Уж я не то, что был я встарь:
Брожу по свету, как расстрига;
Мне жизнь, как старый календарь,
Как сто раз читанная книга.
Судьба каленою стрелой
Пробила сердце мне навылет…
Она десницей удалой
Мне голову и бьет и мылит.
Как змей, язвит меня тоска,
Грызет печаль, как зверь пустынный.
И чаша дней моих горька,
Как чаша с водкою полынной.
Минута кажется мне часом,
Терновником — постельный пух,
Вино и мед — прокислым квасом.
И музыка — жужжаньем мух:
Так мысли мне переменила
Сердец пиявица — любовь;
Она мне два вонзила жала,
И оба в око, а не в бровь.
Из них мне яд стремится в душу:
Одно пилит ей жизни вервь,
Другое ест ее, как грушу
Иль яблоко голодный червь.
Мне свет, как дикая пустыня;
Я гибну жизни на заре,
Как на морозе в пустыре
Забытый огурец иль дыня.
О, что за ужасный кошмар:
Исполненные вольной нови,
Мы не хотим пролитья крови,
Но жаждет крови земной шар!..
Людскою кровью он набух, —
Вот-вот не выдержит и лопнет…
Никто не ахнет и не охнет,
И смерть у всех захватит дух.
Ну что ж! Пусть — коли суждено!
Но мне обидно за Россию:
Свободу обретя впервые,
Погибнет с миром заодно…
Хоть «на миру и смерть красна»,
Но жизнь-то, жизнь ее в расцвете!
Теперь бы ей и жить на свете,
Когда свободна и ясна.
Что ж, вновь за меч? Что ж, вновь в окоп?
Отстаивать свою свободу?
Лить кровь людскую, словно воду,
И, как в постель, ложиться в гроб?!
Я не могу, не смею я
Давать подобные советы…
Дороже этой всей планеты —
Жизнь неповторная твоя!
А если нет? А если нет, —
Как насмеется враг над нами,
Над женами, над матерями!
Тогда на что же нам и свет?..
Но вместе с тем не защищать,
Не рисковать — погибнуть все же,
Что делать нам, о Боже, Боже!
На нас — заклятия печать!..
Одна надежда, что солдат
Германский, вдохновляем веком,
Стать пожелавши человеком,
Протянет руку нам, как брат…
Так сбрось последнего царя,
Европа старая, с престола:
Забрезжит с легкостью Эола
Над миром мирная заря!
О, как ничтожен человек,
Хотя бы даже гениальный,
Пред мыслью глубоко-печальной
О мертвой жизни всех калек!
Когда моей подруги взор
Мне явно высказал презренье,
Другого счастья, мой позор
И клятв старейших нарушенье, —
Тогда кольцо ее рассек
Булатом горского кинжала,
И жизнь свою на месть обрек,
И злоба мне подругой стала!
Я всё к себе на помощь звал:
Свинец, и яд, и ухищренья,
И сердце силой заставлял
Одеться в броню озлобленья —
Чтоб сожаленье и любовь
К нему уж не были доступны,
Чтоб ему пищей были — кровь
И пагуба клятвопреступной!
Молил я солнце, чтоб оно
Свои лучи на грудь неверной,
Как лаву жгучую, лило
И выжгло б сердце лицемерной.
Молил я ночь, чтобы она
К ее очам не допускала
Отрады сладостного сна
И горьких слез с них не стирала.
Неслись ли тучи, — их молил,
Чтоб мраком жизнь ее покрыли;
Гремели ль громы, — их просил,
Чтобы изменницу сразили.
Но с той поры, как весть пришла,
Что на земле ее не стало, —
Как дуновенье от стекла,
От сердца жажда мстить отстала.
За недолгий жизни срок,
Человек бывалый,
По стране своей дорог
Сделал я немало.Под ее шатром большим,
Под широким небом
Ни один мне край чужим
И немилым не был.Но случилося весной
Мне проехать мимо
Маленькой моей, глухой
Станции родимой.И успел услышать я
В тишине минутной
Ровный посвист соловья
За оградкой смутной.Он пропел мне свой привет
Ради встречи редкой,
Будто здесь шестнадцать лет
Ждал меня на ветке.Счастлив я.
Отрадно мне
С мыслью жить любимой,
Что в родной моей стране
Есть мой край родимый.И еще доволен я —
Пусть смешна причина, -
Что на свете есть моя
Станция Починок.И глубоко сознаю,
Радуюсь открыто,
Что ничье в родном краю
Имя не забыто.И хочу трудиться так,
Жизнью жить такою,
Чтоб далекий мой земляк
Мог гордиться мною.И встречала бы меня,
Как родного сына,
Отдаленная моя
Станция Починок.
Бессмертия у смерти не прошу.
Испуганный, возлюбленный и нищий, —
но с каждым днем я прожитым дышу
уверенней и сладостней и чище.
