Кто не знает музыки степей?
Это ветер позвонит бурьяном,
Это заскрежещет скарабей,
Перепел пройдется с барабаном,
Это змейка вьется и скользит,
Шебаршит полевка-экономка,
Где-то суслик суслику свистит,
Где-то лебедь умирает громко.Что же вдруг над степью понеслось?
Будто бы шуршанье, но резины,
Будто скрежет, но цепных колес,
Свист, но бригадирский, не крысиный —
Страшное, негаданное тут:
На глубинку чудища идут.Всё живое замерло в степи.
Утка, сядь! Лисица, не ступи!
Но махины с яркими глазами
Выстроились и погасли сами.
И тогда-то с воем зимних вьюг
Что-то затрещало, зашипело,
Шум заметно вырастает в звук:
Репродуктор объявил Шопена.Кто дыханием нежнейшей бури
Мир степной мгновенно покорил?
Словно плеском лебединых крыл,
Руки плещут по клавиатуре!
Нет, не лебедь — этого плесканья
Не добьется и листва платанья,
Даже ветру не произвести
Этой дрожи, сладостной до боли,
Этого безмолвия почти, -
Тишины из трепета бемолей.Я стою среди глухих долин,
Маленький — и всё же исполин.Были шумы. Те же год от года.
В этот мир вонзился шум иной:
Не громами сбитая природа —
Человеком созданная. Мной.
Хожу, брожу понурый,
Один в своей норе.
Придет шарманщик хмурый,
Заплачет на дворе…
О той свободной доле,
Что мне не суждена,
О том, что ветер в поле,
А на дворе — весна.
А мне — какой дело?
Брожу один, забыт.
И свечка догорела,
И маятник стучит.
Одна, одна надежда
Вон там, в ее окне.
Светла ее одежда,
Она придет ко мне.
А я, нахмурив брови,
Ей в сотый передам,
Как много портил крови
Знакомым и друзьям.
Опять нам будет сладко,
И тихо, и тепло…
В углу горит лампадка,
На сердце отлегло…
Зачем она приходит
Со мною говорить?
Зачем в иглу проводит
Веселенькую нить?
Зачем она роняет
Веселые слова?
Зачем лицо склоняет
И прячет в кружева?
Как холодно и тесно,
Когда ее здесь нет!
Как долго неизвестно,
Блеснет ли в окнах свет…
Лицо мое белее,
Чем белая стена…
Опять, опять сробею,
Когда придет она…
Ведь нечего бояться
И нечего терять…
Но надо ли сказаться?
Но можно ли сказать?
И что? ей молвить — нежной?
Что сердце расцвело?
Что ветер веет снежный?
Что в комнате светло? 7 декабря 1906
Я видел их. Они вдвоем на пляже
Бродили. Был он грустен и красив;
И не сходила с уст одна и та же
Улыбка. Взгляд ресницами закрыв,
Она шла рядом. Лик ее овальный
Прозрачен был и тонок, но не жив.
Качалось солнце, в яркости прощальной,
Над далью моря. Волны на песке
Чредой стихали, с жалобой печальной.
Играл оркестр веселый вдалеке,
Нарядов дамских пестрота мелькала…
И не было приюта их тоске!
Когда ж заката пышность отблистала,
Замолк оркестр, и берег стал пустым,
Как широта покинутого зала, —
Коснулся их лобзанием святым
Вечерний ветер. С жалобным укором,
В безлюдьи море подступило к ним.
И красный месяц сзади встал над бором,
Провел по волнам яркую черту,
На них взглянул неумолимым взором.
И, взявшись за руки, одну мечту
Постигли оба. Странным счастьем полны,
Вошли в сиянье, кинув темноту.
И долго шли, покорны и безмолвны.
Вода росла и ширилась вкруг них,
Чрез плечи их перебегали волны,
Вдруг нежный ветер горестно затих,
И смолк прибой; лишь лунный взор на страже
Один сиял на небесах нагих.
Все было пусто в море и на пляже.
Птичьими полн голосами
Воздух над ширью степной;
Ива, качая ветвями,
Сыплет свой цвет над волной.
Неба лазурь глубока и чиста;
Солнечным блеском вся даль залита!
С милой иду я; пред нами
Гнется тростник молодой.
В сильной сердечной печали
Люди не тратят речей;
Тратят-ли в счастье?—Едва-ли!
Выразить радость—трудней.
Что нам в словах!.. "Ты ведь мой, я—твоя! "
Вот что от милой услышал бы я;
Люди еще не создали
Речи для сердца милей.
Тучки прозрачныя плыли,
Ветер порхал по полям,
Волны, катясь, говорили
Что-то прибрежным камням.
Пение птиц,—так далеко оно!
Сердце блаженством безмолвным полно, —
Ангелы дверь отворили
В рай ослепительный нам!
Когда я милой стал не мил,
Стояли дни осенней стужи,
Ноябрьский ветер грустно выл,
И замерзали к утру лужи.
И сердце горе глубоко
В груди остывшей затаило, —
Потерю счастия легко
Перенести без слез мне было.
Но вновь весна пришла,—гляди,
Как все ликует и смеется, —
И из оттаявшей груди
Наружу песнь печали рвется!
Н. Нович.
Как по синему по Морю все мы плыли без печали,
Легки ветры нам шумели, тихи ветры восставали.
Говорили нам, шептали, что богатый брег вдали,
И по синему потоку нас к Востоку понесли.
В синем Море с каждым часом ярки птицы нам мелькали,
И невиданные рыбы островами возникали,
Мы проплыли три недели, счетом ровно двадцать дней,
Мы не пили и не ели, в изумленности своей.
Души были в нас певучи от крылатостей летящих,
В ароматах были тучи, как в цветущих вешних чащах,
И от радости иные низвергались к грудам рыб,
Но никто меж них, плавучих, из певучих не погиб.
Так мы плыли в синем Море, и проплыли три недели,
Мы от рыб засеребрились, вместе с птицами мы пели,
И когда приплыл Корабль наш на сияющий Восток,
Каждый был певуч, и светел, и угадчив, и высок.
