Найдено стихов - 426.
На одной странице показано - 35.
Чтобы посмотреть как можно больше стихов из коллекции, переходите по страницам внизу экрана.
Стихи отсортированы так, что в начале Вы будете видеть более короткие стихи.
На последней странице Вы можете найти самые длинные стихи по теме.
Восемь лет я живу в красоте
На величественной высоте.
Из окна виден синий залив.
В нем — луны золотой перелив.
И — цветущей волной деревень —
Заливает нас в мае сирень,
И тогда дачки все и дома —
Сплошь сиреневая кутерьма!
Оттого так душисты мечты —
Не сиреневые ли цветы?
Оттого в упоенье душа,
Постоянно сиренью дыша…
А зимой — на полгода — снега,
Лыжи, валенки, санки, пурга.
Жарко топлена русская печь.
Книг классических четкая речь.
Нет здесь скуки, сводящей с ума:
Ведь со мною природа сама.
А сумевшие сблизиться с ней
Глубже делаются и ясней.
Нет, не тянет меня в города,
Где царит «золотая орда».
Ум бездушный, безумье души
Мне виднее из Божьей глуши.
Я со всеми в деревне знаком:
И с сапожником, и с рыбаком.
И кого не влекут кабаки,
Те к поэту идут рыбаки.
Скучно жить без газет мужичку…
Покурить мне дадут табачку,
Если нет у меня самого.
Если есть — я даю своего.
Без коня, да и без колеса
Мы идем на озера в леса
Рыболовить, взяв хлеба в суму,
Возвращаясь в глубокую тьму.
И со мной постоянно она,
Кто ко мне, как природа, нежна,
Чей единственный истинный ум
Шуму дрязг предпочел синий шум.
Я природой живу и дышу,
Вдохновенно и просто пишу.
Растворяясь душой в простоте,
Я живу на земле в красоте!
Грустно видеть, как судьба порою
Человека беспощадно гонит;
Как он силы напрягает к бою
И опять главу печально клонит;
Как вся жизнь — невзгода да лишенье,
Как нужда с трудом не расстается,
И в немом и сумрачном терпенье
Человек с лихой судьбою бьется.Но еще грустней на сердце станет,
Как свершается паденье брата;
Как душа в нем робко, грустно вянет
Под дыханьем грубого разврата;
Как высокий дух и разум ясный
Средь страстей невежественных никнет,
Как потом, черствея ежечасно,
Человек к бездушию привыкнет.Но грустней, когда лежит тяжелый
Мрак на жизни целого народа,
И живет он скорбный, невеселый —
Силам нет свободного исхода.
Он раскрыть даров своих не смеет;
Смутно он свое призванье внемлет,
Слово робко на устах немеет,
Ум во тьме, душа пугливо дремлет.Но когда с народа мрак снимает
Провиденье благодатной дланью —
Вспрянет ум и крылья простирает;
Сознает народ свое призванье,
Свой он подвиг замышляет смело;
В божьем мире людям дела много…
И исполнен дум, готов на дело,
В мир народ идет и славит бога.
С расстройством в голове
Давно, — лет десять будет, —
Доносит, рядит, са́дит
Фискал один в Москве.
Он мечется в припадке
Безумства, — но ни в ком
Однако нет догадки,
Что он в бреду таком
Шалеет с каждым разом…
В рассудке кутерьма…
Перо макая в разум,
Фискал сошел с ума.
Фискалом
Начав карьеру, стал
Работать, как фискал
Из выгоды он вскоре
И, тронувшись умом,
Он так вошел в фискальство,
Что даже и начальство
Решило: «В желтый дом
Он годен по проказам;
Бог весть, творить, что стал!..»
Перо макая в разум,
С ума сошел фискал.
Забившись где-то в угол,
Он видит на Руси
(Господь его спаси!)
Каких-то красных пугал.
Он чует всюду там
Маратов, Робеспьеров…
(Не первый из примеров:
«Чай, пил не по летам!»)
Фискал кричит с экстазом:
— «Позор для них, тюрьма!..»
Перо макая в разум,
Фискал сошел с ума.
Когда подчас на бале
Явившийся фискал
Увидит, что тот бал
Мазуркой заключали,
Он крикнет, став на стул
(Дрожи, танцоров лига!):
— «Здесь польская интрига!..
Измена! Караул!..»
Мигни-ка кто тут глазом,
Он стражу бы позвал…
Перо макая в разум,
С ума сошел фискал.
Скажи-ка кто печатно,
Что «давит мух паук»,
Он разразится вдруг
Доносом, вероятно?
— «Смысл этой фразы взвесь! —
Взревет фискал беспутный: —
Над властью абсолютной
Насмешка скрыта здесь!»
К невинным самым фразам
Пристанет, как чума…
Перо макая в разум,
Фискал сошел с ума.
Для всех великоруссов
Отличный, в нем урок:
Московский наш Видок,
Сводя с ума всех трусов,
Рехнулся сам теперь;
В своем недуге злейшем,
Рыча, как лютый зверь,
Он равен стал с Корейшем.
Нам жаль его весьма,
Хоть он и был пролазом…
Перо макая в разум,
Фискал сошел с ума.
С разстройством в голове
Давно, — лет десять будет, —
Доносит, рядит, садит
Фискал один в Москве.
Он мечется в припадке
Безумства, — но ни в ком
Однако нет догадки,
Что он в бреду таком
Шалеет с каждым разом…
В разсудке кутерьма…
Перо макая в разум,
Фискал сошел с ума.
Фискалом con amrе
Начав карьеру, стал
Работать, как фискал
Из выгоды он вскоре
И, тронувшись умом,
Он так вошел в фискальство,
Что даже и начальство
Решило: „В желтый дом
Он годен по проказам;
Бог весть, творить, что стал!..“
Перо макая в разум,
С ума сошел фискал.
Забившись где-то в угол,
Он видит на Руси
(Господь его спаси!)
Каких-то красных пугал.
Он чует всюду там
Маратов, Робеспьеров…
(Не первый из примеров:
„Чай, пил не по летам!“)
Фискал кричит с экстазом:
— „Позор для них, тюрьма!..“
Перо макая в разум,
Фискал сошел с ума.
Когда подчас на бале
Явившийся фискал
Увидит, что тот бал
Мазуркой заключали,
Он крикнет, став на стул
(Дрожи, танцоров лига!):
— „Здесь польская интрига!..
