Степь, безконечно раздольная степь!
Целое море цветов!
Только на юге далекая цепь
Матово-синих холмов!
Веет прохладой с широкой реки;
Ярко пылает закат;
В темных оврагах горят светляки;
Слышатся песни цыкад!
Тихо идешь по траве луговой,—
Ноша не падает с плеч;
Ляжешь под свежей душистой травой,—
Сладко на воле прилечь!
Звезды выходят одна за другой;
Гаснет багровый закат…
Всюду молчанье и сонный покой,
Всюду ночной аромат!
Степь, безконечно раздольная степь!
Целое море цветов!
Только на юге далекая цепь
Матово-синих холмов!
Мечтать о небесном царстве
Не надо душе моей,
Вон жаворонок трепещет —
Его крыло мне милей,
След вальдшнепа на пригорке,
И солнечный луч в траве —
Всё, всё, что звенит и блещет
И радуется земле.
Найду ль в неизвестном небе
Замену земных отрад?
Земля пробудила к жизни,
Земля возвратит назад,
В тот угол любимой персти,
Где отдых узнаю я.
Траве и светлой былинке —
Родная душа моя.
Душа — родная пылинке
На крылышках мотылька,
Росе прозрачной и чистой
В раскрытой чаше цветка.
Мечусь я с мятежным ветром,
С печальной птицей кричу.
Земля я, я — персть земная,
И в персть отойти хочу.
А.Д.ТактаковойВот опыленный летом хмель заткал балконы,
Вернулся правоверен я в венке гвоздик.
Смотри, подсолнечник желтеющий поник,
Но поцелуй возник в глазах хамелеона.
Вернулся правоверен я в венке гвоздик,
Прошел покос травы, в лесах пьянят цикады.
Желанны будут жницам гроздья винограда
Плывущему — земля, свирельнику — тростник.
Прошел покос травы, в лесах пьянят цикады.
Довольно. Замкнут круг. Расплавлена руда,
Спелы плоды дерев, в колосьях борозда.
Опять вдвоем молчим. В стенах утихли гады.
Довольно. Замкнут круг. Расплавлена руда.
Победному дай когти целовать тигрица.
Рука рукой взята. Вокруг шумит пшеница.
Вот губы круглые к губам округлым.
Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница,
Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась с травой.
Все труднее дышать, в небе облачный вал шевелится.
Низко стелется птица, пролетев над моей головой.Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую ночь вдохновенья,
Человеческий шорох травы, вещий холод на темной руке,
Эту молнию мысли и медлительное появленье
Первых дальних громов — первых слов на родном языке.Так из темной воды появляется в мир светлоокая дева,
И стекает по телу, замирая в восторге, вода,
Травы падают в обморок, и направо бегут и налево
Увидавшие небо стада.А она над водой, над просторами круга земного,
Удивленная, смотрит в дивном блеске своей наготы.
И, играя громами, в белом облаке катится слово,
И сияющий дождь на счастливые рвётся цветы.
Налетевший на град Вацлава —
Так пожар пожирает траву…
Поигравший с богемской гранью!
Так зола засыпает зданья.
Так метель заметает вехи…
От Эдема — скажите, чехи! —
Что осталося? — Пепелище.
— Так Чума веселит кладбище! _
* * *
Налетевший на град Вацлава
— Так пожар пожирает траву —
Объявивший — последний срок нам:
Так вода подступает к окнам.
Так зола засыпает зданья…
Над мостами и площадями
Плачет, плачет двухвостый львище…
— Так Чума веселит кладбище!
* * *
Налетевший на град Вацлава
— Так пожар пожирает траву —
Задушивший без содроганья —
Так зола засыпает зданья:
— Отзовитесь, живые души!
Стала Прага — Помпеи глуше:
Шага, звука — напрасно ищем…
— Так Чума веселит кладбище!
Есть другие планеты, где ветры певучие тише,
Где небо бледнее, травы тоньше и выше,
Где прерывисто льются
Переменные светы,
Но своей переменою только ласкают, смеются.
Есть иные планеты,
Где мы были когда-то,
Где мы будем потом,
Не теперь, а когда, потеряв —
Себя потеряв без возврата,
Мы будем любить истомленные стебли седых шелестящих трав,
Без аромата,
Тонких, высоких, как звезды — печальных,
Любящих сонный покой — мест погребальных,
Над нашей могилою спящих,
И тихо, так тихо, так сумрачно-тихо, под луной шелестящих.
Спите, полумёртвые увядшие цветы,
Так и не узнавшие расцвета красоты,
Близ путей заезженных взращённые Творцом
Смятые невидевшим тяжёлым колесом.