Как широко на набережных мне,
как холодно и ветрено и вечно,
как облака, блестящие в окне,
надломленны, легки и быстротечны.
И осенью и летом не умру,
не всколыхнется зимняя простынка,
взгляни, любовь, как в розовом углу
горит меж мной и жизнью паутинка.
И что-то, как раздавленный паук,
во мне бежит и странно угасает.
Но выдохи мои и взмахи рук
меж временем и мною повисают.
Да. Времени — о собственной судьбе
кричу все громче голосом печальным.
Да. Говорю о времени себе,
но время мне ответствует молчаньем.
Лети в окне и вздрагивай в огне,
слетай, слетай на фитилечек жадный.
Свисти, река! Звони, звони по мне,
мой Петербург, мой колокол пожарный.
Пусть время обо мне молчит.
Пускай легко рыдает ветер резкий
и над моей могилою еврейской
младая жизнь настойчиво кричит.
Теперь я уезжаю из Москвы.
Ну, Бог с тобой, нескромное мученье.
Так вот они как выглядят, увы,
любимые столетия мишени.
Ну что ж, стреляй по перемене мест,
и салютуй реальностям небурным,
хотя бы это просто переезд
от сумрака Москвы до Петербурга.
Стреляй по жизни, равная судьба,
о, даже приблизительно не целься.
Вся жизнь моя — неловкая стрельба
по образам политики и секса.
Все кажется, что снова возвратим
бесплодность этих выстрелов бесплатных,
как некий приз тебе, Москва, о, тир —
все мельницы, танцоры, дипломаты.
Теперь я уезжаю из Москвы,
с пустым кафе расплачиваюсь щедро.
Так вот оно, подумаете вы,
бесславие в одеже разобщенья.
А впрочем, не подумаете, нет.
Зачем кружил вам облик мой случайный?
Но одиноких странствований свет
тем легче, чем их логика печальней.
Живи, живи, и делайся другим,
и, слабые дома сооружая,
живи, по временам переезжая,
и скупо дорожи недорогим.
Мир шумящий, как далек он,
Как мне чужд он! но сама
Жизнь проводит мимо окон,
Словно фильмы синема.
Проплывут, звеня, трамваи,
Прошумит, пыля, авто;
Люди, люди, словно стаи
Птиц, где каждая — никто!
Франт манерный за поддевкой,
То картуз, то котелок,
И пред девичьей головкой
Стал замедленный полок.
Плечи, шляпки, взгляды, груди,
За стеклом немая речь…
Птичья стая, — люди, люди! —
Как мне сердце уберечь?
Я укрываюсь в одиночество,
Я ухожу в пределы книг,
Чтоб безысходные пророчества
Затмили проходящий миг.
Но — горе! — шумы современности
Врываются в святую тьму!
И нет тюрьмы — моей надменности,
Нет кельи — моему уму!
Сегодня, визитер непрошеный,
Ломает запертую дверь…
Ах, убежать на луг некошеный
Дремать в норе, как дремлет зверь!
Напрасно! жизнь влачит последовательно,
Как змей, извилистые кольца,
И смотрят на меня выведывательно
Виденья дня, как богомольцы.
Отчего ты, Горе, зародилося?
Зародилось Горе от земли сырой,
Из-под камня серого явилося,
Под ракитой спало под сухой.
Встало Горе, в лапти приобулося,
И в рогожку Горе приоделося,
Повязалось лыком, усмехнулося,
И близ добра молодца уселося.
Смотрит, видит молодец: не скроешься.
Серым зайцем в поле устремляется.
«Стой, постой», тут Горе усмехается,
«В западне моей», мол, «успокоишься».
Да, не так легко от Горя скроешься.
Он в реку уходит рыбой-щукою.
«Будет невод молодцу наукою,
В частой сети скоро успокоишься».
Смотрит, видит молодец: не скроешься.
В лихорадку он, да во постелюшку.
«Полежи, ты день лежи, неделюшку,
Полежишь в горячке, успокоишься».
Смотрит, что ж, и в бреде не укроешься?
Застонал тут молодец в лихой тоске.
Знать, один есть отдых — в гробовой доске.
Горе заступ взяло: «Успокоишься».
Жизнь возникла, жизнь в земле сокрылася.
Тут и все. А Горе усмехается.
Из-под камня серого родилося.
Снова к камню серому склоняется.
Три страны различных видит Арарат,
Но от двух он отвернул сердито взгляд.
Сердцем с нами старый, мудрый великан.
Арарату интересен Ереван. Что за город! Что за люди! Что за труд!
Жизнь счастливую не просят, а берут!
Ах, какой у них весёлый, звонкий смех,
И при этом положительно у всех! Припев:
Джан! Ай, ай-джан! Арарат, джан! А душистою весною там в садах,
Что за девушки с улыбкой на устах!
Эти песни, разговоры, то да сё…
Чрезвычайно интересно это всё! Эх, тряхнул бы стариною там в саду,
Только старость за спиною на беду!