Измена! Караул!..“
Мигни-ка кто тут глазом,
Он стражу бы позвал…
Перо макая в разум,
С ума сошел фискал.
Скажи-ка кто печатно,
Что „давит мух паук,“
Он разразится вдруг
Доносом, вероятно?
— „Смысл этой фразы взвесь!“
Взревет фискал безпутный:
„Над властью абсолютной
Насмешка скрыта здесь!“
К невинным самым фразам
Пристанет, как чума…
Перо макая в разум,
Фискал сошел с ума.
Для всех великоруссов
Отличный, в нем урок:
Московский наш Видок,
Сводя с ума всех трусов,
Рехнулся сам теперь;
В своем недуге злейшем,
Рыча, как лютый зверь,
Он равен стал с Корейшем.
Нам жаль его весьма,
Хоть он и был пролазом…
Перо макая в разум,
Фискал сошел с ума.
(Гексаметры Авсония)
Все непрочное в мире родит, и ведет, и крушит Рок,
Рок, неверный и зыбкий, но манит нас льстивых надежд рой,
Рой, что с нами всю жизнь, и с кем разлучит нас одна смерть,
Смерть ненасытная, кою адская кроет в свой мрак ночь.
Ночь в свой черед умирает, едва воссияет златой свет,
Свет, этот дар богов, пред кем впереди предлетит Феб,
Феб, от кого не укрылся с Кипридой одетый в доспех Марс,
Марс, что рожден без отца; его чтит фракийцев слепой род,
Род проклятый мужей, что свой в преступлениях зрит долг,
Долг убивать, как жертву, людей; таков той страны нрав, —
Нрав свирепых племен, что законов признать не хотят власть.
Власть, что в мире возникла из вечных природы людской прав,
Прав благочестия дщерей, прав, где сказался богов ум,
Ум этот чувством небесным кропит достойный того дух,
Дух подобие мира, всей жизни начало, упор, мощь,
Мощь, бессильная, впрочем: затем, что все — шутка, ничто все!
Тебе, студент времен далеких,
Первоначальных, — я пою;
Ты помнишь ряд палат высоких,
Свою зеленую скамью;
Перегородок ряд железных
Ее на части разделял,
И их, как вовсе бесполезных,
Я в упоеньи силы рвал.Ты помнишь множество историй
(Истории учились мы),
Нестройный шум аудиторий,
Где наши юные умы
Пускались в путь, велися споры;
Веселой шуткой и умом
Сверкали живо разговоры
За чаем, редко за вином.Не всё гремели наши речи,
Мешались руки между слов,
И тяжко падали на плечи
Удары дружных кулаков.
И мой — тебе знаком довольно:
Когда ты глупости мне врал,
Он убедительно и больно
Соседа в спину упрекал.А ты, — ты был не то, что ныне,
Ты молод был, ты был хорош;
Знал на пятак ты по-латыни,
А географии — на грош.
Хранил ты светских лоск приличий,
Но жизнь и сельскую ты вел:
Охотник главный, много дичи
Всегда и нес ты и порол.Ты нравился во время оно;
Ты слушал, лестью упоен,
Что ты похож на Аполлона. —
Теперь, какой ты Аполлон!
Вокруг тебя веемою пахло,
Теперь ты в пристань стал, на рейд;
Ты ветхий деньми, старец дряхлый…
О meines Leben’s golden Zeit!
Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идет безрукий в синема.Мне лиру ангел подает,
Мне мир прозрачен, как стекло,
А он сейчас разинет рот
Пред идиотствами Шарло.За что свой незаметный век
Влачит в неравенстве таком
Беззлобный, смирный человек
С опустошенным рукавом? Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Безрукий прочь из синема
Идет по улице домой.Ремянный бич я достаю
С протяжным окриком тогда
И ангелов наотмашь бью,
И ангелы сквозь проводаВзлетают в городскую высь.
Так с венетийских площадей
Пугливо голуби неслись
От ног возлюбленной моей.Тогда, прилично шляпу сняв,
К безрукому я подхожу,
Тихонько трогаю рукав
И речь такую завожу: «Pardon, monsieur *, когда в аду
За жизнь надменную мою
Я казнь достойную найду,
А вы с супругою в раюСпокойно будете витать,
Юдоль земную созерцать,
Напевы дивные внимать,
Крылами белыми сиять, -Тогда с прохладнейших высот
Мне сбросьте перышко одно:
Пускай снежинкой упадет
На грудь спаленную оно».Стоит безрукий предо мной,
И улыбается слегка,
И удаляется с женой,
Не приподнявши котелка.
_________________________
* Простите, сударь (фр.)
Вы мне не поверите и просто не поймёте:
В космосе страшней, чем даже в дантовском аду, —
По пространству-времени мы прём на звездолёте,
Как с горы на собственном заду.
Но от Земли до Беты — восемь дён,
Ну, а до планеты Эпсилон
Не считаем мы, чтоб не сойти с ума.
Вечность и тоска — ох, влипли как!
Наизусть читаем Киплинга,
А кругом — космическая тьма.
На Земле читали в фантастических романах
Про возможность встречи с иноземным существом,
Мы на Земле забыли десять заповедей рваных —
Нам все встречи с ближним нипочём!
Но от Земли до Беты — восемь дён,
Ну, а до планеты Эпсилон
Не считаем мы, чтоб не сойти с ума.
Вечность и тоска — игрушки нам!
Наизусть читаем Пушкина,
А кругом — космическая тьма.
Нам прививки сделаны от слёз и грёз дешёвых,
От дурных болезней и от бешеных зверей —
Нам плевать из космоса на взрывы всех сверхновых:
На Земле бывало веселей!
Но от Земли до Беты — восемь дён,
Ну, а до планеты Эпсилон
Не считаем мы, чтоб не сойти с ума.
Вечность и тоска — ох, влипли как!
Наизусть читаем Киплинга,
А кругом — космическая тьма.
Прежнего земного не увидим небосклона:
Если верить россказням учёных чудаков,
Ведь, когда вернёмся мы, по всем по их законам
На Земле пройдёт семьсот веков!
То-то есть смеяться отчего:
На Земле бояться нечего —
На Земле нет больше тюрем и дворцов!
На Бога уповали, бедного,
Но теперь узнали: нет его —
Ныне, присно и во век веков!
Жива ли, Каршин, ты?
Коль ты жива, вспеваешь
И муз не забываешь,
Срывающа себе парнасские венцы? А я стихи читал,
Которы ты слагала.
