Видно, нечего нам больше скрывать,
Всё нам вспомнится на Страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перевал,
За которым — исполненье надежд.
Видно, прожитое — прожито зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль.
Видишь, падают дожди октября,
Видишь, старый дом стоит средь лесов.
Мы затопим в доме печь, в доме печь,
Мы гитару позовём со стены,
Всё, что было, мы не будем беречь,
Ведь за нами все мосты сожжены,
Все мосты, все перекрёстки дорог,
Все прошёптанные клятвы в ночи.
Каждый предал всё, что мог, всё, что мог, —
Мы немножечко о том помолчим.
И слуга войдёт с оплывшей свечой,
Стукнет ставня на ветру, на ветру.
О, как я тебя люблю горячо —
Это годы не сотрут, не сотрут.
Всех друзей мы позовём, позовём,
Мы набьём картошкой старый рюкзак.
Спросят люди: «Что за шум, что за гром?»
Мы ответим: «Просто так, просто так!».
Просто нечего нам больше скрывать,
Всё нам вспомнится на Страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перевал,
За которым — исполненье надежд.
Видно, прожитое — прожито зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль.
Видишь, падают дожди октября,
Видишь, старый дом стоит средь лесов.
Если луч отблистает,
Светлый след беспощадные тени сотрут,
Если туча растает,
Ослепительной радуги краски умрут,
Если лютня разбита,
Песнопений волна замолчит навсегда,
Если чувство изжито,
Не сорвутся признания с уст никогда.
Нет ни звуков, ни смеха,
Если порваны струны, что пели в тиши,
И сердечное эхо
Не создаст песнопенья для смолкшей души.
Не создаст песнопенья,
Разве только споет заунывный хорал,
Тот, что после крушенья
Распевает морской оглушительный вал.
Только души сольются,
Как Любовь из гнезда улетает скорей,
И, бессильные, льются,
Льются горькие слезы из тусклых очей.
О, Любовь, ты рыдаешь
Надо всем, что непрочно в томленье земном,
Для чего ж созидаешь
Ты себе лишь в непрочном гробницу и дом?
Дух твой в страсти мятется,
Точно во́роны в ветре, окутавшем лес:
И рассудок смеется,
Точно мертвое солнце средь зимних небес.
И в пустыне бесплодной
Все мечты, точно листья, на землю падут,
И с насмешкой холодной
Огрубевшие ветры толпою придут.
Вздыхает ветер. Штрихует степи
Осенний дождик — он льет три дня…
Седой, нахохленный, мудрый стрепет
Глядит на всадника и коня.
А мокрый всадник, коня пришпоря,
Летит наметом по целине.
И вот усадьба, и вот подворье,
И тень, метнувшаяся в окне.
Коня — в конюшню, а сам — к бумаге.
Письмо невесте, письмо в Москву:
«Вы зря разгневались, милый ангел, —
Я здесь как узник в тюрьме живу.
Без вас мне тучи весь мир закрыли,
И каждый день безнадежно сер.
Целую кончики ваших крыльев
(Как даме сердца писал Вольтер).
А под окном, словно верный витязь,
Стоит на страже крепыш дубок…
Так одиноко! Вы не сердитесь:
Когда бы мог — был у ваших ног!
Но путь закрыт госпожой Холерой…
Бешусь, тоскую, схожу с ума.
А небо серо, на сердце серо,
Бред карантина — тюрьма, тюрьма…»
Перо гусиное он отбросил,
Припал лицом к холодку стекла…
О злая Болдинская осень!
Какою доброю ты была —
Так много Вечности подарила,
Так много русской земле дала!..
Густеют сумерки, как чернила,
Сгребает листья ветров метла.
С благоговеньем смотрю на степи,
Где он на мокром коне скакал.
И снова дождик, и снова стрепет —
Седой, все помнящий аксакал.
Как молоток
влетело в голову
отточенное слово,
вколочено напропалую!
— Задержите! Караул!
Не попрощался.
В Кодж оры! —
Бегу по шпалам,
Кричу и падаю под ветер.
Все поезда
проносятся
над онемелым переносьем…
Ты отделилась от вокзала,
покорно сникли семафоры.
Гудел трепыхался поезд,
горлом прорезывая стальной воздух.
В ознобе не попадали
зуб-на-зуб шпалы.
Петлей угарной — ветер замахал.
А я глядел нарядно-катафальный
в галстуке…
И вдруг — вдогонку:
— Стой! Схватите!
Она совсем уехала? —
Над лесом рвутся силуэты,
а я — в колодезь,
к швабрам,
барахтаться в холодной одиночке,
где сырость с ночью спят в обнимку,
Ты на Кавказец профуфирила в экспрессе
и скоро выйдешь замуж,
меня ж — к мокрицам,
где костоломный осьмизуб
настежь
прощелкнет…
Умчался…
Уездный гвоздь — в селезенку!
И все ж — живу!
Уж третью пятидневку
в слякоть и в стужу
— ничего, привыкаю —
хожу на службу
и даже ежедневно
что-то дряблое
обедаю
с кислой капусткой.
Имени ее не произношу.
Живу молчальником.
Стиснув виски,
стараюсь выполнить
предотъездное обещание.
Да… так спокойнее —
анемильником…
Занафталиненный медикамен-
тами доктор
двенадцатью щипцами
сделал мне аборт памяти…
Меня зажало в люк.
Я кувыркаюсь без памяти,
Стучу о камень,
Знаю — не вынырну!
На мокрые доски
молчалкою —
плюх!..
Строки
Если луч отблистает,
Светлый след беспощадные тени сотрут.
Если туча растает,
Ослепительной радуги краски умрут.
Если лютня разбита,
Песнопений волна замолчит навсегда.
Если чувство изжито,
Не сорвутся признания с уст никогда.
Нет ни звуков, ни смеха,
Если порваны струны, что пели в тиши,
И сердечное эхо
Не создаст песнопенья для смолкшей души.
Не создаст песнопенья,
Разве только споет заунывный хорал,
Тот, что после крушенья
Распевает морской оглушительный вал.
Только души сольются,
Как Любовь из гнезда улетает скорей,
И, бессильные, льются,
Льются горькие слезы из тусклых очей.