Четыре отрывка о БлокеКому быть живым и хвалимым,
Кто должен быть мертв и хулим, —
Известно у нас подхалимам
Влиятельным только одним.Не знал бы никто, может статься,
В почете ли Пушкин иль нет,
Без докторских их диссертаций,
На все проливающих свет.Но Блок, слава богу, иная,
Иная, по счастью, статья.
Он к нам не спускался с Синая,
Нас не принимал в сыновья.Прославленный не по програме
И вечный вне школ и систем,
Он не изготовлен руками
И нам не навязан никем.____Он ветрен, как ветер. Как ветер,
Шумевший в имении в дни,
Как там еще Филька-фалетер
Скакал в голове шестерни.И жил еще дед-якобинец,
Кристальной души радикал,
От коего ни на мизинец
И ветреник внук не отстал.Тот ветер, проникший под ребра
И в душу, в течение лет
Недоброю славой и доброй
Помянут в стихах и воспет.Тот ветер повсюду. Он — дома,
В деревьях, в деревне, в дожде,
В поэзии третьего тома,
В «Двенадцати», в смерти, везде.
____Широко, широко, широко
Раскинулись речка и луг.
Пора сенокоса, толока,
Страда, суматоха вокруг.
Косцам у речного протока
Заглядываться недосуг.Косьба разохотила Блока,
Схватил косовище барчук.
Ежа чуть не ранил с наскоку,
Косой полоснул двух гадюк.Но он не доделал урока.
Упреки: лентяй, лежебока!
О детство! О школы морока!
О песни пололок и слуг! А к вечеру тучи с востока.
Обложены север и юг.
И ветер жестокий не к сроку
Влетает и режется вдруг
О косы косцов, об осоку,
Резучую гущу излук.О детство! О школы морока!
О песни пололок и слуг!
Широко, широко, широко
Раскинулись речка и луг.____Зловещ горизонт и внезапен,
И в кровоподтеках заря,
Как след незаживших царапин
И кровь на ногах косаря.Нет счета небесным порезам,
Предвестникам бурь и невзгод,
И пахнет водой и железом
И ржавчиной воздух болот.В лесу, на дороге, в овраге,
В деревне или на селе
На тучах такие зигзаги
Сулят непогоду земле.Когда ж над большою столицей
Край неба так ржав и багрян,
С державою что-то случится,
Постигнет страну ураган.Блок на небе видел разводы.
Ему предвещал небосклон
Большую грозу, непогоду,
Великую бурю, циклон.Блок ждал этой бури и встряски,
Ее огневые штрихи
Боязнью и жаждой развязки
Легли в его жизнь и стихи.
День как колокол: в его утробе
Грохот волн и отдаленный гром…
Банка пороху, пригоршня дроби,
Старая берданка за плечом…
Скумбрия проходит косяками,
Мартыны летят за скумбрией…
Вбит патрон. Под всеми парусами
Вылетает ялик смоляной…
Правь рулем, поглядывай на шкоты!
Ветер сбоку, — сзади плес и гул!
Можно крыть! Готовься к повороту —
Хлещет парус, ялик повернул…
Скумбрия проходит полосою,
Выбегает вверх из глубины,
И за ней над самою водою,
Грузно потянулись мартыны…
Мы недаром вышли спозаранку,
Паруса подняли сгоряча, —
Птицей поднимается берданка,
Поднялась и стала у плеча.
Скумбрия проходит косяками,
К солнцу вылетает из волны.
И за рыбой низко над волнами
Тихо проплывают мартыны…
Глаз прищурь и дробью крой с налета, —
Крылья набок и последний крик!
На борт руль! Готовься к повороту —
Подлетаем к птицам напрямик.
Вот они, пробитые навылет,
Выстрелом пронизанные в прах;
Пена их прохладным мылом мылит,
Море их шатает на волнах…
Свежий ветер, песня путевая,
Сизый дым над розовым песком…
Ялик мой! Страда моя морская,
Старая берданка за плечом!
Рвет на клочья встречный ветер
Паровозный сизый дым.
Над полями тает вечер…
Хорошо быть молодым! С верхней полки ноги свесив,
Шуткой девушек смешить,
Коротать дорогу песней,
Волноваться и спешить.Пусть туманом даль намокла,
Никнет блеклая трава,
Ветер свистом лижет стекла.
«С-с-скоро крас-с-сная Мос-с-сква!»Едут все кругом учиться,
Не вагон, а целый вуз!
Светят молодостью лица,
Паровоз ворчит и злится
И везет, везет в столицу
Небывало шумный «груз».Крики, споры, разговоры,
Хохот дружный и густой…
— Говорю же, это скорый!
— Нет, не скорый, а простой!
— Стыдно, друг, в путейцы метишь,
А с движеньем не знаком!
— Ой, как долго!.. Едешь, едешь…
— Кто пойдет за кипятком?! — Нет, товарищ, вы, как страус,
Не ныряйте под крыло,
«Фауст» есть, конечно, «Фауст»,
Но что было, то прошло! Взять хоть образ Маргариты,
Что он сердцу говорит?
— Эх, брат, что ни говори ты,
Трудно жить без Маргарит…— Слушай, Нинка, ты отстала,
Петухом не налетай.
О фосфатах ты читала?
О коррозии металла
Не читала? Почитай!.. Позабыв о жарком лете,
Мокнет блеклая трава,
В стекла бьется скользкий ветер,
И вдали туманно светит
Необъятная Москва.Паровозный дым, как войлок,
Рваным пологом плывет.
Точно конь, почуяв стойло,
Паровоз усилил ход.Станционные ограды
Глухо сдвинулись вокруг…
Эй, Москва! Прими, как надо,
Молодежные отряды
Дружной армии наук!
Строки
Холодное небо сверкало над нами;
Обята морозом, дремала земля.
Кругом и луга, и леса, и поля,
Окованы льдом и покрыты снегами,
Как шепотом смерти, какими-то звуками были полны,
Облиты лучами
Холодной луны.
