Мой меч все рушит на пути,
Мне стрел не страшен свист;
Один я стою десяти,
Зане я сердцем чист.
Лишь только в трубы протрубят,—
Стучат мечи о сталь броней,
Ломают пики и — летят
В прах всадники с коней,
И рукоплещет весь турнир.
Когда же смолкнет битвы гром,
Из дамских рук цветы вокруг
На смелых падают дождем.
И как приветливо глядят
Все дамы на бойца,
Кто из-за них сражаться рад
До горького конца!
Но я не к дамам сердцем мчусь:
Я сердце Богу берегу;
Лобзаний страстных я боюсь,
И прочь от них бегу.
Восторг мой чище и святей,
Есть выше цель чем неги те:
Средь грозных битв лишь для молитв
Храню я сердце в чистоте.
Когда скрыт в туче серп луны,
Я еду в темный бор,
И блеск в нем вижу с вышины,
И слышу гимнов хор.
Мне блещет храм из темноты,
И в нем слышна мне чья-то речь.
Храм луст; но двери отперты,
И, в ярком блеске свеч,
Алтарь сверкает пеленой,
Горит как жар на нем потир;
Блестит амвон, гремит трезвон.
И вторит клиру пеньем клир.
На озере чудесный челн
Я вижу на яву,
И, сев в него, по гребням волн
Без кормщика плыву.
Вдруг тишь и темь. И вдруг, о, страх!
Три ангела, подяв Санграль,
В одеждах белых, на крылах
Плывут как тени в даль.
О, чудный вид! о, кровь Христа!
Весь рай очам моим отверзт!
И льет лучи Санграль в ночи,
Звездой сливаясь с блеском звезд.
В уснувший город вехал раз
Я в ночь на Рождество.
Петух пропел полночный час,
Путь снегом занесло.
Со свистом ветер крыши рвал,
Стучал град крупный в мой шишак;
Вдруг свод небесный просиял
И осветил сквозь мрак
Покрытый снегом дол. И я
Услышал, приподя к земле,
Порханье крыл бесплотных сил
В клубимой вихрем снежной мгле.
Так рыцарь-девственник, весь век
В надеждах я живу —
Обресть обитель райских нег,
Мной зримых на яву.
Лишь вечных алчу я наград,—
Тех лилий в светлой стороне,
Тех чистых их же аромат
Вкушаю в сладком сне.
Так волей ангелов мой шлем,
Мой панцырь, груз вериг под ним,
Мой щит, мой меч, мой дух и речь —
Все стало чем-то неземным.
И вот гряда раскрылась туч,
И с рокотом орган
Мне льет торжествен и могуч,
Аккорды горних стран.
И дрогнул дол, понинул лес
И слышен голос средь громов:
«О, рыцарь Божий! друг небес!
Иди, венец готов!»
Так мимо замков, хижин, сел,
По рвам, лесам, стремлюсь я в даль,
С мечом, с кольем, с святым огнем,
Пока найду тебя, Санграль.
Огонь божественный, живящий
Пиитов силою своей,
В священный трепет приводящий!
Днесь в душу мне свой жар пролей:
Да вспыхнет оный со стремленьем,
Да излетит с таким же рвеньем,
Как из чреватых громом туч
Перуны грозны, прорываясь,
С усилием ветров сражаясь,
Струистый свой к нам мещут луч. Пусть гласу хладных наставлений
Послушен будет робкий дух,
Но мой высокопарный гений
К сим тщетным увещаньям глух —
Над зевом страшных бездн несется!
То узря, слабый ужаснется,
Зане во прахе он ползет.
А мне, в жару святого рвенья,
Нельзя терпеть порабощенья,
Направлю выспрь орлин полет. Празднолюбивый муж, проснися!
Ты в неге, в лености погряз;
Моим восторгом оживися,
Внуши мой вдохновенный глас!
На крыльях гения взнесенный,
Окинь очами круг вселенный
И виждь порядок чудный сей:
Сии огни, шары блудящи,
Миры, друг друга содержащи
Взаимной силою своей. Узри под светло-синим сводом
Прекрасного царя планет,
Который неизменным ходом
Дню с ночию раздел кладет;
Зеленой ризой украшает
И златом жатв обогащает
Лицо лугов, полей, долин;
Супруг природы плодоносной,
На колеснице светоносной
Влечет сонм дней, недель, годин. Се нощь покров свой расширяет,
На черных к нам крылах паря,
Лазурь небесну затмевает,
Объемлет сушу и моря.
Зрю звезд бесчисленных сверканье,
И метеоров облистанье
Почасту взор мой веселит;
В дремоту ж погрузяся мертву,
Земля паров нощную жертву
Из недр своих горе дымит. А там теченьем неприметным
Выходит из-за гор луна.
По тучам катит бледноцветным
Колеса сребрены она
Своей жемчужной колесницы;
И меркнут звезды, блеск зарницы
На мрачном севере потух.
Луна во всей красе сияет…
Но в сени туч она вступает,
И паки мгла простерлась вкруг. Но се уже заря, алея,
Из солнцевых исходит врат;
Хоть сладостная лень Морфея
Еще одержит пышный град.
Как утром Душенька младая,
От Лелева одра вставая,
Горит, стыдливостью полна,
Так нежная заря пылает,
Ковер цветистый расстилает
До самых полюсов она. При взорах красныя денницы,
Струящих по эфиру свет,
Угрюма ночь, закрыв зеницы,
Во преисподняя течет.
Цветки возникли, оживились,
Лишь только светлой насладились
Улыбкою лица ея;
Сосудцев их полузакрытых,
Росою утренней налитых,
Блестят эмальные края. И солнцем реки засверкали
В цветущей зелени брегов,
Листки дерев затрепетали
В объятье тонких ветерков.
Поля оживлены стадами;
И в воздухе, и над водами
Ликуют птичек голоса!..
Кто даст, кто даст мне кисть Апелла!
Но нет, — и та бы не умела
Сии предоставить чудеса! Природа! сколько удивляешь
Меня в величии своем,
Когда громами ты вещаешь
И молнийным дождишь огнем!
В благоговенье созерцаю,
В восторге выше бурь взлетаю,
Пою светил теченье, блеск,
Живописую черны тучи,
Глашу шум волн и ветр ревучий,
Стихий мятежных грохот, треск. О вы, что песнями своими
Очаровали древний мир,
Бессмертных муз сыны любимы!
Кто строил тоны ваших лир?
И сей небесный огнь священный,
С Олимпа вами похищенный,
Скажите, кто из вас исторг?
Природа. Вам она раскрылась,
И искра гения вспалилась,
И излился души восторг! Се есть священное рожденье
Искусств приятных и драгих,
В которых смертным услажденье
От горестей житейских злых.
Так живописец нас пленяет,
Когда природе подражает
В ее изяществах для нас,
И стихотворец вдохновенный
Со звуком лютни сладкопевной
Спрягает свой высокий глас.
Hе называй меня поэтом!
Что было — было, милый мой;
Теперь спасительным обетом,
Хочу проститься я с молвой,
С моей Каменой молодой,
С бутылкой, чаркой, Телеграфом,
С Р. А. канастером, вакштафом
И просвещенной суетой;
Хочу в моем Киммерионе,
В святой семейственной глуши,
Найти счастливый мир души
Родного дружества на лоне!
Не веришь? Знай же: твой певец
Теперь совсем преобразован,
Простыл, смирен, разочарован,
Всему конец, всему конец!
Я помню, милый мой, когда-то
Мы веселились за одно,
Любили жизни тароватой
Прохлады, песни и вино;
Я помню, пламенной душою
Ты восхищался, как тогда
Воссиявала надо мною
Надежд возвышенных звезда;
Как рано славою замечен,
В раздолье вольного житья.
Гулял студенчески беспечен.
И с лирой мужествовал я!
Ты поверял мои желанья,
Путеводил моей мечты
Первоначальные созданья,
Мою любовь лелеял ты…
Но где ж она, восторгов сладость.
Моя звезда, печаль и радость,
Мои светлый ангел чистоты?
Предмет поэтов самохвальных,
Благопрославленная мной,
Она теперь, товарищ мой,
Одна, одна в пределах дальных,
Мила афинскою красой…
Прошел, прошел мой сон приятной!
— А мир стихов? — Но мир стихов,
Как все земное, коловратной
Наскучил мне и нездоров!
Его покину я подавно:
Недаром прежний доброхот
Моей богини своенравной
Середь Москвы перводержавной
Меня бранил во весь народ,
И возгласил правдиво-смело,
Что муза юности моей
Скучна, блудлива: то и дело
Поет вино, табак, друзей;
Свое, чужое повторяет;
Разнообразна лишь в словах
И мерной прозой восклицает
О выписных профессорах!
Помилуй Бог, его я трушу!
Отворотил он навсегда
От вдохновенного труда
Мою заносчивую душу!
Дерзну ли снова я играть
Богов священными дарами?
Кто осенит меня хвалами?
Стихи — куда их мне девать?
Везде им горькая судьбина!
Теперь, ведь, будут тяжелы
Они заплечью Славянина
И крыльям Северной пчелы.
— Что ж? В Белокаменную с Богом! —
В Московский Вестник? — Трудно, брат,
Он выступает в чине строгом,
Разборчив, горд, аристократ:
Так и приязнь ему не в лад
Со мной, парнасским демагогом.
— Ну в Афеней? — Что Афеней?
Журнал мудрено-философский,
Отступник Пушкина, злодей,
Благонамеренный московский.
Что ж делать мне, товарищ мой?
Итак — в пустыню удаляюсь,
В проказах жизни удалой
Я сознаюсь, сердечно каюсь,
Не возвращуся к ним. И вот
Моей надежды перемена,
Моей судьбы переворот!
Прощай же, русская Камена,
И здравствуй, милая моя!
Расти, цвети! Желаю я:
Да буйный дух высокомерья
Твоих поклонников бежит;
Да благо родины острит
Их здравосмыслящие перья;
Да утвердишь ты правый суд;
Да с Норда, Юга и Востока,
Отвсюду, быстротой потока,
К тебе сокровища текут:
Да сядешь ты с величьем мирным
На свой могущественный трон —
И будет красен твой виссон
Разнообразием всемирным!!!
В кибитках у колодцев ночевать
случалось и неделями подряд.
Хозяева укладывали спать
ногами к Мекке, — помни шариат!
В далекие кочевья ты проник,
не выучил, а понял их язык,
которому научит навсегда
слегка солоноватая вода.Ты загорел под пламенем лучей,
с судьбой дехкан связал судьбу свою
Ты выводил отряд на басмачей
и потерял товарища в бою.Был враг разбит. Но тихо друг лежал.
и кровь еще сочилась из виска.
Ты сам его обмыл и закопал
и взял с могилы горсточку песка.
И дальше жил, работал, отдыхал…
В колючие ветра и в лютый жар
живую воду запасал в меха,
на дальние колодцы уезжал.
Песок и небо тянутся кругом…
Сухой полынью пахнет хорошо… Ты телеграммой вызван был в обком
и распрощался. И верблюд пошел
Верблюд пошел, вздыхая и пыля.
Цвели узбекистанские поля.
Навстречу из Ташкента шли сады,
Текли арыки, полные воды,
Стояли голубые тополя,
верхушкой доставая до звезды,
и сладко пахла теплая земля.Партсекретарь ладонь держал у глаз,
другой рукой перебирал листы.
Партсекретарь сказал, что есть приказ, —
немедленно в Москву поедешь ты.Ребята проводили на вокзал,
махнули тюбетейками вослед.
Ты многого, спеша, не досказал,
не разобрал: доволен или нет.
И огляделся только лишь в Москве.
Перед вокзалом разбивали сквер.
В киоске выпил теплое ситро.
«Каким трамваем?» — продавца спросил.
И улыбнулся: «Можно на метро!»
И улыбнулся: «Можно на такси!»Направили во Фрунзенский райкам,
нагрузку дали, взяли на учет.
И так ты зажил, временем влеком.
Ему-то что! Оно, гляди, течет.
Оно спешит. И ты, и ты спеши.
Прислушивайся. Песню запевай.
Товарищи, как всюду, хороши.
Работы, как и всюду, — поспевай!
Загара не осталось и следа,
и все в порядке. Только иногда,
когда в Москве проходит первый дождь,
последний снег смывая с мостовой,
и ты с работы запоздно придешь,
негромко поздоровайся с женой.
Ты чувствуешь? Скорее выпей чай,
большую папиросу закури.
А спросит, что с тобой: не отвечай.
А спросит, что с тобой: не говори.
И сделай вид, как будто ты уснул,
зажмурь глаза, а сам лежи без сна… В пустыне зацветает саксаул.
В пустыне начинается весна.
Внезапный ветер сладок и горяч.
Идут дожди. Слышней шакалий плач.
Идут дожди который день подряд,
и оползает глиняный дувал.
Перед райкомом рос кривой гранат.
Он вдруг, бывало, за ночь зацветал.И тихо встань. И подойди к столу,
переступая с пятки на носок.
Там, в баночке, прижавшийся к стеклу,
живет руками собранный песок.
От одиночества и от тоски
он потускнел, он потемнел, притих… А там лежат начесами пески,
и ветер разворачивает их.
Насущный хлеб, насущная вода,
оазисы — цветные города,
где в улицах висит прозрачный зной,
стоят домишки к улице спиной,
они из глины, и они низки.
И посреди сгущающейся тьмы
бесшумные сухие старики
высоко носят белые чалмы.Народ спешит. И ты, и ты спеши!
Скрипит арба, и кашляет верблюд.
На регистане новые бахши
«Последние известия» поют.
Один кончает и в поднос стучит,
глоточек чая пьет из пиалы.
…Безлунна ночь, дороги горячи,
и звезды невысокие белы… Уже светает… За окном — Москва…
Шуршит в ладони горсточка песка.
«Не забывай своих земных дорог.
Ты с нами жил… Тебя мы помним, друг.
Ты нас любил… Ты много нам помог…»Рабочий день восходит на порог,
и репродуктор запевает вдруг.
Как широка она и как стройна,
большая песня наступленья дня!
И в комнату врывается страна,
великими просторами маня,
звеня песками, травами шурша,
зовя вскочить, задумчивость стряхнуть,
сверкающие окна распахнуть,
освобожденным воздухом дыша,
ветрам республик подставляя грудь.
«Этот, уходя, не оглянулся…»
Анна Ахматова
I
Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но
ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,
населенье гуляет над обмелевшим Арно,
напоминая новых четвероногих. Двери
хлопают, на мостовую выходят звери.
Что-то вправду от леса имеется в атмосфере
этого города. Это — красивый город,
где в известном возрасте просто отводишь взор от
человека и поднимаешь ворот.
II
Глаз, мигая, заглатывает, погружаясь в сырые
сумерки, как таблетки от памяти, фонари; и
твой подъезд в двух минутах от Синьории
намекает глухо, спустя века, на
причину изгнанья: вблизи вулкана
невозможно жить, не показывая кулака; но
и нельзя разжать его, умирая,
потому что смерть — это всегда вторая
Флоренция с архитектурой Рая.
III
В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли
тени. На Старом Мосту — теперь его починили —
где бюстует на фоне синих холмов Челлини,
бойко торгуют всяческой бранзулеткой;
волны перебирают ветку, журча за веткой.
И золотые пряди склоняющейся за редкой
вещью красавицы, роющейся меж коробок
под несытыми взглядами молодых торговок,
кажутся следом ангела в державе черноголовых.
IV
Человек превращается в шорох пера на бумаге, в кольцо
петли, клинышки букв и, потому что скользко,
в запятые и точки. Только подумать, сколько
раз, обнаружив ‘м’ в заурядном слове,
перо спотыкалось и выводило брови!
То есть, чернила честнее крови,
и лицо в потемках, словами наружу — благо
так куда быстрей просыхает влага —
смеется, как скомканная бумага.
V
Набережные напоминают оцепеневший поезд.
Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс.
Тело в плаще, ныряя в сырую полость
рта подворотни, по ломаным, обветшалым
плоским зубам поднимается мелким шагом
к воспаленному нЈбу с его шершавым
неизменным «16»; пугающий безголосьем,
звонок порождает в итоге скрипучее «просим, просим»:
в прихожей вас обступают две старые цифры «8».
VI
В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки
привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке;
ощущая нехватку в терцинах, в клетке
дряхлый щегол выводит свои коленца.
Солнечный луч, разбившийся о дворец, о
купол собора, в котором лежит Лоренцо,
проникает сквозь штору и согревает вены
грязного мрамора, кадку с цветком вербены;
и щегол разливается в центре проволочной Равенны.
VII
Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери
хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли
проживаешь жизни, смотря по вере,
вечером в первой осознаешь: неправда,
что любовь движет звезды (Луну — подавно),
ибо она делит все вещи на два —
даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,
мысли о смерти. Если бы звезды Юга
двигались ею, то — в стороны друг от друга.
VIII
Каменное гнездо оглашаемо громким визгом
тормозов; мостовую пересекаешь с риском
быть за{п/к}леванным насмерть. В декабрьском низком
небе громада яйца, снесенного Брунеллески,
вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блеске
куполов. Полицейский на перекрестке
машет руками, как буква «ж», ни вниз, ни
вверх; репродукторы лают о дороговизне.
О, неизбежность «ы» в правописаньи «жизни»!
IX
Есть города, в которые нет возврата.
Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
есть, в них не проникнешь ни за какое злато.
Там всегда протекает река под шестью мостами.
Там есть места, где припадал устами
тоже к устам и пером к листам. И
там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
на языке человека, который убыл.
Пенья дух чудесный,
Ты не птичка, нет!
С высоты небесной,
Где лазурь и свет,
Ты песней неземной на землю шлешь привет!
Тучкою огнистой
К небесам ты льнешь,
И в лазури чистой
Звук за звуком льешь,
И с песней ввысь летишь, и, ввысь летя, поешь.