О, Любовь, ты рыдаешь
Надо всем, что непрочно в томленьи земном,
Для чего ж созидаешь
Ты себе лишь в непрочном гробницу и дом?
Дух твой в страсти мятется,
Точно во́роны в ветре, окутавшем лес:
И рассудок смеется,
Точно мертвое солнце средь зимних небес.
И в пустыне бесплодной
Все мечты, точно листья, на землю падут,
И с насмешкой холодной
Огрубевшие ветры толпою придут.
В зырянской малице, в меховых пимах,
Ремнем перетянут, на ремне – нож,
И лишь не по-здешнему в роговых очках
Да не по-здешнему про себя поешь.
Вот уже два года, как ты Ленинград
Покинул, закончив учебу свою.
Вот уже два года среди оленьих стад
Ты под ветром носишься в ледяном краю.
И от ветра полярного смоляной
Смуглотой покрыло скулы твои.
Ты помнишь, что послан сюда страной
Не затем, чтоб раздумывать о той любви.
Ты не раскисаешь, когда в пастуший чум
Норд-ост врывается загасить костер.
Ты не раскисаешь от легких дум
Про тот в виноградных искорках взор.
Ты ночуешь "чикумбакушки", когда метель
Бьет быкам в морды – и нарты стоят.
Ты в снег зарываешься (холодна постель!
А ветры ходят, а ветры свистят!).
Ты, недавний студент, зоотехник, уже
Закалился, развился, поздоровел, окреп,
Ты позабыл, как на пятом этаже
Зубрил и крошил на учебнике хлеб.
Ты просто делаешь дело свое,
Ты оленей узнал, как мы – людей,
И совсем не беда, когда в твое житье
Вдруг врывается песенка о той, о ней.
И она отдает чуть-чуть грустнотцой,
Той печалинкой, от которой зудят глаза.
Не стыдись, мой товарищ, не бойся, герой,
Если даже нет-нет и взблеснет слеза!
Я знаю тебя хорошо-хорошо!
Ты друзей не продашь и ружье возьмешь,
Ты в самый мелкий-мелкий порошок
Всех врагов республики разотрешь.
Буйный ветер степей, к дальней цели стремясь,
Буйный ветер, могучий и смелый,
Встретив пышный цветок, затоскует, кружась
Над высокою лилией белой.
— О, останься со мной! — тихо шепчет она;
— Отдохни от скитаний — со мною!
Я тоскою любви и желанья полна
Под холодной моей белизною. —
— «Я блуждать осужден, я мечтою гоним:
Видишь тучу вдали грозовую?
Подожди же, пока дуновеньем своим
Жизнь и свет в эту массу вдохну я.» —
— Возвращайся ко мне, буду верить и ждать.
Ты — в пространстве небесном витая,
Я прикована здесь — мы сойдемся опять,
Лишь затихнет гроза, отлетая. —
— «Я вернусь», — шепчет он, исчезая во мгле.
Ароматом любви напоенный,
А она, колыхаясь на тонком стебле,
Головой поникает склоненной.
Светлой грезе своей вся она отдалась,
Он — борьбы увлеченью на воле, —
Но когда, затихая, гроза пронеслась
И настал заповедный свидания час —
Их обоих уж не было боле.
Снятся усталым спортсменам рекорды.
Снятся суровым поэтам слова.
Снятся влюбленным
в огромном городе
необитаемые острова.
Самые дальние,
самые тайные,
ветру открытые с трех сторон,
необнаруженные,
необитаемые,
принадлежащие тем, кто влюблен.
Даже отличник очень старательный
их не запомнит со школьной скамьи, —
ведь у влюбленных
своя география!
Ведь у влюбленных
карты
свои!
Пусть для неверящих это в новинку, —
только любовь
предъявила
права.
Верьте: не сказка,
верьте: не выдумка —
необитаемые острова!..
Все здесь простое,
все самое первое —
ровная,
медленная река,
тонкие-тонкие,
белые-белые,
длинные-длинные облака.
Ветры,
которым под небом не тесно,
птицы,
поющие нараспев,
море,
бессонное, словно сердце,
горы,
уверенные в себе.
Здесь водопады литые, летящие,
мягкая,
трепетная трава…
Только для любящих по-настоящему
эти
великие острова!..
Двое на острове.
Двое на острове.
Двое — и все!..
А над ними — гроза.
Двое — и небо тысячеверстное.
Двое — и вечность!
И звезды в глаза…
Это не просто.
Это не просто.
Это сложнее любого в сто крат…
В городе стихшем
на перекрестках
желтым огнем светофоры горят.
Меркнет оранжевый отблеск неона.
Гаснут рекламы,
гуденье прервав…
Тушатся окна,
тушатся окна
в необитаемых островах.
Я б хотел забыться и заснуть
Помоги мне, мать земля!
С тишиной меня сосватай!
Глыбы черные деля,
Я стучусь к тебе лопатой.
Ты всему живому — мать,
Ты всему живому — сваха!
Перстень свадебный сыскать
Помоги мне в комьях праха!
Мать, мольбу мою услышь,
Осчастливь последним браком!
Ты венчаешь с ветром тишь,
Луг с росой, зарю со мраком.
Помоги сыскать кольцо!
Я об нем без слез тоскую
И, упав, твое лицо
В губы черные целую.
Я тебя чуждался, мать,
На асфальтах, на гранитах…
Хорошо мне здесь лежать
На грядах, недавно взрытых.
Я — твой сын, я — тоже прах,
Я, как ты, — звено созданий.
Так откуда — страсть и страх,
И бессонный бред исканий?
В синеве плывет весна,
Ветер вольно носит шумы…
Где ты, дева-тишина,
Жизнь без жажды и без думы!..
Помоги мне, мать! К тебе
Я стучусь с последней силой!
Или ты, в ответ мольбе,
Обручишь меня с могилой?
Стояло дерево в долине,
И на судьбу свою пеняя, говорит:
Зачем оно не на вершине
Какой-нибудь горы стоит,
И тож да то же все Зевесу докучает.
Зевес, которой всем на свете управляет,
Неудовольствие от дерева внимает,
И говорит ему:
Добро, переменю твое я состоянье
Ко угожденью твоему.
