем.
А если в том, что вот я пью и ем,
Хочу, стремлюсь, свершаю в днях стяжанье,
Сокрыт ответ на голос вопрошанья?
Я созидаю зуб, и клык, и шлем,—
Бесовский плащ, и пламень диадем
Верховных духов,—весь вхожу в дрожанье
Скрипичных струн, в гуденье и жужжанье
Церковных звонов,—становлюсь я всем.
А если всем, тогда и криком, стоном
Убитых жертв, змеей, хамелеоном,
Любой запевкой в перепевах лир.
И не сильней ли всех огней алмаза
Законность притяженья в чаре сглаза,
Когда скользят беззвучно птицы дыр?
Три ипостаси душ: познавшие, борцы,
И вскипы снов. Их три. Три лика душ, не боле.
Сплетаясь, свет и тьма идут во все концы,
Но им в конце концов — разлука, поневоле.
Сплетаются они, целуются они,
Любовные ведут, и вражеские речи,
Но вовсе отойдут от сумраков огни,
Увидев целиком себя в последней встрече.
Познавшие, когда из этой смены дней
Уходят, к ним идут три духа световые,
С одеждою, с водой, с огнем — к душе, и ей
Указывают путь в Чертоги Мировые.
Борцы, уйдя из дней, встречают тех же трех,
Но демоны еще встают с жестоким ликом,
И нет одежд, шипит вода с огнем, — и вздох,
И снова путь, борьба — меж пением и криком.
А вскипы снов, уйдя, вступают в темный строй,
Лишь кое-где горит созвездной сказки чара,
И снова сны кипят, вскипают волей злой,
И будут так до дня всемирного пожара.
Три ипостаси душ, и две их, и одна,
Отпрянет свет от тьмы, и вызвездятся духи,
А сонмы тел сгорят. Всемирная волна
Поет, что будет «Вновь». Но песня гаснет в слухе.
Там, где гор взнеслися груды,
Где живут и любят Жмуды, —
И живут, и умирают, —
Есть высокая гора.
Анафеляс называют
Эту срывность, и вещают,
Что кому пришла пора,
Кто дойдет до завершенья
И помрет,
Тот, как белое виденье,
К этой срывности идет.
Должен кверху он взбираться,
По уступам вверх цепляться,
Чтобы в жизни дать отчет.
Чем богаче, тем труднее,
Потому что тяжелее.
Чем беднее, тем скорей,
Меньше тяжесть — легче с ней.
Вот богатый изловчился,
Наготовил лестниц он,
В когти-крючья нарядился,
Он когтями наделен,
Вот подполз и уцепился,
И для скорости, в запас,
Он коней пригнал как раз.
Но, взойдя до половины,
Он услышал звоны струн,
И заржал, летя с стремнины,
Конский вспугнутый табун.
Когти-крючья подломились,
И пока летел он вниз,
В звероликого вонзились,
И шипами в нем зажглись.
Без когтей он должен снова
В трудный тот ползти предел.
А бедняк, не молвя слова,
Словно перышко взлетел.
Змей Визунас под горою,
На вершине Бог в заре.
Счастье там возьмет без бою
Кто восходит — лишь собою.
И ведет борьбу с змеею
Кто сорвался на горе.
Всю жизнь свою придумывал Твардовский
Как ускользнуть от смерти. И нашел.
За несколько годов пред тем, как Дьявол
Его унес,
Он верному велел ученику
Себя рассечь, и рассказал подробно
Как дальше поступать. Разнесся слух,
Что умер чернокнижник. Был Твардовский,
И нет его. А ученик меж тем
Его рассек, и приготовил зелья,
Облил куски вскипевшим соком трав,
И в землю схоронил наоборот их,
И не в ограде, а перед оградой.
Твардовский поручил ему, чтоб он
Не прикасался к тем кускам три года,
Семь месяцев, семь дней и семь часов.
И ученик все в точности исполнил.
Один пришел он, в полночь, в новолунье,
И семь свечей из жира мертвеца
Зажег перед оградой. Сбросил землю,
Прогнившую сорвал он с гроба крышку, —
Какое чудо. Больше нет останков, —
Где саван был, фиалки там цветут,
С пахучею травою богородской.