Очень много, слишком много тысяч лет
………… долетел к нему привет. Припев. Улыбнулся под папахой снеговой
Друг Армении стариной, вековой.
Стал он в солнечном сияньи розоветь.
Хочет старый вместе с нами молодеть. Вместе с нами новой жизнью хочет жить.
Вместе с нами молодеть и не тужить.
Он победам и успехам нашим рад.
Хочет тоже веселиться Арарат! Припев.
Чужих страданий жалкий зритель,
Я жизнь растратил без плода,
И вот проснулась совесть-мститель
И жжет лицо огнем стыда.
Чужой бедой я волновался,
От слез чужих я не спал ночь, —
И все молчал, и все боялся,
И никому не мог помочь.
Убит нуждой, убит трудами,
Мой брат и чах и погибал,
Я закрывал лицо руками
И плакал, плакал — и молчал.
Я слышал злу рукоплесканья
И все терпел, едва дыша;
Под пыткою негодованья
Молчала рабская душа!
Мой дух сроднился с духом века,
Тропой пробитою я шел:
Святую личность человека
До пошлой мелочи низвел.
Ты ль это — жизнь к добру с любовью,
Плод мысли, горя и борьбы?
Увы, отмечена ты кровью,
Насмешка страшная судьбы!..
Внемлите, нищи и убоги!
Что музы мыслят и поют:
Сребро и пышные чертоги
Спокойства сердцу не дают.
Весною во свирель играет
В убогой хижине пастух;
Богатый деньги собирает,
Имея беспокойный дух.
Богач, вкушая сладку пищу,
От ней бывает отвращен;
Вода и хлеб приятны нищу,
Когда он ими насыщен.
Когда ревут кипящи волны,
Богач трепещет на земли,
Что, может быть, сокровищ полны,
Погибнут в море корабли.
Убогий грусти не имеет,
Коль нечего ему терять;
На гром и непогоду смеет
Бесстрашным оком он взирать.
Не раз богатый жизнь теряет:
Он злато выше жизни чтит;
О нем всечасно умирает
И хищника во смерти зрит.
Хоть вещи все на свете тлеют,
Но та отрада в жизни нам:
О бедных бедные жалеют,
Желают смерти богачам.
Однако может ли на свете
Прожить без денег человек?
Не может, изреку в ответе,
И тем-то наш и скучен век.
Зарю твою утренней тучей
Покрыла ли горести мгла?
Исчезла ли тенью летучей
Пора, где и грусть нам мила?
И в жизни навек ли завяли
Все чувства души молодой? —
Приди ты ко мне, дочь печали,
Приди, я заплачу с тобой!
Была ли, о дева младая,
Любовь для тебя как рудник,
В который, блеск злата встречая,
Впервые взор жадный проник?
Там, сверху, вес светится щедро,
Несметный там чудится клад,
Но глубже спустясь в его недро,
Нашла ль ты лишь мрачность и хлад?
Надежда манила ли рано
Тебя, как та птица—дитя,
С добычей драгой талисмана
Все с ветки на ветку летя?
Тебе она так ли казала
Вблизи свой волшебный приман?
И так ли опять улетала,
С собой унося талисман?
Так грустно, так быстро прошли ли
Сквозь горе блестящие дни?
Во всем, что надежды сулили,
Нашла ль ты обманы одни?
И в жизни навек ли завяли
Все чувства души молодой? —
Приди ты ко мне, дочь печали,
Приди, я заплачу с тобой!
Как рано собралися тучи,
И загремел над вами гром!
Удел печали, слез горючих
Как рано вам уже знаком! Я видел ваш восток прелестный,
Был ясен тихий ваш рассвет,
И вам с улыбкою небесной
Младая жизнь несла привет.Сиял безбрежный мир лазури,
Всё было радостно кругом,
Но в тишине сбирались бури
И зарождался скрытый гром.Вот тучи дружною толпою
Поднялись медленно с земли
И небо черной пеленою
Со всех сторон заволокли, Сошлися, — гром по ним катится,
Мрак потопил небесный свет,
Перун блестит — куда укрыться?
Приюта нет, приюта нет! Но успокойтесь, упованье!
То благодатная гроза,
И облегчает нам страданье
Печали горькая слеза.Не всё реветь свирепой буре, —
Наступит снова ясный день,
И облака слетят с лазури,
Как перед утром ночи тень.Хоть труден жизни путь тернистый
И бремя тяжкого креста —
Идите смело с верой чистой,
С любовью чистой во Христа!
Поэт, ты должен быть бесстрастным,
Как вечно справедливый бог,
Чтобы не стать рабом напрасным
Ожесточающих тревог.Воспой какую хочешь долю,
Но будь ко всем равно суров.