В блеске золотистом
Гаснущего дня,
В облаке лучистом,
В море из огня,
Резвишься ты, как дух, порхая и звеня.
Бледный вечер, тая,
Вкруг тебя дрожит;
Как звезда, блистая,
Днем свой лик таит,
Так в небе ты незрим, но песнь твоя звучит.
Гимн твой серебристый
Как звезды привет: —
Блещет день лучистый,
Меркнет звездный свет;
С земли не видно нам, горит она иль нет.
Небеса с землею
Звуками полны;
Так порой ночною —
Вспыхнет луч луны, —
Вмиг ласкою его поля озарены.
Кто ты, дух чудесный?
Кто тебя нежней?
Радуги небесной
Красота — бледней,
Чем лучезарный дождь мелодии твоей.
Так поэт, плененный
Блеском светлых дум,
Песней отдаленной
Будит чуткий ум,
И мир ему дарит рукоплесканий шум.
Так прекрасной девы, —
Точно в полусне, —
Сладкие напевы
Льются в тишине;
В них — красота любви, в них светлый гимн весне.
Так в лесу росистом
В час ночной — светляк
Блеском золотистым
Рассекает мрак,
Невидимый горит цветов и трав маяк.
Так в саду, блистая,
Розы в полдень спят;
Ветерку внимая,
Дышат и дрожат;
Роняя лепестки, льют нежный аромат.
Солнца отблеск чудный,
Вешний цвет ветвей,
Дождик изумрудный
С музыкой своей, —
Бледнеет в мире все пред песнею твоей.
Музыки небесной
Тайну нам открой,
Птичка, дух чудесный,
Я молю с тоской,
Я не слыхал нигде гармонии такой.
Хоры Гименея
Нам дарят привет;
Пред тобой бледнея,
Меркнет этот свет;
Мы чувствуем душой, что в них чего-то нет.
Где родник кипучий
Песен золотых?
Волны или тучи
Нашептали их?
Иль ты сама любовь? Иль чужд ты мук земных?
В переливах ясных,
Что звенят вокруг,
Лишь восторгов страстных
Слышен яркий звук,
Любя, не знаешь ты любовных горьких мук.
Тайну смерти мрачной
Верно понял ты,
Оттого с прозрачной
Светлой высоты
Нам, смертным, шлешь свой гимн кристальной чистоты.
Жизнь мы полной чашей
Пьем, пока — весна;
Но в улыбке нашей
Искра слез видна,
Те песни любим мы, в которых грусть слышна.
Но когда б печали
К нам толпой не шли, —
Если б рай нам дали,
Пасынкам земли, —
Мы в радости с тобой сравняться б не могли.
Музыки нежнее,
Льющейся волной, —
Глубже и полнее
Мудрости земной, —
Та песнь, с которой ты несешься в мир иной.
Если б песни ясной
Часть я взял себе,
Лился б гимн прекрасный
Людям в их борьбе: —
Мне б целый мир внимал, как внемлю я тебе!
«Дедушка, дедушка! Вот я чудес-то когда насмотрелся!
Песней наслушался всяких!.. и вспомню, так сердце забьется.
Утром я сел на поляне под дубом и стал дожидаться,
Скоро ли солнышко встанет. В лесу было тихо, так тихо,
Словно все замерло… Вижу я, тучки на небе алеют —
Больше да больше, и солнышко встало! Как будто пожаром
Лес осветило! Цветы на поляне, листы на деревьях, —
Ожило все, засияло… ну, точно смеется сквозь слезы
Божьей росы!.. Сквозь просеку увидел я чистое поле:
Ярким румянцем покрылось оно, а пары подымались
Выше и выше, и золотом тучки от солнца горели.
Бог весть, кто строил из тучек мосты, колокольни, хоромы,
Горы какие-то с медными шапками… Диво, и только!
Глянул я вверх: надо мною на ветках была паутина, —
Мне показалось, серебряной сети я вижу узоры.
Сам-то паук длинноногий, как умный хозяин, поутру
Вышел, работу свою осмотрел и две ниточки новых
Бойко провел, да и скрылся под листиком, — вот уж лукавый!..
Вдруг на сухую березу сел дятел и носиком длинным
Начал стучать, будто вымолвить хочет: «Проснитеся, сони!»
Слышу, малиновка где-то запела, за нею другая,
И раздалися в кустах голоса, будто праздник великий
Вольные птички встречали… Так весело!.. Ветер прохладный
Что-то шепнул потихоньку осине, — она встрепенулась,
С листьев посыпались светлые капли, как дождик, на травку;
Вдруг зашумели березы, орешник, и лепет, и говор
По лесу всюду пошел, словно гости пришли на беседу…»
— «Ох ты, кудрявый шалун, наяву начинаешь ты грезить!
Ветер в лесу зашумел — у него это чудо большое.
Любишь ты сказки-то слушать и сам их рассказывать мастер.
Вишь, вчера вечером сел у ручья да глазеет на звезды,
Невидаль точно какая! Колол бы ты лучше лучину!
Что, и ручей, чай, вчера рассказал тебе нового много?»
— «Как же, рассказывал, дедушка! Я любовался сначала,
Как потухала заря, и на небе, одна за другою,
Звездочки стали выглядывать; мне показалось в ту пору:
Ангелов светлые очи глядят к нам оттуда на землю.
Видел я, как подымался и месяц над лесом; не знаю,
Что он не смотрит, как солнышко? все будто думает что-то!
Любо мне было. Прилег я на травку под ивой зеленой, —
Слышу, ручей говорит: «Хорошо мне журчать в темном лесе:
В полночь тут дивы приходят ко мне, поют песни и пляшут;
Только раздолья здесь нет. Будет время, я выйду на волю,
Выйду из темного леса, увижу я синее море;
В море дворцы из стекла и сады с золотыми плодами;
Есть там русалки, белей молока их открытые плечи;
Очи как звезды горят; в волосах дорогие каменья.
Есть там старик чародей; рассылает он ветры по воле;
Слушают рыбы его; вести чудные реки приносят…»
— «Вот погоди, подрастешь — позабудешь ты эти рассказы;
Люди за них не дадут тебе хлеба, а скажут: трудися!
Вон наш пастух с ранних лет обучился играть на свирели,
Так и состарился нищим, все новые песни слагает!»
— «Разве не плакал ты, дедушка, сам, когда вечером поздним
Брался пастух за свирель и по темному лесу далеко
Песнь соловьиная вдруг разливалась, — и все замолкало,
Словно и лес ее слушал, и синее небо, и звезды?..
Нет, не брани меня, дедушка! Вырасту, буду трудиться,
Буду и песни я петь, как поет ветерок перелетный,
Вольные птицы по дням, по ночам темный лес под грозою,
Буду петь радость и горе и улыбаться сквозь слезы!»
Небес и земли повелитель,
Творец плодотворнаго мира,
Дал счастье, дал радость всей твари
Цветущих долин Кашемира, —
И равны все звенья пред Вечным
В цепи непрерывной творенья,
И жизненным трепетом общим
Исполнены чудныя звенья.
Такая дрожащая бездна
В дыханьи полудня и ночи,
Что ангелы в страхе закрыли
Крылами звездистыя очи.
Но там же, в саду мирозданья,
Где радость и счастье — привычка,
Забыты, отвергнуты счастьем
Кустарник и серая птичка.
Листов, окаймленных пила́ми,
Побегов, скрывающих спицы,
Боятся летучие гости,
Чуждаются певчие птицы.
Безгласная серая птичка
Одна не пугается терний,
И любят друг друга, но счастья —
Ни в утренний час, ни в вечерний.
И по́ небу веки проходят,
Как волны безбрежнаго моря, —
Никто не узнает их страсти,
Никто не увидит их горя.
Однажды сияющий ангел,
Купаяся в безднах эѳира,
Узрел и кустарник и птичку
В долине ночной Кашемира, —
И нежному ангелу стало
Их видеть так грустно и больно,
Что с неба слезу огневую
На них уронил он невольно.
И к утру свершилося чудо:
Краснея и млея сквозь слезы,
Склонилася к ветке упругой
Головка душистая розы.
И к ночи с безгласною птичкой
Еще перемена чудесней:
И листья и звезды трепещут
Ея упоительной песней.
Он
Рая вечнаго изгнанник,
Вешний гость я, певчий странник:
Мне чужие здесь цветы,
Страшны искры мне мороза, —
Друг мой, роза, дева-роза,
Я б не пел, когда б не ты.
Она
Полночь — мать моя родная,
Незаметно расцвела я
На заре весны;
Для тебя ж у бедной розы
Аромат, краса и слезы,
Заревые сны.
Он
Ты так нежна, как утренния розы,
Что пред зарей несет земле восток.
Ты так светла, что поневоле слезы
Туманят мне внимательный зрачок.
Ты так чиста, что помыслы земные
Невольно мрут в груди перед тобой.
Ты так свята, что ангелы святые
Зовут тебя их смертною сестрой.
Она
Ты поешь, когда дремлю я,
Я цвету, когда ты спишь;
Я горю без поцелуя,
Без ответа ты грустишь;
Но ни грусти ни мученья
Ты обманом не зови:
Где же песни без стремленья?
Где же юность без любви?
Он
Дева-роза, доброй ночи!
Звезды в небесах.
Две звезды горят, как очи,
В голубых лучах.
Две звезды горят приветно
Нынче, как вчера.
Сон подкрался незаметно, —
Роза, спать пора!
Она
Зацелую тебя, закачаю,
Но боюсь над тобой задремать:
На заре лишь уснешь ты; я знаю,
Что всю ночь будешь петь ты опять.
Закрываются милыя очи,
Голова у меня на груди…
Ветер, ветер с суровой полночи,
Не тревожь его сна, не буди!
Я сама притаила дыханье,
Только вежды закрыл ему сон,
И над спящим склоняюсь в молчаньи, —
Все боюсь, не проснулся бы он.
Ветер, ветер лукавый, поди ты,
Я умею сама целовать!
Я устами коснуся ланиты, —
И мой милый проснется опять.
Просыпайся ж! Заря потухает:
Для певца — золотая пора…
Дева-роза тихонько вздыхает,
Отпуская тебя до утра.
Он
Ах, опять к ночному бденью
Вышел звездный хор!
Эхо ждет завторить пенью,
Ждет лесной простор.
Веет ветер над дубровой,
Пышный лист шумит, —
У меня в тени кленовой
Дева-роза спит.
Хорошо ль ей, сладко ль спится,
Я предузнаю́
И звезда́м, что ей приснится,
Громко пропою.
Она
Я дремлю, но слышит
Роза соловья;
Ветерок колышит
Сонную меня.
Звуки остаются
Все в моих листках.
Слышу, — а проснуться
Не могу никак.
Заревыя слезы,
Наклоняясь, лью…
Пой у сонной розы
Про любовь мою!
И во сне только любит и любит,
И от счастия плачет и спит!
Эти песни она приголубит,
Если эхо о них промолчит.
Эти песни земле разсказали
Все, что розе приснилось во сне,
И глубо́ко, глубо́ко запали
Ей в румяное сердце оне.
И в ночи под землею коренья
Влагу ночи сосут да сосут,
А у розы слезой умиленья
Бриллиантами слезы текут.
Отчего ж под навесом прохлады
Раздается так голос певца?
Роза! Песни не знают преграды!
Без конца твои сны, без конца!
Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Как все молчит!.. В полночной глубине
Окрестность вся как будто притаилась;
Нет шороха в кустах; тиха дорога;
В пустой дали не простучит телега,
Не скрипнет дверь; дыханье не провеет,
И коростель замолк в траве болотной.
Все, все теперь под занавесом спит;
И легкою ль, неслышною стопою
Прокрался здесь бесплотный дух… не знаю.
Но чу… там пруд шумит; перебираясь
По мельничным колесам неподвижным,
Сонливою струёй бежит вода;
И ласточка тайком ползет по бревнам
Под кровлю; и сова перелетела
По небу тихому от колокольни;
И в высоте, фонарь ночной, луна
Висит меж облаков и светит ясно,
И звездочки в дали небесной брезжут…
Не так же ли, когда осенней ночью,
Измокнувший, усталый от дороги, Придешь домой, еще не видишь кровель,
А огонек уж там и тут сверкает?..
Но что ж во мне так сердце разгорелось?
Что на душе так радостно и смутно?
Как будто в ней по родине тоска!
Я плачу… но о чем? И сам не знаю! Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Пускай темно на высоте;
Сияют звезды в темноте.
То свет родимой стороны;
Про нас они там зажжены.Куда идти мне? В нижнюю деревню,
Через кладбище?.. Дверь отворена.
Подумаешь, что в полночь из могил
Покойники выходят навестить
Свое село, проведать, все ли там,
Как было в старину. До сей поры,
Мне помнится, еще ни одного
Не встретил я. Не прокричать ли: полночь!
Покойникам?.. Нет, лучше по гробам
Пройду я молча, есть у них на башне
Свои часы. К тому же… как узнать!
Прошла ль уже их полночь или нет?
Быть может, что теперь лишь только тьма
Сгущается в могилах… ночь долга;
Быть может также, что струя рассвета
Уже мелькнула и для них… кто знает?
Как смирно здесь! знать, мертвые покойны?
Дай Бог!.. Но мне чего-то страшно стало.
Не все здесь умерло: я слышу, ходит
На башне маятник… ты скажешь, бьется
Пульс времени в его глубоком сне.
И холодом с вершины дует полночь;
В лугу ее дыханье бродит, тихо
Соломою на кровлях шевелит
И пробирается сквозь тын со свистом,
И сыростью от стен церковных пашет —
Окончины трясутся, и порой
Скрипит, качаясь, крест — здесь подувает
Оно в открытую могилу… Бедный Фриц!
И для тебя готовят уж постелю,
И каменный покров лежит при ней,
И на нее огни отчизны светят.Как быть! а всем одно, всех на пути
Застигнет сон… что ж нужды! все мы будем
На милой родине; кто на кладбище
Нашел постель — в час добрый; ведь могила
Последний на земле ночлег; когда же
Проглянет день и мы, проснувшись, выйдем
На новый свет, тогда пути и часу
Не будет нам с ночлега до отчизны.Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Сияют звезды с вышины,
То свет родимой стороны:
Туда через могилу путь;
В могиле ж… только отдохнуть.Где был я? где теперь? Иду деревней;
Прошел через кладбище… Все покойно
И здесь и там… И что ж деревня в полночь?
Не тихое ль кладбище? Разве там,
Равно как здесь, не спят, не отдыхают
От долгия усталости житейской,
От скорби, радости, под властью Бога,
Здесь в хижине, а там в сырой земле,
До ясного, небесного рассвета? А он уж недалко… Как бы ночь
Ни длилася и неба ни темнила,
А все рассвета нам не миновать.
Деревню раз, другой я обойду —
И петухи начнут мне откликаться,
И воздух утренний начнет в лицо
Мне дуть; проснется день в бору, отдернет
Небесный занавес, и утро тихой
Струей прольется в сумрак; наконец
Посмотришь: холм, и дол, и лес сияют;
Все встрепенулося; там ставень вскрылся,
Там отворилась дверь; и все очнулось,
И всюду жизнь свободная взыграла.
Ах! царь небесный, что за праздник будет,
Когда последняя промчится ночь!
Когда все звезды, малые, большие,
И месяц, и заря, и солнце вдруг
В небесном пламени растают, свет
До самой глубины могил прольется,
И скажут матери младенцам: утро!
И все от сна пробудится; там дверь
Тяжелая отворится, там ставень;
И выглянут усопшие оттуда!..
О, сколько бед забыто в тихом сне!
И сколько ран глубоких в самом сердце
Исцелено! Встают, здоровы, ясны;
Пьют воздух жизни; он вливает крепость
Им в душу… Но когда ж тому случиться? Полночь било; в добрый час!
Спите, Бог не спит за нас! Еще лежит на небе тень;
Еще далеко светлый день;
Но жив Господь, он знает срок:
Он вышлет утро на восток.
Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит — гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки
Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры — словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,
он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною
— когти в кулак, точно пальцы рук —
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,
к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.
Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотою дрожи,
точно ножницами сечет,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, ее же
увеличивая за счет
еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна,
пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.
Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз,
он видит, что горизонт померк,
он видит как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из
труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на
крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять
низвергается. Но как стенка — мяч,
как падение грешника — снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса — крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.
И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический, ибо не
предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы
задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло
обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает черной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая «вон,
там!» видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку
присущую, мелких волн,
разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре,
опушившем перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда,
как фамильный хрусталь,
чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски —
бывший привольный узор пера,
карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски «Зима, зима!»
Вещателя судеб таинственных Силена,
Котораго сама природа изумленна,
И ясны пению внимали небеса;
Ключи стремиться с гор вниз с шумом перестали;
Умолкли злачные поля, луга, леса;
Долины в тишине глубокой пребывали.
Силена, будущих гадателя судеб,
Позволь в сей день воспеть, о Муз Российских Феб!
Когда всеобщее веселие раждает,
И счастие веков грядущих утверждает.
Ты внемлешь с кротостью гремящих звуку лир,
И плескам радостным, колеблющим ефирь:
Склони, склони твой слух к свирели тихогласной,
В усердной ревности поющей стих не красной.Сердец невинных плод безхитростна любовь,
Что царствует в градах и посреде лугов,
Пленила Тирсиса в жестокую неволю,
Уже он чувствует мучительную долю.
И тает в прелестях возлюбленной своей;
Однак не смеет в том открыться перед ней.
То случаев к тому способных не находит,
То страх презрения и робость прочь отводит.
Он часто думает: Ах! сколь несчастен я!
Все в нежных сих местах пленяет взор ея,
Долины тихие устланные цветами,
Ручьи, приятной шум птиц в рощах меж древами;
Единой лишь она не чувствует любви,
Что разливается во всей моей крови.
В день красный некогда цветки Дориса рвала,
И пестрыя венки из оных завивала:
Прельщенный Тирсис мнил, что страсть свою открыть
И случай и любовь сама теперь велит,
Когда от сестр и стад пастушка удаленна.