На этой мураве дитя лежало,
Обятое дремотой, и в чертах
Обличие Твардовского являя.
Он взял ребенка, и принес в свой дом.
За ночь одну возрос он как бы за год,
Семь дней прошло, и он уж обо всем
Так говорил, как говорит Твардовский,
В семь месяцев он юношею стал.
Тогда-то обновившийся Твардовский
В искусстве чернокнижном стал работать.
Он щедро наградил ученика,
Однако же, чтоб тайна возрожденья
Не разгласилась, он его заклял,
И стал тот пауком. Его держал он
В своих покоях, в добром попеченьи.
Когда потом Твардовский из корчмы
Бесами унесен был в вышний воздух,
Паук, что прицепился паутинкой
К его одежде, вместе с ним повис…
Паук ему товарищем остался,
На нити он спускается к земле,
Глядит, что там, взбирается к высотам,
Над ухом у Твардовского присядет,
И говорит, что видел он, что слышал,
Чтобы Твардовский очень не скучал.
Да, я наверно жил не годы, а столетья,
Затем что в смене лет встречая — и врагов,
На них, как на друзей, не в силах не глядеть я,
На вражеских руках я не хочу оков.
Нет, нет, мне кажется порою, что с друзьями
Мне легче жестким быть, безжалостным подчас: —
Я знаю, что для нас за тягостными днями
Настанет добрый день, с улыбкой нежных глаз.
За миг небрежности мой друг врагом не станет,
Сам зная слабости, меня простит легко.
А темного врага вражда, как тьма, обманет,
И упадет он вниз, в овраги, глубоко.
Он не узнает сам, как слаб он в гневе сильном,
О, величаются упавшие, всегда: —
Бродячие огни над сумраком могильным
Считает звездами проклятия Вражда.
Я знаю, Ненависть имеет взор блестящий,
И искры сыплются в свидании клинков.
Но мысль в сто крат светлей в минутности летящей,
Я помню много битв, и множество веков.
Великий Архимед, с своими чертежами,
Прекрасней, чем солдат, зарезавший его.
Но жальче — тот солдат, с безумными глазами,
И с беспощадной тьмой влеченья своего.
Мне жаль, что атом я, что я не мир — два мира! —
Безумцам отдал бы я все свои тела, —
Чтоб, утомясь игрой убийственного пира,
Слепая их душа свой тайный свет зажгла.
И, изумленные минутой заблужденья,
Они бы вдруг в себе открыли новый лик, —
И, души с душами, сплелись бы мы как звенья,
И стали б звездами, блистая каждый миг!
ПРЕРЫВИСТЫЕ СТРОКИ
В старинном доме есть высокий зал,
Ночью в нем слышатся тихие шаги,
В полночь оживает в нем глубина зеркал,
И из них выходят друзья и враги.
Бойтесь безмолвных людей,
Бойтесь старых домов,
Страшитесь мучительной власти неска́занных слов,
Живите, живите — мне страшно — живите скорей.
Кто в мертвую глубь враждебных зеркал
Когда-то бросил безответный взгляд,
Тот зеркалом скован, и высокий зал
Населен тенями, и люстры в нем горят.
Канделябры тяжелые свет свой льют,
Безжизненно тянутся отсветы свечей,
И в зал, в этот страшный призрачный приют
Привиденья выходят из зеркальных зыбей.
Есть что-то змеиное в движении том,
И музыкой змеиною вальс поет,
Шорохи, шелесты, шаги… О, старый дом,
Кто в тебя дневной неполночный свет прольет?
Кто в тебе тяжелые двери распахнет?
Кто воскресит нерассказанность мечты?
Кто снимет с нас этот мучительный гнет?
Мы только отражения зеркальной пустоты.
Мы кружимся бешено один лишь час,
Мы носимся с бешенством скорее и скорей,
Дробятся мгновения и гонят нас,
Нет выхода, и нет привидениям дверей.
Мы только сплетаемся в пляске на миг,
Мы кружимся, не чувствуя за окнами Луны,
Пред каждым и с каждым его же двойник,
И вновь мы возвращаемся в зеркальность глубины.