Одну любовь тебе позволю,
Любовь к сплетенью верных слов.Одною этой страстью занят,
Работай, зная наперед,
Что жала слов больнее ранят,
Чем жала пчел, дающих мед.И муки и услады слова, —
В них вся безмерность бытия.
Не надо счастия иного.
Вот круг, и в нем вся жизнь твоя.Что стоны плачущих безмерно
Осиротелых матерей?
Чтоб слово прозвучало верно,
И гнев и скорбь в себе убей.Любить, надеяться и верить?
Сквозь дым страстей смотреть на свет?
Иными мерами измерить
Всё в жизни должен ты, поэт.Заставь заплакать, засмеяться.
Но сам не смейся и не плачь.
Суда бессмертного бояться
Должны и жертва и палач.Всё ясно только в мире слова,
Вся в слове истина дана.
Всё остальное — бред земного
Бесследно тающего сна.
Что мне больше нравится в безднах мировых,
И кого отметил я между всех живых? Альбатроса, коршуна, тигра, и коня,
Жаворонка, бабочку, и цветы огня.Альбатрос мне нравится тем, что он крылат,
Тем, что он врезается в грозовой раскат.В коршуне мне нравится то, что он могуч,
И, как камень, падает из высоких туч.В тигре то, что с яростью мягкость сочетал,
И не знал раскаянья, Бога не видал.И в других желанно мне то, что — их вполне,
Нравятся отдельностью все созданья мне.Жаворонок — пением, быстротою — конь,
Бабочка — воздушностью, красотой — огонь.Да, огонь красивее всех иных живых,
В искрах — ликование духов мировых.И крылат, и властен он, в быстроте могуч,
И поет дождями он из громовых туч.По земле он ластится, жаждет высоты,
В красные слагается страстные цветы.Да, огонь красивее между всех живых,
В искрах ликование духов мировых.В пламени ликующем — самый яркий цвет.
В жизни — смерть, и в смерти — жизнь.Всем живым — привет!
И в нашей жизни повседневной
Бывают радужные сны,
В край незнакомый, в край волшебный,
И чуждый нам и задушевный,
Мы ими вдруг увлечены.
Мы видим: с голубого своду
Нездешним светом веет нам,
Другую видим мы природу,
И без заката, без восходу
Другое солнце светит там…
Все лучше там, светлее, шире,
Так от земного далеко…
Так равно с тем, что̀ в нашем мире,
И в чистом пламенном эѳире
Душе так радостно, легко.
Проснулись мы,—конец виденью,
Его ничем не удержать,
И тусклой, неподвижной тенью,
Вновь обреченных заключенью,
Жизнь обхватила нас опять.
Но долго звук неуловимый
Звучит над нами в вышине,
И пред душой, тоской томимой,
Все тот же взор неотразимый,
Все та ж улыбка, что̀ во сне.
Vulnеrant omnеs, ultиma nеcat.Надпись на часах.
Да, ранят все, последний убивает.
Вам — мой привет, бесстрастные часы,
Моя душа вас набожно считает!
Тот — острым жалом вдумчивой осы
Язвит мечты; тот — как кинжалом режет;
Тот грезы косит с быстротой косы.
Что вопли, стоны, что зубовный скрежет
Пред тихим вздохом, данником часов!
Боль жизни ровно, повседневно нежит.
Все — оскорбленье: дружбы лживой зов,
Обятья беглые любви обманной,
И сочетанья надоевших слов…
Ах, многое прекрасно и желанно!
По-прежнему стремлю я руки в даль,
И жду, как прежде, с верой неустанной.
Но с каждым днем томительней печаль,
Но с каждым годом вздох тоски победней…
И долгой жизни мне давно не жаль.
Клинок конца вонзай же, час последний!
Я не верю в черное начало,
Пусть праматерь нашей жизни ночь,
Только солнцу сердце отвечало
И всегда бежит от тени прочь.
Я не верю. Нет закона веры.
Если верю, знает вся душа,
Что бессильны всякие примеры
И что жизнь в основе хороша.
И сегодня будет час заката,
И сегодня ночь меня скует,
Но красивы волны аромата,
И цветок в ночи готовит мед.
Если камень вижу я случайно,
И его окраска холодна,
Знаю я, что волшебствует тайна,
Лишь ударь, и искра в нем красна.
Если скажут: солнцу быть не вечно,
Есть конец и солнечной игры,
Я взгляну, полнеба светит млечно,
Там миры баюкают миры.
Нам даны ступени темных лестниц,
Чтоб всходить к горнилу всех лучей,
Все минуты мчатся с ликом вестниц,
В новом всходе будешь петь звончей.
Снова будем в ласковом тумане,
В радости узнать начальный час,
И нашепчет голос старой няни
Вечно-торжествующий рассказ.
Завидно мне смотреть на мудрецов,
Что знают жизнь — так хорошо по книгам,
Все разрешать они привыкли мигом:
В их головах — на все ответ готов.