Пойдем, сказал он ей, се здесь гора зелена,
В прохладной от древес стоящая тени,
Здесь можно будет нам от зноя уклониться,
Я много тем счастлив, что мы теперь одни,
И только лишь хотел в любови изъясниться;
Внезапно с плеском глас веселый возгремел,
Смущенный в робости любовник онемел.
Он быстро очеса на гору устремляет,
Чтоб видеть, кто его желанье прерывает.
Между древами там ликующий Силен,
Восторгом некиим божественным пленен,
Среди собора Нимф украшенных венками,
Цветы на голове, цветы между руками
Различные держа, песнь новую поет,
Вы, Музы! оную, коль можно, изъясните,
И мыслей высоте слова мои сравните.СиленРоссии счастливой, покров, отрада, свет!
Естьли ты чистое веселие вкушала,
Когда щедротами народ обогащала:
То паче в красный сей возвеселися день.
Се к счастию залог Россиян утвержден.
Се вышний круг небес превыспренних склоняет
И светлый взор низвед брак ПАВЛОВ утверждает.
Вы звезды ясные среди несчетных звезд
Красящие венцом пространство горних мест!
Сойдите паки к нам, средь смертных возсияйте,
И счастливой четы собою увенчайте;
Достойные того достойны вас главы.
Высоки души их светлее нежель вы.
Катитеся путем, горящие светила;
Которой вам от век природа положила;
Россия вышнего рукой укреплена,
Во славе будет вам подобна иль равна.
Союзы да блюдут стихии несогласны,
И вечный чин вещей и образ мира красный,
Зиждитель во своих так утвердил судьбах,
Как-то, что род Петров и дом не раззорится,
Но с славою себе в подверженных градах
И ревностных сердцах на веки утвердится.
Как рощи и поля, луга и дол цветут,
И горы токи струй прохладных с шумом льют:
Так в мире иль войне всегда в блаженстве новом
Россия процветет под сильным их покровом.
Всевышний токмо им подаждь счастливы дни!
И с Россов ревностью их долготу сравни.
Так кончил песнь Силен, Дриады подражали.
И с плеском глас его стократно повторяли.
Тогда востав пастух к Дорисе рек своей:
Сколь мне с тобою день благополучен сей!
Что слышал я хвалы нелестнаго Силена,
К единой истине усердием вперенна.
Дориса! новых здесь нарвав теперь цветов,
Сплети венки седя под тенью сих кустов,
Я посох и свирель блющем украшу белым,
Мы пойдем с сих лугов в венках к стадам веселым.
Море жужжит, с разбега
Прыгнув на ребра скал,
И, покрываясь снегом,
Катит обратный вал.
Весь он одет в стеклярус,
В тонкий зеркальный дым.
Море колышет парус
За меловым, кривым,
Мечущимся в растворах
Неба и черных вод,
Чаячьих крыл узором.
Вот и другая чайка
С первой рядком плывет,
Будто бы пены сгусток,
Будто душа воды.
Вот их собралась стайка,
И в меловых, седых
Крыльях с какой-то грустью
Дышит волна морская.
На берегу старуха,
Сгорбленная, седая.
Ветру спина покорна, –
Линия та же в ней,
Что в этих волнах черных,
В крыльях летящих птиц.
Шамкает что-то глухо,
Руки длинней ветвей.
Гнется от ветра вся,
Будто лоза морская.
Кажется, наземь, ниц
Вдруг упадет от норда.
Ветер летит, рося
Пылью сырой по гордым
Темным ее щекам,
Волны кладет к ногам.
В скалах, на первый взгляд,
Жизни – как не бывало.
Как в столбняке, стоят
Каменные увалы.
И над дыханьем вод,
И над полетом чаек
Лишь подпирают свод
Каменными плечами.
Впрочем, вглядись – и вот:
Травы текут по склонам,
Елка вершину гнет;
Каменный поворот
Круглым и наклоненным
Скатом бежит к воде.
Значит, и здесь все то же
Дышит, как и везде,
Чувством одним, похожим
На колыханье вод,
Птичьи седые крылья…
Море обходит вброд
Гальку, сосет, плюет
В камень зеленой пылью…
Девушки вышли – что? –
В шубках своих оленьих.
Может быть, черный шторм
Чувствуется поморкой?
Может быть, в исступленьи
Скоро взлетит волна?
Кутаясь, смотрит зорко,
Ветер раздул шубейки.
Всюду вода одна,
И ручейки, как змейки,
Вьются у башмаков.
В криках гагар, нырков,
Чаек окрест темнеет.
Лишь деревянный крест
Остановился, взлез
Вверх на глядень гранитный.
Да огоньки теплеют
Древнего становища,
Что бородатый, скрытный
Вырубил старовер.
Чаячьи крылья свищут,
Море взлетает вверх.
Девушки вышли – что?
Вышла старуха – что?
Скоро, наверно, шторм
Грянет своей басовой
Толстой грудной струной.
Жены, невесты, вдовы
Кверху ползут толпой
Между нагорных гнезд,
Чтоб посмотреть на море.
Ветер вздувает юбки,
Ветер срывает шубки,
Плещет рыбацким горем.
Мир потемнел. Исчез
Парус. В ушах одышка
Пляшущих вод. Как лес,
Мрачно, в зубцах чернильных,
Перемещаясь, дышит
Море.
Там, вдалеке,
В ширях тысячемильных,
Братья, мужья, отцы
Борются с дикой пляской
Неба и водных круч.
С болью, с надеждой, с лаской,
Между гагар и туч,
Там, высоко на скалах,
Девушки и старуха
Ждут их, родных, усталых.
В избах тепло и сухо…
Вот я среди поморок,
Среди потемневших лиц,
Среди бесноватых птиц,
Встал, как охотник, зорок.
Ветер сбивает шапку,
Ветер берет в охапку.
С ветром борюсь и вижу
Каменный берег рыжий,
Кипень шальной воды…
Что ж, я дождусь звезды!
Что ж, я тогда услышу
Сердце морской страны,
Вольное сердцебиенье
Чаек, людей, волны!
Руки сцепивши, пенье
Женщины завели.
Ветер относит, тушит
Их голоса вдали.
Море жужжит все глуше…
Жду, чтобы ночь звездой
Ахнула над головой.
Сокройтесь Пирамиды славны
Из сонма гордаго чудес!
Кто Бог ваш?—страсти своенравны?
Что блеск ваш?—кровь и токи слез! —
Везувий, Этна—мира дива;
Что окрест?—пламени рекой
Пожранный град, и весь, и нива;
Страдальцев слышен стон глухой!
Где памятники, где кумиры,
Вещатели прямых доброт,
Пред коими богатый, сирый;
Благоговейны слезы льет?
Как редко мы триумф видали,
Которой небо и земля
Согласно бы торжествовали,
Заслугу праведну хваля? —
О Благость, сильных украшенье! —
Тебя y взыскует алчной взор: —
Где трон Твой, райское селенье,
Твоих служителей собор? —
Где мирты, лавры процветают —
Твоя благословенна сень? —
Где Музы кроткия дерзают
С Тобой сокрыться в скромну тень?
Блесни, блесни безсмертной славой
Средь предразсудков и сует! —
Разсей сонм прелестей лукавой,
Которым служит жалкий свет!
Дай силу правд, святость—воли;
Природу смертных освяти;
Возсядь на царственном престоле,
И нам законы возвести!
Когда вселенна исходила
Из мрачной нощи в бытие;
Ты в солнц став, благословила
Тогда создание свое, —
И мир из темной колыбели
Возник, одеян красотой, .
Младыя звезды возгорели,
Венец составя над Тобой!
Ты взор простерла—и родился
Во прахе мертвом жизни дух. —
Помыслила,—и воскрилился
Ум сильный из тумана вдруг!
И смертный разумом чудесным
Весь мир обял и очертил;
Но чувством благости небесным
Свои триумфы освятил.
„Мир—опыт!—Ты ему вещала —
„Даю свободу; жду плода!“
И зло со благом сочетала,
Чтобы возвысить честь труда,
В пределах твоего владенья,
Во свете дня, во тме ночей,
В пременах скорби, наслажденья: —
Везде любовь души Твоей! —
Бог дивен, от небес дающий
Свой суд в карающих громах!
Бог дивен, на земли живущий
В благих, чувствительных сердцах!
Под гнетом бедствий мы страдали;
Но Ты сошла—и мрак исчез! —
Нам нами слабости сказали:
Есть Бог!—есть страждущим Отец! —
Следы Твои—покой и радость!
Ты носишь изобилья рог!
Ты здесь лелеешь, учишь младость,
A там прощаешь, яко Бог!
Весами ль правишь?—Ты есть правда;
Мечем?—Отечества оплот:
Кадилом?—Ты совет, отрада,
Задор Божественных щедрот!
Что страннику средь моря звезды,
То для несчастных образ Твой!
Ты в виде Дружбы, и Надежды;
И Веры, и Любви святой
Ведешь их тайною стезею
В Отеческий, наследный край;
Ты примиряешь их с судьбою, —
И на земле сияет рай!
Все мира блага хлад, и тленность;
Разсыплешь их,—то перл небес:
Благотворенья драгоценность,
Богатство благодарных слез;
Когда ж прейдем сей путь истертый
Несчастий тяжкою стопой, —
Ты к нам приходишь в виде смерти, —
И вечность блещет за тобой!
Трон гордый без тебя сияет
Кометой, тучей громовой; —
Где солнце жжет,—не оживляет,
Там язвы возраждает зной.
Твое лишь сердце, взор Твой нежный
Перун готовой погасят,
И радугою скиптр железный,
И Богом нам Царя творят! —
Ты трон его кругом обставишь
Собором Ангелов Твоих!
Как горний Трон взнесешь, прославишь
Среди властителей земных:
И в сад вселенна пременится,
И луч твой кроткий, золотой,
На льдах Сибири отразится
В тебе сердечною слезой.
Прохладу дождей, и с ручьев и с морей,
Я несу истомленным цветам,
В удушливый день мимолетную тень
Я даю задремавшим листам.
Живую росу на крылах я несу,
Пробуждаю ей почки от сна,
Меж тем как легли они к груди земли,
Пока пляшет вкруг солнца она.
Бичующий град моей дланью подят,
Я под гром, как цепом, молочу,
Белеет вокруг зеленеющий луг,
Брызнет дождь, — и опять я молчу.
В горах с высоты сею снег на хребты,
И гигантские сосны дрожат;
Всю ночь на снегах я покоюсь в мечтах,
И с грозой обнимаюсь, как брат.
На башне моей средь воздушных зыбей
Блещет молнии пламенный щит,
И скованный гром ворчит пред дождем,
То умолкнет, то вновь зарычит;
Над гладью земной, над морской глубиной,
Я плыву в нежном пурпуре дня.
И молний полет все вперед и вперед
Увлекает как кормчий меня;
Над цепью холмов, над семьей ручейков,
Над пространством озер и полей,
Мой кормчий спешит, и спешит, и бежит,
Разжигает порывы огней,
Под небом родным улыбаюсь я с ним
И внимаю потокам дождей.
Кровавый восход, вырастая, плывет,
Возродитель земли и воды.
Горит его взор, как ночной метеор, —
Гаснет свет предрассветной звезды;
На спину ко мне он вспрыгнет весь в огне,
И расширятся крылья его: —
На камни скалы так садятся орлы,
Затаивши в груди торжество.
А в час как закат свой багряный наряд
Простирает над сонною мглой,
И в светлый туман разодет океан,
И повсюду любовь и покой,
Я крылья сверну, и как голубь усну
Высоко, высоко над землей.
В венце из огня нежит дева меня,
Что у смертных зовется луной,
Проходит она по извивам руна,
Что взлелеяно влагой ночной;
Чуть слышны шаги той незримой ноги,
Только ангелам внятны они,
От этих шагов сквозь раздвинутый кров
Многозвездные смотрят огни,
Я с ними горю, и смеюсь, и смотрю,
Как они, точно пчелы, киша́т,
Вперяю в них взор, раздвигаю шатер,
Золотистые роем спешат,
Озера, моря, их лучами горя,
Как обломки лазури лежат.
Трон солнца свяжу, и огнем окружу,
И как жемчуг я вьюсь над луной;
Вулканы дрожат, звезды гаснуть спешат,
Увидавши мой стяг боевой.
От мыса на мыс, то к высотам, то вниз,
Над пучиной кипучих морей,
Как мост протянусь, и на горы опрусь,
Как преграда для жгучих лучей.
Сквозь радуги свод прохожу я вперед,
С ураганом, со снегом, с огнем.
То арка побед, что в изменчивый цвет
Разукрашена пышно кругом,
Лучи сплетены, горячи и нежны,
И смеется земля под дождем.
Из вод на земле я рождаюсь во мгле,
Я кормилицей небо зову,
Таюсь в берегах и шумящих волнах,
Изменяюсь, но вечно живу.
И стихнет ли гром, и нигде ни пятном
Не запятнан небесный шатер,
И ветры скорей, вместе с роем лучей
Воздвигают лазурный собор, —
Я молча смеюсь, в саркофаге таюсь,
Поднимаюсь из пропасти бурь,
Как призрак ночной, промелькну белизной,
И опять разрушаю лазурь.
От плясок и песен усталый Адам.
Заснул, неразумный, у Древа Познанья.
Над ним ослепительных звезд трепетанья,
Лиловые тени скользят по лугам,
И дух его сонный летит над лугами,
Внезапно настигнут зловещими снами.Он видит пылающий ангельский меч,
Что жалит нещадно его и подругу
И гонит из рая в суровую вьюгу,
Где нечем прикрыть им ни бедер, ни плеч…
Как звери, должны они строить жилище,
Пращой и дубиной искать себе пищи.Обитель труда и болезней… Но здесь
Впервые постиг он с подругой единство.
Подруге — блаженство и боль материнства,
И заступ — ему, чтобы вскапывать весь.
Служеньем Иному прекрасны и грубы,
Нахмурены брови и стиснуты губы.Вот новые люди… Очерчен их рот,
Их взоры не блещут, и смех их случаен.
За вепрями сильный охотится Каин,
И Авель сбирает маслины и мед,
Но воле не служат они патриаршей:
Пал младший, и в ужасе кроется старший.И многое видит смущенный Адам:
Он тонет душою в распутстве и неге,
Он ищет спасенья в надежном ковчеге
И строится снова, суров и упрям,
Медлительный пахарь, и воин, и всадник…
Но Бог охраняет его виноградник.На бурный поток наложил он узду,
Бессонною мыслью постиг равновесье,
Как ястреб врезается он в поднебесье,
У косной земли отнимает руду.
Покорны и тихи, хранят ему книги
Напевы поэтов и тайны религий.И в ночь волхвований на пышные мхи
К нему для объятий нисходят сильфиды,
К услугам его, отомщать за обиды —
И звездные духи, и духи стихий,
И к солнечным скалам из грозной пучины
Влекут его челн голубые дельфины.Он любит забавы опасной игры —
Искать в океанах безвестные страны,
Ступать безрассудно на волчьи поляны
И видеть равнину с высокой горы,
Где с узких тропинок срываются козы
И душные, красные клонятся розы.Он любит и скрежет стального резца,
Дробящего глыбистый мрамор для статуй,
И девственный холод зари розоватой,
И нежный овал молодого лица, —
Когда на холсте под ударами кисти
Ложатся они и светлей, и лучистей.Устанет и к небу возводит свой взор,
Слепой и кощунственный взор человека:
Там, Богом раскинут от века до века,
Мерцает над ним многозвездный шатер.
Святыми ночами, спокойный и строгий,
Он клонит колена и грезит о Боге.Он новые мысли, как светлых гостей,
Всегда ожидает из розовой дали,
А с ними, как новые звезды, печали
Еще неизведанных дум и страстей,
Провалы в мечтаньях и ужас в искусстве,
Чтоб сердце болело от тяжких предчувствий.И кроткая Ева, игрушка богов,
Когда-то ребенок, когда-то зарница,
Теперь для него молодая тигрица,
В зловещем мерцаньи ее жемчугов,
Предвестница бури, и крови, и страсти,
И радостей злобных, и хмурых несчастий.Так золото манит и радует взгляд,
Но в золоте темные силы таятся,
Они управляют рукой святотатца
И в братские кубки вливают свой яд,
Не в силах насытить, смеются и мучат,
И стонам и крикам неистовым учат.Он борется с нею. Коварный, как змей,
Ее он опутал сетями соблазна.
Вот Ева — блудница, лепечет бессвязно,
Вот Ева — святая, с печалью очей,
То лунная дева, то дева земная,
Но вечно и всюду чужая, чужая.И он, наконец, беспредельно устал,
Устал и смеяться и плакать без цели;
Как лебеди, стаи веков пролетели,
Играли и пели, он их не слыхал;
Спокойный и строгий, на мраморных скалах,
Он молится Смерти, богине усталых: «Узнай, Благодатная, волю мою:
На степи земные, на море земное,
На скорбное сердце мое заревое
Пролей смертоносную влагу свою.
Довольно бороться с безумьем и страхом.
Рожденный из праха, да буду я прахом!»И, медленно рея багровым хвостом,
Помчалась к земле голубая комета.
И страшно Адаму, и больно от света,
И рвет ему мозг нескончаемый гром.
Вот огненный смерч перед ним закрутился,
Он дрогнул и крикнул… и вдруг пробудился.Направо — сверкает и пенится Тигр,
Налево — зеленые воды Евфрата,
Долина серебряным блеском объята,
Тенистые отмели манят для игр,
И Ева кричит из весеннего сада:
«Ты спал и проснулся… Я рада, я рада!»
О Ты, всесый, многоимянный,
Но тот же и везде един!
Премудрый, вечный, несозданный,
Благий Творец и Властелин!
Что солнце под собою троном,
В подножье звезды положил,
Единым правишь все законом
Своих неизмеримых сил!