Ты резко возлетала
На гору, где Пегас крылатый возблистал.Ум Каршины возрос,
Германии ко чести.
Я то сказал без лести,
Хотя германка ты, а я породой росс.Германия и мне,
Не бывшу в ней, известна,
Стихов душа всеместна,
Да я ж еще и член в ученой сей стране.Различных тон музык,
Как автора «Меропы»,
Знаком мне всей Европы,
И столько же знаком германский мне язык.Я часто воздыхал,
Стихов твоих не видя,
И, на Парнасе сидя,
Довольно я о них хвалы твои слыхал.Тобой еще зрит свет —
Пииты не годятся,
Которы не родятся
Со музами вступить во дружбу и совет, И лучшие умы
В стихах холодных гнусны,
Сложенья их невкусны,
Но знаешь ты и я, и все то мы.В тебе дух бодрый зрю,
Высокость вижу, нежность,
Хороший вкус, прилежность
И жар, которым я, как ты, и сам горю.Тебя произвела
Средь низости народа
К высокости природа,
И мнится мне, <что> то нам Сафа родила.Внемли мои слова,
Германска Сафа, ныне:
Воспой Екатерине,
Дабы твои стихи внимала и Нева.
Мы в двух горницах соседних, и в едином терему.
На таинственных обеднях, посвящаемых Уму.
Ум — алмазный устроитель возносящихся дворцов,
Наш божественный хранитель, дарователь всех венцов.
Мы в двух горницах раздельных, мы за тонкою стеной,
В час радений корабельных будем в горнице одной.
Помолчал я, постучал я, и распалася стена,
Красоту души встречал я, красота души одна.
Хоть и много есть у Бога расцветающих цветов,
Но одна ведет дорога к предызбраннице веков.
Походили мы по дальним, по лазоревым звезда́м,
Уж скитаниям печальным больше сердце не отдам.
Хоть лазоревы и чудны звезды выси голубой,
Хоть златисты, изумрудны, тяжко быть мне врозь с тобой.
Ты пришла с Звезды Лазурной, я пришел с Звезды Рубин,
Оба были в сказке бурной, двум Земля — приют один.
И теперь в великом чуде мы в раденьи Корабля,
Светят очи, дышат груди, в Небе царствует Земля.
После солнца чарующей ласки
И зеленых уборов земли,
Грустно видеть осенния краски,
Что свинцом на природу легли…
Замечаем мы всюду утраты,
В резком воздухе нет теплоты,
Унеслись без следа ароматы
И завяли уныло цветы…
Все в холодные тоны одето,
Все невольную будит печаль
И недавнего, теплого лета,
Как чего-то родного — нам жаль.
Унывая, мы даже готовы
Перед каждой зимой забывать,
Что весна своей ласкою новой
Обогреет нам землю опять.
Безотраднее чувство другое
Проживать огорченным умом,
Наступленье зимы роковое,
Разгадав на лице дорогом!
Зная, как иногда без пощады
Гасит гнет пережитых годов,
Честный ум, бескорыстные взгляды,
И высокую к людям любовь,
В первый раз… в взгляде друга суровом
Недостаток найти теплоты
И с тоской… в выражении новом
Не узнать дорогия черты,
Чтоб потом, если только не в силе
Мы прошедшего сразу забыть,
Все, что мы в человеке любили
Хоронить, без конца хоронить…
Во время, впору, кстати —
Вот счастия девиз. —
Иванов, что есть счастье?
Иметь покров в ненастье,
Тепло во время стужи,
Прохладну тень от зною;
Голодному хлеб-соль,
А сытому — надежду
На завтрашнее благо;
Сегодня ж — уверенье,
Что совесть в нем чиста,
Что он приятен людям,
Друзьям своим любезен,
Младой подруге мил;
Что он, не зная рабства,
Не обинуясь, может
Работать, отдыхать,
Копить и расточать,
Во время, впору, кстати. Но кто научит нас
Все делать впору, кстати?
Никто иной как сердце,
Как собственное сердце;
Оно должно вести
Нас бережно и ловко,
Как хитрых балансеров,
По оной тонкой нити,
Которая зовется:
Во время, впору, кстати.
Протянута над бездной
Сия чудесна нить;
Над темной бездной скуки,
Душевной пустоты,
Где примет нас зевота,
Положат спать болезни,
И отвращенье в льдяных
Об ятиях морит. Но как нам уберечься,
Чтобы туда не пасть?
Спроси у философов;
Один тебе твердит:
‘Не слушайся ты сердца,
А слушайся ума;
Сего имей вождем! ’
Другой велит напротив,
А третий… Но не станем
Одни слова их слушать,
Посмотрим, как они
С хвалеными вождями
В пример пред нами пойдут —
Ах, бедные! в болото
На кочки, в грязь лицом! Кто вел их — ум без сердца?
Иль сердце без ума?
Ах, может быть, и оба;
Но, омраченны лживым
Внушением Сирен,
Внутр юду заглушили
Природы глас — инстинкт,
Закон поры и кстати. А мой совет таков:
Ум с сердцем согласи,
Но более второму
Всегда послушен будь,
За тем, что в нем природа
Свой внедрила инстинкт. Конечно, ум есть жезл,
К которому должны
Привязывать мы сердце,
Как виноградну лозу
К тычинке, — чтобы вверх
Росла, не в прахе б стлалась:
Но может ведь лоза
Прожить и без тычинки,
Хотя и дико, криво,
И плод нести, хоть горький!
Тычинка ж без лозы —
Дреколье лишь сухое,
Таков без сердца ум. Но мы ума не презрим, —
Когда ведет нас сердце
Естественной стезею,
Тогда идти уму
Пред нами со свечою —
Авось либо мы эдак
С пути не совратимся,
Держась поры и кстати,
На том балансируя. Прими, любезный друг,
Сие мое кропанье
Без связи, без начала
И без конца — ты видишь!
Но мне какая нужда;
Я вылил на бумагу
Все то, о чем с тобою
Вечор мы толковали.
Не пугайся, не думай о духе моем:
Я лишь череп — не страшное слово,
Мертвый череп, в котором — не так, как в живом —
Ничего не таится дурного.
Я при жизни, как ты, мог и пить и любить, —
Пусть гниют мои кости до века!
Наливай — ты не можешь меня осквернить:
Червь противнее губ человека.