И дал Вулкану приказанье
Долину в гору пременить;
И так под деревом горою место стало.
Довольным дерево тогда казалось быть
Что на горе стояло.
Вдруг на леса Зевес за что-то гневен стал,
И в гневе приказал
Всем ветрам на леса пуститься.
Уж действует свирепых ветров власть,
Колеблются леса, листы столпом крутятся,
Деревья ломятся, валятся,
Все чувствует свою погибель и напасть;
И дерево теперь стоявши на вершине,
Трепещет о своей судьбине;
Щастливы, говорит:
Деревья, что стоят в долине!
Их буря столько не вредит.
И только это лишь сказало,
Из корня вырванно упало.
Мне кажется легко из басни сей понять,
Что страшно иногда на высоте стоять.
В старину Святогор-богатырь,
Чуя силу в себе дерзновенную,
В час недобрый надумал рукой
Приподнять-опрокинуть вселенную.
И на борзом своем скакуне
Он поехал в путину немалую, —
Едет тягу земную искать,
Видит гору вдали небывалую…
«Уж не здесь ли?!.» И плеткой коня
Он ударил рукою могучею, —
Конь взлетел, словно птица, наверх
И как вкопанный встал по-над кручею…
Слез с седла богатырь Святогор, —
Хоть бы птица кругом перелетная!
Ни души… Только смотрит: пред ним
Словно сумка лежит перемётная…
Поклонился земле богатырь,
Хочет сумку поднять — не ворохнется…
Что за диво! Ни взад, ни вперед,
А вокруг ветерок не шелохнется…
Понатужился — пот в три ручья
Покатился с лица загорелого,
И тревога за сердце взяла
Святогора, воителя смелого…
«Что за нечисть!.. Так нет же, умру,
А не дам надругаться над силою!..»
И опять приналег богатырь —
И гора стала силе могилою:
Где стоял, там он в землю ушел,
Не сдержав богатырского норова,
Вместе с тягой земною в руках…
Там — и место теперь Святогорово!..
На горе на крутой до сих пор —
Там, где бездна-овраг разверзается, —
Камень-конь своего седока
Больше тысячи лет дожидается…
А кругом — только ветер шумит,
Ветер песню поет неизменную:
«Не хвалился бы ты, Святогор,
Приподнять-опрокинуть вселенную!..»
Дуют ветры дождевые
Над речной осокой.
Щорса цепи боевые
Держат фронт широкий.
Над хатами тучи дыма
Смертельной отравы,
Меж бойцами молодыми
Побурели травы.
За спиною батальона
Белошицка хаты,
Где в заре огнистой тонут
Тополи крылаты.
Крайний тополь в зорях ярых
По грудь утопает...
Из-за дыма, из-за яра
Банда наступает.
Загустело небо хмурью,
Ветер всполошился...
Пулеметчики Петлюры
Строчат Белошицы.
За кустом, где листьев ворох,
Щорс приникнул к «цейсу»,
Больно руки жгут затворы
У красноармейцев.
Шевеля со злобой просо,
Пули ближе рылись...
Пулеметчик вражий косит,
Из окопа вылез.
Туч лохматая папаха,
Где лесок простерся...
Кровью вышита рубаха
Командира Щорса.
Дыма горькая отрава,
Ветер опаленный...
Щорс лежит на красных травах,
Будто на знаменах.
Поднята порывом мести
Штурмовая лава!
Имя Щорса звало песней
И в глазах пылало.
И пошли бойцы за песней,
Щорсовы герои,
Шли, смыкаясь строем тесным
В пулеметном вое,
По росистому болоту,
Сквозь огонь проклятый...
Захлебнулись пулеметы —
Петлюровцы смяты!
Поскакали сквозь туманы
До Польши бандиты...
На задымленной поляне
Щорс лежит убитый.
Грустный тополь наклонился
Со знаменем вместе,
Под которым Щорс рубился
За Родину-песню.
...Это имя в бой водило,
Этот зов не стерся —
Смелый голос командира
Николая Щорса!
Весь в пыли ночной метели,
Белый вихрь, из полутьмы
Порываясь, льнет к постели
Бабушки-зимы.
Складки полога над нею
Шевелит, задув огни,
И поет ей: «Вею-вею!
Бабушка, засни!
То не вопли, то не стоны, —
То бубенчики звенят,
То малиновые звоны
По ветру летят…
То не духи в гневе рьяном
Поднимают снег столбом,
То несутся кони с пьяным,
Сонным ямщиком;
То не к бабушке-старушке
Скачет внучек молодой
Прикорнуть к ее подушке
Буйной головой;
То не к матушке в усадьбу
Сын летит на подставных —
Скачет к девице на свадьбу
Удалой жених.
Как он бесится, как плачет!
Видно молод — невтерпеж!
Тройка медленнее скачет…
Пробирает дрожь…
Очи мглою застилает —
Ни дороги, ни версты,
Только ветер развевает
Гривы да хвосты.
И зачем спешит он к месту?
У меня ли не ночлег?
Я совью ему невесту
Бледную, как снег.
Прихвачу летучий локон
Я венцом из белых роз,
Что растит по стеклам окон
Утренний мороз;
Грудь и плечи облеку я
Тканью легкой, как туман,
И невесты, чуть дохну я,
Всколыхнется стан, —
Вспыхнут искристым мерцаньем
Влажно темные глаза,
И — лобзанье за лобзаньем…
Скатится слеза!..
Ледяное сердце будет
К сердцу пламенному льнуть.
Позабывшись, он забудет
Заметенный путь.
И глядеть ей будет в очи
Нескончаемые дни,
Нескончаемые ночи…
Бабушка, засни!..»
Страна в снегах, страна по всем дорогам
Нехожена морозом и ветрами;
Сугробы в сажень, и промерзла в сажень
Засеянная озимью земля.
И города, подобно пешеходам,
Оделись в лед и снегом обмотались,
Как шарфами и башлыками.
Грузно
Закопченные ночи надвигали
Гранитный свод, пока с востока жаром
Не начинало выдвигаться солнце,
Как печь, куда проталкивают хлеб.
И каждый знал свой труд, свой день и отдых.