Коль не возбранно тварям смертным
К Тебе взывать: Тебя пою!
Все, что ни вижу оком бренным,
Все чтит Тебя в вину свою.
Я сам, я сам, Твое творенье,
Подобье слабое, Твой сын,
Души моей вседневно пенье,
Тебе сей посвящаю гимн.
Свод неба, над моей главою
Что с сонмом многих звезд висит,
Вращаясь вкруг земли, собою
Твое веление творит;
В молчаньи движась, исполняет
Земля вся мание Твое,
И вся природа совершает
Тобой течение свое.
Перун, посол Твоих законов,
В Твоей всесильной длани спит:
Взгорясь бессмертной жизнью громов,
Страшит всю тварь, трясет, мертвит;
Но Ты ж дух жизни посылаешь,
И все он существа живит;
Все им содержишь, оживляешь;
Твоя же власть — природы щит.
Что в небе, море, суше зрится, —
Твое; что бездна обняла,
Все зиждется и все родится
Лишь от Тебя, — окроме зла:
Оно одно, из душ порочных
Возникнув, возмущает свет;
Но мышцей сил Твоих всемощных
В порядок паки все идет.
Борьбу стихий и разногласье
В согласие приводишь Ты,
Творишь из распрь покой и счастье,
Из зла и блага — красоты.
Миры Тобою пребывают,
В Тебе союз их света, тьмы,
Который лишь расстроевают
Одни порочные умы.
О бедные! найти мня счастье,
Закона общего не чтут,
Кой, просветив, привел в согласье
И к счастью всем отверз бы путь.
Так, так, они его не знают,
Бегут от правды, красоты,
Свое лишь благо почитают,
А благо обще за мечты.
Спешат, летят ко громкой славе,
К богатствам, власти и чинам,
К великолепию, забаве,
Всех низких слабостей к сластям,
Которы льстят их, обавают
И в сеть обманами влекут;
Но лишь уловят, — исчезают,
Оставя вслед им скорбь и студ.
Но Ты, о Боже, благ Содетель!
Бог молний, грома, света, тьмы!
Вдохни в их душу добродетель,
Блесни и разжени их мглы;
Возвысь их ум к уму нетленну,
К тому их разуму взнеси,
Которым правишь Ты вселенну
И на земли и в небеси,
Почтил Ты коим человека,
Чтоб разумел Твои дела,
И чрез него от век до века
Гремела бы Твоя хвала:
Так должно праведно, прекрасно
Творению Творца хвалить,
В воскликновениях всечасно
Его святое имя чтить.
Никто, никто из всех живущих
Среди земли, среди небес,
Не обретет из тварей сущих
Столь удивительных чудес,
Великих, славных, непостижных,
Каков великий Разум тот,
Что в маниях своих обширных
Природе всей закон дает. —
Он пел — и к гласу столь священну
Главу, казалось, вознесенну
Вкруг холмы, горы и леса
И сами вышни небеса
С благоговением склонили;
Все тщилися ему внимать,
Присутствие Господне чтили:
Его мог праведник призвать.
«О Ты, под разными всечтимый именами,
Единый, Той же, Сый!... верховный Бог-Отец!
Из разногласия согласье
И из страстей свирепых счастье
Ты можешь только созидать.
На небе блещут звезды, и солнце, и луна,
И в них Творца величье мир видит издавна́:
Поднявши очи кверху, с любовью неизменной,
Толпа благословляет Создателя вселенной.
Но для чего я буду смотреть на небеса,
Когда кругом я вижу земные чудеса
И на земле встречаю Творца произведенья,
Которые достойны людского изумленья?
Да, мне земля дороже, быть может, потому,
Что есть на ней созданье такое, что ему
Подобного не будет и не было от века;
Великое созданье… То — сердце человека.
Роскошно в небе солнце в игре его лучей,
Мерцанье звезд мы любим в тьме голубых ночей,
Приковывает взоры кометы появленье,
И лунное сиянье полно успокоенья,
Но все светила вместе от солнца до луны
Копеечною свечкой казаться нам должны
В сравнении с тем сердцем, которое трепещет
В людской груди и светом неугасимым блещет.
Оно в миниатюре — весь мир: здесь вся земля,
Здесь горы есть, и реки, и тучные поля,
Пустыни, где нередко зверь дикий тоже воет
И бедненькое сердце грызет и беспокоит.
Здесь родники струятся и дремлют в вешнем сне,
Леса, тропинки вьются по горной крутизне,
Садов цветущих зелень подобна изумруду,
И для ослов, баранов есть пастбище повсюду.
Фонтаны бьют высоко, меж тем в тени ветвей
Неутомимо страстный, несчастный соловей,
Чтоб улыбнулась роза, любви его отрада,
До горловой чахотки поет в затишьи сада.
Здесь жизнь разнообразна, как и природа вся:
Сегодня светит солнце, а завтра, морося,
Неугомонно льется дождь целыми часами,
И стелются туманы над нивой и лесами.
С цветов, вчера цветущих, спадают лепестки,
Бушует ветер, полный убийственной тоски,
Снег хлопьями своими все покрывает скоро,
И замерзают в стужу и реки, и озера.
Тогда зима приходит, а с ней и целый ряд
Забав и развлечений, и — благо маскарад —
Маскированья зная великое искусство,
Кружатся и пьянеют в безумной пляске чувства.
Конечно, в этом вихре веселья иногда
Врасплох их ловят горе, страдание, вражда,
И о погибшем счастье невольно вздохи рвутся,
Хоть все кругом танцуют, резвятся и смеются.
Вдруг что-то затрещало… Не бойся! это лед
Взломало; снова солнце свет благодатный льет,
И таять ледяная кора под солнцем стала,
Что наше сердце долго, как панцирь, окружала.
Должна исчезнуть скоро холодная зима,
Идет, идет — о, прелесть! — навстречу нам сама
Весна, природы праздник и милая обнова,
Любви жезлом волшебным разбуженная снова.
Величье Саваофа, создавшего весь свет,
И на земле, и в небе оставило свой след,
Во всем велик Создатель, и с небывалой силой
Пою я аллилуйя и Господи помилуй!
Божественно, прекрасно Им мир весь сотворен,
А перл Его созданья есть наше сердце. Он
Вдохнул в него бессмертный свой дух — им сердце бьется,
На нашем языке любовью он, зовется.
Прочь, лира древних греков! Я к ней не прикоснусь,
Не нужно прежних песен с беспутной пляской муз!
Благоговейно, скромно, исполненный смиренья,
Хочу я возвеличить Создателя творенье.
Прочь музыка и песни язычников слепых!
Пусть звуки струн Давида, струн набожно простых
Мне будут тихо вторить, когда свою хвалу я
Начну псалмом священным, запевши: аллилуйя!
Лиющее златыя реки
С неизмеримой высоты,
Неизсякаемыя в веки
Непостижимы красоты,
О солнце! о душа вселенной! О точный облик божества!
Позволь, да мыслью восхищенной,
О благодетель вещества!
Дивящеся лучам твоим,
Пою тебе священный гимн.
Услышь меня, светило миру!
И пламенным с высот лицом,
Бог света, преклонись на лиру,
И озари твоим лучем,
Да гласы с струн ея прольются;
Как протяженны с звезд лучи,
Мои вещанья раздадутся
Глубокой вечности в ночи,
И повторят твои хвалы
Земля и ветры и валы.
Как в первый раз на трон вступило
Ты, тихия зари в венце,
Блистаньем холмы озлатило,
Земное расцвело лице:
Ушли и бури и морозы,
Снеслись зефир и тишина,
Отверзлись благовонны розы,
И, улыбнувшися, весна
Дохнула радость, торжество.
Всем благотворно божество!
Носяся в воздухе высоко,
Сквозь неизмерны бездны эришь;
Небес всевидящее око,
Собой все держишь и живишь; Делишь вселенну в небосклоны,
Определяешь времена;
Ты пишешь ей твои законы,
Кладешь пределы нощи, дня;
Льешь блеск звездам, свет твари всей,
И учишь царствовать царей.
Порфирою великолепной
Обяв твоею шар земной,
Рукой даруешь неприметной
Обилье, жизнь, тепло, покой.
Орлов лучами воскрыляешь,
На насекомых в тме блестишь,
Со влагой огнь свой возвращаешь
И несгараемо горишь.
Предвечно бытие твое,
С тобой, царь мира, и мое.
Так, света океан чудесный!
Кто истины не видит сей,
Того ума пределы тесны,
Не знает сущности твоей;
Не зрит: чем больше разделяешь
Себя ты на других телах, —
Любезнее очам сияешь
На холмах, радугах, морях.
Ты образ добраго царя:
Край ризы твоея — заря.
Любезно, тихо, постоянно,
Не воспящаяся ничем,
Блистательно и лучезарно Век шествуешь своим путем.
Над безднами и высотами
Без ужаса взнося свой зрак,
Ты исполинскими шагами
Отвсюду прогоняешь мрак;
Несовратим, непобедим
Природы сильный властелин!
Я истины ищу священной,
Блаженства, сердца чистоты,
Красы и доблести нетленной :
Мне вкупе их являешь ты.
Когда же ты благим и злобным
Не престаешь вовек сиять,
Восторгом некаким духовным
Тебя стремлюсь я обожать:
Так, так: кто больше благ быть мог?
Дивлюсь, едва ли ты не Бог!
О мудрых цель ума и взора!
Монаршей власти образец!
Средь звезд блистающаго хора,
Как царь, иль вождь, или отец,
Сдящий на сапфирном троне,
Свое сияние делишь
И, сам ходя в твоем законе,
Круг мироздания крепишь:
Там блещеть каждый свет другим,
А все присутствием твоим.
Величеств и доброт зерцало!
Безумию невежд прости,
Тебя они коль знают мало:
Твоим их светом просвети.
Наставь, чтоб всяк был меньше злобным;
В твое подобье облачи
Быть кротким, светлым, а не гордым,
Твоим примером научи:
Как ты, чтоб жили для других
Не ради лишь себя одних.
Лиющее златыя реки
С неизмеримой высоты,
Неизсякаемыя в веки
Непостижимы красоты,
О солнце! о душа вселенной!
О точный облик божества!
Позволь, да мыслью восхищенной,
О благодетель вещества!
Дивящеся лучам твоим,
Пою тебе священный гимн.
Услышь меня, светило миру!
И пламенным с высот лицом,
Бог света, преклонись на лиру,
И озари твоим лучем,
Да гласы с струн ея прольются;
Как протяженны с звезд лучи,
Мои вещанья раздадутся
Глубокой вечности в ночи,
И повторят твои хвалы
Земля и ветры и валы.
Как в первый раз на трон вступило
Ты, тихия зари в венце,
Блистаньем холмы озлатило,
Земное расцвело лице:
Ушли и бури и морозы,
Снеслись зефир и тишина,
Отверзлись благовонны розы,
И, улыбнувшися, весна
Дохнула радость, торжество.
Всем благотворно божество!
Носяся в воздухе высоко,
Сквозь неизмерны бездны эришь;
Небес всевидящее око,
Собой все держишь и живишь;
Делишь вселенну в небосклоны,
Определяешь времена;
Ты пишешь ей твои законы,
Кладешь пределы нощи, дня;
Льешь блеск звездам, свет твари всей,
И учишь царствовать царей.
Порфирою великолепной
Обяв твоею шар земной,
Рукой даруешь неприметной
Обилье, жизнь, тепло, покой.
Орлов лучами воскрыляешь,
На насекомых в тме блестишь,
Со влагой огнь свой возвращаешь
И несгараемо горишь.
Предвечно бытие твое,
С тобой, царь мира, и мое.
Так, света океан чудесный!
Кто истины не видит сей,
Того ума пределы тесны,
Не знает сущности твоей;
Не зрит: чем больше разделяешь
Себя ты на других телах, —
Любезнее очам сияешь
На холмах, радугах, морях.
Ты образ добраго царя:
Край ризы твоея — заря.
Любезно, тихо, постоянно,
Не воспящаяся ничем,
Блистательно и лучезарно
Век шествуешь своим путем.
Над безднами и высотами
Без ужаса взнося свой зрак,
Ты исполинскими шагами
Отвсюду прогоняешь мрак;
Несовратим, непобедим
Природы сильный властелин!
Я истины ищу священной,
Блаженства, сердца чистоты,
Красы и доблести нетленной :
Мне вкупе их являешь ты.
Когда же ты благим и злобным
Не престаешь вовек сиять,
Восторгом некаким духовным
Тебя стремлюсь я обожать:
Так, так: кто больше благ быть мог?
Дивлюсь, едва ли ты не Бог!
О мудрых цель ума и взора!
Монаршей власти образец!
Средь звезд блистающаго хора,
Как царь, иль вождь, или отец,
Сдящий на сапфирном троне,
Свое сияние делишь
И, сам ходя в твоем законе,
Круг мироздания крепишь:
Там блещеть каждый свет другим,
А все присутствием твоим.
Величеств и доброт зерцало!
Безумию невежд прости,
Тебя они коль знают мало:
Твоим их светом просвети.
Наставь, чтоб всяк был меньше злобным;
В твое подобье облачи
Быть кротким, светлым, а не гордым,
Твоим примером научи:
Как ты, чтоб жили для других
Не ради лишь себя одних.
Лиющее златые реки
С неизмеримой высоты,
Неиссякаемые в веки
Непостижимы красоты,
О солнце! о душа вселенной! О точный облик божества!
Позволь, да мыслью восхищенной,
О благодетель вещества!
Дивящеся лучам твоим,
Пою тебе священный гимн.
Услышь меня, светило миру!
И пламенным с высот лицом,
Бог света, преклонись на лиру,
И озари твоим лучом,
Да гласы с струн ее прольются;
Как протяженны с звезд лучи,
Мои вещанья раздадутся
Глубокой вечности в ночи,
И повторят твои хвалы
Земля и ветры и валы.
Как в первый раз на трон вступило
Ты, тихие зари в венце,
Блистаньем холмы озлатило,
Земное расцвело лице:
Ушли и бури и морозы,
Снеслись зефир и тишина,
Отверзлись благовонны розы,
И, улыбнувшися, весна
Дохнула радость, торжество.
Всем благотворно божество!
Носяся в воздухе высоко,
Сквозь неизмерны бездны зришь;
Небес всевидящее око,
Собой все держишь и живишь; Делишь вселенну в небосклоны,
Определяешь времена;
Ты пишешь ей твои законы,
Кладешь пределы нощи, дня;
Льешь блеск звездам, свет твари всей,
И учишь царствовать царей.
Порфирою великолепной
Обяв твоею шар земной,
Рукой даруешь неприметной
Обилье, жизнь, тепло, покой.
Орлов лучами воскрыляешь,
На насекомых в тме блестишь,
Со влагой огнь свой возвращаешь
И несгараемо горишь.
Предвечно бытие твое,
С тобой, царь мира, и мое.
Так, света океан чудесный!
Кто истины не видит сей,
Того ума пределы тесны,
Не знает сущности твоей;
Не зрит: чем больше разделяешь
Себя ты на других телах, —
Любезнее очам сияешь
На холмах, радугах, морях.
Ты образ доброго царя:
Край ризы твоея — заря.
Любезно, тихо, постоянно,
Не воспящаяся ничем,
Блистательно и лучезарно Век шествуешь своим путем.
Над безднами и высотами
Без ужаса взнося свой зрак,
Ты исполинскими шагами
Отвсюду прогоняешь мрак;
Несовратим, непобедим
Природы сильный властелин!
Я истины ищу священной,
Блаженства, сердца чистоты,
Красы и доблести нетленной :
Мне вкупе их являешь ты.
Когда же ты благим и злобным
Не престаешь вовек сиять,
Восторгом некаким духовным
Тебя стремлюсь я обожать:
Так, так: кто больше благ быть мог?
Дивлюсь, едва ли ты не Бог!
О мудрых цель ума и взора!
Монаршей власти образец!
Средь звезд блистающего хора,
Как царь, иль вождь, или отец,
Сдящий на сапфирном троне,
Свое сияние делишь
И, сам ходя в твоем законе,
Круг мироздания крепишь:
Там блещет каждый свет другим,
А все присутствием твоим.
Величеств и доброт зерцало!
Безумию невежд прости,
Тебя они коль знают мало:
Твоим их светом просвети.
Наставь, чтоб всяк был меньше злобным;
В твое подобье облачи
Быть кротким, светлым, а не гордым,
Твоим примером научи:
Как ты, чтоб жили для других
Не ради лишь себя одних.
Лиющее златые реки
С неизмеримой высоты,
Неиссякаемые в веки
Непостижимы красоты,
О солнце! о душа вселенной!
О точный облик божества!
Позволь, да мыслью восхищенной,
О благодетель вещества!
Дивящеся лучам твоим,
Пою тебе священный гимн.
Услышь меня, светило миру!
И пламенным с высот лицом,
Бог света, преклонись на лиру,
И озари твоим лучом,
Да гласы с струн ее прольются;
Как протяженны с звезд лучи,
Мои вещанья раздадутся
Глубокой вечности в ночи,
И повторят твои хвалы
Земля и ветры и валы.
Как в первый раз на трон вступило
Ты, тихие зари в венце,
Блистаньем холмы озлатило,
Земное расцвело лице:
Ушли и бури и морозы,
Снеслись зефир и тишина,
Отверзлись благовонны розы,
И, улыбнувшися, весна
Дохнула радость, торжество.
Всем благотворно божество!
Носяся в воздухе высоко,
Сквозь неизмерны бездны зришь;
Небес всевидящее око,
Собой все держишь и живишь;
Делишь вселенну в небосклоны,
Определяешь времена;
Ты пишешь ей твои законы,
Кладешь пределы нощи, дня;
Льешь блеск звездам, свет твари всей,
И учишь царствовать царей.
Порфирою великолепной
Обяв твоею шар земной,
Рукой даруешь неприметной
Обилье, жизнь, тепло, покой.