Лучше чудную влагу в себе содержать,
Оживляющий сок виноградин,
И ходить в виде кубка кругом, чем питать
Копошащихся, слизистых гадин.
Там, где ум мой блистал, я чужому уму
Помогу изливаться свободней;
Если мозг наш иссох, то, конечно, ему
Нет замены — вина благородней.
Пей, покуда ты жив, а умрешь — может быть,
И тебя из могилы достанут,
И твой череп, как я, кубком будет служить,
Пировать с ним живущие станут.
Почему ж и не так? Голове-то иной,
После жизни нелепой, бесплодной,
Умереть и быть кубком — ведь шанс недурной, —
Быть к чему-нибудь путному годным.
Питомец мод, большого света друг,
Обычаев блестящий наблюдатель,
Ты мне велишь оставить мирный круг,
Где, красоты беспечный обожатель,
Я провожу незнаемый досуг.
Как ты, мой друг, в неопытные лета,
Опасною прельщенный суетой,
Терял я жизнь, и чувства, и покой;
Но угорел в чаду большого света
И отдохнуть убрался я домой.
И, признаюсь, мне во сто крат милее
Младых повес счастливая семья,
Где ум кипит, где в мыслях волен я,
Где спорю вслух, где чувствую живее,
И где мы все — прекрасного друзья,
Чем вялые, бездушные собранья,
Где ум хранит невольное молчанье,
Где холодом сердца поражены,
Где Бутурлин — невежд законодатель,
Где Шеппинг — царь, а скука — председатель,
Где глупостью единой все равны.
Я помню их, детей самолюбивых,
Злых без ума, без гордости спесивых,
И, разглядев тиранов модных зал,
Чуждаюсь их укоров и похвал!..
Когда в кругу Лаис благочестивых
Затянутый невежда-генерал
Красавицам внимательным и сонным
С трудом острит французский мадригал,
Глядя на всех с нахальством благосклонным,
И все вокруг и дремлют и молчат,
Крутят усы и шпорами бренчат
Да изредка с улыбкою зевают, —
Тогда, мой друг, забытых шалунов
Свобода, Вакх и музы угощают.
Не слышу я бывало-острых слов,
Политики смешного лепетанья,
Не вижу я изношенных глупцов,
Святых невежд, почетных подлецов
И мистики придворного кривлянья!..
И ты на миг оставь своих вельмож
И тесный круг друзей моих умножь,
О ты, харит любовник своевольный,
Приятный льстец, язвительный болтун,
По-прежнему остряк небогомольный,
По-прежнему философ и шалун.
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом,
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом.
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы;
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию — презренные рабы.
Так тощий плод, до времени созрелый,
Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,
Висит между цветов, пришлец осиротелый,
И час их красоты — его паденья час!
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства —
Зарытый скупостью и бесполезный клад.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад.
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Когда, беснуясь, ваши братья
На нас шлют ядры и проклятья
И варварами нас зовут, —
Назло Джон-Булю и французам,
Вы, улыбаясь русским музам,
Им дали у себя приют.
Вы любите напев их стройный,
Ум русский, светлый и спокойный,
Простосердечный и прямой.
Язык есть исповедь народа:
В нем слышится его природа,
Его душа и быт родной.
Крылова стих простой и сильный
И поговорками обильный
Вы затвердили наизусть;
Равно и Пушкина вам милы
Мечты, стих звучный, легкокрылый
И упоительная грусть.
Умом открытым и свободным
Предубежденьям лженародным
Не поддались вы на заказ
И, презирая вопли черни,
В наш лавр не заплетая терний,
Не колете нам ими глаз.
Вы любите свою отчизну,
Другим не ставя в укоризну,
Что и у них отчизна есть.
Вам, англичанке беспристрастной,
Вам, предрассудкам неподвластной, —
Признательность, хвала и честь.
Боясь, чтоб Пальмерстон не сведал
И вас за руссицизм не предал
Под уголовную статью,
Украдкой варварскую руку,
Сердечных чувств моих в поруку,
Вам дружелюбно подаю.
А знаете ли вы, что ясной мысли вслед
Идти возможно; тут неправды нет...
Идешь как будто бы на чьих-то помоча́х,
И видится не то, что значится в очах;
Звучит безмолвное, звучащее — молчит,
И окружающего нет... Вокруг лежит
Как бы действительность, мир нашему чужой,
Безличный в личностях, ни мертвый, ни живой...
И боль физическая может иногда
Не чувствоваться, не давать следа...
Чудесен путь по области идей...
Мир, явленный на свет в восьмой из первых дней!
Ты — вне обязанностей, вне обычных прав:
Ни добр, ни зол, ни честен, ни лукав...
И если б пуля дать ответ могла, —
Зачем она не тут, а там и так, легла,
Зачем стремительно, без воли, без ума,
Цель раздробив, расплюснулась сама, —
Вот, думается мне, ответ ее простой:
«Со мною было то, что было и с тобой!
При чем желанье тут — мое, или твое?
Я неповинна... Я — исполнила свое...»
Все чаще, что ни день, чтобы спокойней быть,
Любовно я люблю за мыслью вслед бродить;
Безмерно веруя в живую власть ума
И в то, что будет свет там, где витает тьма...
Все отвратительно, нет правды, нет основ;
Свободна и светла лишь только жизнь умов!
Вы, коих дивный ум, художнически руки
Полезным на земле посвящены трудам,
Чтоб оный созидать великолепный храм,
Который начали отцы, достроят внуки! —
До половины днесь уже воздвигнут он:
Обширен, и богат, и светл со всех сторон;
И вы взираете веселыми очами
На то, что удалось к концу вам привести.
Основа твердая положена под вами,
Вершину здания осталось лишь взнести.
О, сколь счастливы те, которы довершенный
И преукрашенный святить сей будут храм!
И мы, живущи днесь, и мы стократ блаженны,
Что столько удалось столпов поставить нам
В два века, столько в нем переработать камней,
Всему удобную, простую форму дать:
О, наши статуи украсят храм познаний,
Потомки будут нам честь должну воздавать!
Как придут жертвовать в нем истине нетленной
И из источников науки нектар пить,
Рекут они об нас: ‘Се предки незабвенны,
Которы тщилися сей храм соорудить;
Се Галилей, Невтон, Лавуазье, Гальваний,
Франклин, Лафатер, Кант — бессмертные умы,
Без коих не было б священных здесь собраний,
Без коих долго бы еще трудились мы’.