Заводы, переполненные гулом,
Огромными жевали челюстями
Свою каменноугольную жвачку,
В донецких шахтах звякали и пели
Бадьи, несущиеся вниз, и мерно
Раскачивались на хрипящих тросах
Бадьи, несущиеся вверх.
Обычен
Был суток утомительный поход.
И в это время умер человек.
Страна в снегах, страна по всем дорогам
Исхожена морозом и ветрами.
А посредине выструганный гладко
Сосновый гроб, и человек в гробу.
И вкруг него, дыша и топоча,
Заиндевелые проходят люди,
Пронесшие через года, как дар,
Его слова, его завет и голос.
Над ним клонятся в тихие снега
Знамена, видевшие дождь и ветер,
Знамена, видевшие Перекоп,
Тайгу и тундру, реки и лиманы.
И срок настал:
Фабричная труба
Завыла, и за нею загудела
Другая, третья, дрогнул паровоз,
Захлебываясь паром, и, натужась
Котлами, засвистел и застонал.
От Николаева до Сестрорецка,
От Нарвы до Урала в голос, в голос
Гудки раскатывались и вздыхали,
Оплакивая ставшую машину
Огромной мощности и напряженья.
И в диких дебрях, где, обросший мхом,
Бормочет бор, где ветер повалил
Сосну в болото, где над тишиною
Один лишь ястреб крылья распахнул,
Голодный волк, бежавший от стрелка,
Глядит на поезд и, насторожив
Внимательное ухо, слышит долгий
Гудок и снова убегает в лес.
И вот гудку за беспримерной далью
Другой гудок ответствует. И плач
Котлов клубится над продрогшей хвоей.
И, может быть, живущий на другой
Планете, мечущейся по эфиру,
Услышит вой, похожий на полет
Чудовищной кометы, и глаза
Подымет вверх, к звезде зеленоватой.
Страна в снегах, страна по всем дорогам
Исхожена морозом и ветрами,
А посредине выструганный гладко
Сосновый гроб, и человек в гробу.
Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и — тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.
Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.
И гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает.
Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах… Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!
Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.
Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.
Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.
Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — и смеется, и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!
В гневе грома, — чуткий демон, — он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, — нет, не скроют!
Ветер воет… Гром грохочет…
Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний!
— Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..
Евгению Рейну, с любовью
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несет сочельник
над головою.
Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
Угрюмеет, несутся тучи,
Шумит, пылит дождем зол,
Несется быстрый с дола в дол
И мчит тоску мою - могучий;
Нисходят облака к полям;
Висят моря под небесами.
Невзгода, ты мила сердцам,
Увитым смутными мечтами.
Люблю тебя, твой холод, мгла
И ветра яростная сила,
Как безнадежному могила,
Раздумье горькое внушила
И пищу сердцу в нем дала.
Я к грустному привык душою;
И под разливом смутных вод,
Под свистом бурь над головою
Мне веселей; уж я не тот,
В ком прежде волновалась радость
Благих надежд; горька их сладость:
Печален мир; печален я,
И любит грусть душа моя.
Клубись же, океан, в просторе
Воздушных необятных стран!
Бей в волны, быстрый ураган!
Я в брызгах их омою горе,
Поверю вздох твоим ветрам,
Как другу, я простру обятья
Твоим увлажненным крылам.
Как ужас грозного проклятья,
Твой холоден ко мне привет; -
Но что ропщу? Таков весь свет,
И в людях нет любви привета,
И я люблю, себя любя,
И все тепло лишь для себя.
Увы, такая доля света!..
Клубись же в высях, океан;
Клубись в торжественном просторе
Воздушных необятных стран,
Бей в волны, быстрый ураган:
Я в брызгах их омою горе,
Поверю вздох твоим ветрам.
Тихо дремлет, немо, недвижимо
Море, скорбью тягостной томимо,
И не шлет привет свой берегам;
Пульсы волн не бьются; догорая,
Чуть скользит зарница золотая
По немым, безжизненным водам.
Не колыхнет лист на бреге дальнем,
Лес замолк в раздумий печальном,
Ждет, чтоб дрогнул ветер иль волна;
Вот померкло солнце за горами,
Вот и ночь надвинулась крылами
И царит повсюду тишина.
Но внезапно над уснувшим морем,
Полны скорбью, ужасом и горем,
Тучи грозным сдвинулись полком
И тревожно в небе засновали,
И склонились в страхе и печали
Над недвижным спящаго лицом…
И грозой и бурею чреваты,
Шлют оне громовые раскаты:
«Жив ли ты?» сквозь вихрь и ураган;
Из очей их молнии сверкают,
Слезы катятся и в воду упадают:
«Жив ли ты, иль умер, океан?»
Нет! он жив, он жив! Детей кручина
Разгоняет дрему исполина,
И встает на ложе он могуч;
И отец, и дети в бурной пляске
Шлют друг другу гимн любви и ласки
В шумном хоре ветров, волн и туч.
1
По торцам оледенелым,
В майский утренний мороз,
Шёл, блестя хитоном белым,
Опечаленный Христос.
Он смотрел вдоль улиц длинных,
В стекла запертых дверей.
Он искал своих невинных
Потерявшихся детей.
Все — потерянные дети, —
Гневом Отчим дышат дни, —
Но вот эти, но вот эти,
Эти двое — где они?
Кто сирот похитил малых,
Кто их держит взаперти?
Я их знаю, Ты мне дал их,
Если отнял — возврати…
Покрывало в ветре билось,
Божьи волосы крутя…
Не хочу, чтоб заблудилось
Неразумное дитя…
В покрывале ветер свищет,
Гонит с севера мороз…
Никогда их не отыщет,
Двух потерянных — Христос.
2
По камням ночной столицы,
Провозвестник Божьих гроз,
Шёл, сверкая багряницей,
Негодующий Христос.
Тёмен лик Его суровый,
Очи гневные светлы.
На веревке, на пеньковой,
Туго свитые узлы.
Волочатся, пыль целуют
Змеевидные концы…
Он придет, Он не минует,
В ваши храмы и дворцы,
К вам, убийцы, изуверы,
Расточители, скопцы,
Торгаши и лицемеры,
Фарисеи и слепцы!