Орлов лучами воскрыляешь,
На насекомых в тме блестишь,
Со влагой огнь свой возвращаешь
И несгараемо горишь.
Предвечно бытие твое,
С тобой, царь мира, и мое.
Так, света океан чудесный!
Кто истины не видит сей,
Того ума пределы тесны,
Не знает сущности твоей;
Не зрит: чем больше разделяешь
Себя ты на других телах, —
Любезнее очам сияешь
На холмах, радугах, морях.
Ты образ доброго царя:
Край ризы твоея — заря.
Любезно, тихо, постоянно,
Не воспящаяся ничем,
Блистательно и лучезарно
Век шествуешь своим путем.
Над безднами и высотами
Без ужаса взнося свой зрак,
Ты исполинскими шагами
Отвсюду прогоняешь мрак;
Несовратим, непобедим
Природы сильный властелин!
Я истины ищу священной,
Блаженства, сердца чистоты,
Красы и доблести нетленной :
Мне вкупе их являешь ты.
Когда же ты благим и злобным
Не престаешь вовек сиять,
Восторгом некаким духовным
Тебя стремлюсь я обожать:
Так, так: кто больше благ быть мог?
Дивлюсь, едва ли ты не Бог!
О мудрых цель ума и взора!
Монаршей власти образец!
Средь звезд блистающего хора,
Как царь, иль вождь, или отец,
Сдящий на сапфирном троне,
Свое сияние делишь
И, сам ходя в твоем законе,
Круг мироздания крепишь:
Там блещет каждый свет другим,
А все присутствием твоим.
Величеств и доброт зерцало!
Безумию невежд прости,
Тебя они коль знают мало:
Твоим их светом просвети.
Наставь, чтоб всяк был меньше злобным;
В твое подобье облачи
Быть кротким, светлым, а не гордым,
Твоим примером научи:
Как ты, чтоб жили для других
Не ради лишь себя одних.
Визжит канат; из бездн зыбучих
Выходит якорь; ветр подул;
Матрос на верви мачт скрипучих
Последний парус натянул -
И вот над синими волнами
Своими белыми крылами
Корабль свободный уж махнул!
Плывем!.. бледнеет день; бегут брега родные;
Златой струится блеск по синему пути.
Прости, земля! прости, Россия,
Прости, о родина, прости!
Безумец! что за грусть? в минуту разлученья
Чьи слезы ты лобзал на берегу родном?
Чьи слышал ты благословенья?
Одно минувшее мудреным, тяжким сном
В тот миг душе твоей мелькало,
И юности твоей избитый бурей челн
И бездны перед ней отверстые казало!
Пусть так! но грустно мне! Как плеск угрюмых волн
Печально в сердце раздается!
Как быстро мой корабль в чужую даль несется!
О лютня странника, святой от грусти щит,
Приди, подруга дум заветных!
Пусть в каждом звуке струн приветных
К тебе душа моя, о родина, летит!
Пускай на юность ты мою
Венец терновый наложила -
О мать! душа не позабыла
Любовь старинную твою!
Теперь - сны сердца, прочь летите!
К отчизне душу не маните!
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
Как жадно вольной грудью я
Пью беспредельности дыханье!
Лазурный мир! в твоем сиянье
Сгорает, тонет мысль моя!
Шумите, парусы, шумите!
Мечты о родине, молчите:
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
Увижу я страну богов;
Красноречивый прах открою:
И зашумит передо мною
Рой незапамятных веков!
Гуляйте ж, ветры, не молчите!
Утесы родины, простите!
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
Они кипят, они шумят -
И нет уж родины на дальнем небоскате!
Лишь точка слабая, ее последний взгляд,
Бледнеет - и, дрожа, в вечернем тонет злате.
На смену солнечным лучам,
Мелькая странными своими головами,
Колоссы мрачные свинцовыми рядами
С небес к темнеющим спускаются зыбям...
Спустились; день погас; нет звезд на ризе ночи;
Глубокий мрак над кораблем;
И вот уж неприметным сном
На тихой палубе пловцов сомкнулись очи...
Все спит, - и лишь у руля матрос сторожевой
О дальней родине тихонько напевает,
Иль, кончив срок урочный свой,
Звонком товарища на смену пробуждает.
Лишь странница-волна, взмутясь в дали немой,
Как призрак в саване, коленопреклоненный,
Над спящей бездною встает;
Простонет над пустыней вод -
И рассыпается по влаге опененной.
Так перси юности живой
Надежда гордая вздымает;
Так идеал ее святой
Душа, пресытившись мечтой,
В своей пустыне разбивает.
Но полно! что наш идеал?
Любовь ли, дружба ли, прелестница ли слава?
Сосуд Цирцеи их фиал:
В нем скрыта горькая отрава!
И мне ль вздыхать о них, когда в сей миг орлом,
Над царством шумных волн, крылами дум носимый,
Парит мой смелый дух, как ветр неукротимый,
Как яркая звезда в эфире голубом!
Толпы бессмысленной хвалы иль порицанья,
Об вас ли в этот миг душе воспоминать!
Об вас ли сердцу тосковать,
Измены ласковой коварные лобзанья!
Нет, быстрый мой корабль, по синему пути
Лети стрелой в страны чужие!
Прости, далекая Россия!
Прости, о родина, прости!
И. П. Архипову
Тихо раздвинув ресницы, как глаз бесконечный,
Смотрит на синее небо земля полуночи.
Все свои звезды затеплило чудное небо.
Месяц серебряный крадется тихо по звездам…
Свету-то, свету! Мерцает окованный воздух;
Дремлет увлаженный лес, пересыпан лучами!
Будто из мрамора или из кости сложившись,
Мчатся высокие, изжелта-белые тучи;
Месяц, ныряя за их набежавшие гряды,
Золотом режет и яркой каймою каймит их!
Это не тучи! О, нет! На ветра́х полуночи,
С гор Скандинавских, со льдов Ледовитого моря,
С Ганга и Нила, из мощных лесов Миссисипи,
В лунных лучах налетают отжившие боги!
Тучами кажутся их непомерные тени,
Очи закрыты, опущены длинные веки,
Низко осели на царственных ликах короны,
Белые саваны медленно вьются по ветру,
В скорбном молчании шествуют мертвые боги!..
Как не заметить тебя, властелина Валгаллы?
Мрачен, как север, твой облик, Оден седовласый!
Виден и меч твой, и щит; на иззубренном шлеме
Светлою искрой пылает звезда полуночи;
Тихо склонил ты, развенчанный, белое темя,
Дряхлой рукой заслонился от лунного света,
А на плечах богатырских несешь ты лопату!
Уж не могилу ли станешь копать, седовласый?
В небе копаться и рыться, старик, запрещают…
Да и идет ли маститому богу лопата?
Ты ли, утопленник, сросшись осколками, снова
Мчишься по синему небу, Перун златоусый?
Как же обтер тебя, бедного, Днепр мутноводный?
Светятся звезды сквозь бледно-прозрачное тело;
Длинные пальцы как будто ногтями расплылись…
Бедный Перун! Посмотри: ведь ты тащишь кастрюлю!
Разве припомнил былые пиры: да попойки
В гридницах княжьих, на княжьих дворах и охотах?
Полно, довольно, бросай ты кастрюлю на землю;
Жителям неба далекого пищи не надо,
Да и растут ли на небе припасы для кухни?
Как не узнать мне тебя, громовержец Юпитер?
Будто на троне, сидишь ты на всклоченной туче;
Мрачные думы лежат по глубоким морщинам;
Чуется снизу, какой ты холодный и мертвый!
Нет ни орла при тебе, ни небесного грома;
Мчится, насупясь, твоя меловая фигура,
А на коленях качается детская люлька!
Бедный Юпитер! За сотни прожитых столетий
В выси небесной, за детски-невинные шашни,
Кажется, должен ты нянчить своих ребятишек;
В розгу разросся давно обессиленный скипетр…
Разве и в небе полезны и люлька, и розги?
Много еще проносилось богов и божочков,
Мертвые боги — с богами, готовыми к смерти,
Мчались на сфинксах двурогие боги Египта,
В лотосах белых качался таинственный Вишну,
Кучей летели стозубые боги Сибири,
В чубах китайцев покоился Ли безобразный!
Пальмы и сосны, верблюды, брамины и маги,
Скал ьды, друиды, слоны, бердыши, крокодилы —
Дружно сплотившись и крепко насев друг на друга,
Плыли по небу одною великою тучей…
Чья ж это тень одиноко скользит над землею,
Вслед за богами, как будто богам не причастна,
Но, несомненней, чем все остальные, — богиня!
Тень одинокая, женщина без одеянья,
Вся неприветному холоду ночи открыта?!
Лик обратив к небесам, чуть откинувшись навзничь,
За спину руки подняв в безграничной истоме,
Грудью роскошною в полном свету проступая,
Движешься ты, дуновением ветра гонима…
Кто ты, прекрасная? О, отвечай поскорее!
Ты Афродита, Астарта? Те обе — старухи,
Смяты страстями, бледны, безволосы, беззубы…
Где им, старухам! Скажи мне, зачем ты печальна,
Что в тебе ноет и чем ты страдаешь так сильно?
Может быть, стыдно тебе пролетать без одежды?
Может быть, холодно? Может быть… Слушай, виденье,
Ты — красота! Ты одна в сонме мертвых живая,
Обликом дивным понятна; без имени, правда!
Вечная, всюду бессмертная, та же повсюду,
В трепете страсти издревле знакомая миру…
Слушай, спустись! На земле тебе лучше; ты ближе
Людям, чем мертвым богам в голубом поднебесье-.
Боги состарились, ты — молода и прекрасна;
Боги бессильны, а ты, ты, в избытке желаний,
Млеешь мучительно, в свете луны продвигаясь!
В небе нет юности, юность земле лишь доступна;
Храмы сердец молодых — ее вечные храмы,
Вечного пламени — вспышки огней одиночных!
Только погаснут одни, уж другие пылают…
Брось ты умерших богов, опускайся на землю,
В юность земли, не найдя этой юности в небе!
Боги тебя недостойны — им нет обновленья.
Дрогнула тень, и забегали полосы света;
Тихо качнулись и тронулись белые лики,
Их бессердечные груди мгновенно зарделись;
Глянула краска на бледных, изношенных лицах,
Стали слоиться, твой девственный лик сокрушая,
Приняли быстро в себя, отпустить не решившись!
Ты же, прекрасная, скрывшись из глаз, не исчезла —
Пала на землю пылающей ярко росою,
В каждой росинке тревожно дрожишь ты и млеешь,
Чуткому чувству понятна, без имени, правда,
Вечно присуща и все-таки неуловима…
Ты со мной вечор сидела,
Милая, и песню пела:
«Сад нам надо, сад, мой свет!»
Я хоть думал: денег нет;
Ho, любя, как отказаться?
Стал ходить и домышляться,
Как тебе в том пособить,
Как бы саду быть.
Но как утро вечера хитрее,
Буду завтра я умнее!
Лег я спать и вижу сон:
Мне явился Аполлон!
Вкруг чела его круг звезд сияет;
Сам на лире он играет,
Перстами по струнам бьет,
И огонь от них течет,
Как с лампад лучи струятся.
Ночь светлеет, взоры тмятся
От божественных красот!
От волшебного бряцанья,
Его гласа восклицанья,
Вижу я, мой сад растет!
Из земли выходят дубы мшисты,
В воздух бьют ключи сребристы,
Рыбы ходят по прудам,
Птицы райски по кустам,
Лани белы, златороги
Через желтые дороги,
Через холмы скачут скользки
И коты кричат заморски.
Бог лучистый, бог, сотворший сад
Бросил на меня свой взгляд:
«Я», сказал, «тебе дал лиру,
Ты воспел уж ей харит.
Для чего же миру
Еще глас твой не гремит?
Зачинай! река златая,
Изобилье проливая,
Ha карман твой потечет, —
Удивится свет.»
Он сказал и сам сокрылся
Средь златых, лазурных туч.
Я вспрянул и пробудился;
Вижу; солнца луч
От востока сквозь окно сияет
И струею золотой
Течет точно как живой,
Над лицом моим играет
Средь завесы вкруг одра зеленой.
Встал я, богом озаренный,
Показал тебе свет сей.
И тут воле я твоей
Уж безмолвно покорился.
Взял я лиру и на ней,
Разогрев холодну кровь,
Петь из шутки покусился
Нежную любовь;
А ко мне Анакреон,
Лель, Амур, Эрот и Купидон,
С ними вместе ты
На совет пришли,
Вкус и знанья принесли,
Чтоб поэзии мечты,
Тень мешать уметь приятно с светом,
А тебе, душе моей,
Дар принес я сей,
Hе для славы, —
Для забавы
В скучные твои часы,
Когда сморщишь ты красы.
Ты заметь: сбудется ль сон?
Прав ли будет Аполлон
С толь приятным мне обетом?
1797
И одну ты песню пела.
«Сад мне надо, сад, мой свет».
А тебе я: денег нет.
«Как же ты свой век трудился, —
Саду даже не добился?
А по нашим суетам,
Некуда и выйти нам.
Но дела твои спорее
Пойдут от саду, скорее».
— Прихоть! прихоть! по делам
Hе гуляют по садам.
«Да ты пишешь и стихами,
И широкими шагами
Топ по комнате, да топ,
Будто буря, морща лоб;
To вперед, то взад летаешь,
Тенью мне в глаза мелькаешь:
Успокой мой дух!»
— Хорошо, мой друг!
Я сказал и поклонился,
Сам в постелю торопился,
Лег, заснул и вижу сон (Зачеркнутая редакция).
Вкруг чела из звезд венец сияет.
В струны перстами бьючи;
С струн так звоны, как лучи
От лампад по тме струятся,
Блещут в очи, очи тмятся …
Песен, гласа. …
… сей мне сад.
Для чего же с нею миру
Ну, зачни. …
Изобильная такая
В миг единый потечет, …
Что дивиться будет свет.
Я вздрогнул …
Так трепещет …
Внутрь …
Встал я, светом …
Показал тебе луч сей.
Caфo, Львов, а с ними ты
На беседу все пришли.
Тень смешать приятно с светом.
К тебе мой стих. Прошло безумье!
Теперь, покорствуя судьбе,
Спокойно, в тихое раздумье
Я погружаюсь о тебе,
Непостижимое созданье!
Цвет мира — женщина — слиянье
Лучей и мрака, благ и зол!
В тебе явила нам природа
Последних тайн своих символ,
Грань человеческого рода
Тобою перст ее провел.
Она, готовя быт мужчины,
Глубоко мыслила, творя,
Когда себе из горсти глины
Земного вызвала царя;
Творя тебя, она мечтала,
Начальным звукам уст своих
Она созвучья лишь искала
И извлекла волшебный стих.
Живой, томительный и гибкой
Сей стих — граница красоты,
Сей стих с слезою и с улыбкой,
С душой и сердцем — это ты!
В душе ты носишь свет надзвездный,
А в сердце пламенную кровь —
Две дивно сомкнутые бездны,
Два моря, слитые в любовь.
Земля и небо сжали руки
И снова братски обнялись,
Когда, познав тоску разлуки,
Они в груди твоей сошлись,
Но демон их расторгнуть хочет,
И в этой храмине красот
Земля пирует и хохочет,
Тогда как небо слезы льет.
Когда ж напрасные усилья
Стремишь ты ввысь — к родной звезде,
Я мыслю: бедный ангел, где
Твои оторванные крылья?
Я их найду, я их отдам
Твоим небесным раменам…
Лети!.. Но этот дар бесценный
Ты захотела ль бы принять
И мир вещественности бренной
На мир воздушный променять?
Нет! Иль с собой в край жизни новой
Дары земли, какие есть,
Взяла б ты от земли суровой,
Чтобы туда их груз свинцовый
На нежных персях перенесть!
Без обожаемого праха
Тебе и рай — обитель страха,
И грустно в небе голубом:
Твой взор, столь ясный, видит в нем
Одни лазоревые степи;
Там пусто — и душе твоей
Земные тягостные цепи
Полета горнего милей!
О небо, небо голубое!
Очаровательная степь!
Разгул, раздолье вековое
Блаженных душ, сорвавших цепь!
Там млечный пояс, там зарница,
Там свет полярный — исполин,
Там блещет утра багряница,
Там ездит солнца колесница,
Там бродит месяц — бедуин,
Там идут звезды караваном,
Там, бросив хвост через зенит,
Порою вихрем — ураганом
Комета бурная летит.
Там, там когда-то в хоре звездном,
Неукротим, свободен, дик,
Мой юный взор, скользя по безднам,
Встречал волшебный женский лик;
Там образ дивного созданья
Сиял мне в сумрачную ночь,
Там… Но к чему воспоминанья?
Прочь, возмутительные, прочь!
Широко, ясно небо Божье, -
Но ты, повитая красой,
Тебе земля, твое подножье,
Милей, чем свод над головой!
Упрека нет, — такая доля
Тебе, быть может, суждена;
Твоя младенческая воля
Чертой судеб обведена.
Должна от света ты зависеть,
Склоняться, падать перед ним,
Чтоб, может быть, его возвысить
Паденьем горестным твоим;
Должна и мучиться и мучить,
Сливаться с бренностью вещей,
Чтоб тяжесть мира улетучить
Эфирной легкостью твоей;
Не постигая вдохновенья,
Его собой воспламенять
И строгий хлад благоговенья
Слезой сердечной заменять;
Порою на груди безверца
Быть всем, быть верой для него,
Порою там, где кету сердца,
Его создать из ничего,
Бездарному быть божьим даром;
Уму надменному назло,
Отринув ум, с безумным жаром
Лобзать безумное чело;
Порой быть жертвою обмана,
Мольбы и вопли отвергать,
Венчать любовью истукана
И камень к сердцу прижимать.
Ты любишь — нет тебе укора!
В нас сердце, полное чудес,
И нет земного приговора
Тебе, посланнице небес!