Итак, строители, в труде не унывайте
Для человечества! — Кроме награды той
Котора в вас самих, вы смело уповайте
Узреть Апофеос в веках грядущих свой.
ОТВЕТ.
Нет! чорта не видала я;
Его напрасно призываю;
С ним не свела судьба меня
И я в глаза его не знаю,
Но тот ли бес лишь, кто людей
В ночи пугает привидевьем?
Нет, не ужасен Асмодей,
Не он наш ум мутит волненьем.
Не страшен адский сонм бесов:
От них крестом мы отчертимся;
Бесов земных же, их умов
Невольно в тайне мы страшимся.
Их много есть: иной в очках,
Он без когтей, он не пугаешь,
Он колок в прозе, он в стихах
Весь пламень страсти выражает.
Другой задумчиво глядит,
И ус кудрявый разправляя:
«В любви лишь счастье!» говорит,
И замолчит опять вздыхая.
Тут бес в отставке; аксельбант
Он фраком модным заменяет,
Он раздушен, на шее бант
И в банте бабочка сияет.
Но сколько мелких бесенят
В каданс мазурки повторяют:
"Как вы прелестны! ваш наряд
«Все с удивленьем замечают!»
Еще есть род иных чертей:
Они в разсчетах без ошибки;
Кто избежит их всех сетей?
Коварно-нежной их улыбки?
Чорт, даром, что за ним весь ад,
Он соблазнитель молчаливый;
Но бесы светские болтливы,
Они как раз заговорят.
К …. а Т …. шева.
Я не был никогда такой, как все.
Я в самом детстве был уже бродяга,
Не мог застыть на узкой полосе.
Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага,
И кто умён, хотя бы ум его —
Ум Ричарда, Мефисто, или Яго.
Всё в этом мире тускло и мертво,
Но ярко себялюбье без зазренья:
Не видеть за собою — никого!
Я си́лен жёстким холодом презренья,
В пылу страстей я правлю их игрой,
Под веденьем ума — всё поле зренья.
Людишки — мошки, славный пёстрый рой,
Лови себе светлянок для забавы,
На лад себя возвышенный настрой.
Люби любовь, лазурь, цветы, и травы,
А если истощишь восторг до дна,
Есть хохот с верным действием отравы.
Лети-ка прочь, ты в мире не одна,
Противна мне банальность повторений,
Моя душа для жажды создана.
Не для меня законы, раз я гений.
Тебя я видел, так на что мне ты?
Для творчества мне нужно впечатлений.
Я знаю только прихоти мечты,
Я всё предам для счастья созиданья
Роскошных измышлений красоты.
Мне нравится, что в мире есть страданья,
Я их сплетаю в сказочный узор,
Влагаю в сны чужие трепетанья.
Обманы, сумасшествие, позор,
Безумный ужас — всё мне видеть сладко,
Я в пышный смерч свиваю пыльный сор.
Смеюсь над детски-женским словом — гадко,
Во мне живёт злорадство паука,
В моих глазах — жестокая загадка.
О, мудрость мирозданья глубока,
Прекрасен вид лучистой паутины,
И даже муха в ней светло́ звонка.
Белейшие цветы растут из тины,
Червонней всех цветов на плахе кровь,
И смерть — сюжет прекрасный для картины.
Приди — умри — во мне воскреснешь вновь.
Как мирно мы сидим, как тихо...
А, между тем, весь шар земной,
Пространств неведомых шумиха,
Несется с адской быстротой!
Близ нас и свечи не дрожат,
А зе́мли и моря́ летят!
Как бурно в сердце! Вал за валом
Грохочут чувства и мечты!
Потрясены и я, и ты...
Но глянь вокруг! В полуусталом,
В блаженном сне, глубоком сне
Весь мир спокоен при луне...
Все наши правды и сомненья
Все это создал ум людской:
Нам только кажутся движенья,
Нам только чуется покой...
Что бездны звезд! Ведь бездн таких
Так много, как и глаз людских!
Да, мир и все его основы —
Свои для каждого из нас!
Я умер — целый мир погас!
Ты родился́ — возникнул новый:
Тем несомненней, тем полней,
Чем ярче мысль души твоей!
Для нищих духом — нет сомненья,
Свод неба тверд, лежит шатром;
Весь кругозор их в силе зренья, —
Их нет в грядущем, нет в былом!
Нет чувства бездн для их умов.
Нет пониманья, нет и слов...
С великим Богачом Поэт затеял суд,
И Зевса умолял он за себя вступиться.
Обоим велено на суд явиться.
Пришли: один и тощ, и худ,
Едва одет, едва обут;
Другой весь в золоте и спесью весь раздут.
«Умилосердися, Олимпа самодержец!
Тучегонитель, громовержец!»
Кричит Поэт: «чем я виновен пред тобой,
Что с юности терплю Фортуны злой гоненье?
Ни ложки, ни угла: и все мое именье
В одном воображенье;
Меж тем, когда соперник мой,
Без выслуг, без ума, равно с твоим кумиром,
В палатах окружен поклонников толпой,
От роскоши и неги заплыл жиром».—
«А это разве ничего,
Что в поздний век твоей достигнут лиры звуки?»
Юпитер отвечал: «А про него
Не только правнуки, не будут помнить внуки.
Не сам ли славу ты в удел себе избрал?
Ему ж в пожизненность я блага мира дал.
Но верь, коль вещи бы он боле понимал,
И если бы с его умом была возможность
Почувствовать свою перед тобой ничтожность,—
Он более б тебя на жребий свой роптал».
Теперь мы вышли на дорогу,
Дорога — просто благодать!
Уж не сказать ли: слава Богу;
Труд совершен. Чего желать?
Душе простор, уму свобода…
Да, ум наш многое постиг:
О благе бедного народа
Мы написали груду книг.
Все эти дымные избенки,
Где в полумраке, в тесноте,
Полунагие ребятенки
Растут в грязи и нищете,
Где по ночам горит лучина
И, раб нужды, при огоньке,
Седой как лунь старик-кручина
Плетет лаптишки в уголке,
Где жница-мать в широком поле,
На ветре, в нестерпимый зной,
Забыв усталость поневоле,
Малютку кормит под копной.
Ее уста спеклися кровью,
Работой грудь надорвана…
Но, Боже мой! с какой любовью
Малютку пестует она!
Все это ныне мы узнали,
И наконец, — о мудрый век! —
Как дважды два, мы доказали,
Что и мужик наш — человек.