Мы, мертвые, уходим незримо туда,
Где будто бы все ясно и холодно-светло,
Нам нет возрожденья, не будет никогда,
Что сказано — отжито, не сказано — прошло.
Бойтесь старых домов,
Бойтесь тайных их чар,
Дом тем более жаден, чем он более стар,
И чем старше душа, тем в ней больше задавленных слов.
Вот оно брошено, семя-зерно,
В рыхлую землю, во что-то чужое.
В небе проносятся духи, — их двое, —
Шепчут, щебечут, поют.
Спрячься в уют.
В тьму углубляется семя-зерно,
Вечно одно.
Было на воздухе цветом красивым,
Колосом с колосом жило приливом,
Было кустом,
Малой былинкою, древом могучим,
Снова упало в могильный свой дом.
Духи из пламени мчатся по тучам,
Духи поют: «Улетим! Отойдем!»
Сердце, куда же ты мчишь, безоглядное?
Вот оно, вот оно,
В землю зарытое, малое, жадное,
В смертном живое, семя-зерно.
В подпольи запрятано, прелое,
Упрямо хотящее дня,
Собой угорелое,
Порвалось, и силам подземным кричит: «Отпустите меня!»
Вся тяга земная
Ничто для него.
Есть празднества Мая
Для сна моего,
Апреля и Мая
Для сна моего.
Кто хочет уйти, отпустите его.
Вся тяга земная
Прядет для меня золотое руно.
И ласка от Солнца есть ласка родная,
И тьма обнимает — для дня сохраняя: —
В глазах ведь бывает от счастья темно.
Душа человека есть в Вечность окно,
И в Вечность цветное оконце — разятое семя-зерно.
Серое, тлеет, упрямо уверено,
Что зажжется восторг изумруда,
Что из темного терема
Вырвется к Солнцу зеленое чудо.
Духи порвали огромности туч,
Голос потоков, как пляска, певуч,
Весть золотая с заоблачных круч,
Из голубого Оттуда.
Я был над Гангом. Только что завеса
Ночных теней, алея, порвалась.
Блеснули снова башни Бенареса.
На небе возсиял всемирный Глаз.
И снова, в сотый раз,—о, в миллионный,—
День начал к ночи длительный разсказ.
Я проходил в толпе, как призрак сонный,
Узорной восхищаясь пестротой,
Игрой всего, созвенной и созвонной.
Вдруг я застыл. Над самою водой,
Лик бледный обратя в слезах к Востоку,
Убогий, вдохновенный, молодой,—
Возник слепец. Он огненному Оку
Слагал, склоняясь, громкие псалмы,
Из слов цветных сплетая поволоку.
Поток огня, взорвавшийся из тьмы,
Светясь, дрожа, себя перебивая,
Дождь золотой из прорванной сумы,—
Рыдала и звенела речь живая.
И он склонялся,
И он качался,
И расцвечался
Огнем живым.
Рыдал, взметенный,
Просил, влюбленный,
Молил, смущенный,
Был весь как дым.
Размер меняя,
Тоска двойная,
Перегоняя
Саму себя,
Лилась и пела,
И без предела
Она звенела,
Слова дробя.
Страдать жестоко,
По воле рока,
Не видя Ока
Пресветлых дней,—
Но лишь хваленье,
Без мглы сомненья,
Лишь песнопенья
Огню огней.
Привет—пустыням.
Над Гангом синим
Да не остынем
Своей душой.
Слепец несчастный,
Певец прекрасный,
Ты в пытке страстной
Мне не чужой.
И если, старым,
Ты к тем же чарам,
Сердечным жаром,
Все будешь петь,—
Мысль мыслью чуя,
Вздохнув, пройду я,
К тебе в суму я
Лишь брошу медь.
Но лишь хваленье,
Без мглы сомненья,
Лишь песнопенья
Огню огней.
Привет—пустыням.
Над Гангом синим
Да не остынем
Своей душой.
Слепец несчастный,
Певец прекрасный,
Ты в пытке страстной
Мне не чужой.
И если, старым,
Ты к тем же чарам,
Сердечным жаром,
Все будешь петь,—
Мысль мыслью чуя,
Вздохнув, пройду я,
К тебе в суму я
Лишь брошу медь.