Тяжелые снежные хлопья висели
На ветках деревьев, лишенных листвы;
Нигде не виднелось зеленой травы;
И, слыша глубокие вздохи метели,
Озябшие птички дрожали над пологом белых снегов,
Печально сидели
Средь мертвых кустов.
Мерцали глаза твои грустно и странно
При свете неверном далекой луны;
В них что-то скрывалось, какие-то сны,
В душе твоей было тоскливо, туманно,
И пряди волос твоих спутал порывистый ветер ночной,
Примчавшись нежданно
Холодной волной.
Под лунным сияньем ты вся побледнела,
Под ветром остыла горячая грудь;
К устам твоим Ночь поспешила прильнуть,
Осыпала инеем нежное тело, —
И ты распростерлась, забылась навеки, простилась с борьбой,
И вьюга запела
Свой гимн над тобой.
(Из либретто оперы «Кузнец Вакула»)
(Посв. памяти А. Н. Серова)
Темно нам, темно, темнешенько,
Словно в темницах сырых.
Месяц стал над рекой,
Чуть краснеется,
В небе тучка плывет,
Чуть белеется…
Холодно нам, холоднехонько,
Словно в гробах ледяных.
Ветра шорох ночной
Еле слышится,
Ничего в осоке
Не колышется…
Тресни же, тресни ты, синий лед!
В блеске лучей золотых,
Мы, как рыбки в реке,
Затрепещемся, —
Сквозь туман рыбакам
Померещимся.
(Из либретто оперы «Кузнец Вакула»)
(Посв. памяти А. Н. Серова)
Темно нам, темно, темнешенько,
Словно в темницах сырых.
Месяц стал над рекой,
Чуть краснеется,
В небе тучка плывет,
Чуть белеется…
Холодно нам, холоднехонько,
Словно в гробах ледяных.
Ветра шорох ночной
Еле слышится,
Ничего в осоке
Не колышется…
Тресни же, тресни ты, синий лед!
В блеске лучей золотых,
Мы, как рыбки в реке,
Затрепещемся, —
Сквозь туман рыбакам
Померещимся.
Вечером поздним слышно далёко,
Город большой притих.
Вдруг донесётся из чьих-то окон
Старый простой мотив.
Чувство такое в сердце воскреснет,
Что и постичь нельзя…
Так у Москвы есть старая песня —
Это Арбат, друзья.Среди хороших новых друзей,
Среди высоких новых огней —
Нет, не забыть мне той, дорогой моей
Дороги детства.
Ты мой любимый старый Арбат,
Неповторимый старый Арбат,
Всегда за мной ветры твои летят.Вот прохожу я ночью бессонной
Мимо имён и дат,
Мимо мелодий, мимо влюблённых —
Их повенчал Арбат.
Здесь будто время бьётся о камни
И за собой влечёт,
И в этой речке малою каплей
Сердце моё течёт.Среди хороших новых друзей,
Среди высоких новых огней —
Нет, не забыть мне той, дорогой моей
Дороги детства.
Ты мой любимый старый Арбат,
Неповторимый старый Арбат,
Всегда за мной ветры твои летят.Знает едва ли улица эта,
Ставшая мне судьбой,
Что, уезжая к дальним рассветам,
Брал я её с собой.
Сквозь расстоянья синей рекою
Вдаль мой Арбат спешит,
Перебирая доброй рукою
Струны моей души.Среди хороших новых друзей,
Среди высоких новых огней –
Нет, не забыть мне той, дорогой моей
Дороги детства.
Ты мой любимый старый Арбат,
Неповторимый старый Арбат,
Всегда за мной ветры твои летят.
Стук колес и ветра свист,
Мчится поезд — дым по пояс;
Бледен русский машинист,
Он ведет немецкий поезд.
Кровь стучит в его висках,
Мыслей спутался порядок;
В длинном поезде войска
И снаряды… и снаряды!
И шумит родная рожь,
И вопят поля и пустошь:
«Неужели довезешь?
Не допустишь… не допустишь!»
Водокачек кирпичи,
Каждый дом и каждый кустик —
Все вокруг него кричит:
«Не допустишь, не допустишь!»
За спиной наган врага,
За спиною смерть… так что же!
Жизнь, конечно, дорога,
Но ведь честь еще дороже.
Ветер шепчет: «Погляди,
Высунься в окно по пояс:
Путь закрыт, и впереди
На пути с горючим поезд».
Он с пути не сводит глаз.
Семафор, должно быть, скоро.
Вот зажегся и погас
Глаз кровавый семафора.
Сердце сжалось у него —
Боль последняя, немая.
Немец смотрит на него,
Ничего не понимая.
Но уж поздно понимать!
Стрелки застучали мелко.
«Родина, — он шепчет, — мать…» —
И проскакивает стрелку.
Взрыва гром и ветра свист…
Ночь встает в огне по пояс;
Гибнет русский машинист,
Гибнет с ним немецкий поезд!
На позабытом тракте к Оренбургу,
В бесплодной и холмистой котловине
Большой, глухой дороги на восток,
Стоит в лугу холщовая кибитка
И бродит кляча в путах. Ни души
Нет на лугу, — цыган в кибитке дремлет,
И девочка-подросток у дороги
Сидит себе одна и равнодушно,
С привычной скукой, смотрит на закат:
На солнце, уходящее за пашню,
На блеск лучей над темным косогором.
Наморщив лоб от ветра, вся в лохмотьях,
Она следит в безлюдье за холодным,
Печальным солнцем, тенью от холма
И алой пылью, веющей с дороги
Из-под копыт кобылы, — то молчит,
То будто грезит, — что-то напевает…
Какая глушь! Какая скудость жизни!
Какие заунывные напевы!
Вот вечереет, солнце в тучку село,
Темнеет в котловине, ветер дует,
И ночь идет… Пошли господь бродягам
Не думать днем и не слыхать, как ночью
Шатается в сухом бурьяне ветер
И что-то шепчет, словно в забытьи!
Спи под кибиткой, девочка! Проснешься —
Буди отца больного, запрягай —
И снова в путь… А для чего, — кто скажет?
Жизнь, как могила в поле, молчалива.
Ты, Могущий, везде и во всем.