То, что других болезненно тревожит,
Презренье в них рождает, или смех;
Сомненья червь у них сердец не гложет,
Непогрешим мужей ученых цех!
Но одного лишь я боюсь немножко,
Что если жизнь, как дерзкий ученик,
Вдруг стащит с них всеведенья парик,
И книжки их все вышвырнет в окошко?
И род людской, сознав, что он идет
Окольною и вязкою дорогой,
На зло иной теории убогой
Вдруг сделает нежданный поворот?
О что тогда?.. Но впрочем не придут
Ни от чего они, я думаю, в смущенье…
И прежняго исполнены презренья —
Весь род людской — глупцами назовут!
Почтим приветом остров одинокой,
Где часто, в думу погружен,
На берегу о Франции далекой
Воспоминал Наполеон!
Сын моря, средь морей твоя могила!
Вот мщение за муки стольких дней!
Порочная страна не заслужила,
Чтобы великий жизнь окончил в ней.*
Изгнанник мрачный, жертва вероломства
И рока прихоти слепой,
Погиб как жил — без предков и потомства –
Хоть побежденный, но герой!
Родился он игрой судьбы случайной
И пролетел, как буря, мимо нас;
Он миру чужд был. Всё в нем было тайной,
День возвышенья — и паденья час!«Св. Елена» — остров в южной части Атлантического океана, место последней ссылки Наполеона I, где он и умер в 1821 г.«Порочная страна не заслужила, Чтобы великий жизнь окончил в ней» — оценка политической неустойчивости Франции, не оправдавшей возлагавшихся на нее революционных надежд (имеются в виду Реставрация, деспотический режим Бурбонов, половинчатый исход Июльской революции 1830 г., в которой Лермонтов хотел видеть «торжество вольности».
Давным-давно, ещё до появленья,
Я знал тебя, любил тебя и ждал.
Я выдумал тебя, моё стремленье,
Моя печаль, мой верный идеал. И ты пришла, заслышав ожиданье,
Узнав, что я заранее влюблён,
Как детские идут воспоминанья
Из глубины покинутых времён. Уверясь в том, что это образ мой,
Что создан он мучительной тоскою,
Я любовался вовсе не тобою,
А вымысла бездушною игрой. Благодарю за смелое ученье,
За весь твой смысл, за всё –
За то, что ты
Была не только рабским воплощеньем,
Не только точной копией мечты: Исполнена таких духовных сил,
Так далека от всякого притворства,
Как наглый блеск созвездий бутафорских
Далёк от жизни истинных светил; Настолько чистой и такой сердечной,
Что я теперь стою перед тобой,
Навеки покорённый человечной,
Стремительной и нежной красотой. Пускай меня мечтатель не осудит:
Я радуюсь сегодня за двоих
Тому, что жизнь всегда была и будет
Намного выше вымыслов моих.
Помните!
Через века, через года, —
помните!
О тех,
кто уже не придет никогда, —
помните!
Не плачьте!
В горле сдержите стоны,
горькие стоны.
Памяти павших будьте достойны!
Вечно
достойны!
Хлебом и песней,
Мечтой и стихами,
жизнью просторной,
каждой секундой,
каждым дыханьем
будьте
достойны!
Люди!
Покуда сердца стучатся, —
помните!
Какою
ценой
завоевано счастье, —
пожалуйста, помните!
Песню свою отправляя в полет, —
помните!
О тех,
кто уже никогда не споет, —
помните!
Детям своим расскажите о них,
чтоб
запомнили!
Детям детей
расскажите о них,
чтобы тоже
запомнили!
Во все времена бессмертной Земли
помните!
К мерцающим звездам ведя корабли, —
о погибших
помните!
Встречайте трепетную весну,
люди Земли.
Убейте войну,
прокляните
войну,
люди Земли!
Мечту пронесите через года
и жизнью
наполните!..
Но о тех,
кто уже не придет никогда, —
заклинаю, —
помните!
Он ничего не потерял, кроме надежды.А. П<ушкин>
О, дайте мне кинжал и яд,
Мои друзья, мои злодеи!
Я понял, понял жизни ад,
Мне сердце высосали змеи!..
Смотрю на жизнь, как на позор —
Пора расстаться с своенравной
И произнесть ей приговор
Последний, страшный и бесславный!
Что в ней? Зачем я на земле
Влачу убийственное бремя?..
Скорей во прах!.. В холодной мгле
Покойно спит земное племя:
Ничто печальной тишины
Костей иссохших не тревожит,
И череп мертвой головы
Один лишь червь могильный гложет.
Безумство, страсти и тоска,
Любовь, отчаянье, надежды
И все, чем славились века,
Чем жили гении, невежды, —
Все праху, все заплатит дань,
До той поры, пока природа
В слух уничтоженного рода
Речет торжественно: «Восстань!»
Дайте, дайте мне, долины наши ровные,
Вашей ласковой и кроткой тишины!
Сны младенчества счастливые, бескровные,
Если б были вы второй раз мне даны!