ПРЕРЫВИСТЫЯ СТРОКИ.
В старинном доме есть высокий зал,
Ночью в нем слышатся тихие шаги,
В полночь оживает в нем глубина зеркал,
И из них выходят друзья и враги.
Бойтесь безмолвных людей,
Бойтесь старых домов,
Страшитесь мучительной власти неска́занных слов,
Живите, живите—мне страшно—живите скорей.
Кто в мертвую глубь враждебных зеркал
Когда-то бросил безответный взгляд,
Тот зеркалом скован, и высокий зал
Населен тенями, и люстры в нем горят.
Канделябры тяжелыя свет свой льют,
Безжизненно тянутся отсветы свечей,
И в зал, в этот страшный призрачный приют
Привиденья выходят из зеркальных зыбей.
Есть что-то змеиное в движении том,
И музыкой змеиною вальс поет,
Шорохи, шелесты, шаги… О, старый дом,
Кто в тебя дневной неполночный свет прольет?
Кто в тебе тяжелыя двери распахнет?
Кто воскресит неразсказанность мечты?
Кто снимет с нас этот мучительный гнет?
Мы только отражения зеркальной пустоты.
Мы кружимся бешено один лишь час,
Мы носимся с бешенством скорее и скорей,
Дробятся мгновения и гонят нас,
Нет выхода, и нет привидениям дверей.
Мы только сплетаемся в пляске на миг,
Мы кружимся, не чувствуя за окнами Луны,
Пред каждым и с каждым его же двойник,
И вновь мы возвращаемся в зеркальность глубины.
Мы, мертвые, уходим незримо туда,
Где будто бы все ясно и холодно-светло,
Нам нет возрожденья, не будет никогда,
Что̀ сказано—отжито, не сказано—прошло.
Бойтесь старых домов,
Бойтесь тайных их чар,
Дом тем более жаден, чем он более стар,
И чем старше душа, тем в ней больше задавленных слов.
Странный мир противоречья,
Каждый атом здесь иной,
Беззаветность, бессердечье,
Лютый холод, свет с весной.
Каждый миг и каждый атом
Ищут счастия везде,
Друг за другом, брат за братом,
Молят, жаждут: «Где же? Где?»
Каждый миг и каждый атом
Вдруг с себя свергают грусть,
Любят, дышат ароматом,
Шепчут: «Гибнем? Что же! Пусть!»
И мечтают, расцветают,
Нет предела их мечте.
И внезапно пропадают,
Вдруг исчезнут в пустоте.
О, беспутница, весталка,
О, небесность, о, Земля!
Как тебе себя не жалко?
Кровью дышат все поля.
Кровью дышат розы, маки,
И дневные две зари.
Вечно слышен стон во мраке: —
«В гробе тесно! Отвори!»
«Помогите! Помогите!» —
Что за странный там мертвец?
Взял я нити, сплел я нити,
Рву я нити, есть конец.
Если вечно видеть то же,
Кто захочет видеть сон?
Тем он лучше, тем дороже,
Что мгновенно зыбок он.
Ярки маки, маки с кровью,
Ярки розы, в розах кровь.
Льни бесстрашно к изголовью,
Спи смертельно, встанешь вновь.
Для тебя же — мрак забвенья,
Смерти прочная печать,
Чтобы в зеркале мгновенья
Ты красивым был опять.
Люди, травы, камни, звери,
Духи высшие, что здесь,
Хоть в незримой, в близкой сфере, —
Мир земной прекрасен весь.
Люди бледные, и травы,
Камни, звери, и цветы,
Все в своем явленьи правы,
Все живут для Красоты.
Все в великом сложном Чуде —
И творенье, и творцы,
Служат страсти звери, люди,
Жизнь идет во все концы.
Всюду звери, травы, камни,
Люди, люди, яркий сон.
Нет, не будет никогда мне
Жаль, что в Мире я рожден!
Все вражды, и все наречья —
Буквы свитка моего.
Я люблю противоречье, —
Как сверкнуть мне без него?