Все суета!.. махнем рукою…
Нас чернь не слушает, молчит.
Упрямо ходит за сохою
И недоверчиво глядит.
Покамест ум наш созидает
Дворцы да башни в облаках,
Горячий пот она роняет
На нивах, гумнах и дворах,
В глухой степи, в лесной трущобе,
Средь улиц, сел и городов
И, утомясь, в дощатом гробе
Опочивает от трудов.
Чем это кончится?.. Едва ли,
Ничтожной жизни горький плод,
Не ждут нас новые печали
Наместо прожитых невзгод.
Печальный свет лампады озаряет
Чело певца; задумчивый поэт
К себе гостей заветных ожидает,
Зовет, манит; напрасно всё, их нет!
Нейдут к нем чудесные виденья,
И пусто всё, как меткою стрелой
Подстреленный орел, без крыл воображенье,
На дне души томительный покой.
Как бременем подавленная, страждет
Его огнем горящая глава,
Он на листы то бремя сбросить жаждет,
Но силы нет, не вяжутся слова!
Для пылких чувств, для мысли благородной
Он не находит их; грудь скукою сперта,
Бессилен взрыв фантазии свободной,
И сердце жмет, как камень, пустота.
Он рвется, ждет; напрасно всё: ни звука!
Бессилен ум! И в этот долгий час
Его души невыразима мука;
Страдает он, — и жалок он для нас,
Как бедный труженик… Но вот от небосклона
Святая благодать спускается к нему;
Горит чело любимца Аполлона
Огнем поэзии; восторгу своему
Не ведая границ, в порыве вдохновенья,
В созвучья стройные переливает он
Восторг души, святые помышленья
И всё, чем ум высокий поражен.
Связь с бренною землей расторгнув без усилья,
Свободен как орел, могуществен как царь,
Широко распахнув развесистые крылья,
Над миром он парит. Везде ему алтарь!
Легко душе, воображенью воля,
Раскрыты перед ним земля и небосклон —
И в этот миг его завидна доля,
И безгранично счастлив он.
Волшебный край! Соренто дремлет —
Ум колобродит — сердце внемлет —
Тень Тасса начинает петь.
Луна сияет, море манит,
Ночь по волнам далеко тянет
Свою серебряную сеть.
Волна, скользя, журчит под аркой,
Рыбак зажег свой факел яркий
И мимо берега плывет.
Над морем, с высоты балкона,
Не твой ли голос, примадонна,
Взвился и замер? — Полночь бьет.
Холодной меди бой протяжный,
Будильник совести продажной,
Ты не разбудишь никого!
Одно невежество здесь дышит,
Все исповедует, все слышит,
Не понимая ничего.
Но от полуночного звона
Зачем твой голос, примадонна,
Оборвался и онемел?
Кого ты ждешь, моя синьора?
О! ты не та Элеонора,
Которую Торквато пел!
Кто там, на звон твоей гитары,
Прошел в тени с огнем сигары?
Зачем махнула ты рукой,
Облокотилась на перила,
Лицо и кудри наклонила,
И вновь поешь: «О идол мой!»
Обятый трепетом и жаром,
Я чувствую, что здесь недаром
Италия горит в крови.
Луна сияет — море дремлет —
Ум колобродит — сердце внемлет —
Тень Тасса плачет о любви.
И он угас. Он блеском парадокса
Нас поражал, страдая и шутя, —
И кто порой невольно не увлекся
Его статьей, как лакомством дитя? Не дети ль мы!.. Оправив прибауткой
Живую речь, с игрушкой и с лозой,
Он действовал порой научной шуткой,
Порою — в смех завернутой слезой, И средь трудов болезненных и шуток,
В которых жизнь писателя текла,
Смерть, уловив удобный промежуток,
Свой парадокс над ним произнесла. К числу потерь еще одну причисли,
Убогий свет! Ликуй, земная тьма!
Еще ушел один служитель мысли,
Друг знания, с светильником ума. Ушел, умолк — навек, без оговорок.
Прочтем слова последних тех ‘Листков’.
Что он писал!.. Ведь для живущих дорог
И свят завет передмогильных слов. Он там сказал: ‘Всё приводите в ясность!
Не бойтесь! Все иди на общий суд!
Нас оградит общественная гласность
От тайных язв и ядовитых смут’. Он осуждал тот взгляд тупой и узкой,
Что видит зло в лучах правдивых дум;
Невежеству и мудрости французской
Он воспрещал давить наш русский ум. Он уяснял голов тех закоснелость,
Которым сплошь — под навык старых лет —
Родной наш ум является как смелость,
Как дерзкий крик, идущий под запрет. Он говорил: ‘Друзья! Не заглушайте
Благих семян! Не тьмите нам зарю,
И нам читать и мыслить не мешайте
На пользу всем, в служение царю! ’ Живущий брат! Пошли же на прощанье
Отшедшему, что между нами смолк,
Привет любви, и помни: завещанье
Умершего есть для живущих долг. Не преграждай благих стремлений века
И светлых искр мышленья не туши!
Дай нам понять значенье человека!
Дай видеть нам бессмертие души!
Ах, маменька, спасите! Спазмы, спазмы!
Такие спазмы — мочи нет терпеть…
Под ложечкой… Раздеть меня, раздеть!
За доктором! пиявок! катаплазмы!..
Вы знаете — я честью дорожу,
Но… больно так, что лучше б не родиться!..
И как это могло со мной случиться?
Решительно — ума не приложу.
Ведь и больна я не была ни разу —
Напротив: все полнела день от дня…
Ну, знать — со зла и сглазили меня,
А уберечься от дурного глазу
Нельзя, и вот — я пла́стом-пласт лежу…
Ох, скоро ль доктор?.. Лучше б не родиться!..
И как это могло со мной случиться?
Решительно — ума не приложу.
Конечно, я всегда была беспечной,
Чувствительной… спалося крепко мне…
Уж кто-нибудь не сглазил ли во сне?
Да кто же? Не барон же мой увечный!
Фи! на него давно я не гляжу…
Ох, как мне больно! Лучше б не родиться!..
И как это могло со мной случиться?
Решительно — ума не приложу.
Быть может, что… Раз, вечером, гусара
Я встретила, как по грязи брела, —
И только переулок перешла…
Да сглазит ли гусарских глазок пара?
Навряд: давно я по грязи брожу!..
Ох, как мне больно! Лучше б не родиться!..