Ты пробуждаешь нас к свету,
нас усыпляешь во тьме.
Ты ведешь нас в блуждании.
Идти неизвестно куда понравилось
нам. Три дня мы блуждали,
с нами огонь, оружье, одежда…
Кругом много птиц и зверья,
чего же? Над нами закаты,
восходы, пряный ветер душистый.
Сперва шли широкой долиной.
Зелены были поля.
А дали были так сини.
Потом шли лесами и мшистым
болотом. Цвел вереск. Ржавые
мшаги мы обходили. Бездонные
окнища мы миновали. Держались
по солнцу. Затучилось. Слушали
ветер. На влажную руку ловили
волны его. Стих ветер. Поредели
леса. Пошли мы кряжем
скалистым. Белою костью всюду
торчал можжевельник, светлыми
жилами массы камней сдавились
в давней работе творенья. Сползали
уступами. За грядами утесов
ничто не виднелось. Темнело,
ступенями великанова храма
спустимся ниже. Тучи. Стало
темно. Снизу застлались
туманы. Ступени все круче и
круче. С трудом мы сползали
на мох. Нога внизу ничто
нащупать не может. Здесь мы
ночуем. На мшистом уступе
подремлем до утра. Долгая
тихая ночь. Просыпаясь, слышим
лишь свист неясных полетов.
Вой далекий дрожит равномерно.
Засветился восток. Застлали
туманы долину. Остры как лед,
синими глыбами сгрудились
плотно. Мы долго сидели вне
мира. Пока туман разошелся.
Поднималась над нами стена.
Под нами синела пропасть
бездонно.
Если ты ранен в смертельном бою,
В жестокой сражен борьбе,
Твой друг разорвет рубаху свою,
Твой друг перевяжет рану твою,
Твой друг поможет тебе.
Был ранен в бою командир Абаков
Фашистской пулей шальной.
И ветер развеял гряду облаков,
И солнце качалось на гранях штыков…
Был ранен в бою командир Абаков.
На помощь к нему поспешил связной,
Товарищ и друг – Квашнин.
Он рану рубахой перевязал,
Потом ползком под откос.
Гудела земля, стучало в висках.
Сквозь дым и огонь в покойных руках
Он дружбу свою пронес.
Уже вдалеке сражения дым,
Пахнуло травой и ветром лесным,
Жаворонки поют:
«Возьми винтовку мою, побратим,
Возьми винтовку мою.
Возьми винтовку, мой друг и брат,
Без промаха бей по врагу…»
Быть может, они разглядели тогда
В предсмертный последний миг,
Как черными крыльями машет беда,
Как в черной крови пламенеет вода,
Как гибель настигла их.
Вот я письмо читаю,
А в глазах
Совсем не то,
Что в этих строках, нет.
Над полем, Поля,
Полнится гроза,
В саду срывает ветер
Яблонь цвет.
Ты пишешь:
«Милый,
Выйдешь — близок Дон,
И рядом дом.
Но нет тебя со мной.
Возьмешь волну донскую
На ладонь,
Но высушит ее
Полдневный зной».
Так пишешь ты…
В разбеге этих строк
Другое вижу я —
Шумят леса…
К тебе я ласков,
А к себе я строг
И грусти не хочу.
Ты мне близка.
Но как все это
Трудно описать,
Чтоб не обидеть…
Знаешь,
Я б сказал —
Меж нами нет границ
На много лет.
Над полем, Поля,
Полнится гроза,
В саду срывает ветер
Яблонь цвет.
В душе —
Дороги жизни
Между гроз,
А я иду,
Товарищи вокруг.
Попробуй это все понять
без слез
И, если можешь, — жди,
Мой милый друг.
Вновь зеленые шорохи в лесе
Разогнали зимы тишину,
И холмы, и озера, и веси —
Молодую встречают весну.Здравствуй, здравствуй в цветистом наряде,
Озарившая серую высь.
Мы тоскуем о светлой прохладе,
Мы улыбки твоей дождались.Веселее сверкайте, криницы,
Ветер, запах полей разноси —
Вылетайте, веселые птицы
С громкой песней по красной Руси.Сладко встретить румяное утро,
Улыбнуться в сосновом бору.
На завалинке грустно и мудро
Помечтать над судьбой ввечеру.Ой, судьба, ты и радость, и горе,
Ты и буря, и сладкая тишь,
Словно Волга в далекое море
Неустанные волны катишь.Веет ветер и плещутся воды,
И несется, несется ладья,
И в раздольи тревожной свободы
Несказанная радость моя! Как и встарь — зеленя изумрудны,
Дышит вольно и сладостно грудь,
Только вспомнишь и больно, и трудно,
И несладко порою вздохнуть.Но не надо печали и боли —
Скоро кончится горестный гнет:
К светлой радости, к солнечной воле
Нас весна молодая зовет.Русь родная, выращивай нивы —
Не устанут твои сыновья.
Будет вольною, звонкой, счастливой
И победною песня твоя.Ведь не даром вся слава Господня
В каждом шорохе леса слышна,
Ведь не даром сошла к нам сегодня
Золотая, как солнце, весна.
«Журавли улетели, журавли улетели!
От холодных ветров потемнела земля.
Лишь оставила стая средь бурь и метелей
Одного с перебитым крылом журавля».Ресторанная песенка. Много ли надо,
Чтоб мужчина сверкнул полупьяной слезой?
Я в певце узнаю одногодка солдата,
Опаленного прошлой войной.Нет, я с ним не знаком и не знаю подробно,
О каких журавлях он тоскует сейчас.
Но, должно быть, тоска и остра и огромна,
Если он выжимает слезу и у нас.«Журавли улетели, журавли улетели!
От холодных ветров потемнела земля.
Лишь оставила стая средь бурь и метелей
Одного с перебитым крылом журавля».Ну какой там журавль? И какая там стая?
И куда от него улетела она?
Есть квартира, поди,
Дочь, поди, подрастает,
Помидоры солит хлопотунья жена.И какое крыло у него перебито?
И какое у нас перебито крыло?
Но задумались мы. И вино не допито.
Сладковатой печалью нам душу свело.«Журавли улетели, журавли улетели!!!