Если б все, — да, все, — что было и утрачено,
Что бежит меня, опять навстречу шло,
Что теперь совсем не мне — другим назначено,
Но в минувший срок и для меня цвело!
Если б это все возникло по прошедшему, —
Как сумел бы я мгновенье оценить,
И себя в себе негаданно нашедшему
Довелось бы жизнь из полной чаши пить!
А теперь я что? Я — песня в подземелии,
Слабый лунный свет в горячий полдня час,
Смех в рыдании и тихий плач в веселии…
Я — ошибка жизни, не в последний раз…
Опять я на большой дороге,
Стихии вольной — гражданин,
Опять в кочующей берлоге
Я думу думаю один.Мне нужны: это развлеченье,
Усталость тела, и тоска,
И неподвижное движенье,
Которым зыблюсь я слегка.В них возбудительная сила,
В них магнетический прилив,
И жизни потаенной жила
Забилась вдруг на их призыв.Мир внешний, мир разнообразный
Не существует для меня:
Его явлений зритель праздный,
Не различаю тьмы от дня.Мне всё одно: улыбкой счастья
День обогреет ли поля,
Иль мрачной ризою ненастья
Оделись небо и земля.Сменяясь панорамой чудной,
Леса ли, горы ль в стороне,
Иль степью хладной, беспробудной
Лежит окрестность в мертвом сне; Встают ли села предо мною,
Святыни скорби и труда,
Или с роскошной нищетою
В глазах пестреют города! Мне всё одно: обратным оком
В себя я тайно погружен,
И в этом мире одиноком
Я заперся со всех сторон.Мне любо это заточенье,
Я жизнью странной в нем живу:
Действительность в нем — сновиденье,
А сны — я вижу наяву!
Если день смерк,
если звук смолк,
все же бегут вверх
соки сосновых смол. С горем наперевес,
горло бедой сжав,
фабрик и деревень
заговори, шаг: «Тяжек и глух гроб,
скован и смыт смех,
низко пригнуть смогло
горе к земле всех! Если умолк один,
даже и самый живой,
тысячами род**и**н,
жизнь, отмети за него!» С горем наперевес,
зубы бедой сжав,
фабрик и деревень
ширься, гуди, шаг: «Стой, спекулянт-смерть,
хриплый твой вой лжив,
нашего дня не сметь
трогать: он весь жив! Ближе плечом к плечу, —
нищей ли широте,
пасынкам ли лачуг
жаться, осиротев?!» С горем наперевес,
зубы тоской сжав,
фабрик и деревень
ширься, тугой шаг: «Станем на караул,
чтоб не взошла враги
на самую
дорогую
из наших могил! Если день смерк,
если смех смолк,
слушайте ход вверх
жизнью гонимых смол!» С горем наперевес,
зубы тоской сжав,
фабрик и деревень
ширься, сплошной шаг!
Зашумит ли клеверное поле,
заскрипят ли сосны на ветру,
я замру, прислушаюсь и вспомню,
что и я когда-нибудь умру.
Но на крыше возле водостока
встанет мальчик с голубем тугим,
и пойму, что умереть — жестоко
и к себе, и, главное, к другим.
Чувства жизни нет без чувства смерти.
Мы уйдем не как в песок вода,
но живые, те, что мертвых сменят,
не заменят мертвых никогда.
Кое-что я в жизни этой понял, —
значит, я недаром битым был.
Я забыл, казалось, все, что помнил,
но запомнил все, что я забыл.
Понял я, что в детстве снег пушистей,
зеленее в юности холмы,
понял я, что в жизни столько жизней,
сколько раз любили в жизни мы.
Понял я, что тайно был причастен
к стольким людям сразу всех времен.
Понял я, что человек несчастен,
потому что счастья ищет он.
В счастье есть порой такая тупость.
Счастье смотрит пусто и легко.
Горе смотрит, горестно потупясь,
потому и видит глубоко.
Счастье — словно взгляд из самолета.
Горе видит землю без прикрас.
В счастье есть предательское что-то —
горе человека не предаст.
Счастлив был и я неосторожно,
слава богу — счастье не сбылось.
Я хотел того, что невозможно.
Хорошо, что мне не удалось.
Я люблю вас, люди-человеки,
и стремленье к счастью вам прощу.
Я теперь счастливым стал навеки,
потому что счастья не ищу.
Мне бы — только клевера сладинку
на губах застывших уберечь.
Мне бы — только малую слабинку —
все-таки совсем не умереть.