И как это могло со мной случиться?
Решительно — ума не приложу.
Мой итальянец?.. Нет! он непорочно
Глядит… и вкус его совсем иной…
Я за него ручаюсь головой:
Коль сглазил он, так разве не нарочно…
А обманул — сама не пощажу!
Ох, как мне больно! Лучше б не родиться!..
И как это могло со мной случиться?
Решительно — ума не приложу.
Ну вот! Веди себя умно и тонко
И береги девичью честь, почет!
Мне одного теперь недостает,
Чтоб кто-нибудь подкинул мне ребенка…
И ведь подкинут, я вам доложу…
Да где же доктор?.. Лучше б не родиться!..
И как это могло со мной случиться?
Решительно — ума не приложу.
(Вольный перевод)
Если ты обладаешь несметной казной
И печешься о собственной жизни,
Но не тронут несчастного тяжкой нуждой,
Ты не сын благородной отчизны.
Если мощную силу в груди у себя
Ты хранишь ради славы застольной
И в защиту не идешь угнетенных, любя,
Ты не рыцарь, а раб подневольный.
Если в сердце твоем вдохновения жар,
Но лишен ты высоких стремлений,
И бесцельно рассеял божественный дар —
Ты — ничто! ты не творческий гений.
Если ты одарен прозорливым умом,
Но далек от тревог и волненья,
И не хочешь открыть горькой правды пером,
Ты достоен хулы и забвенья.
Если ж руки твои для труда созданы:
Будь ты плотник, искусный ваятель,
Но не мнишь разорвать цепи рабства страны,
Ты не любящий сын, а предатель.
Красноречие, ум и поэзии жар —
Плод бесценный высокой науки,
Все неси ты с восторгом Армении в дар,
На борьбу против ига и муки.
И тогда мы тебя вознесем, как борца,
Будем именем славным гордиться
И, покуда в груди бьются наши сердца,
Станем все за отчизну молиться.
Покой и тишь меня об емлют,
Я труд покинул и забыл;
Мой ум и сердце сладко дремлют,
Приятен отдых мне и мил.И вот, в молчании глубоком,
Мне чьи-то слышатся слова,
И кто-то шепчет мне с упреком:
«На жизнь утратил ты права.Ты бросил честную работу,
Покой и праздность возлюбил,
И создал сам себе субботу,
И духом мирно опочил.Твой светлый ум без дел заржавел,
И стал бесплоден, недвижим…
Пойми же, как ты обесславил
Себя бездействием таким! Жизнь вкруг тебя трудом кипела;
Куда ни падал праздный взор —
Искали всюду люди дела,
Твой ближний был тебе — укор.С терпеньем, с волею железной
Тяжелый путь он пролагал;
А ты. как камень бесполезный,
На пашне жизненной лежал.Ужель не ныла нестерпимо
Твоя от тяжкой скорби грудь,
Немым раскаяньем томима,
Что бросил ты свой честный путь?»И, точно острый нож, жестоко
Язвили те слова меня,
И от дремы немой, глубокой
Душа воспрянула моя.И пошлость жизни я увидел,
Уразумел ее вполне:
И свой покой возненавидел,
И опротивел отдых мне.И к мысли я воззвал: «Воскресни!
Возобнови остаток сил!
Напомни мне былые песни!
Я все растратил, все забыл.Хочу трудиться вновь, но если
Уж поздно — жизнь во мне убей».
И силы прежние воскресли
В груди измученной моей.Все то, чем в жизни заразился,
Я от себя тогда отсек, —
Я для работы вновь родился
Убитый ленью человек.
Я понимаю гнев и страстность укоризны,
Когда, ленива и тупа,
Заснувшей совестью на скорбный зов отчизны
Не отзывается толпа.Я понимаю смех, тот горький смех сквозь слезы,
Тот иногда нещадный смех,
Что в юморе стиха иль в желчной шутке прозы
Клеймит порок, смущает грех.Я понимаю вопль отчаянья и страха,
Когда, под долгой властью тьмы,
Черствеют все сердца и, словно гады праха,
Все пресмыкаются умы.Но есть душевный строй, который непонятен…
Возник он в наши времена,
И я не нахожу, меж современных пятен,
Позорней этого пятна.Чем об ясняются восторги публициста,
Лишь только весть услышит он,
Что вновь на родине нечестно и нечисто,
Что попирается закон? Меж тем как наша мысль все никнет понемногу
И погружается во тьму, —
Он в умилении твердит: «И слава Богу!
Ум русским людям ни к чему.На воле собственной мы немощны и жалки;
Нам сил почина не дано;
А станем нехотя работать из-под палки —
И дело ладится умно».Встречал я нищего на людном перекрестке.
Чтоб убедить, что он не лжив,
И зная, что сердца людей счастливых жестки,
Он плакал, язвы обнажив.Но русский публицист ликует, выставляя
Болезни родины своей…
Что ж это? Тупость ли? Политика ли злая,
Плод крепостнических затей? Недаром, доблестью хвалясь пред нами всуе,
Властям он лестию кадит
И лжет, в пленительных чертах живописуя
Былых времен порочный быт.
Как весело… идти вослед толпы,
Не разделяя с ней душевных убеждений,
Брать от нее колючие шипы
Ее пристрастных осуждений… Как весело… на помощь призывать
Пустых надежд звенящие гремушки,
Чтоб после их с презреньем разбивать,
Как бьет дитя свои игрушки… Как весело… оковы наложа
На каждый шаг, на все движенья сердца,
Бояться вырваться потом из рубежа,
С предубежденьем староверца… Как весело… увлекшися мечтой,
Приискивать в несбыточном возможность,
Чтоб после с горькою насмешкой над собой
Признать вполне ума ничтожность… Как весело… не веря ничему,
Прикрыв лицо двусмысленною маской.
Наперекор душе, всем чувствам и уму,
Платить коварству мнимой лаской… Как весело… глубоко полюбя
И пламенно желая чувств обмены, —
Предвидеть нехотя, что ждут в конце тебя
Обыкновенные измены… Как весело… измучась от борьбы,
По мелочам растратив жизнь и силы,
Просить, как милости, у ветреной судьбы
Себе безвременной могилы… Зачем забвенья не дано
Сердцам, алкающим забвенья,
Зачем нам помнить суждено
Ошибки наши и волненья?.Зачем прошедшее, от нас
На быстрых крыльях улетевши.