Вот, на празднике нечистом
Он застигнет палачей,
И вопьются в них со свистом
Жала тонкие бичей.
Хлещут, мечут, рвут и режут,
Опрокинуты столы…
Будет вой и будет скрежет —
Злы пеньковые узлы!
Тише город. Ночь безмолвней.
Даль притайная пуста.
Но сверкает ярче молний
Лик идущего Христа.
Проносились над островом зимние шквалы и бури
То во мгле и дожде, то в сиянье небесной лазури,
И качались, качались цветы за стеклом,
За окном мастерской, в красных глиняных вазах, —
От дождя на стекле загорались рубины в алмазах
И свежее цветы расцветали на лоне морском.
Ветер в раме свистал, раздувал серый пепел в камине,
Градом сек по стеклу — и опять были ярки и сини
Средиземные зыби, глядевшие в дом,
А за тонким блестящим стеклом,
То на мгле дождевой, то на водной синевшей пустыне,
В золотой пустоте голубой высоты,
Все качались, качались дышавшие морем цветы.
Проносились февральские шквалы. Светлее и жарче сияли
Африканские дали,
И утихли ветры, зацвели
В каменистых садах миндали,
Появились туристы в панамах и белых ботинках
На обрывах, на козьих тропинках —
И к Сицилии, к Греции, к лилиям Божьей Земли,
К Палестине
Потянуло меня… И остался лишь пепел в камине
В опустевшей моей мастерской,
Где всю зиму качались цветы на синевшей пустыне морской.
Настали солнечные святки,
И, снег полозьями деля,
Опять несут меня лошадки
В родные дальние края.Мороз и снег. Простор и воля.
Дорога ровная долга.
Задорный ветер веет волей,
Блестит зеленая дуга.И колокольчик подпевает
Веселым звоном ямщику.
И сладко сердце забывает
Свою тревогу и тоску.Мы все томимся и скучаем
И долю грустную клянем,
Мы ночью звезд не замечаем
И солнца мы не видим днем.Но стоит только город бросить —
И снова оживаешь ты,
Вновь сердце бьется, сердце просит
Простой и ясной красоты.Душой овладевает нега
Пустых таинственных полей.
И что тогда милее снега
И ветра вольного милей?..Плетень разломанный и шаткий
Отбросил голубую тень.
Но резвые — летят лошадки,
И вот — уж далеко плетень.Леса на горизонте, иней,
Темнеет издали река,
А в небе — золотой пустыни
Плывут, слетая, облака.Скрипят полозья, точно лыжи,
И напевает бубенец,
Что с каждым шагом ближе, ближе
Дороги сладостной конец.Как хорошо проснуться дома
(Еще милей, чем дома лечь!)
Все там любимо и знакомо;
Трещит натопленная печь.Как хорошо напиться чаю
В столовой низкой, в два окна,
Где, верно сердцу отвечая,
Покоем веет старина.И сладко знать, что в самом деле
Прийдут волхвы, зажгут звезду,
Что две счастливые недели
Я в этом доме проведу.
Приходит осень, золотит
Венцы дубов. Трава полей
От продолжительных дождей
К земле прижалась; и бежит
Ловец напрасно по холмам:
Ему не встретить зверя там.
А если даже он найдет,
То ветер стрелы разнесет.
На льдинах ветер тот рожден,
Порывисто качает он
Сухой шиповник на брегах
Ильменя. В сизых облаках
Станицы белых журавлей
Летят на юг до лучших дней;
И чайки озера кричат
Им вслед, и вьются над водой,
И звезды ночью не блестят,
Одетые сырою мглой.
Приходит осень! Уж стада
Бегут в гостеприимну сень;
Краснея догорает день
В тумане. Пусть он никогда
Не озарит лучом своим
Густой новогородский дым,
Пусть не надуется вовек
Дыханьем теплым ветерка
Летучий парус рыбака
Над волнами славянских рек!
Увы! Пред властию чужой
Склонилась гордая страна,
И песня вольности святой
(Какая б ни была она)
Уже забвенью предана.
Свершилось! Дерзостный варяг
Богов славянских победил;
Один неосторожный шаг
Свободный край поработил!
Но есть поныне горсть людей,
В дичи лесов, в дичи степей;
Они, увидев падший гром,
Не перестали помышлять
В изгнанье дальном и глухом,
Как вольность пробудить опять;
Отчизны верные сыны
Еще надеждою полны:
Так, меж грядами темных туч,
Сквозь слезы бури, солнца луч
Увеселяет утром взор
И золотит туманы гор.
Декабристы,
Это первый ветер свободы,
Что нежданно сладко повеял
Над Россией в цепях и язвах.
Аракчеев, доносы, плети
И глухие, темные слухи,
И слепые, страшные вести,
И военные поселенья.
Жутко было и слово молвить,
Жутко было и в очи глянуть.
Суд продажный творил расправу.
Вдруг повеял ветер свободы,
Вдруг запели вольную песню
Декабристы! День морозный
Был нерадостным солнцем залит.
Заиграли трубы в казармах,
Заблестели холодом ружья,
И полки на улицу вышли.
«Ну, товарищи, Бог нас видит,
Постоим за правое дело,
Разобьем постылые цепи,
Есть присяга вернее царской,
То присяга родины милой,
Умереть за нее — клянемся!»
Обнимали друг друга, плача,
И сияло зимнее солнце
Так тревожно, темно, печально,
Точно знало… Точно знало:
Близок час — и серые пушки
Задымятся вдоль по Галерной,
И мятежники в страхе дрогнут
Пред железною царской силой…
«Все погибло — прощай свобода —
Чья судьба — тосковать в Сибири,
Чья судьба — умереть на плахе.
Все погибло — прощай, свобода».
Грохотали царские пушки.
И туманилось дымное солнце,
И неправда торжествовала
На Сенатской площади мертвой.
Вольный ветер свободы милой,
Где ты, где ты! Декабристы!
Умирая на черной плахе,
Задыхаясь в цепях в Сибири,
Вы не знали, какою славой
Имена засияют ваши.
Слава мученикам свободы,
Слава первым поднявшим знамя,
Знамя то, что широко веет
Над Россией освобожденной:
Светло-алое знамя чести.