От холодных ветров потемнела земля.
Лишь оставила стая средь бурь и метелей
Одного с перебитым крылом журавля».Ресторанная песенка. Пошлый мотивчик.
Ну еще, ну давай, добивай, береди!
Вон и в дальнем углу разговоры затихли,
Душит рюмку майор со Звездой на груди.Побледнела и женщина, губы кусая,
С повтореньем припева больней и больней…
Иль у каждого есть улетевшая стая?
Или каждый отстал от своих журавлей? Допоет и вернется в ночную квартиру.
Разойдутся и люди. Погаснут огни.
Непогода шумит. В небе пусто и сыро.
Неужели и впрямь улетели они?
С тихим ветром, на рассвете,
Свой поклон тебе послал я
И ответ твой перелетный
В час вечерний услыхал я.
Залетел ко мне в каюту
Ветер западный с ответом,
И его я, в час вечерний,
Встретил с лаской и приветом.
Говорил мне ветер нежно:
Спи спокойно, мой родимый!
Сон твой будет безмятежен,
Тихим ангелом хранимый.
Этот ангел смотрит долго
На тебя пытливым взглядом
И с тобою, друг далекий,
Он всегда незримо рядом!
Он с тобой в минуты скорби,
Он с тобой во мгле ненастья,
В думах дня и грезах ночи,
Он с тобою в царстве счастья...
Если добрыми трудами
Ты истекший день отметил
И ко сну отходишь тихо,
Духом благостен и светел,
Если в сердце радость слышишь, —
Знай тогда, мой утомленный:
На тебя глядит с улыбкой
Этот сторож окрыленный!
Если ж ночью молчаливой,
В темный час, когда не спится,
У тебя на сердце грустном
Что-то тяжкое таится,
Если тайные упреки
Повторяет совесть внятно
И тебе твое томленье
Тяжело и непонятно, —
Знай тогда, что в это время,
В сердце сумрак затаенный,—
Это он глядит с укором,
Твой хранитель окрыленный!
У него ль во взоре сила,
У него ли в гневе право,
У него ль в деснице крепость,
У него ли в песне слава...
У него ль одно желанье, —
Чтоб лучам зари огнистой
Каждый вечер предстоял ты
Духом праведный и чистый!
Нынче ветер с востока на запад,
И по мерзлой маньчжурской земле
Начинает поземка царапать
И бежит, исчезая во мгле.
С этим ветром холодным и колким,
Что в окно начинает стучать,
К зауральским серебряным елкам
Хорошо бы сегодня умчать.
Над российским простором промчаться,
Рассекая метельную высь,
Над какой-нибудь Вяткой иль Гжатском,
Над родною Москвой пронестись.
И в рождественский вечер послушать
Трепетание сердца страны,
Заглянуть в непокорную душу,
В роковые ее глубины.
Родников ее недруг не выскреб:
Не в глуши ли болот и лесов
Загораются первые искры
Затаенных до срока скитов.
Как в татарщину, в годы глухие,
Как в те темные годы, когда
В дыме битв зачиналась Россия,
Собирала свои города.
Нелюдима она, невидима,
Темный бор замыкает кольцо.
Закрывает бесстрастная схима
Молодое худое лицо.
Но и ныне, как прежде когда-то,
Не осилить Россию беде,
И запавшие очи подняты
К золотой Вифлеемской звезде.
Пятьдесят лет —
пятьдесят вех;
пятьдесят лет —
пятьдесят лестниц;
Медленный всход
на высоту;
всход на виду
у сотен сплетниц.
Прямо ли, криво ли
лестницы прыгали,
под ветром, под ношей ли, —
ярусы множились,
Узкие дали
вдруг вырастали,
гор кругозоры
низились, ожили.
Где я? — высоко ль? —
полвека — что цоколь;
что бархат — осока
низинных болот.
Что здесь? — не пьяны ль
молчаньем поляны,
куда и бипланы
не взрежут полет?
Пятьдесят лет —
пятьдесят вех;
пятьдесят лет —
пятьдесят всходов.
Что день, то ступень,
и стуки минут —
раздумья и труд,
год за годом.
Вышина…
Тишина…
Звезды — весть…
Но ведь знаю,
День за днем
будет объем
шире, и есть —
даль иная!
Беден мой след!
ношу лет
знать — охоты нет!
ветер, непрошен ты!
Пусть бы путь досягнуть
мог до больших границ,
прежде чем ниц
ринусь я, сброшенный!
Пятьдесят лет —
пятьдесят вех;
пятьдесят лет —
пятьдесят лестниц…
Еще б этот счет! всход вперед!
и пусть на дне —
суд обо мне
мировых сплетниц!
Вы в огне да и в море вовеки не сыщете брода, -
Мы не ждали его — не за легкой добычей пошли.
Провожая закат, мы живем ожиданьем восхода
И, влюбленные в море, живем ожиданьем земли.
Помнишь детские сны о походах Великой Армады,
Абордажи, бои, паруса — и под ложечкой ком?..
Все сбылось: "Становись! Становись!" — раздаются команды, -
Это требует море — скорей становись моряком!
Наверху, впереди — злее ветры, багровее зори, -
Правда, сверху видней, впереди же — исход и земля.
Вы матросские робы, кровавые ваши мозоли
Не забудьте, ребята, когда-то надев кителя!
По сигналу "Пошел!" оживают продрогшие реи,
Горизонт опрокинулся, мачты упали ничком.
Становись, становись, становись человеком скорее, -
Это значит на море — скорей становись моряком!
Поднимаемся в небо по вантам, как будто по вехам, -
Там и ветер живой — он кричит, а не шепчет тайком:
Становись, становись, становись, становись человеком! -
Это значит на море — скорей становись моряком!
Чтоб отсутствием долгим вас близкие не попрекали,
Не грубейте душой и не будьте покорны судьбе, -
Оставайтесь, ребята, людьми, становясь моряками;
Становясь капитаном — храните матроса в себе!
Длинны твои ресницы,
В твоих глазах темные воды,
Дай погрузиться в них,
Дай в глубину войти.