Не яркой прелестью улыбки
Ты искупать должна порой
Свои сердечные ошибки,
Но мук ужасных глубиной,
Томленьем, грустью безнадежной
Души, рожденной для забав
И небом вложенной так нежно
В телесный, радужный состав.
Жемчужина в венце творений!
Ты вся любовь; все дни твои —
Кругом извитые ступени
Высокой лестницы любви!
Дитя, ты пьешь святое чувство
На персях матери, оно
Тобой в глубокое искусство
Нежнейших ласк облечено.
Ты дева юная, любовью,
Быть может, новой ты полна;
Ты шепчешь имя изголовью,
Забыв другие имена,
Таишь восторг и втайне плачешь,
От света хладного в груди
Опасный пламень робко прячешь
И шепчешь сердцу: погоди!
Супруга ты, — священным клиром
Ты в этот сан возведена;
Твоя любовь пред целым миром
Уже открыта, ты — жена!
Перед лицом друзей и братий
Уже ты любишь без стыда!
Тебя супруг кольцом объятий
Перепоясал навсегда;
Тебе дано его покоить,
Судьбу и жизнь его делить,
Его все радости удвоить,
Его печали раздвоить.
И вот ты мать переселенца
Из мрачных стран небытия —
Весь мир твой в образе младенца
Теперь на персях у тебя;
Теперь, как в небе беспредельном,
Покоясь в лоне колыбельном,
Лежит вселенная твоя;
Ее ты воплям чутко внемлешь,
Стремишься к ней — и посреди
Глубокой тьмы ее подъемлешь
К своей питательной груди,
И в этот час, как все в покое,
В пучине снов и темноты,
Не спят, не дремлют только двое:
Звезда полночная да ты!
И я, возникший для волнений,
За жизнь собратий и свою
Тебе венец благословений
От всех рожденных подаю!
Где вы оченьки, где вы светлые.
В переулках ли, темных уличках
Разбежалися, да повернулися,
Да кровавой волной поперхнулися.
Негодяй на крыльце
Точно яблонь стоит,
Вся цветущая,
Не погиб он с тобой
В ночку звездную.
Ты кричала, рвалась
Бесталанная.
Один – волосы рвал,
Другой – нож повернул —
За проклятый, ужасный сифилис.
А друзья его все гниют давно,
Не на кладбищах, в тихих гробиках,
Один в доме шатается,
Между стен сквозных колыхается,
Другой в реченьке купается,
Под мостами плывет, разлагается,
Третий в комнате, за решеткою
С сумасшедшими переругивается.
Весь мир пошел дрожащими кругами
И в нем горел зеленоватый свет.
Скалу, корабль и девушку над морем
Увидел я, из дома выходя.
По Пряжке, медленно, за парой пара ходит,
И рожи липкие. И липкие цветы.
С моей души ресниц своих не сводят
Высокие глаза твоей души.
Лети в бесконечность,
В земле растворись,
Звездами рассыпься,
В воде растопись.
Лети, как цветок, в безоглядную ночь,
Высокая лира, кружащая песнь.
На лире я точно цветок восковой
Сижу и пою над ушедшей толпой.
Я Филострат, ты часть моя.
Соединиться нам пора.
Пусть тело ходит, ест и пьет —
Твоя душа ко мне идет.
Ленинградская ночь
В разноцветящем полумраке,
В венке из черных лебедей
Он все равно б развеял знаки
Минутной родины своей.
И говорил: «Усыновлен я,
Все время ощущаю связь
С звездой сияющей высоко
И может быть, в последний раз.
Но нет, но нет, слова солгали,
Ведь умерла она давно.
Но как любовник не внимаю
И жду: восстанет предо мной.
Друг, отойди еще мгновенье…
Дай мне взглянуть на лоб златой,
На тонко вспененные плечи,
На подбородок кружевной.
Пусть, пусть Психея не взлетает
Я все же чувствую ее
И вижу, вижу – вылезает
И предлагает помело.
И мы летим над бывшим градом,
Надлебединою Невой,
Над поредевшим Летним садом,
Над фабрикой с большой трубой.
Все ближе к солнечным покоям:
И плеч костлявых завитки,
Хребет синеющий и крылья
И хилый зад, как мотыльки.
Внизу все спит в ночи стоокой —
Дом Отдыха, Дворец Труда,
Меж томно-синими домами
Бежит философ, точно хлыст,
В пальто немодном, в летней шляпе
И, ножкой топнув, говорит:
«Все черти мы в открытом мире
Иль превращаемся в чертей.
Мне холодно, я пьян сегодня,
Я может быть, последний лист».
Тептелкин, встав на лапки, внемлет
И ну чирикать из окна:
«Бессмыслица ваш дикий хохот,
Спокоен я и снова сыт».
И пред окном змеей гремучей
Опять вознесся Филострат
И, сев на хвостик изумрудный,
Простором начал искушать.
Летят надзвездные туманы,
С Психеей тонкою несусь
За облака, под облаками,
Меж звездами и за луной.
Война и голод точно сон
Оставили лишь скверный привкус.
Мы пронесли высокий звон,
Ведь это был лишь слабый искус.
И милые его друзья
Глядят на рта его движенья,
На дряблых впадин синеву,
На глаз его оцепененье.
По улицам народ идет,
Другое бьется поколенье,
Ему смешон наш гордый ход
И наших душ сердцебиенье.
Нам в юности Флоренция сияла,
Нам Филострата нежного на улицах являла
Не фильтрами мы вызвали его,
Не за околицей, где сором поросло.
Поэзией, как утро, сладкогласной
Он вызван был на улице неясной.
Слова из пепла слепок…
Слова из пепла слепок,
Стою я у пруда,
Ко мне идет нагая
Вся молодость моя.
Фальшивенький веночек
Надвинула на лоб.
Невинненький дружочек
Передо мной встает.
Он боязлив и страшен,
Мертва его душа,
Невинными словами
Она извлечена.
Он молит, умоляет,
Чтоб душу я вернул —
Я молод был, спокоен,
Души я не вернул.
Любил я слово к слову
Нежданно приставлять,
Гадать, что это значит,
И снова расставлять.
Я очень удивился:
– Но почему, мой друг,
Я просто так, играю,
К чему такой испуг?
Теперь опять явился
Перед моим окном:
Нашел я место в мире,
Живу я без души.
Пришел тебя проведать:
Не изменился ль ты?
Семь островов их, кроме Мангайи,
Что означает Покой,
Семь разноцветных светятся Солнцу,
В синей лагуне морской.
В сине-зеленой, в нежно-воздушной,
Семь поднялось островов.
Взрывом вулканов, грезой кораллов,
Тихим решеньем веков.
Строят кораллы столько мгновений,
Сколько найдешь их в мечте,
Мыслят вулканы, сколько желают,
Копят огонь в темноте.
Строят кораллы, как строятся мысли,
Смутной дружиной в уме.
В глубях пророчут, тихо хохочут,
Медлят вулканы во тьме.
О, как ветвисты, молча речисты,
Вьются кораллы в мечте.
О, как хохочут, жгут и грохочут
Брызги огней в высоте.
Малые сонмы сделали дело,
Жерла разрушили темь.
Силой содружной выстроен остров,
Целый венец их, — их семь.
Семь островов их, кроме Мангайи,
Что означает Покой.
Самый могучий из них — Раротонга,
Западно-Южный Прибой.
Рядом — Уступчатый Сон, Ауау,
Ставший Мангайей потом,
Сказкой Огня он отмечен особо,
Строил здесь Пламень свой дом.
Аитутаки есть Богом ведомый,
Атиу — Старший из всех.
Мауки — Край Первожителя Мира,
Край, где родился наш смех.
Лик Океана еще, Митиаро,
Мануай — Сборище птиц.
Семь в полнопевных напевах прилива
Нежно-зеленых станиц.
Каждый тот остров — двойной, потому что
Двое построили их,
Две их замыслили разные силы,
В рифме сдвояется стих.
Тело у каждого острова зримо,
Словно пропетое вслух,
С телом содружный, и с телом раздельный,
Каждого острова дух.
Тело на зыбях, и Солнцем согрето,
Духу колдует Луна,
В Крае живут Теневом привиденья,
Скрытая это страна.
Тело означено именем здешним,
Духам — свои имена,
Каждое имя чарует как Солнце,
И ворожит как Луна.
Первый в Краю Привидений есть Эхо,
И Равновесный — второй.
Третий — Гирлянда для пляски с цветами,
Нежно-пахучий извой.
Птичий затон — так зовется четвертый,
Пятый — Игра в барабан,
Дух же шестой есть Обширное войско,
К бою раскинутый стан.
Самый причудливый в действии тайном,
Самый богатый — седьмой,
С именем — Лес попугаев багряных,
В жизни он самый живой.
Семь этих духов, семь привидений,
Бодрствуя, входят в семь тел.
Море покличет, откликнется Эхо,
Запад и Юг загудел.
Все же уступчатый остров Мангайя
Слыша, как шепчет волна,
Светы качает в немом равновесьи,
Мудрая в нем тишина.
Эхо проносится дальше, тревожа
Нежно-пахучий извой,
Юные лики оделись цветами,
В пляске живут круговой.
Пляска, ведомая богом красивым,
Рушится в Птичий Затон,
Смехи, купанье, и всклики, и пенье,
Клекот, и ласки, и стон.
В Море буруны, угрозные струны,
Волны как вражеский стан.
Войско на войско, два войска обширных,
Громко поет барабан.
Только в Лесу Попугаев Багряных
Клик, переклик, пересмех.
Эхо на эхо, все стонет от смеха,
Радость повторна для всех.
Только Мангайя в дремоте безгласной
Сказке Огня предана.
Радостно свиты в ней таинством Утра
Духов и тел имена.
2
Ключ и Море это — двое,
Хор и голос это — два.
Звук — один, но все слова
В Море льются хоровое.
Хор запевает,
Голос молчит.
«Как Небеса распростертые,
Крылья раскинуты птиц
Предупреждающих.
В них воплощение бога.
Глянь: уж вторые ряды, уж четвертые.
Сколько летит верениц,
Грозно-блистающих.
Полчище птиц.
Кровью горит их дорога.
Каждый от страха дрожит, заглянув,
Длинный увидя их клюв.»
Хор замолкает,
Голос поет.
«Клюв, этот клюв! Он изогнутый!
Я птица из дальней страны,
Избранница.
Предупредить прихожу,
Углем гляжу,
Вещие сны
Мной зажжены,
Длинный мой клюв и изогнутый.
Остерегись. Это — странница.»
Хор запевает,
Голос молчит.
«Все мы избранники
Все мы избранницы,
Солнца мы данники,
Лунные странницы.
Клюв, он опасен у всех.
Волны грызут берега.
Счастье бежит в жемчуга.
Радость жемчужится в смех.
Лунный светильник, ты светишь Мангайе,
Утро с Звездой, ты ответишь Мангайе
Солнцем на каждый вопрос.»
Хор замолкает,
Голос поет.
«Ветер по небу румяность пронес.
Встаньте все прямо,
Тайна ушла!
Черная яма
Ночи светла!
Лик обратите
К рождению дня!
Люди, глядите
На сказку Огня!»
Хор запевает,
Голос молчит.
«Шорохи крыл все сильней.
Птица, лети на Восток.
Птица, к Закату лети.
Воздух широк.
Все на пути.
Много путей.
Все собирайтесь сюда.»
Хор замолкает,
Голос поет.
«Звезды летят. Я лечу. Я звезда.
Сердце вскипает.
Мысль не молчит.»
Хор запевает,
Голос звучит.
«Светлые нити лучей все длиннее,
Гор крутоверхих стена все яснее.
Вот Небосклон
Солнцем пронзен.
В звездах еще вышина,
Нежен, хоть четок
Утренний вздох.
Медлит укрыться Луна.
Он еще кроток,
Яростный бог.
Солнце еще — точно край
Уж уходящего сна.
Сумрак, прощай.
Мчит глубина.
Спавший, проснись.
Мы улетаем, горя.
Глянь на высоты и вниз.
Солнце — как огненный шар.
Солнце — как страшный пожар.
Это — Заря.»
О песня! Ты звезде подобна яркой,
Что льет свой блеск в глубокой тьме ночной…
Осенним днем однажды увидал
Я в тесной клетке маленькую птичку.
Я подошел к ней ближе и нежданно
Был зрелищем печальным поражен:
В ее головке, вместо бойких глаз,
Две впадины глубокие чернели.
Ослеплена была она. Невольно
Я отступил! И стало за нее
Мне в этот миг так тяжело и больно.
«Бедняжка, — я подумал, — для тебя
Уж нет весны! С высот лазурных неба
Не будешь ты смотреть на божий мир!
Вершины гор, покрытые лесами,
Колосья нив, цветущие луга
И ручейков блестящие извивы…
Погибло все для взора твоего!
И никогда, хотя бы сквозь решетку
Тюрьмы своей, тебе не увидать
Ни кроткого румяного заката,
Ни утренних торжественных лучей.
Как от меня, навеки отлетели
От птички бедной радость и весна…
А где их нет, и песня не слышна!»
Так сожалел о птичке я, но вдруг
Как бы журчанье бьющего фонтана
Иль треск ракет, что к темным небесам
Взвились и там рассыпались звездами,
Я услыхал: то зазвенела трель,
А вслед за ней и песня раздалася.
Но песня та не грустная была,
Не жалоба в ней горькая звучала.
Нет! Из груди затворницы слепой
Ликующие, радостные звуки
С неудержимой силою лились.
То был привет весне благоуханной,
То счастья был восторженный порыв!
А между тем седой туман осенний
Уныло в окна тусклые глядел,
По небесам холодным плыли тучи,
И блеклый лист с нагих ветвей летел!
Невольно я сквозь слезы улыбнулся.
«Откуда, — говорил я, — у тебя
Взялись такие звуки? Из чего
Узоры песен сотканы тобою?
Как ты могла веселые напевы
Найти в своей безрадостной ночи?
Найти весну средь осени глубокой?
Как ты поешь еще, когда вокруг
Давно твои подруги уж замолкли,
Хотя их глаз не застилает мрак?»
Был светлый май. Листвой оделись рощи,
Цвели фиалки, ландыши цвели,
Ручьи, звеня, меж зелени бежали,
И по ночам уж пели соловьи.
Тогда и эта маленькая птичка
Встречала песнью радостной весну;
Но чьей-то вдруг безжалостной рукою
Была навеки света лишена.
И вот теперь слепая, в узкой клетке,
Сидит она, но все еще поет,
Поет свой гимн торжественный и светлый,
Не ведая, что дни весны умчались,
Что пронеслось и лето им вослед;
Что лес, клубами серого тумана
Окутанный, безмолвствует давно.
Все тот же май, с своим теплом и блеском,
В ее душе по-прежнему живет!
Все, что когда-то в грудь ее запало
При виде вешних солнечных лучей,
И зелени, и неба голубого,
Сказалось в звуках тех. И до конца
В них изливать она не перестанет
Сокровищ, в сердце собранных у ней!
От этих ярких грез не отрезвиться
Ей, упоенной нектаром весны.
Рассеять их блестящей вереницы
Действительности грустной не дано!
Да! у тебя могли похитить зренье,
Но не могли лишить тебя весны;
Она твоя, тебе принадлежит —
И более, чем всякому другому.
Тебе лететь не нужно за моря
Искать ее, ушедшую отсюда;
Она всегда в душе твоей цветет,
Твоей весны метели не прогонят,
Не страшно ей дыханье непогод!
О! лучше быть слепым, но в звуках страстных
Излиться, чем, смотря на мир цветущий
И красотой блистающий, пройти
В молчаньи мимо… Во сто крат несчастней
Очей, навек лишенных света, — сердце,
Которому возвышенное чуждо!
Не увядает, песня, твой венок!
Когда вокруг все блекнет и тускнеет
И гибели на всем лежит печать —
Он все цветет и памятником служит
Нам лучших дней, грядущего залогом,
Как радуга в далеких облаках.
Пусть радостей не ведает избранник,
Волнующий нам песнями сердца;
Но все ж ему удел сужден завидный.
Прекрасна песен яркая звезда,
Хотя она блистает одиноко
Во тьме ночей, бросая чудный блеск
На этот мир пустынный и печальный.
О лучших днях дай сердцу волю петь!
Прекрасное так быстро исчезает —
Так пусть оно хоть в песнях будет жить!
Не умолкайте ж, песни, и высоко
Звучите над печальною землей:
Среди цветов поблекших и развалин
Вы памятник прекрасного живой!
Прочь, буйна чернь, непросвещенна,
И презираемая мной!
Прострись вкруг тишина священна!
Пленил меня восторг святой!
Высоку песнь и дерзновенну,
Неслыханну и невнушенну,
Я слабым смертным днесь пою:
Всяк преклони главу свою!
Сидят на тронах возвышенны
Над всей вселенною цари;
Ужасной стражей окруженны,
Подемля скиптры, судят при;
Но Бог есть вышний и над ними:
Блистая молньями своими,
Он сверг гигантов с горних мест,
И перстом водит хоры звезд.
Пусть занял юными древами
Тот область целую под сад;
Тот горд породою, чинами;
Пред тем полки рабов стоят,
А сей звучит трубой военной:
Но в урне рока неизмерной,
Кто мал и кто велик, забвен;
Своим всяк жребьем наделен.
Когда меч острый, обнаженный,
Злодея над главой висит,
Обилием отягощенный
Его стол вкусный не прельстит:
Ни нежной цитры глас звенящий,
Ни птиц весенних хор гремящий
Уж чувств его не усладят,
И крепка сна не возвратят:
Сон сладостный не презирает
Ни хижин бедных поселян,
Ниже дубрав не убегает,
Ни низменных, ни тихих стран,
На коих по колосьям нивы
Под тенью облаков игривый
Перебирается зефир,
Где царствует покой и мир.