Пропоем же вечную память
Тем, кто нашу свободу начал,
Кто своею горячей кровью .
Оросил снега вековые —
Декабристам!
В домотканом, деревянном городке,
Где гармоникой по улицам мостки,
Где мы с летчиком, сойдясь накоротке,
Пили спирт от непогоды и тоски;
Где, как черный хвост кошачий, не к добру,
Прямо в небо дым из печи над трубой,
Где всю ночь скрипучий флюгер на ветру
С петушиным криком крутит домовой;
Где с утра ветра, а к вечеру дожди,
Где и солнца-то не видно из-за туч,
Где, куда ты ни поедешь, так и жди —
На распутье встретишь камень бел-горюч, —
В этом городе пять дней я тосковал.
Как с тобой, хотел — не мог расстаться с ним,
В этом городе тебя я вспоминал
Очень редко добрым словом, чаще — злым,
Этот город весь как твой большой портрет,
С суеверьем, с несчастливой ворожбой,
С переменчивой погодою чуть свет,
По ночам, как ты, с короной золотой.
Как тебя, его не видеть бы совсем,
А увидев, прочь уехать бы скорей,
Он, как ты, вчера не дорог был ничем,
Как тебя, сегодня нет его милей.
Этот город мне помог тебя понять,
С переменчивою северной душой,
С редкой прихотью неласково сиять
Зимним солнцем над моею головой.
Заметает деревянные дома,
Спят солдаты, снег валит через порог…
Где ты плачешь, где поешь, моя зима?
Кто опять тебе забыть меня помог?
Жизнь к развязке печально идет,
Сердце счастья и радостей просит,
А годов невозвратный полет
И последнюю радость уносит.
Охладела горячая кровь,
Беззаботная удаль пропала,
И не прежний разгул, не любовь —
В душу горькая дума запала.
Все погибло под холодом лет,
Что когда-то отрадою было,
И надежды на счастие нет,
И в природе все стало уныло:
Лес, нахмурясь, как слабый старик,
Погруженный в тяжелую думу,
Головою кудрявой поник,
Будто тужит о чем-то угрюмо;
Ветер с тучею, с синей волной
Речь сердитую часто заводит;
Бледный месяц над сонной рекой,
Одинокий, задумчиво бродит…
В годы прежние мир был иной:
Как невеста, земля убиралась,
Что камыш, хлеб стоял золотой,
Степь зеленым ковром расстилалась,
Лес приветно под тень свою звал,
Ветер весело пел в чистом поле,
По ночам ярко месяц сиял,
Реки шумно катилися в море.
И, как пир, жизнь привольная шла,
Душа воли, простора просила,
Под грозою отвага была,
И не знала усталости сила.
А теперь, тяжкой грустью убит,
Как живая развалина ходишь,
И душа поневоле скорбит,
И слезу поневоле уронишь.
И подумаешь молча порой:
Нет, старик, не бывалые годы!
Меж людьми ты теперь уж чужой,
Лишний гость меж гостями природы.
Праздник радостный, праздник великий,
Да звезда из-за туч не видна…
Ты стоишь под метелицей дикой,
Роковая, родная страна.
За снегами, лесами, степями
Твоего мне не видно лица.
Только ль страшный простор пред очами,
Непонятная ширь без конца?
Утопая в глубоком сугробе,
Я на утлые санки сажусь.
Не в богатом покоишься гробе
Ты, убогая финская Русь!
Там прикинешься ты богомольной,
Там старушкой прикинешься ты,
Глас молитвенный, звон колокольный,
За крестами — кресты, да кресты…
Только ладан твой синий и росный
Просквозит мне порою иным…
Нет, не старческий лик и не постный
Под московским платочком цветным!
Сквозь земные поклоны, да свечи,
Ектеньи, ектеньи, ектеньи —
Шепотливые, тихие речи,
Запылавшие щёки твои…
Дальше, дальше… И ветер рванулся,
Чернозёмным летя пустырём…
Куст дорожный по ве́тру метнулся,
Словно дьякон взмахнул орарём…
А уж там, за рекой полноводной,
Где пригнулись к земле ковыли,
Тянет гарью горючей, свободной,
Слышны гуды в далёкой дали…
Иль опять это — стан половецкий
И татарская буйная крепь?
Не пожаром ли фески турецкой
Забуянила дикая степь?
Нет, не видно там княжьего стяга,
Не шело́мами че́рпают Дон,
И прекрасная внучка варяга
Не клянёт половецкий полон…
Нет, не вьются там по́ ветру чубы,
Не пестреют в степях бунчуки…
Там чернеют фабричные трубы,
Там заво́дские стонут гудки.
Путь степной — без конца, без исхода,
Степь, да ветер, да ветер, — и вдруг
Многоярусный корпус завода,
Города из рабочих лачуг…
На пустынном просторе, на диком
Ты всё та, что была, и не та,
Новым ты обернулась мне ликом,
И другая волнует мечта…
Чёрный уголь — подземный мессия,
Чёрный уголь — здесь царь и жених,
Но не страшен, невеста, Россия,
Голос каменных песен твоих!
Уголь стонет, и соль забелелась,
И железная воет руда…
То над степью пустой загорелась
Мне Америки новой звезда!
Поэт думал:
«Да ну, довольно мне старья!
Театры, девки, луны городские,
Сорочки, запахи и перекрестки,
Смех, кучера, витрины и убийства –
Всей этой дрянью я по горло сыт,
И к чорту!
А, будь что будет!.. наплевать на все...
Ботинок жмет. И я его сниму.
Пусть люди удивленно обернутся.
Но что же будет с шелковым носком?»
Пусть хорошо побыть в солдатах год,
Но много лучше стать свободным снова.
Довольно мне беспутства и забот
На этой мельнице зерна людского!
Прости, мой плац, прости в последний раз!
Простите вы, маневры и колодцы!
Я с легким сердцем покидаю вас, –
Ах, Куно Кон к вам больше не вернется.
Пусть рок ведет меня от этих пор –
Покровов с будущего не срываю.
На дольний мир я подымаю взор.
Несется ветер. Плачутся трамваи.
Ужели жалеть о лете
Когда молодая осень
Развесила желтые плети,
Деревьев седые волосья?