О, как, должно быть, было это Утро
Единственно в величии своем,
Когда в рубинах, в неге перламутра,
Зажглось ты первым творческим лучом.
Над Хаосом, где каждая возможность
Предчувствовала первый свой расцвет,
Вo всем была живая полносложность,
Все было «Да», не возникало «Нет».
В ликующем и пьяном Океане
Тьмы тем очей глубоких ты зажгло,
И не было нигде для счастья грани,
Любились все, так жадно и светло.
Действительность была равна с мечтою,
И так же близь была светла, как даль.
Чтоб песни трепетали красотою,
Не надо было в них влагать печаль.
Все было многолико и едино,
Все не́жило и чаровало взгляд,
Когда из перламутра и рубина
В то Утро ты соткало свой наряд.
Потом, вспоив столетья, миллионы
Горячих, огнецветных, страстных дней,
Ты жизнь вело чрез выси и уклоны,
Но в каждый взор вливало блеск огней.
И много раз лик Мира изменялся,
И много протекло могучих рек,
Но громко голос Солнца раздавался,
И песню крови слышал человек.
«О, дети Солнца, как они прекрасны!» —
Тот возглас перешел из уст в уста.
В те дни лобзанья вечно были страстны,
В лице красива каждая черта.
То в Мексике, где в таинствах жестоких
Цвели так страшно красные цветы, —
То в Индии, где в душах светлооких
Сложился блеск ума и красоты, —
То там, где Апис, весь согретый кровью,
Склонив чело, на нем являл звезду,
И, с ним любя бесстрашною любовью,
Лобзались люди в храмах, как в бреду, —
То между снов пластической Эллады,
Где Дионис царил и Аполлон, —
Везде ты лило блеск в людские взгляды,
И разум Мира в Солнце был влюблен.
Как не любить светило золотое,
Надежду запредельную Земли.
О, вечное, высокое, святое,
Созвучью нежных строк моих внемли!
Мгла замглила даль долины,
Воздух курится, как дым,
Тают тучи-исполины,
Солнце кажется седым.
Полинялый, умягченный,
Взятый мглою в светлый плен,
Целый мир глядит замгленный,
Как старинный гобелен.
Старик высокий,
Он самый главный,
Он одноокий,
То Один славный.
С древнейших пор он
Любил туманы.
Летал как Ворон
В иные страны.
Он был на Юге,
И на Закате.
Но лучше вьюги,
Родней быть в хате.
Он был в Пустыне,
И на Востоке.
Навек отныне
Те сны далеки.
С тем людом Ворон
Совсем несроден,
И снова Тор он,
И снова Один.
Все клады Змея
Похитил Север.
И ветер, вея,
Качает клевер.
И кто же в мире
Лукав, как Бальдер, —
Под вскрик Валькирий
Восставший Бальдер!
Ковры-хоругви. Мир утраченный.
Разлив реки, что будет Сеною.
Челнок, чуть зримо обозначенный,
Бежит, жемчужной взмытый пеною.
Веков столпилась несосчитанность.
Слоны идут гороподобные.
Но в верной есть руке испытанность,
Летят к вам стрелы, звери злобные.
Еще своих Шекспиров ждущие,
Олени бродят круторогие,
Их бег — как вихри, пламень льющие,
И я — не в Дьяволе, не в Боге я.
Я сильный, быстрый, неуклончивый,
И выя тура мною скручена.
Напевы, взвейтесь, пойте звонче вы,
Душа желать — Огнем научена.
Мои прицелы заколдованы,
Мне мамонт даст клыки безмерные,
Моей рукою разрисованы
В горах дома мои пещерные.
Свистит проворная синица,
Что Море будто не зажгла.
Зажгла. Сожгла. Горит страница.
Сгорела. Мир кругом — зола.
И я, что знал весь пыл размаха,
И я, проникший в тайны стран,
Я, без упрека и без страха,
Я — призрак дней, а Мир — туман.
Не надо мне Индийских пагод,
Не надо больше Пирамид.
Созвездье круглых красных ягод
На остролисте мне горит.
Была весна. Сгорело лето.
И шепчут сны. Прядется тьма.
Но есть еще свирель Поэта.
Со мной жива — и Смерть сама.