Кто хочет только, что лишь нужно,
Тот не заботится никак,
Что море взволновалось бурно;
Что, огненный вращая зрак,
Медведица нисходит в бездны;
Что Лев, на свод несяся звездный,
От гривы сыплет вкруг лучи;
Что блещет молния в ночи;
Не беспокоится, что градом
На холмах виноград побит;
Что проливным дождей упадом
Надежда цвет полей не льстит;
Что жрет и мраз и зной жестокий
Поля, леса, а там в глубоки
Моря отломки гор валят
И рыб в жилищах их теснят.
Здесь тонут зиждущих плотину
Работников и зодчих тьма,
Затем, что стали властелину
На суше скучны терема;
Но и средь волн в чертоги входит
Страх; грусть и там вельмож находит;
Рой скук за кораблем жужжит
И вслед за всадником летит.
Когда ни мраморы прекрасны
Не утоляют скорби мне,
Ни пурпур, что, как облак ясный,
На светлой блещет вышине;
Ни грозды, соком наполненны,
Ни вина, вкусом драгоценны,
Ни благовонья аромат
Минуты жизни не продлят:
Почто ж великолепьем пышным,
Удобным зависть возраждать,
По новым чертежам отличным
Огромны зданья созидать?
Почто спокойну жизнь, свободну,
Мне всем приятну, всем довольну,
И сельский домик мой — желать
На светлый блеск двора менять?
1798
Он сверг Денницу с горних мест,
И перстом движет круги звезд (Рукоп.).
Ему стол вкусный не польстит.
Переливается зефир.
Надеждой...
Что сетуют на зной жестокий,
На мраз леса.
Горит на синей вышине.
Ни благовоньем масть своим,
Ни сладкий благовонный дым.
По новым образцам отличным
Надменны зданья созидать?
Всегда приятну, всем довольну,
И малый домик мой — желать
На блеск богатства променять?
— На горы злата променять?
Прочь, буйна чернь, непросвещенна и проч.
... Он сверг гигантов с горних мест.
«Воля Юпитера правит царями,
Славный триумфом в бою с исполинами,
Грозными свет потрясает бровями».
Но в урне рока неизмерной и проч.
Кто хочет только, что лишь нужно.
Медведица нисходит в бездны и проч.
«Ни запад лютого Арктура не смущает,
Ни звездного Козла восход»
... И вслед за всадником летит.
«Он на корабль — и забота на палубе;
Он на коня — и печаль за плечами».
В твой день мело, как десять лет назад.
Была метель такой же, как в блокаду.
До сумерек, без цели, наугад
бродила я одна по Сталинграду.
До сумерек — до часа твоего.
Я даже счастью не отдам его.
Но где сказать, что нынче десять лет,
как ты погиб?..
Ни друга, ни знакомых…
И я тогда пошла на первый свет,
возникший в окнах павловского дома.
Давным-давно мечтала я о том —
к чужим прийти как близкой и любимой.
А этот дом — совсем особый дом.
И стала вдруг мечта неодолимой.
Весь изрубцован, всем народом чтим,
весь в надписях, навеки неизменных…
Вот возглас гвардии,
вот вздох ее нетленный:
«Мать Родина! Мы насмерть здесь стоим…»
О да, как вздох — как выдох, полный дыма,
чернеет букв суровый тесный ряд…
Щепоть земли твоей непобедимой
берут с собой недаром, Сталинград.
И в тот же дом, когда кругом зола
еще хранила жар и запах боя,
сменив гвардейцев, женщина пришла
восстановить гнездо людское.
Об этом тоже надписи стоят.
Год сорок третий; охрой скупо, сжато
начертано: «Дом годен для жилья».
И подпись легендарного сержанта.
Кто ж там живет
и как живет — в постройке,
священной для народа навсегда?
Что скажут мне наследники героев,
как объяснить — зачем пришла сюда?
Я, дверь не выбирая, постучала.
Меня в прихожей, чуть прибавив света,
с привычною улыбкой повстречала
старуха, в ватник стеганый одета.
«Вы от газеты или от райкома?
В наш дом частенько ходят от газет…»
И я сказала людям незнакомым:
«Я просто к вам. От сердца. Я — поэт». —
«Нездешняя?» —
«Нет… Я из Ленинграда.
Сегодня память мужа моего:
он десять лет назад погиб в блокаду…»
И вдруг я рассказала про него.
И вот в квартире, где гвардейцы бились
(тут был КП, и пулемет в окне),
приходу моему не удивились,
и женщины обрадовались мне.
Старуха мне сказала: «Раздевайся,
напьемся чаю — вон, уже кипит.
А это — внучки, дочки сына Васи,
он был под Севастополем убит.
А Миша — под Японией…» Старуха
уже не плакала о сыновьях:
в ней скорбь жила бессрочно, немо, глухо,
как кровь и как дыханье, — как моя.
Она гордилась только тем, что внучек
из-под огня сумела увезти.
«А старшая стишки на память учит
и тоже сочиняет их…
Прочти!»
И рыженькая девочка с волненьем
прочла стихи, сбиваясь второпях,
о том, чем грезит это поколенье, —
о парусе, белеющем в степях.
Здесь жили рядовые сталинградцы:
те, кто за Тракторный держали бой,
и те, кто знали боль эвакуации
и возвратились первыми домой…
Жилось пока что трудно: донимала
квартирных неполадок маета.
То свет погас, то вдруг воды не стало,
и, что скрывать, — томила теснота.
И, говоря то с лаской, то со смехом,
что каждый, здесь прописанный, — герой,
жильцы уже мечтали — переехать
в дома, что рядом поднял Гидрострой.
С КП, из окон маленькой квартиры,
нам даже видно было, как плыла
над возникавшей улицею Мира
в огнях и вьюге — узкая стрела.
«А к нам недавно немки прилетали, —
сказала тихо женщина одна, —
подарок привозили — планетарий.
Там звезды, и планеты, и луна…»
«И я пойду взглянуть на эти звезды, —
промолвил, брови хмуря, инвалид.—
Вот страшно только, вдруг услышу:
«Во-оз-дух!»
Семья сгорела здесь… Душа болит».
И тут ворвался вдруг какой-то парень,
крича: «Привет, товарищи! Я к вам…
Я — с Карповской… А Дон-то как ударит!
И — двинул к Волге!.. Прямо по снегам…»
И девочка схватилась за тетрадку
и села в угол: видимо, она
хотела тотчас написать украдкой
стихотворенье «Первая волна»…
Здесь не было гвардейцев обороны,
но мнилось нам,
что общий наш рассказ
о будущем, о буднях Волго-Дона
они ревниво слушают сейчас.
…А дом — он будет памятником.
Знамя —
огромное, не бархат, но гранит,
немеркнущее каменное пламя —
его фасад суровый осенит.
Но памятника нет героям краше,
чем сердце наше,
жизнь простая наша,
обычнейшая жизнь под этой кровлей,
где каждый камень отвоеван кровью,
где можно за порогом каждой двери
найти доверье за свое доверье
и знать, что ты не будешь одинок,
покуда в мире есть такой порог…
Итак, мой милый друг, оставя скучный свет
И в поле уклонясь от шума и сует,
В деревне ты живешь, спокойный друг природы,
Среди кудрявых рощ, под сению свободы!
И жизнь твоя течет, как светлый ручеек,
Бегущий по лугам, как легкий ветерок,
Играющий в полях с душистыми цветами
Или в тени древес пастушки с волосами.
Беспечность твой удел! Стократ она милей
И пышности владык и блеску богачей!
Не тот, по мне, счастлив, кто многим обладает,
Воспитан в роскоши, в звездах златых сияет
(Ни злато, ни чины ко счастью не ведут);
Но тот, чьи ясны дни в невинности текут,
Кто сердцем не смущен, кто, славы не желая,
Но искренно, в душе, свой рок благословляя,
Доволен тем, что есть, и лучшего не ждет —
И небо на него луч благости лиет!
Гром брани до него в пустыне не доходит;
Ни алчность почестей, ни зависть не тревожит
Его, сидящего при светлом ручейке
Под сению древес с Горацием в руке
Или в обятиях своей супруги нежной.
О друг мой! Так и ты, оставя град мятежный,
В уединении, в безмолвной тишине
Вкушаешь всякий день лишь радости одне!
То бродишь по лугам, то по́ лесу гуляешь,
То лирою своей Климену восхищаешь,
То быстро на коне несешься по полям,
Как шумный ветр пустынь; то ходишь по утрам
С собакой и ружьем — и с птицами воюешь;
То, сидя на холме, прелестный вид рисуешь!
А вечером, когда зефиров резвых рой
На листьях алых роз, осыпанных росой,
Утихнет и заснет, как пахарь возвратится
С полей, чтобы в семье покоем насладиться,
Как вечера туман обымет мрачный лес,
Когда усеется звездами свод небес,
Тогда ты, вышедши из хижины смиренной,
Покрытой мягким мхом, древами осененной,
С своею милою приближишься к реке
И станешь рассекать с ней волны в челноке,
И будет вам луна сопутницей приятной!
Взор бросив на тебя, взор только сердцу внятный,
Промолвит милая, вздохнув: «Друг нежный мой!
Какое счастье быть любимою тобой!
Но, ах! всегда ль судьбы к нам будут так преклонны?
Быть может, разлучат с тобой нас люди злобны
Иль смерть… печальна мысль!» — «На что себя смущать, —
Ты скажешь ей, — на что покой свой нарушать?
Любезны мы богам, чего же нам страшиться?
Мы чистою душой привыкли им молиться!
Когда от нас в слезах убогий уходил?
Когда гонимый в нас друзей не находил?
Утешься, милая! Мы добры — и, конечно,
Нас боги наградят здесь жизнью долговечной!»
Потом, обнявшися, в безмолвии, домой
Пойдете медленно вкушать ночной покой.
Вы не услышите ни птичек щебетанья,
Ни звука от рогов, ни эха грохотанья, —
Сны благотворные с лазоревых небес
Слетят на ложе к вам с толпой приятных грез,
А утренний зефир, прохладу разливая,
Разбудит вас опять… Живи в полях, вкушая
Прямые радости чувствительных сердец!
Когда же нимф собор оставит мрачный лес,
Когда туманами одетая Аврора
В лесу поющих птиц не будет слышать хора
И вместо ярких роз лишь иней по утрам
С осенней будет мглой на землю сыпать к нам, —
Тогда, мой милый друг, в столицу возвратися,
Таков, как был всегда, к друзьям своим явися!
Поверь! И в городе возможно с счастьем жить:
Оно везде — умей его лишь находить!
И.
На краю села, досками
Заколоченный кругом,
Спит покинутый, забытый,
Обветшалый барский дом.
За усадьбою, в избушке
Няня старая живет,
И уж сколько лет — не может
Позабыть своих господ.
Все рассказывает внучку,
Как встречали господа
Новый год, Святую, Святки…
Как кутили иногда,—
И какие доводилось
Ей слыхать в дому у них
Чудодейные сказанья
Про угодников святых…
Позабытая старушка
Пополам с нуждой живет,
За крупу, за хлеб, за масло
Зиму зимнюю прядет.
Внучек мал,— сыра избушка,—
И до самого окна,—
Вплоть до ставня, снежной бурей
С ноября заметена.
ИИ.
Ночь, мороз трещит, все глухо,
Вся деревня спит;— одна
Няни тень торчит за прялкой,—
Пляшет тень веретена.
С догорающей светильней
Сумрак борется ночной,
На полатях под овчиной
Шевелится домовой.
Внук пугливо смотрит с печи,
Он вскосматил волоса,
Поднял худенькие плечи,
Локотками подперся…
— Бабушка!.. — Чего, родимый?
— Наяву или во сне
Про рождественскую елку
Ты рассказывала мне?
Как та елка в барском доме
Просияла,— как на ней
Были звезды золотые
И гостинцы для детей…
Вот бы нам такую елку!
И сочельник не далек.
Только что это за елка?—
Мне все как-то невдомек?
Порвалась у пряхи нитка;
Рассердилась и ворчит:
— Ишь, не спит!.. про елку бредит;
Видно, голоден,— блажит!
Зачадясь, светильня гаснет;
Не жужжит веретено…—
Помолясь, легла старуха;
Ночь белеется в окно.
— Бабушка!.. — Чего родимый?
— Ну, а где она растет,
Эта елка-то? Ты только
Расскажи мне, где растет!..
— Где ж расти,— растет в лесочке,
В ельнике растет… постой!..
Домовой никак проохал…
Тише!.. спи, Господь с тобой!..
ИИИ.
Рождества канун,— сочельник,
Вот, подтибривши топор,
К ночи внучек старой няни
Пробрался в соседний бор.
Тени сосен молча стали
На дорогу выходить…
Он рождественскую елку
Ищет бабушке срубить.
Вот и месяц,— засквозили
Сучьев сети и рога,—
Свет его, как свет лампады,
Лег на бледные снега.
Смотрит мальчик,— что за чудо!
Из-за темного бугра
Вышла, выглянула елка,
Точно вся из серебра.
Бриллианты на рогульках,
В бриллиантах — огоньки.
Дрогнул мальчик,— от натуги
Кровь стучит ему в виски.—
Не звезда ли — эта искра,
Превратившаяся в лед?
Ступит вправо — засверкает,
Ступит влево — пропадет.
Пораженный, умиленный,
Он стоит — и как тут быть!?..
Как рождественскую эту
Елку станет он рубить!?..
Месяц льет свое мерцанье,
В темном лесе — ни гугу!
Опустив топор, присел он
Перед елкой на снегу.
И сидит, и слышит, где-то
Словно колокол гудет.
Это сон? иль это Божья
Смерть под благовест идет?..
И рождественская елка
Перед ним растет, растет…
Лучезарными ветвями
Обняла небесный свод…
По ветвям ее на землю
Сходят ангелы… их клир
Песнь поет о славе Вышних,
Всей земле пророчит мир.
И тьмы-тем огненнокрылых,
Ослепительных детей
Из ветвей глядят на землю
Мириадами очей,—
Словно ждут,— какое миру
Бог готовит торжество…—
Смерть баюкает ребенка.
Сердцу снится Рождество.
И упал из рук топорик,
И заснул бы он навек!
Да случайно мимо лесом
Ехал пьяный дровосек.
Он встряхнул его, ругаясь
И свистя, отвез домой,
И очнулся бедный мальчик
На груди ему родной.
Долго был потом он болен,—
Чем-то смутно потрясен,—
Никому не рассказал он
Сна, который видел он.
Да и как бы мог он, бедный,
Все то высказать вполне,
Что душе его сказалось
В полусмерти,— в полусне…
Rиs'n оп mиd-noon...
Mиlton. Paradиsе Lost. В. V.
Есть ангел; чистой красотою
Как вешний блещет он цветок,
Небес под утренней слезою
Свой распускающий шипок.
Его глава, как солнце мая,
Окружена лучами рая.
В его божественных очах
Невинность разума сияет;
На мелодических устах,
Как луч на розовых листках,
Любовь бессмертная играет.
Крылами тихо веет он —
И сфер поющих миллион
В эфире радостно катится.
Ночная ль песня соловья
Иль ропот дальнего ручья,
Как нектар, в душу вам струится —
То с нею ангел говорит.
Уст ароматных ли магнит
Иль розы вас влечет дыханье —
То льется ангела призванье.
Атлас ли девственных ланит,
Зажженный поцелуем жарким,
Румянцем вспыхивает ярким —
То отблеск ангельских лучей
Со дна души наружу льется;
Сердечный голос — ангел сей;
Он блещет в магии очей,
Он над младенцем спящим вьется.
Посланник неба, мрак земной
Он солнцем правды озаряет,
Прощать обиды научает
И мир для юности живой
В поющий праздник превращает.
Он дружбы чистый льет бальзам,
Он облегчительным слезам
Страданья очи отверзает.
Он узнику в тюрьме глухой
Горит звездою избавленья
И грудь, пронзенную тоской,
Питает манной утешенья!..
Когда божественный слепец
Пел человека совершенство,
Любви невинность и блаженство
Двух первосозданных сердец, —
Не сей ли ангел солнце рая
Очам души его казал
И, мрак паденья разгоняя,
Пред ней эдем разоблачал?..
На лоне матери-природы
Он и мои младые годы
Когда-то розами венчал;
Игру младенца золотую
Благословеньем оживлял
И в сердце юноши святую
Миров гармонию вдыхал!
Другой есть ангел; бурной ночи
Его подобна красота;
Змеиным жалом блещут очи,
Кровавым заревом уста.
Венед, из острых молний слитый,
Горит вкруг гордого чела,
И белоснежные ланиты
Дум необятных кроет мгла.
С усмешкой он добро святое
У черной злобы зрит в когтях;
Могильный червь, ничтожный прах —
Пред ним величие земное.
Вы громкой жаждете ль молвы —
Он кажет цепь Наполеона;
Отчизне ль жизнь дарите вы —
Сверкает чашей Фокиона.
Любви ли вас влечет магнит —
Он о Жоконде говорит;
Вы Сминдирида ли судьбиной
Хотите век понежить свой —
Над вашей он, из роз, периной
Вздымает череп гробовой!..
В его фиале мед с отравой —
Всемирной скорби океан;
Чары — в премудрости лукавой...
Струящий ненависть волкан —
Он против брата вам влагает
В десницу мстительный кинжал
И хладным пеплом осыпает
Любимый сердца идеал.
Предвечной бури бушеванье —
Его тлетворное дыханье.
Отпадших звезд крамольный царь,
То ядовитой он душою
В самом себе клянет всю тварь,
То рай утраченный порою,
Бессмертной мучимый тоскою,
Как лебедь на лазури вод,
Как арфа чудная, поет...
На все миры тогда струится
Его бездонная печаль;
Тогда чего-то сердцу жаль,
Невольных слез ручей кати?тся.
Не гнева ль Вечного фиал
В то время жжет воображенье,
И двух враждующих начал
Душе не снится ль примиренье?..