Вот у шахт рудокоп
Качает тусклую лампу
Над входом в рудники,
Где высок вал теней.
Видишь, я нисхожу,
Чтобы забыть в твоем лоне,
Что сверху вдаль грозит,
Ясность, муку и день.
Вырастает в полях,
Где ветер кружит, зерном пьян,
Терн высокий, больной
Под синевой небес.
Руку дай мне,
Мы с тобою вместе срастемся,
Ветру покорны,
Лету пустынных птиц.
Услышим летом
Орган утомленного грома,
Нырнем в осенний свет,
На берегу синих дней.
Мы встанем иногда
Окрай темного колодца,
В глубокую тишь смотреть,
Поискать там любовь нашу.
Или мы войдем с тобой
Из теней золотого леса
В широкую зарю,
Твой ласкающую лоб.
О, печаль Божья,
Крылья любви беспредельной,
Поднимай свой бокал,
Выпей сок сна.
На краю встанем однажды,
Где море, все в желтых пятнах,
Уже тихо идет
К гавани сентября.
И отдохнем
Вверху, в дому цветов увядших,
Где срывается со скал
Ветер вниз и поет.
А тополь ронит,
Колеблясь в лазури вечной,
Уже засохший лист
На твоей шее заснуть.
Хорошо в груди носить надежды,
Если дома —
И огонь и хлеб.
Пуст мой сад,
И дом мой пуст, как прежде.
Слеп мой сад,
И дом мой слеп.
Мне давно, как радость, неизвестен
Аромат покоя и вина.
Не поет с весны веселых песен
Утомленная жена.
Да, в такой ли траурной одежде —
Песни петь,
Плясать ту-степ?!
Хорошо в груди носить надежды,
Если дома —
И огонь и хлеб…
_____
На Восток покоем многоводья
Ветер водит дымные суда…
Нет, не ветер!
Это уголь водит,
Это воля —
Моего труда.
О, страна величия и торга!
Чтоб и нам плоды твои постичь,
Хорошо бы пятому Георгу
С бородой
И голову остричь!
Нам давно, как радость, неизвестен
Аромат покоя и вина.
Не поет с весны веселых песен
Утомленная жена.
Но тогда припомнили б мы снова
Старой песни мудрые слова.
Время ждет.
Но будь готова,
Коронованная голова!
Паровоз
Паровоз вагоны
Паровоз вагоны тянет,
Пар
Пар пускает
Пар пускает под откос,
Крутит
Крутит длинными
Крутит длинными локтями
У железных
У железных у колес.
Паровоз
Паровоз колеса
Паровоз колеса гонит,
Пролетает,
Пролетает, как снаряд…
Только слышно,
Только слышно, как вагоны
По-японски
По-японски говорят…
То ли в окна,
То ли в окна, то ли в двери
Ветер глянул…
Ветер глянул… и назад:
И глазам
И глазам своим
И глазам своим не верит —
Столько
Столько в поезде
Столько в поезде солдат?!
Глянул ветер…
Глянул ветер… и не верит…
И торопится
И торопится к своим,
И летит,
И летит, летит
И летит, летит на север
К приамурским
К приамурским часовым.
Через пущи
Через пущи через чащи.
Через мелкие
Через мелкие кусты
Мчится он…
Мчится он… и по-кошачьи
Выгибаются
Выгибаются мосты.
Он несется
Он несется росомахой
По сугробам
По сугробам снеговым
И кидается
И кидается с размаху
На тулупы
На тулупы к часовым!
Часовой
Часовой снимает чайник,
Улыбается
Улыбается в ответ:
«Зря волнуетесь,
«Зря волнуетесь, начальник,
Все в порядке…
Все в порядке… пьяных нет».
Мы не станем
Мы не станем драться
Мы не станем драться сами,
Но Союз
Но Союз вполне готов…
Нам известно
Нам известно расписанье
Всех
Всех японских
Всех японских поездов!
Ветер жгучий и сухой
Налетает от Востока.
У него как уголь око
Желтый лик, весь облик злой.
Одевается он мглой,
Убирается песками,
Издевается над нами,
Гасит Солнце, и с Луной
Разговор ведет степной.
Где-то липа шепчет к липе,
Вздрогнет в лад узорный клен.
Здесь простор со всех сторон,
На песчаной пересы́пи
Только духу внятный звон: —
Не былинка до былинки,
А песчинка до песчинки,
Здесь растенья не растут,
Лишь пески узор плетут.
Ходит ветер, жжет и сушит,
Мысли в жаркой полутьме,
Ходит ветер, мучит души,
Тайну будит он в уме.
Говорит о невозвратном,
Завлекая за курган,
К песням воли, к людям ратным,
Что раскинули свой стан
В посмеянье вражьих стран.
Желтоликий, хмурит брови,
Закрутил воронкой прах,
Повесть битвы, сказку крови
Ворошит в седых песках.
Льнет к земле как к изголовью,
Зноем носится в степи.
Поделись своею кровью,
Степь нам красной окропи!
Вот в песок, шуршащий сухо,
Нож я, в замысле моем,
Вверх втыкаю лезвием.
Уж уважу злого духа!
Вместе песню мы споем.
Кто-то мчится, шепчет глухо,
Дышит жаром, и глаза
Норовит засыпать прахом,
Укусил огнем и страхом,
Развернулся как гроза,
Разметался, умалился,
С малой горстью праха слился,
Сеет, сеет свой посев,
Очи — свечки, смерчем взвился,
Взвизгнул, острый нож задев.
И умчался, спешный, зыбкий,
Прочь за степи, в печь свою.
Я ж смотрю, со злой улыбкой,
Как течет по лезвию
Кровь, что кровь зажгла мою.
Что такое счастье,
милый друг?
Что такое счастье
близких двух?
Выйдут москвичи из норок,
в белом все, в летнем все,
поглядеть, как на планерах
дни взмывают над шоссе.
По шоссе шуршат машины,
на лету, налегке.
Тополевые пушины —
по Москве по реке.
А по лесу, по опушке,
здесь, у всех же на виду,
тесно сдвинуто друг к дружке,
на серебряном ходу
едет счастье краем леса.