В час, когда все празднуют рождение весны,
В час, когда сбываются несбыточные сны,
Всем дано безумствовать, лишь вам одним нельзя,
Возле вас раскинулась заклятая стезя.
Вот, полуизломаны, лежите вы в пыли,
Вы, что в небо дальнее светло глядеть могли,
Вы, что встретить счастье могли бы, как и все,
В женственной, в нетронутой, в девической красе.
Спите же, взглянувшие на страшный пыльный путь,
Вашим равным — царствовать, а вам — навек уснуть,
Богом обделённые на празднике мечты,
Спите, не видавшие расцвета красоты.
Из ночного рукава
Вылетает лунь-сова.
Глазом пламенным лучит
Клювом каменным стучит:
«Совы! Совы! Спит ли бор?»
«Спит!» — кричит совиный хор.
«Травы все ли полегли?»
«Нет, к ручью цвести ушли!»
«Нет ли следа у воды?»
«Человечьи там следы».
По траве, над зыбью вод,
Все ведут под темный свод.
Там в пещере — бирюза –
Дремлют девичьи глаза.
Это дева видит сны,
Хлоя дева, дочь весны.
«Совы! — крикнула сова. –
Наши слушают слова!»
Совы взмыли. В темноте
Дафнис крадется к воде.
Хлоя, Хлоя, пробудись,
Блекнут звезды, глубже высь.
Хлоя, Хлоя, жди беды,
Вижу я твои следы!
Тишь и зной, везде синеют сливы,
Усыпительно жужжанье мух,
Мы в траве уселись, молчаливы,
Мама Lichtenstein читает вслух.
В пятнах губы, фартучек и платье,
Сливу руки нехотя берут.
Ярким золотом горит распятье
Там, внизу, где склон дороги крут.
Ульрих — мой герой, а Ге́орг — Асин,
Каждый доблестью пленить сумел:
Герцог Ульрих так светло-несчастен,
Рыцарь Георг так влюблённо-смел!
Словно песня — милый голос мамы,
Волшебство творят её уста.
Ввысь уходят ели, стройно-прямы,
Там, на солнце, нежен лик Христа…
Мы лежим, от счастья молчаливы,
Замирает сладко детский дух.
Мы в траве, вокруг синеют сливы,
Мама Lichtenstein читает вслух.
Покачнулося море —
Баю-бай.
Лодочка поплыла.
Встрепенулися птички…
Баю-бай,
Правь к берегу!
Море, море засыпай,
Засыпайте куличики,
В лодку девушка легла
Косы длинней, длинней
Морской травы.
……………….
Нет, не заснет мой дурачок!
Я не буду петь о любви.
Как ты баюкала своего?
Старая Озе, научи.
Ветви дремлют…
Баю-бай,
Таратайка не греми,
Сердце верное — знай —
Ждать длинней морской травы.
Ждать длинней, длинней морской травы,
А верить легко…
Не гляди же, баю-бай,
Сквозь оконное стекло!
Что окошко может знать?
И дорога рассказать?
Пусть говорят — мечты-мечты,
Сердце верное может знать
То, что длинней морской косы.Спи спокойно,
Баю-бай,
В море канули часы,
В море лодка уплыла
У сонули рыбака,
Прошумела нам сосна,
Облака тебе легли,
Строются дворцы вдали, вдали!..
(Внутренние постоянные рифмы)
Лесные тропинки! лесные тропинки! не раз и не два
Вы душу манили под тихие своды дубов и берез.
Сверкали росинки, качались кувшинки, дрожала трава,
И в запахе гнили плелись хороводы блестящих стрекоз…
И было так сладко — на землю поникнуть, лежать одному,
И слушать, как нежно чирикают птицы напевы свои,
И взглядом украдкой глубоко проникнуть, сквозь травы, во тьму,
Где, с грузом, прилежно ведут вереницы домой муравьи.
А дятел далекий застукает четко о высохший ствол,
И солнце в просветы сияние бросит, как утром в окно…
Лежишь, одинокий, и думаешь кратко, что дух — все обрел,
И сердце привета не хочет, не просит, и все — все равно!
Один лишь раз, и то в начале детства,
Мой дядя, тот, погибший на войне,
К нам заезжал. Но до сих пор вглядеться
Могу в его глаза. Они во мне.Всё остальное — облик и слова —
Забыто. Но ещё, припоминаю,
Была трава. Нездешняя трава.
Высокая и тонкая. Лесная.Должно быть, в лес (он на краю земли
Был для меня) занёс меня мой дядя,
И там мы на поляне прилегли,
Счастливые, в глаза друг другу глядя.И я заметил нити на белках,
И складки век, и редкие ресницы,
И два зрачка, две точечки-зеницы,
В двух серых и лучащихся зрачках.И то, как сам я отразился в них,
И то, как их застлала поволока.