Когда на крыльях черных дум,
Далеко от земного края,
Пространства бездны измеряя,
Парил Гиганта мрачный ум,
Миров померкших над гробами
Ступени вечности считал,-
Не сей ли ангел бурь лучами,
Своими с Каином речами
Тогда поэта напитал?..
..............................
..............................
С тех пор как ты мой ум туманный,
О грозный ангел, посетил —
Какой-то голос дико-странный
В моей душе заговорил...
С тех пор в груди замерзли слезы,
Гляжу на все с усмешкой я
И попираю жизни розы
В саду земного бытия!..
Вот здесь, на острове Киприды,
Великолепный храм стоял:
Столпы, подзоры, пирамиды
И купол золотом сиял.
Вот здесь, дубами осененна,
Резная дверь в него была,
Зеленым свесом покровенна,
Вовнутрь святилища вела.
Вот здесь хранилися кумиры,
Дымились жертвой алтари,
Сбирались на молитву миры
И били ей челом цари .
Вот тут была уединенной
Поутру каждый день с зарей,
Писала, как владеть вселенной,
И как сердца пленять людей.
Тут поставлялася трапеза,
Круг юных дев и сонм жрецов;
Богатство разливалось Креза,
Сребро и злато средь столов;
Тут арфы звучные гремели
И повторял их хор певцов;
Особо тут Сирены пели
И гласов сладостью, стихов,
Сердца и ум обворожали;
Тут нектар из сосудов бил,
Курильницы благоухали,
Зной летний провевал зефир;
А тут крылатые служили
Полки прекрасных метких слуг
И от богининой носили
Руки амброзию вокруг.
Она, тут сидя, обращалась
И всех к себе влекла сердца;
Восставши, тихо поклонялась,
Блистая щедростью лица.
Здесь, в полдень, уходила в гроты,
Покоилась прохлад в тени;
А тут Амуры и Эроты
Уединялись с ней одни.
Тут был эдем ея прелестный
Наполнен меж купин цветов;
Здесь тек под синий свод небесный
В купальню скрытый шум ручьев;
Здесь был театр, а тут качели,
Тут азиатских домик нег;
Тут на Парнассе Музы пели;
Тут звери жили для утех;
Здесь в разны игры забавлялась,
А тут прекрасных Нимф с полком
Под вечер красный собиралась
В прогулку с легким посошком;
Ходила по лугам, долинам,
По мягкой мураве, близ вод,
По желтым среди роз тропинам;
А тут, затея хоровод,
Велела Нимфам, Купидонам
Играть, плясать между собой
По слышимым приятным тонам
Вдали музыки роговой.
Они, кружась, резвясь, летали,
Шумели, говорили вздор;
В зерцале вод себя казали,
Всем тешили богинин взор;
А тут, оставя хороводы,
Верхом скакали на коньках
Иль, в лодках рассекая воды,
В жемчужных плавали струях.
Киприда тут средь мирт сидела,
Смеялась, глядя на детей;
На восклицающих смотрела
Поднявщих крылья лебедей,
Иль на станицу сребробоких
Ей милых, сизых голубков,
Или на пестрых, краснооких
Ходящих рыб среди прудов,
Иль на собачек, ей любимых,
Хвосты несущих вверх кольцом,
Друг другом с лаяньем гонимых,
Мелькающих между леском.
А здесь, исполнясь важна вида,
На памятник своих побед
Она смотрела — на Алкида,
Как гидру палицей он бьет;
Как прочие ея герои,
По манию ея очес,
В ужасные вступали бои
И тьмы поделали чудес:
Приступом грады тверды брали,
Сжигали флоты средь морей,
Престолы, царства покоряли
И в плен водили к ней царей.
Здесь в внутренни она чертоги
По лестнице отлогой шла,
Куда гостить ходили боги
И где она всегда стрегла
Тот пояс, в небе ей истканный,
На коем меж Харит с ней жил
Тот хитрый Гений, изваянный,
Который счастье ей дарил,
Во всех ея делах успехи,
Трофеи мира и войны,
Здоровье, радости и смехи
И легкие, приятны сны.
В сем тереме, Олимпу равном,
Из яшм прозрачных, перлов гнезд,
Художеством различным славном,
Горели ночью тучи звезд,
Красу богини умножали
И так средь сих блаженных мест
Ее, как солнце, представляли....
Но здесь ея уж ныне нет:
Померк красот волшебных свет;
Все тмой покрылось, запустело;
Все в прах упало, помертвело.
От ужаса вся стынет кровь,
Лишь плачет сирая Любовь.
1797
«Как если зданием прекрасным
Умножить должно звезд число,
Созвездием являться ясным
Достойно Сарское Село».
Небесна дщерь спустилась,
Сребристая луна;
Звездами твердь покрылась;
Простерлась тишина;
Ветр ярость забывает,
И нежит зефир слух,
Но грусть в него вливает,
И клонит к скорби дух.
Кто гонится судьбою,
Не может не стенать,
Лишь должен слез рекою
Свою печаль смывать.
Уж два года промчалось!
Нет следу! – Где они?
Веселий нить прервалась,
Померкли ясны дни.
Луч радости затмился,
Наполнен скорбью дух,
С тех пор, как ты сокрылся,
Дражайший, нежный друг.
Где, где ты обитаешь?
Здесь твой лишь тлеет прах!
На крыльях ли летаешь
Меж солнцев в небесах?..
Иль с бледною луною
Ты на меня глядишь?
Иль с мрачной тишиною
На тучах восседишь?
Не к роще ли зеленой
Твой правит дух полет?
Или в пещере темной
В унынии живет?..
Но ты не отвечаешь,
Не слышен голос твой!
Не в эхе ли вздыхаешь,
И грусть делишь со мной?
Мой друг! как томно льются
На здешнем свете дни!
По тернию влекутся.
Их горести одни
Теченье окружают;
Беды им в след летят,
Летят, и угрожают
Печальный ток прервать.
А ты меня покинул!..
Как лодку средь морей
Всемощной мышцей двинул
Ужаснейший борей;
В водах пловец страдает,
Конца не зрит волнам:
Так друг твой погибает,
Не зря конца бедам.
И вы, мечты, пропали,
В ту пору, как грущу!
Тогда меня искали,
Теперь я вас ищу;
А вы все прочь летите!
Так видно вы не льстите
Тому, кто стал уныл!
И я, я счастлив был!
Я прежде не томился,
Не плакал, не вздыхал,
Прямой надеждой льстился,
Я рай в душе вмещал;
Но все здесь, все не вечно!
Веселие прошло,
Все время скоротечно
На крыльях унесло.
Ты лучше, друг мой, сделал,
Что в гроб отсель сошел:
О если б ты изведал
Всю лютость здешних зол,
И если б только взором
Окинуть мог сей свет!
Под синим, – зрел бы, – сводом
Блаженство не цветет.
Здесь истина скрываясь
Безвестны дни влачит;
Здесь дружба содрогаясь,
Притворства прочь бежит;
Там честность восстенает
В убогих шалашах,
Давно добро скрывает
Свой зрак на небесах!
По трупам убиенным
Дымится свежа кровь;
Со взором преклоненным
Уходит прочь любовь,
И рвется, и стенает,
Грудь чистую терзает;
Здесь слышны стоны вдов;
Сирот там слезы льются,
Там в горести мятутся
Родные меж гробов.
В бедах весь мир огромный,
Как в бездне, погружен;
Повсюду мглою темной
Несчастий окружен;
Терновый пролегает
И мрачный путь по нем;
Лишь бледным освещает
Судьба его лучом.
По нем-то смерть стремится;
Ни титла, ни красы,
Ни злато не щадится;
Все острием косы
Смерть хищно посекает.
Ах! мир сей? – Бездна зол!
Где ж счастье процветает?
Где ставит свой престол?
Лишь тень его – в надежде.
Земля лишь путь к нему.
И тот достигнет прежде
К блаженству своему,
Кто дни в добре скончает.
Оно в раю цветет,
Тот там его вкушает,
И плод бессмертья рвет.
Уж ты вкусил, любезный,
Дражайший, нежный друг!
И песньми хор небесный
Твой восхищает дух.
Я вижу меж звездами
Твой образ вознесен,
И Ангелов очами,
И светом озарен.
Я зрю, и воздыхаю:
Завидна часть твоя!
Но близко, ощущаю,
Уж близко смерть моя!
Как утром исчезает
Помалу сон с очей:
Струя так протекает
Моих смущенных дней,
И скоро пресечется!..
Я чувствую, и мрак,
И хлад по мне лиется…
Земля! сокрой мой прах!
Высота ли, высота поднебесная,
Красота ли, красота бестелесная,
Глубина ли, глубина Океан морской,
Широко раздолье наше всей Земли людской.
Из-за Моря, Моря синего, что плещет без конца,
Из того ли глухоморья изумрудного,
И от славного от города, от града Леденца,
От заморского Царя, в решеньях чудного,
Выбегали, выгребали ровно тридцать кораблей,
Всех красивей тот, в котором гость богатый Соловей,
Будимирович красивый, кем гордится вся земля,
Изукрашено судно, и Сокол имя корабля.
В нем по яхонту по ценному горит взамен очей,
В нем по соболю чернеется взамен густых бровей,
Вместо уса было воткнуто два острые ножа,
Уши — копья Мурзавецки, встали, ветер сторожа,
Вместо гривы две лисицы две бурнастые,
А взамен хвоста медведи головастые,
Нос, корма его взирает по-туриному,
Взведены бока крутые по-звериному.
В Киев мчится этот Сокол ночь и день, чрез свет и мрак,
В корабле узорном этом есть муравленый чердак,
В чердаке была беседа — рыбий зуб с игрой огней,
Там, на бархате, в беседе, гость богатый Соловей.
Говорил он корабельщикам, искусникам своим:
«В город Киев как приедем, чем мы Князя подарим?»
Корабельщики сказали: «Славный гость ты Соловей,
Золота казна богата, много черных соболей,
Сокол их везет по Морю ровно сорок сороков,
И лисиц вторые сорок, сколь пушиста тьма хвостов,
И камка есть дорогая, из Царь-Града свет-узор,
Дорогая-то не очень, да узор весьма хитер».
Прибежали корабли под тот ли славный Киев град,
В Днепр реку метали якорь, сходни стали, все глядят.
Вот во светлую во гридню смело входит Соловей,
Ласков Князь его встречает со дружиною своей.
Князю он дарит с Княгиней соболей, лисиц, камку,
Ничего взамен не хочет — место в саде, в уголку.
«Дай загон земли», он просит, «чтобы двор построить мне,
Там, где вишенье белеет, вишни будут спеть Княжне».
Соловью в саду Забавы отмежевана земля,
Он зовет людей работных со червлена корабля.
«Вы берите-ка топорики булатные скорей,
Снарядите двор в саду мне, меж узорчатых ветвей,
Где Забава спит и грезит, в час как Ночь в звездах идет,
В час как цветом, белым цветом, часто вишенье цветет».
С поздня вечера дружина с топорами, ровен звук,
Словно дятлы по деревьям, щелк да щелк, и стук да стук.
Хорошо идет, к полуночи и двор поспел, гляди,
Златоверхие три терема, и сени впереди,
Трои сени, все решетчаты, и тонки сени те,
В теремах все изукрашено, как в звездной высоте.
Небо с Солнцем, терем с солнцем, в небе Месяц, месяц здесь,
В Небе звезды, в Небе зори, в зорях звездных терем весь.
Вот к заутрени звонили, пробуждается Княжна,
Ото сна встает Забава, смотрит все ли спит она?
Из косящата окошка в свой зеленый смотрит сад,
Златоверхие три терема как будто там стоят.
«Ой вы мамушки и нянюшки, идите поскорей,
Красны девушки, глядите, что в саду среди ветвей.
Это чудо ль показалось мне средь вишенья в цвету?
Наяву ли увидала я такую красоту?»
Отвечают красны девушки и нянюшки Княжне:
«Счастье с цветом в дом пришло к тебе, и в яви, не во сне».
Вот идет Забава в сад свой, меж цветов идет Княжна,
Терем первый, в нем все тихо, золотая там казна,
Ко второму, за стенами потихоньку говорят,
Помаленьку говорят в нем, все молитву там творят,
Подошла она ко третьему, стоит Княжна, глядит,
В третьем тереме, там музыка, там музыка гремит.
Входит в сени, дверь открыла, испугалася Княжна,
Резвы ноги подломились, видит дивное она:
Небо с Солнцем, терем с солнцем, в Небе Месяц, месяц здесь,
В Небе звезды, в Небе зори, в звездных зорях терем весь.
Подломились резвы ножки, Соловей догадлив был,
Гусли звончаты он бросил, красну деву подхватил,
Подхватил за белы ручки тут Забаву Соловей,
Клал ее он на кровати из слоновыих костей,
На пуховые перины, в обомлении, положил: —
«Что ж, Забава, испужалась?» — Тут им день поворожил.
Солнце с солнцем золотилось, Месяц с месяцем горел,
Зори звездные светились, в сердце жар был юн и смел.
Сердце с сердцем, очи в очи, о, как сладко и светло,
Белым цветом, всяким цветом, нежно вишенье цвело.
1
Мужчина, засыпающий один,
ведет себя как женщина. А стол
ведет себя при этом как мужчина.
Лишь Муза нарушает карантин
и как бы устанавливает пол
присутствующих. В этом и причина
ее визитов в поздние часы
на снежные Суворовские дачи
в районе приполярной полосы.
Но это лишь призыв к самоотдаче.
2
Умеющий любить, умеет ждать
и призракам он воли не дает.
Он рано по утрам встает.
Он мог бы и попозже встать,
но это не по правилам. Встает
он с петухами. Призрак задает
от петуха, конечно, деру. Дать
его легко от петуха. И ждать
он начинает. Корму задает
кобыле. Отправляется достать
воды, чтобы телятам дать.
Дрова курочит. И, конечно, ждет.
Он мог бы и попозже встать.
Но это ему призрак не дает
разлеживаться. И петух дает
приказ ему от сна восстать.
Он из колодца воду достает.
Кто напоит, не захоти он встать.
И призрак исчезает. Но под стать
ему день ожиданья настает.
Он ждет, поскольку он умеет ждать.
Вернее, потому что он встает.
Так, видимо, приказывая встать,
знать о себе любовь ему дает.
Он ждет не потому, что должен встать
чтоб ждать, а потому, что он дает
любить всему, что в нем встает,
когда уж невозможно ждать.
3
Мужчина, засыпающий один,
умеет ждать. Да что и говорить.
Он пятерней исследует колтуны.
С летучей мышью, словно Аладдин,
бредет в гумно он, чтоб зерно закрыть.
Витийствует с пипеткою фортуны
из-за какой-то капли битый час.
Да мало ли занятий. Отродясь
не знал он скуки. В детстве иногда
подсчитывал он птичек на заборе.
Теперь он (о не бойся, не года) —
теперь шаги считает, пальцы рук,
монетки в рукавице, а вокруг
снежок кружится, склонный к Терпсихоре.
Вот так он ждет. Вот так он терпит. А?
Не слышу: кто-то слабо возражает?
Нет, Муз он отродясь не обижает.
Он просто шутит. Шутки не беда.
На шутки тоже требуется время.
Пока состришь, пока произнесешь,
пока дойдет. Да и в самой системе,
в системе звука часики найдешь.
Они беззвучны. Тем-то и хорош
звук речи для него. Лишь ветра вой
барьер одолевает звуковой.
Умеющий любить, он, бросив кнут,
умеет ждать, когда глаза моргнут,
и говорить на языке минут.
Вот так он говорит со сквозняком.
Умеющий любить на циферблат
с теченьем дней не только языком
становится похож, но, в аккурат
как под стеклом, глаза под козырьком.
По сути дела взгляд его живой
отверстие пружины часовой.
Заря рывком из грязноватых туч
к его глазам вытаскивает ключ.
И мозг, сжимаясь, гонит по лицу
гримасу боли — впрямь по образцу
секундной стрелки. Судя по глазам,
себя он останавливает сам,
старея не по дням, а по часам.
4
Влюбленность, ты похожа на пожар.
А ревность — на не знающего где
горит и равнодушного к воде
брандмейстера. И он, как Абеляр,
карабкается, собственно, в огонь.
Отважно не щадя своих погон,
в дыму и, так сказать, без озарений.
Но эта вертикальность устремлений,
о ревность, говорю тебе, увы,
сродни — и продолжение — любви,
когда вот так же, не щадя погон,
и с тем же равнодушием к судьбе
забрасываешь лютню на балкон,
чтоб Мурзиком взобраться по трубе.
Высокие деревья высоки
без посторонней помощи. Деревья
не станут с ним и сравнивать свой рост.
Зима, конечно, серебрит виски,
морозный кислород бушует в плевре,
скворешни отбиваются от звезд,
а он — от мыслей. Шевелится сук,
который оседлал он. Тот же звук
— скрипучий — издают ворота.
И застывает он вполоборота
к своей деревне, остальную часть
себя вверяет темноте и снегу,
невидимому лесу, бегу
дороги, предает во власть
Пространства. Обретают десны
способность переплюнуть сосны.
Ты, ревность, только выше этажом.
А пламя рвется за пределы крыши.
И это — нежность. И гораздо выше.
Ей только небо служит рубежом.
А выше страсть, что смотрит с высоты
бескрайней, на пылающее зданье.
Оно уже со временем на ты.
А выше только боль и ожиданье.
И дни — внизу, и ночи, и звезда.
Все смешано. И, видно, навсегда.
Под временем… Так мастер этикета,
умея ждать, он (бес его язви)
венчает иерархию любви
блестящей пирамидою Брегета.
Поет в хлеву по-зимнему петух.
И он сжимает веки все плотнее.
Когда-нибудь ему изменит слух
иль просто Дух окажется сильнее.
Он не услышит кукареку, нет,
и милый призрак не уйдет. Рассвет
наступит. Но на этот раз
он не захочет просыпаться. Глаз
не станет протирать. Вдвоем навеки,
они уж будут далеки от мест,
где вьется снег и замерзают реки.