По опушке по лесной
пахнет хвоевым навесом,
разомлелою сосной.
Едет счастье, едет, едет,
еле слышен шины хруст,
медленно на велосипеде
катит драгоценный груз.
Он руками обнял стан ей,
самый близкий, самый свой.
А вокруг зари блистанье,
запах ветра, шелест хвой.
Милая бочком уселась
у рогатого руля.
Ветер проявляет смелость,
краем платья шевеля.
Едет счастье, едет, едет
здесь, у всех же под рукой, —
медленно на велосипеде
ощущается щекой.
Чуть поблескивают спицы
в искрах солнечных лучей.
Хорошо им, видно, спится
друг у друга на плече.
А вокруг Москва в нарядах,
а вокруг весна в цвету,
Красной Армии порядок,
и — планеры в высоту.
Что ж такое счастье
близких двух?
Вот оно какое,
милый друг!
1
Над чёрным очертаньем мыса —
Луна — как рыцарский доспех.
На пристани — цилиндр и мех,
Хотелось бы: поэт, актриса.
Огромное дыханье ветра,
Дыханье северных садов, —
И горестный, огромный вздох:
— Ne laissez pas traîner mes lettres!
2
Так, руки заложив в карманы,
Стою. Синеет водный путь.
— Опять любить кого-нибудь? —
Ты уезжаешь утром рано.
Горячие туманы Сити —
В глазах твоих. Вот та́к, ну вот…
Я буду помнить — только рот
И страстный возглас твой: — Живите!
3
Смывает лучшие румяна —
Любовь. Попробуйте на вкус,
Как слёзы — со́лоны. Боюсь,
Я завтра утром — мёртвой встану.
Из Индии пришлите камни.
Когда увидимся? — Во сне.
— Как ветрено! — Привет жене,
И той — зеленоглазой — даме.
4
Ревнивый ветер треплет шаль.
Мне этот час сужден — от века.
Я чувствую у рта и в ве́ках
Почти звериную печаль.
Такая слабость вдоль колен!
— Так вот она, стрела Господня!
— Какое зарево! — Сегодня
Я буду бешеной Кармен.
* * *
…Так, руки заложив в карманы,
Стою. Меж нами океан.
Над городом — туман, туман.
Любви старинные туманы.
Увидя, что топор Крестьянин нёс,
«Голубчик, — Деревцо сказало молодое, —
Пожалуй, выруби вокруг меня ты лес,
Я не могу расти в покое:
Ни солнца мне не виден свет,
Ни для корней моих простору нет,
Ни ветеркам вокруг меня свободы,
Такие надо мной он сплесть изволил своды!
Когда б не от него расти помеха мне,
Я в год бы сделалось красою сей стране,
И тенью бы моей покрылась вся долина;
А ныне тонко я, почти как хворостина».
Взялся Крестьянин за топор,
И Дереву, как другу,
Он оказал услугу:
Вкруг Деревца большой очистился простор;
Но торжество его недолго было!
То солнцем дерево печет,
То градом, то дождем сечёт,
И ветром, наконец, то Деревцо сломило.
«Безумное! — ему сказала тут змея, —
Не от тебя ль беда твоя?
Когда б, укрытое в лесу, ты возрастало,
Тебе б вредить ни зной, ни ветры не могли,
Тебя бы старые деревья берегли;
А если б некогда деревьев тех не стало,
И время их бы отошло,
Тогда в свою чреду ты столько б возросло,
Усилилось и укрепилось,
Что нынешней беды с тобой бы не случилось,
И бурю, может быть, ты б выдержать могло!»
Из цикла «Киммерийская весна»IПреградой волнам и ветрам
Стена размытого вулкана,
Как воздымающийся храм,
Встаёт из сизого тумана.
По зыбям меркнущих равнин,
Томимым неуёмной дрожью,
Направь ладью к её подножью
Пустынным вечером — один.
И над живыми зеркалами
Возникнет тёмная гора,
Как разметавшееся пламя
Окаменелого костра.
Из недр изверженным порывом,
Трагическим и горделивым,
Взметнулись вихри древних сил —
Так в буре складок, в свисте крыл,
В водоворотах снов и бреда,
Прорвавшись сквозь упор веков,
Клубится мрамор всех ветров —
Самофракийская Победа! IIНад чёрно-золотым стеклом
Струистым бередя веслом
Узоры зыбкого молчанья,
Беззвучно оплыви кругом
Сторожевые изваянья,
Войди под стрельчатый намёт,
И пусть душа твоя поймёт
Безвыходность слепых усилий
Титанов, скованных в гробу,
И бред распятых шестикрылий
Окаменелых Керубу.
Спустись в базальтовые гроты,
Вглядись в провалы и пустоты,
Похожие на вход в Аид…
Прислушайся, как шелестит
В них голос моря — безысходней,
Чем плач теней… И над кормой
Склонись, тревожный и немой,
Перед богами преисподней…
…Потом плыви скорее прочь.
Ты завтра вспомнишь только ночь,
Столпы базальтовых гигантов,
Однообразный голос вод
И радугами бриллиантов
Переливающийся свод.
На Карпатах,
На Карпатах,
Под австрийский
Свист и вой,
Потерял казак папаху
Вместе с русой головой.
Задремавший подорожьем
Ветер дрогнул,
И с полей
Он пошел зеленой дрожью
По букетам тополей.
Он подался до Кубани,
День ли,
Два ли протекло —
Он добрался до Кубани,
Свистнул в желтое стекло.
В хате девка молодая,
Позабыв про хоровод,
На бубнового
На бубновогогадает,
На червового кладет.
Или девке это снится?
Вышла девка —
Ни души.
Тишь,
И лунные лисицы
Шнырят по двору в тиши.
И смекнула молодая:
Этот посвист
Не к добру,
И стоит она, рыдает
На порхающем ветру…
…И гремим,
И протестуем,
И терзаем
Мы любя.
Эту песенку простую
Написал я
Для тебя.
В ней, наивной
И напевной,
Много доброго тепла.
Чтобы более душевной
Ты, любимая, была.