Что в листьях? Не для того ли
И травы растут по воле,
Чтоб после созрелое семя
Носило по ветру время?
Ах, несмотря на гаданья друзей,
Будущее — непроглядно.
В платьице — твой вероломный Тезей,
Маленькая Ариадна.
Аля! — Маленькая тень
На огромном горизонте.
Тщетно говорю: не троньте.
Будет день —
Милый, грустный и большой,
День, когда от жизни рядом
Вся ты оторвешься взглядом
И душой.
День, когда с пером в руке
Ты на ласку не ответишь.
День, который ты отметишь
В дневнике.
День, когда летя вперед,
— Своенравно! — Без запрета! —
С ветром в комнату войдет —
Больше ветра!
Залу, спящую на вид,
И волшебную, как сцена,
Юность Шумана смутит
И Шопена…
Целый день — на скакуне,
А ночами — черный кофе,
Лорда Байрона в огне
Тонкий профиль.
Метче гибкого хлыста
Остроумье наготове,
Гневно сдвинутые брови
И уста.
Прелесть двух огромных глаз,
— Их угроза — их опасность —
Недоступность — гордость — страстность
В первый раз…
Благородным без границ
Станет профиль — слишком белый,
Слишком длинными ресниц
Станут стрелы.
Слишком грустными — углы
Губ изогнутых и длинных,
И движенья рук невинных —
Слишком злы.
— Ворожит мое перо!
Аля! — Будет все, что было:
Так же ново и старо,
Так же мило.
Будет — с сердцем не воюй,
Грудь Дианы и Минервы! —
Будет первый бал и первый
Поцелуй.
Будет «он» — ему сейчас
Года три или четыре…
— Аля! — Это будет в мире —
В первый раз.
Я с детства любила гудки на реке,
я вечно толклась у причала,
я все пароходы
еще вдалеке
по их голосам различала.
Мы часто таким пустяком дорожим,
затем что он с детства привычен.
Мне новый гудок показался чужим,
он был бессердечен и зычен.
И я огорчилась,
хотя я сюда
вернулась, заведомо зная,
что время иное, иные суда
и Волга-то, в общем, иная.
А все-таки он представлялся в мечте,
как прежде, густым, басовитым…
Мы вышли из шлюзов уже в темноте
и двинулись морем открытым.
Я не узнавала родные места,
где помнила каждую малость.
В безбрежности
пепельных вод широта
с темнеющим небом сливалась.
Рвал ветер низовый
волну на клочки,
скитался равниною пенной,
и только мигали в ночи маячки,
как звездочки в безднах вселенной.
Барометр падал,
и ветер крепчал,
зарница вдали полыхала,
и вдруг нелюбимый гудок закричал,
и вдруг я его услыхала.
С чего же взяла я? Он вовсе не груб,
он речью своей безыскусной
похож на звучанье серебряных труб,
пронзительный, гордый и грустный…
Он, как тетива, трепетал над водой,
под стать поражающей шири,
такой необычный, такой молодой,
еще не обвыкшийся в мире.
И так покоряло его торжество,
его несвершенности сила,
что я не могла не влюбиться в него
и прежней любви изменила.
И нет сожаленья о прошлом во мне,
в неверности этой не каюсь…
Что делать — живу я
в сегодняшнем дне
и в завтрашнем жить
собираюсь!
Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели.
Только не сжата полоска одна…
Грустную думу наводит она.
Кажется, шепчут колосья друг другу:
«Скучно нам слушать осенную вьюгу,
Скучно склоняться до самой земли,
Тучные зерна купая в пыли!
Нас, что ни ночь, разоряют станицы
Всякой пролетной прожорливой птицы,
Заяц нас топчет, и буря нас бьет…
Где же наш пахарь? чего еще ждет?
Или мы хуже других уродились?..
Или не дружно цвели-колосились?
Нет! мы не хуже других — и давно
В нас налилось и созрело зерно.
Не для того же пахал он и сеял
Чтобы нас ветер осенний развеял?..»
Ветер несет им печальный ответ:
— Вашему пахарю моченьки нет.
Знал для чего и пахал он и сеял,
Да не по силам работу затеял.
Плохо бедняге — не ест и не пьет,
Червь ему сердце больное сосет,
Руки, что вывели борозды эти,
Высохли в щепку, повисли как плети,
Очи потускли и голос пропал,
Что заунывную песню певал,
Как на соху налегая рукою,
Пахарь задумчиво шел полосою…»
Было… Я от этого слова бегу,
И никак убежать не могу.
Было… Опустевшую песню свою
Я тебе на прощанье пою.
Было… Упрекать я тебя не хочу,
Не заплачу и не закричу.
Было… Не заплачу и не закричу.
Ладно. Пронеслось, прошумело, прошло.
Ладно. И земля не вздохнет тяжело.
Ладно. Не завянет ольха у воды,
Не растают полярные льды.
Ладно. Не обрушится с неба звезда,
И не встретимся мы никогда.
Ладно. Пусть не встретимся мы никогда.
Никогда тебя мне не забыть,
И пока живу на свете я,
Не забыть тебя, не разлюбить.
Ты судьба, судьба и жизнь моя.
Снова, не страшась молчаливых дорог,
Я однажды шагну за порог,
Снова я как будто по тонкому льду
В затаенную память приду.
Снова над бескрайней землею с утра
Зашумят и закружат ветра,
Снова над землею закружат ветра.
Солнце распахнет молодые лучи,
Ах, как будут они горячи.
Солнце будет царствовать в каждом окне,
Будет руки протягивать мне,
Солнце будет в небе огромном сиять,
И в него я поверю опять,
В солнце я однажды поверю опять.
Слышишь, я когда-нибудь встречу любовь,
Обязательно встречу любовь.
Слышишь, половодьем подступит она,
Будто утро наступит она.
Слышишь, я от счастья смеясь и любя,
В этот миг я забуду тебя,
Слышишь, в этот миг я забуду тебя.
Никогда тебя мне не забыть,
И пока живу на свете я,
Не забыть тебя, не разлюбить.
Ты судьба, судьба и жизнь моя.
По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.