И шевельнулись веки… Только миг
Запомнил я. Одно мгновенье ока.
На горе, горе шелковая трава,
На той траве утреняя роса;
На той траве стар коня седлает,
Красную девицу уговаривает:
„Красная девица, ты поди за меня,
Я тебя стану калачами кормить,
Я тебя стану сытою поить,
Я тебя не стану ни бить, ни журить.“
— Хоть ты мени, старой, калачами корми,
Хоть ты меня, старой, сытою пои,
Хоть ты меня, старой, не бей, не жури,
Я нейду за тебя. —
На горе, горе шелковая трава,
На той траве утреня роса;
На той росе млад коня седлает,
Старую бабу уговаривает:
„Не ходи за меня, я тебя стану
Сухарями кормить, я тебя стану
Водой поить, я тебя стану
И бить и журить.“
— Хоть ты меня, младый,
Сухарями корми, хоть ты меня водою пои,
Хоть ты меня и бей, и жури,
Но я пойду за тебя.
Когда прохожу
по долине росистой,
меня, как ребенка,
смешит роса.
Цветы
приоткрывают
ресницы,
к моим глазам
обращают глаза.
Я вижу
движение каждого пестика,
различаю границу
утра и дня.
Ветер,
подай мне цветок персика,
травой и листьями
осыпь меня!
Я,
эти цветы нашедшая,
хочу,
чтоб они из земли вылезали.
И как сумасшедшая —
о, сумасшедшая —
хохочет трава
с растрепанными волосами.
Деревья сняли
свои драгоценности
и левой пригоршней
меня забросали.
Вот драгоценности —
все они в целости.
Деревья,
вы понимаете сами.
Я тоже,
я тоже сошла с ума.
Всего мне мало,
и все мне мал (!
Хохочет,
хохочет —
не я сама! —
хохочет,
хохочет сердце мое!
И ты
на исходе этого дня
листьями и травою прогоркшее
осыпь меня,
да, осыпь меня,
но только правой пригоршней!
Все же я люблю холодные жалкие звезды
И свою опухшую белую мать.
Неуют и под окнами кучи навоза
И траву и крапиву и чахло растущий салат.
Часто сижу во дворе и смотрю на кроличьи игры
Белая выйдет Луна воздух вечерний впивать
Из дому вытащу я шкуру облезлую тигра.
Лягу и стану траву, плечи подемля, сосать.
Да, в обреченной стране самый я нежный и хилый
Братья мои кирпичи, Остров зеленый земля!
Мне все равно, что сегодня две унции хлеба
Город свой больше себя, больше спасенья люблю.
Это легкое небо — как встарь — над моей головой.
Лишь оно не стареет с годами, с летами.Порастают озера высокой спокойной травой,
Зарастают они водяными цветами.Ты на камне стояла, звала меня смуглой рукой,
Ни о чем не грустя и судьбы своей толком не зная.Отраженная в озере, только здесь ты осталась такой, -
На земле ты иная, иная, иная.Только здесь ты еще мне верна, ты еще мне видна, -
Но из глуби подкрадывается забвенье.Не спеша к тебе тянутся тихие травы со дна,
Прорастают кувшинки сквозь твое отраженье.Ты порой встрепенешься от ветра, порою на миг
Улыбнешься стрекозам, над тобой летящим.Но осенние тучи, зацепившись за тонкий тростник,
На лицо наплывают все чаще и чаще.
Шелест листьев, шопот трав,
Переплеск речной волны,
Ропот ветра, гул дубрав,
Ровный бледный блеск Луны.
Словно в детстве предо мною,
Над речною глубиною,
Нимфы бледною гирляндой обнялись, переплелись.
Брызнут пеной, разомкнутся,
И опять плотней сожмутся,
Опускаясь, поднимаясь, на волне и вверх и вниз.
Шепчут темныя дубравы,
Шепчут травы про забавы
Этих бледных, этих нежных обитательниц волны.
К ним из дали неизвестной
Опустился эльф чудесный,
Как на нити золотистой, на прямом луче Луны.
Выше истины земной,
Обольстительнее зла,
Эта жизнь в тиши ночной,
Эта призрачная мгла.
Тебе случалось — в роще темной,
В траве весенней, молодой,
Найти цветок простой и скромный?
(Ты был один — в стране чужой.)Он ждал тебя — в траве росистой
Он одиноко расцветал…
И для тебя свой запах чистый,
Свой первый запах сберегал.И ты срываешь стебель зыбкой.