Тихо прожил я жизнь человечью:
ни бурана, ни шторма не знал,
по волнам океана не плавал,
в облаках и во сне не летал.Но зато, словно юность вторую,
полюбил я в просторном краю
эту черную землю сырую,
эту милую землю мою.Для нее ничего не жалея,
я лишался покоя и сна,
стали руки большие темнее,
но зато посветлела она.Чтоб ее не кручинились кручи
и глядела она веселей,
я возил ее в тачке скрипучей,
так, как женщины возят детей.Я себя признаю виноватым,
но прощенья не требую в том,
что ее подымал я лопатой
и валил на колени кайлом.Ведь и сам я, от счастья бледнея,
зажимая гранату свою,
в полный рост поднимался над нею
и, простреленный, падал в бою.Ты дала мне вершину и бездну,
подарила свою широту.
Стал я сильным, как терн, и железным
даже окиси привкус во рту.Даже жесткие эти морщины,
что по лбу и по щекам прошли,
как отцовские руки у сына,
по наследству я взял у земли.Человек с голубыми глазами,
не стыжусь и не радуюсь я,
что осталась земля под ногтями
и под сердцем осталась земля.Ты мне небом и волнами стала,
колыбель и последний приют…
Видно, значишь ты в жизни немало,
если жизнь за тебя отдают.
Умерен, Делий, будь в печали
И в счастии не ослеплен:
На миг нам жизнь бессмертны дали;
Всем путь к Тенару проложен.
Хотя б заботы нас томили,
Хотя б токайское вино
Мы, нежася на дерне, пили —
Умрем: так Дием суждено.
Неси ж сюда, где тополь с ивой
Из ветвей соплетают кров,
Где вьется ручеек игривый
Среди излучистых брегов,
Вино, и масти ароматны,
И розы, дышащие миг.
О Делий, годы невозвратны:
Играй — пока нить дней твоих
У черной Парки под перстами;
Ударит час — всему конец:
Тогда прости и луг с стадами,
И твой из юных роз венец,
И соловья приятны трели
В лесу вечернею порой,
И звук пастушеской свирели,
И дом, и садик над рекой,
Где мы, при факеле Дианы,
Вокруг дернового стола,
Стучим стаканами в стаканы
И пьем из чистого стекла
В вине печалей всех забвенье;
Играй — таков есть мой совет;
Не годы жизнь, а наслажденье;
Кто счастье знал, тот жил сто лет;
Пусть быстрым, лишь бы светлым, током
Промчатся дни чрез жизни луг:
Пусть смерть зайдет к нам ненароком,
Как добрый, но нежданный друг.
Где прошедшее девалось?
Все как сон—как сон прошло;
Только в памяти осталось
Прежнее добро и зло.
Будущего ожидаем;
Что сулит оно, не знаем
Будущее настает:
Где ж оно?—его уж нет!
Все, что в жизни нам ласкает
Что сердца ни веселит,
Все как молния мелькает,
Будто на крылах летит, —
Ах! летит невозвратимо;
Как река проходит мимо,
И реке возврата нет, —
К вечности она течет.
Я не тот, кто дней во цвете
На земле существовал;
И не тот, кто жизни в лете
Время числить забывал;
Зимнему подобно хладу,
Старость наших дней отраду
И веселости мертвит;
Уж не тот мой нрав, ни вид.
Те, которы восхищали
Взор мой женски красоты,
Жизни вечером увяли!
Будто утренни цветы;
Те, со мною что родились,
Возрастали, веселились, —
Как трава тех век пожат,
И в земле они лежат.
В юности моей чинами
Мысли я мои прельщал;
Но покрытый сединами,
Суетность чинов познал.
Во цветущи дни приятства
Обещало мне богатство:
Вижу в зрелые лета,
Что на свете все тщета!
Все тщета в подлунном мире,
Исключенья смертным нет;
В лаврах, в рубище, в порфире
Всем оставить должно свет.
Жизнь как ветерок провеет;
Все разрушится, истлеет,
Что ни видим, бренно то;
А прошедшее—ничто.
Солнце тоже надо мною,
Та же светит мне луна;
Те ж цветы цветут весною,
Но скучает мне весна.
Что меня ни утешало,
Время, время все умчало;
Жизни сей кратка стезя
И продлить ее нельзя.
Что такое есть—родиться?
Что есть наше житие?
Шаг ступить—и возвратиться
В прежнее небытие.
Нет!—когда мы век скончаем,
Жизни будущей встречаем
Наши прежние дела
В книге и добра и зла.
М. X-в.
Апрель дождем опился в дым,
И в лоск влюблен любой.
— Полжизни за стакан воды!
— Полцарства за любовь!
Что сад — то всадник. Взмылен конь,
Но беглым блеском батарей
Грохочет: «Первое, огонь!» –
Из туч и из очей.
Там юность кинулась в окоп,
Плечом под щит, по колесу,
Пока шрапнель гремела в лоб
И сучья резала в лесу.
И если письмами окрест
Заваливало фронт зимой:
— Полжизни за солдатский крест!
— Полцарства за письмо!
Во вшах, в осколках, в нищете,
С простреленным бедром,
Не со щитом, не на щите, –
Я трижды возвращался в дом.
И, трижды бредом лазарет
Пугая, с койки рвался в бой:
— Полжизни за вишневый цвет!