На правом борту,
Что над пропастью вырос:
Янаки, Ставраки,
Папа Сатырос.
А ветер как гикнет,
Как мимо просвищет,
Как двинет барашком
Под звонкое днище,
Чтоб гвозди звенели,
Чтоб мачта гудела:
«Доброе дело! Хорошее дело!»
Чтоб звезды обрызгали
Груду наживы:
Коньяк, чулки
И презервативы…
Ай, греческий парус!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море!..
Вор на воре!
. . . . . . . . . . . . .
Двенадцатый час —
Осторожное время.
Три пограничника,
Ветер и темень.
Три пограничника,
Шестеро глаз —
Шестеро глаз
Да моторный баркас…
Три пограничника!
Вор на дозоре!
Бросьте баркас
В басурманское море,
Чтобы вода
Под кормой загудела:
«Доброе дело!
Хорошее дело!»
Чтобы по трубам,
В ребра и винт,
Виттовой пляской
Двинул бензин.
Ай, звездная полночь!
Ай, Черное море!
Ай, Черное море!..
Вор на воре!
. . . . . . . . . . . . .
Вот так бы и мне
В налетающей тьме
Усы раздувать,
Развалясь на корме,
Да видеть звезду
Над бугшпритом склоненным,
Да голос ломать
Черноморским жаргоном,
Да слушать сквозь ветер,
Холодный и горький,
Мотора дозорного
Скороговорки!
Иль правильней, может,
Сжимая наган,
За вором следить,
Уходящим в туман…
Да ветер почуять,
Скользящий по жилам,
Вослед парусам,
Что летят по светилам…
И вдруг неожиданно
Встретить во тьме
Усатого грека
На черной корме…
Так бей же по жилам,
Кидайся в края,
Бездомная молодость,
Ярость моя!
Чтоб звездами сыпалась
Кровь человечья,
Чтоб выстрелом рваться
Вселенной навстречу,
Чтоб волн запевал
Оголтелый народ,
Чтоб злобная песня
Коверкала рот,
И петь, задыхаясь,
На страшном просторе:
«Ай, Черное море,
Хорошее море!»
Я замечаю, как мчится время.
Маленький парень в лошадки играет,
потом надевает шинель, и на шлеме
красная звездочка вырастает.
Мать удивится: «Какой ты высокий!»
Мы до вокзала его провожаем.
Он погибает на Дальнем Востоке.
Мы его именем клуб называем.Я замечаю, как движется время.Выйдем на улицу.
Небо синее… Воспламеняя горючую темень,
падают бомбы на Абиссинию.
Только смятение.
Только шарит
негнущийся ветер прожекторов… Маленький житель земного шара,
я пробегаю мимо домов.
Деревья стоят, как озябшие птицы,
мокрые перья на землю роняя.
Небо!
Я знаю твои границы.
Их самолеты мои охраняют.Рядом со мною идущие люди,
может, мы слишком уж сентиментальны? Все мы боимся, что сняться забудем
на фотографии моментальной,
что не останутся наши лица,
запечатлеется группа иная… Дерево сада — осенняя птица —
мокрые перья на землю роняет.Я замечаю, как время проходит.Я еще столько недоглядела.
В мире, на белом свете, в природе
столько волнений и столько дела.Нам не удастся прожить на свете
маленькой и неприметной судьбою.
Нам выходить в перекрестный ветер
грузных орудий дальнего боя.Я ничего еще не успела.
Мне еще многое сделать надо.
Только успеть бы! Яблоком спелым осень нависла над каждым садом.Ночь высекает и сушит слезы.
Низко пригнулось тревожное небо.
Дальние вспышки… Близкие грозы…
Земля моя, правда моя, потребуй!
Горит закат, блистает янтарями,
Чуть дышит ветер, облачко гоня,
И светлый вечер с темными кудрями
Прильнул к немым устам бледнеющего дня.
Безмолвие и мгла, четой влюбленной,
Приходят из долины отдаленной,
Приносят дню последний свой привет.
Покорны власти их необычайной
Лазурь, земля, движенье, звук и свет;
Им отвечает мир своей глубокой тайной.
И вздохи ветра вдаль уйти спешат,
И стебли трав не шепчут, не шуршат.
И ты забылось, дремлющее зданье.
Закутавшись в сверкающую пыль,
Ты к высоте возносишь очертанья,
Вздымаешь к небесам туманный стройный шпиль.
И сонмы тучек быстро возрастают,
И вот уж звезды смотрят и блистают.
Усопшие покоятся в земле,
Но чудится, как будто слышен шепот,
Тень мысли, чувства движется во мгле,
Вкруг жизни молодой скользит загробный ропот.
Уходит он в безмолвие и тьму,
Он внятен только сердцу и уму.
И все прониклось цельной красотою,
И смерть сама, как эта ночь, нежна.
Здесь мне легко уверовать душою,
Что тьма загробная желанных тайн полна,
Что рядом с смертью, спящей без движенья,
Трепещут несказанные виденья.
Вечер — откровенность.
Холод — дружба
Не в совсем старинных погребах.
Нам светились пивом грани кружки,
Как веселость светится в глазах.
Мы — мечтатели (иль нет?). Наверно,
Никто так не встревожит взгляд.
Взгляд. Один. Рассеянный и серый.
Медленный, как позабытый яд.
Было — наши почерки сплетались
На листе тетради черновой.
Иль случайно слово вырывалось,
Чтоб, смеясь, забыли мы его.
Будет — шашки — языки пожара
В ржанье волн — белесых жеребят,
И тогда бессонным комиссаром
Ободришь стихами ты ребят.
Все равно — меж камней Барселоны
Иль средь северногерманских мхов —
Будем жить зрачками слив зеленых,
Муравьями черными стихов.
Я хочу, чтоб пепел моей крови
В поле русском… ветер… голубом.
Чтоб в одно с прошелестом любови
Ветер пить черемухи кустом.
И следы от наших ног веселых
Пусть тогда проступят по земле
Так, как звезды в огородах голых
Проступают медленно во мгле.
Мы прощаемся. Навеки? Вряд ли!..
О, скрипи, последнее гусиное перо!
Отойдем, как паруса, как сабли
(Впереди — бело, в тылу — черно).