Нам,
Прошедшим зной и снежность,
Нам,
Вдыхавшим пыль и дым, —
Нам нужны
Друзья и нежность
Много больше, чем другим.
I
Преградой волнам и ветрам
Стена размытого вулкана,
Как воздымающийся храм,
Встаёт из сизого тумана.
По зыбям меркнущих равнин,
Томимым неуёмной дрожью,
Направь ладью к её подножью
Пустынным вечером — один.
И над живыми зеркалами
Возникнет тёмная гора,
Как разметавшееся пламя
Окаменелого костра.
Из недр изверженным порывом,
Трагическим и горделивым,
Взметнулись вихри древних сил —
Так в буре складок, в свисте крыл,
В водоворотах снов и бреда,
Прорвавшись сквозь упор веков,
Клубится мрамор всех ветров —
Самофракийская Победа!
II
Над чёрно-золотым стеклом
Струистым бередя веслом
Узоры зыбкого молчанья,
Беззвучно оплыви кругом
Сторожевые изваянья,
Войди под стрельчатый намёт,
И пусть душа твоя поймёт
Безвыходность слепых усилий
Титанов, скованных в гробу,
И бред распятых шестикрылий
Окаменелых Керубу.
Спустись в базальтовые гроты,
Вглядись в провалы и пустоты,
Похожие на вход в Аид…
Прислушайся, как шелестит
В них голос моря — безысходней,
Чем плач теней… И над кормой
Склонись, тревожный и немой,
Перед богами преисподней…
…Потом плыви скорее прочь.
Ты завтра вспомнишь только ночь,
Столпы базальтовых гигантов,
Однообразный голос вод
И радугами бриллиантов
Переливающийся свод.
Солнце красное зашло,
Засыпает день тоскливо,
Там, где тихий пруд глубок —
Над водой склонилась ива.
Как без милой тяжело!
Лейтесь слезы молчаливо!
Грустно шепчет ветерок,
В камышах трепещет ива.
Грусть тиха и глубока,
Светел образ твой далекий:
Так звезду меж ивняка
Отражает пруд глубокий.
Сумрак, тучи… Гнется ива,
Дождь шумит среди ветвей,
Плачет ветер сиротливо:
Где же свет звезды твоей?
Ищет он звезды сиянье
Глубоко на дне морей;
Не заглянет в глубь страданья
Кроткий свет любви твоей.
К берегам тропой лесною
Я спускаюсь в камыши,
Озаренные луною —
О тебе мечтать в тиши.
Если тучка набегает —
Ветра вольного струя
В камышах во тьме вздыхает
Так что плачу, плачу я!
Мнится мне, что в дуновенье
Слышу голос твой родной,
И твое струится пенье
И сливается с волной.
Заклубились тучи,
Солнечный закат…
Ветер убегает,
Трепетом обят.
Дико блеском молний
Свод изборожден,
Образ их летучий —
Влагой отражен.
Мнится, что стоишь ты
Смело под грозой,
Что играет ветер
Длинною косой.
Над прудом луна сияет,
И в венок из камышей
Розы бледные вплетает
Серебро ее лучей.
То оленей вереница
Пробежит в ночной тиши,
То проснется, вздрогнув, птица —
Там, где гуще камыши.
Тихий трепет умиленья
И покорности судьбе;
Как вечернее моленье,
В сердце — память о тебе.
1
Темно в хате, душно в хате;
Пляшут ложки на столе.
Скачет ведьма на ухвате,
Едет черт на помеле.Светло в хате, чисто в хате;
Вышла баба из трубы,
Набрала воды в ушате,
Загадала на бобы.«Приходите, черти, змеи!
Пир дадим, сестра-душа!»
И сняла колдунья с шеи
Двухаршинного ужа…2
Ветер свищет, ветер вьется,
Воет бор, ревет ручей;
Вдаль по воздуху несется
Стая леших и чертей.Поле стонет, поле плачет,
Завывает, словно волк;
По земле ползет и скачет
Змей гремучих целый полк.Вползли змеи в двери хаты,
Черти с шумом из трубы,
Безобразны и рогаты,
Повалились, как грибы.3
Обниманья, сплетни, говор,
Всякий хочет угодить;
Черный уж, колдуньин повар,
Стал меж тем уху варить.И покуда мыл он плошки,
Все, без скрипки, без смычка,
Под напев голодной кошки,
Принялись за трепачка…
. . . . . . . . . .4
Славно пляшет на три сорта
Сатанинская семья!
И колдунья, сватья черта,
От восторга не своя.Что за праздник! песни, хохот,
Крик, блеянье, волчий вой,
Львиный рев и конский топот,
Зев и говор громовой.Любо это ей до смерти!
Вдруг запели петухи,
И пропали гости-черти,
Не дождавшися ухи.
Загорелся луч денницы,
И опять запели птицы
За окном моей темницы.
Свет раскрыл мои ресницы.
Снова скорбью без границы,
Словно бредом огневицы,
Дух измученный томится,
На простор мечта стремится.
Птицы! птицы! вы — на воле!
Вы своей довольны долей,
Целый мир вам — ваше поле!
Не понять вам нашей боли!
День и ночь — не все равно ли,
Если жизнь идет в неволе!
Спойте ж мне, — вы на свободе, —
Песню о моем народе!
Солнце, солнце! ты — прекрасно!
Ты над миром ходишь властно
В тучах и в лазури ясной.
Я ж все вижу безучастно,
Я безгласно, я всечасно
Все томлюсь тоской напрасной —
Вновь увидеть край желанный!
Озари те, солнце, страны!
Ветер, ветер! ты, ретивый,
На конях взвиваешь гривы,
Ты в полях волнуешь нивы,
В море крутишь волн извивы!
Много вас! вы все счастливы!
Ветры! если бы могли вы
Пронести хотя бы мимо
Песнь страны моей родимой!
Светит снова луч денницы.
За окном щебечут птицы.
Высоко окно темницы.
Слезы виснут на ресницы.
Нет тоске моей границы.
Словно бредом огневицы,
Дух измученный томится,
На простор мечта стремится.
1913