— Полцарства за покой!
И снова падали тела,
И жизнь теряла вкус и слух,
Опустошенная дотла
Бризантным громом в пух.
И в гром погромов, в перья, в темь,
В дуэли бронепоездов:
— Полжизни за Московский Кремль!
— Полцарства за Ростов!
И — ничего. И — никому.
Пустыня. Холод. Вьюга. Тьма.
Я знаю, сердца не уйму,
Как с рельс, сойду с ума.
Полжизни — раз, четыре, шесть…
Полцарства — шесть — давал обет, –
Ни царств, ни жизней — нет, не счесть,
Ни царств, ни жизней нет…
И только вьюги белый дым,
И только льды в очах любой:
— Полцарства за стакан воды!
— Полжизни за любовь!
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье,
Последний час вигилий городских;
И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели в даль заплаканные очи
И женский плач мешался с пеньем муз.
Кто может знать при слове расставанье —
Какая нам разлука предстоит?
Что нам сулит петушье восклицанье,
Когда огонь в акрополе горит?
И на заре какой-то новой жизни,
Когда в сенях лениво вол жует,
Зачем петух, глашатай новой жизни,
На городской стене крылами бьет?
И я люблю обыкновенье пряжи:
Снует челнок, веретено жужжит.
Смотри: навстречу, словно пух лебяжий,
Уже босая Делия летит!
О, нашей жизни скудная основа,
Куда как беден радости язык!
Все было встарь, все повторится снова,
И сладок нам лишь узнаванья миг.
Да будет так: прозрачная фигурка
На чистом блюде глиняном лежит,
Как беличья распластанная шкурка,
Склонясь над воском, девушка глядит.
Не нам гадать о греческом Эребе,
Для женщин воск, что для мужчины медь.
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано, гадая, умереть.
К сердцу Родины руку тянет
трижды прбклятый миром враг.
На огромнейшем поле брани
кровь отметила каждый шаг.О, любовь моя, жизнь и радость,
дорогая моя земля!
Из отрезанного Ленинграда
вижу свет твоего Кремля.Пятикрылые вижу звезды,
точно стали еще алей.
Сквозь дремучий, кровавый воздух
вижу Ленинский Мавзолей.И зарю над стеною старой,
и зубцы ее, как мечи.
И нетленный прах коммунаров
снова в сердце мое стучит.Наше прошлое, наше дерзанье,
все, что свято нам навсегда, —
на разгром и на поруганье
мы не смеем врагу отдать.Если это придется взять им,
опозорить свистом плетей,
пусть ложится на нас проклятье
наших внуков и их детей! Даже клятвы сегодня мало.
Мы во всем земле поклялись.
Время смертных боев настало —
будь неистов. Будь молчалив.Всем, что есть у тебя живого,
чем страшна и прекрасна жизнь
кровью, пламенем, сталью, словом, —
задержи врага. Задержи!
На Карловом мосту ты улыбнешься,
переезжая к жизни еженощно
вагончиками пражского трамвая,
добра не зная, зла не забывая.
На Карловом мосту ты снова сходишь
и говоришь себе, что снова хочешь
пойти туда, где город вечерами
тебе в затылок светит фонарями.
На Карловом мосту ты снова сходишь,
прохожим в лица пристально посмотришь,
который час кому-нибудь ответишь,
но больше на мосту себя не встретишь.
На Карловом мосту себя запомни:
тебя уносят утренние кони.
Скажи себе, что надо возвратиться,
скажи, что уезжаешь за границу.
Когда опять на родину вернешься,
плывет по Влтаве желтый пароходик.
На Карловом мосту ты улыбнешься
и крикнешь мне: печаль твоя проходит.
Я говорю, а ты меня не слышишь.
Не крикнешь, нет, и слова не напишешь,
ты мертвых глаз теперь не поднимаешь
и мой, живой, язык не понимаешь.
На Карловом мосту — другие лица.
Смотри, как жизнь, что без тебя продлится,
бормочет вновь, спешит за часом час…
Как смерть, что продолжается без нас.
О, радостный луч бытия,
Ты блещешь зарею багряной
Надь полною тайны нирваной,
Сливаясь с пучиной ея!
О, волны житейского моря,
Волненье борьбы и побед,
И отдых — работе во след,
Порывы блаженства и горя!
Я с каждым цветком полевым
Хотел бы воскреснуть весною,
И с каждой вечерней звездою
Под сводом сиять голубым.
И с облаком плыть над долиной,
И каждому вторить ручью,
И в песне излить лебединой
Хотел бы я душу мою!
Хотел бы я в солнечном блеске
С пучиною слиться морской
И с нею же — пеной седой
Дробиться и в шуме, и плеске…
Хотел бы с громадою туч
Я вихрем упасть на долины,
И рухнуть, как дуб, чьей вершины
Коснулся божественный луч.
1895 г.