Не может скрыть от наших глаз
Былого плод, давно созревший? Когда б не опыт прежних лет.
Мы шли б по свету без оглядки,
И нас обманывал бы свет…
И жизнь была б полна загадки… А ныне — знаний и трудов
Неся тяжелую веригу,
Мы бьемся все из пустяков —
Читаем читанную книгу…
Проходите толпою, трусливо блуждающей,—
Тощий ум тощий плод принесет!—
Роскошь праздных затей — пустоцвет, взор ласкающий,—
Без плода на ветру опадет.
Бедной правде не верите вы — да и кстати ли,
Если сытая ложь тешит вас!
И безмолвствуем мы, не затем, что утратили
Нашей честности скудный запас,—
Не затем, что спешим под покров лицемерия,
Или манны с небес молча ждем,
А затем, что кругом все полно недоверия
И довольства грошовым умом.
Проходите! от вас ничего не останется,—
Ни решенных задач, ни побед…
И потомство с любовью на вас не оглянется, Затеряет в потемках ваш след,—
Пожелает простора для мысли и гения,
И тогда — о, тогда, может быть,
Все проснется с зарей обновления,
Чтоб не даром бороться и жить…
Проходите толпою, трусливо блуждающей,—
Тощий ум тощий плод принесет!—
Роскошь праздных затей — пустоцвет, взор ласкающий,—
Без плода на ветру опадет.
Бедной правде не верите вы — да и кстати ли,
Если сытая ложь тешит вас!
И безмолвствуем мы, не затем, что утратили
Нашей честности скудный запас,—
Не затем, что спешим под покров лицемерия,
Или манны с небес молча ждем,
А затем, что кругом все полно недоверия
И довольства грошовым умом.
Проходите! от вас ничего не останется,—
Ни решенных задач, ни побед…
И потомство с любовью на вас не оглянется,
Затеряет в потемках ваш след,—
Пожелает простора для мысли и гения,
И тогда — о, тогда, может быть,
Все проснется с зарей обновления,
Чтоб не даром бороться и жить…
Опять знакомые виденья!
Опять, под детский смех и шум,
Прожитый день припомнил ум,
Проснулось чувство отвращенья!
О Боже правый! Вот она,
И лжи и подлостей страница, —
На каждой букве кровь видна…
Какой позор! Вот эти лица
Ханжей, предателей, льстецов,
Низкопоклонников, рабов,
Рабов расчета и разврата,
Рабов бездушных, ледяных,
Рабов, продать готовых брата,
И друга, и детей родных,
Рабов безделья, скуки праздной,
Страстишек мелких и забот…
И ты, в своей одежде грязной,
Наш бедный труженик-народ,
Несущий крест свой терпеливо,
Ты, за кого красноречиво
Ведем мы спор, добро любя,
Пора ль на свет вести тебя, —
И ты мне вспомнился…
Угрюмо,
В печальной доле хлебу рад,
Ты мимо каменных палат
Идешь на труд с тупою думой,
Полуодет, полуобут,
Нуждой безжалостной согнут…
Неужто, молодое племя,
В тебе воскреснет наше время,
Разврат души, разврат ума,
И лень, и мелочность, и тьма?
Нам нет из пропасти исхода…
Влачась и в прахе и в пыли,
О, если б мы сказать могли:
«Вам, дети, счастье и свобода,
Широкий путь, разумный труд…»
Увы! неведом Божий суд!
Сияет яркая полночная луна
На небе голубом; и сон и тишина
Лелеят и хранят мое уединенье.
Люблю я этот час, когда воображенье
Влечет меня в тот край, где светлый мир наук,
Привольное житье и чаш веселый стук,
Свободные труды, разгульные забавы,
И пылкие умы, и рыцарские нравы…
Ах, молодость моя, зачем она прошла!
И ты, которая мне ангелом была
Надежд возвышенных, которая любила
Мои стихи; она, прибежище и сила
И первых нежных чувств и первых смелых дум,
Томивших сердце мне и волновавших ум,
Она — ее уж нет, любви моей прекрасной!
Но помню я тот взор, и сладостный и ясный,
Каким всего меня проникнула она:
Он безмятежен был, как неба глубина,
Светло-спокойная, исполненная бога, -
И грудь мою тогда не жаркая тревога
Земных надежд, земных желаний потрясла;
Нет, гармонической тогда она была,
И были чувства в ней высокие, святые,
Каким доступны мы, когда в часы ночные
Задумчиво глядим на звездные поля:
Тогда бесстрастны мы, и нам чужда земля,
На мысль о небесах промененная нами!
О, как бы я желал бессмертными стихами
Воспеть ее, красу счастливых дней моих!
О, как бы я желал хотя б единый стих
Потомству передать ее животворящий,
Чтоб был он тверд и чист, торжественно звучащий,
И, словно блеском дня и солнечных лучей,
Играл бы славою и радостью о ней.
Еще старухи молятся,
в богомольном изгорбясь иге,
но уже
шаги комсомольцев
гремят о новой религии.
О религии,
в которой
нам
не бог начертал бег,
а, взгудев электромоторы,
миром правит сам
человек.
Не будут
вперекор умам
дебоширить ведьмы и Вии —
будут
даже грома́
на учете тяжелой индустрии.
Не господу-богу
сквозь воздух
разгонять
солнечный скат.
Мы сдадим
и луны,
и звезды
в Главсиликат.
И не будут,
уму в срам,
люди
от неба зависеть —
мы ввинтим
лампы «Осрам»
небу
в звездные выси.
Не нам
писанья священные
изучать
из-под попьей палки.
Мы земле
дадим освящение
лучом космографий
и алгебр.
Вырывай у бога вожжи!
Что морочить мир чудесами!
Человечьи законы
— не божьи! —
на земле
установим сами.
Мы
не в церковке,
тесной и грязненькой,
будем кукситься в праздники наши.
Мы
свои установим праздники
и распразднуем в грозном марше.
Не святить нам столы усеянные.
Не творить жратвы обряд.
Коммунистов воскресенье —
25-е октября.
В этот день
в рост весь
меж
буржуазной паники
раб рабочий воскрес,
воскрес
и встал на̀ ноги.
Постоял,
посмотрел
и пошел,
всех религий развея ига.
Только вьется красный шелк,
да в руке
сияет книга.
Пусть их,
свернувшись в кольца,
бьют церквами поклон старухи.
Шагайте,
да так,
комсомольцы,
чтоб у неба звенело в ухе!