В петлицу бережной рукой
Вдеваешь, с медленной улыбкой,
Цветок, погубленный тобой.И вот, идешь дорогой пыльной;
Кругом — всё поле сожжено,
Струится с неба жар обильный,
А твой цветок завял давно.Он вырастал в тени спокойной,
Питался утренним дождем
И был заеден пылью знойной,
Спален полуденным лучом.Так что ж? напрасно сожаленье!
Знать, он был создан для того,
Чтобы побыть одно мгновенье
В соседстве сердца твоего.
Звонки стебли травы, и движенья зноя пахучи.
Горы, как рыжие львы, стали на страже пустынь.
В черно-синем огне расцветают медные тучи.
Горечью дышит полынь.
В ярых горнах долин, упоенных духом лаванды,
Темным золотом смол медленно плавится зной.
Нимбы света, венцы и сияний тяжких гирлянды
Мерно плывут над землей.
«Травы древних могил, мы взросли из камней и праха,
К зною из ночи и тьмы, к солнцу на зов возросли.
К полдням вынесли мы, трепеща от сладкого страха,
Мертвые тайны земли.
В зное полдней глухих мы пьянеем, горькие травы.
Млея по красным холмам, с иссиня-серых камней,
Душный шлем фимиам — благовонья сладкой отравы —
В море расплавленных дней».
Загорелась над степью заря,
На траве засверкала роса.
Поднялись степняки-косари, —
Загуляла по степи коса! Что ни взмах, то и сена копна.
Здесь трава высока и густа,
И гуляй, где ты знаешь, с косой, —
Всюду гладь — без конца широта! Здесь и дух степняка-косаря
Необъятно могуч и силен —
Не положит он рук от тоски,
Не опустит и голову он.Если горе за сердце возьмет,
Навалится злодейка нужда,
Он кудрями лишь только тряхнет —
И кручины уж нет и следа.И поет он про матушку-степь,
Про родные равнины-луга…
И сверкает, сверкает коса —
И встают, точно горы, стога.Я за то тебя, вольную степь,
Полюбил всей душой глубоко,
Что сама ты собой широка
И в тебе все сильней, широко.
«Ты видишь ли, барин, вдали дерева?
Под ними измята младая трава!»
— Но кто же младую траву там измял?
Какой дерзновенный, злодей и нахал?
«Вчера, как сгустилась вечерняя мгла,
Там был твой конюший — и дева была.
Они пролежали там целую ночь —
А дева, как слышно, боярская дочь.
Кисейное платье белело на ней,
Две алые розы в извивах кудрей;
И серьги с алмазом, кушак голубой,
И цепь золотая, и крест золотой.
Я видел, как в терем входила она,
. . . . . . . . . . . . . . . . .»
И барин, бледнея, очами сверкал:
Свою он невесту в той деве узнал!
Ты не вытянешь полным ведра,
Будешь ждать, но вода не нальется,
А когда-то белей серебра
Ты поила водой из колодца.Чтобы днем не соскучилась ты,
Для твоей, для девичьей забавы,
Расцветали у края цветы,
Вырастали душистые травы.Ровно в полночь напиться воды
Прилетал к тебе Витязь крылатый,
Были очи — две крупных звезды,
В жемчугах драгоценные латы.Всех прекрасней был обликом он,
Красоты той никто не опишет,
И поверженный наземь Дракон
Был шелками на ладанке вышит… Ах, без дождика жить ли цветам?
Пылью-ветром все травы примяты.
И к тебе, как тогда, по ночам
Не летает уж Витязь крылатый, Чтоб крылом возмутить огневым
Пересохшую воду колодца…
Что ты сделала с сердцем твоим,
Почему оно больше не бьется?
Скучным я стал, молчаливым,
Умерли все слова.Ивы, надречные ивы,
Чуть не до горла трава,
Листьев предутренний ропот,
Сгинуло все без следа.
Где мои прежние тропы,
Где ключевая вода? Раньше, как тонкою спицей,
Солнцем пронизана глубь.
Лишь бы охота склониться,
Вот она, влага, — пригубь!
Травы цвели у истоков,
Ландыши зрели, и что ж —
Губы изрежь об осоку,
Капли воды не найдешь.Только ведь так не бывает,
Чтоб навсегда без следа
Сгинула вдруг ключевая,
Силы подземной вода.Где-нибудь новой дорогой
Выбьется к солнцу волна,
Смутную, злую тревогу
В сердце рождает она.Встану на хлестком ветру я.
Выйду в поля по весне.
Бродят подспудные струи,
Трудные струи во мне.
Яркий цвет лесной гвоздики.
Пряный запах горьких трав.
Пали солнечные блики,
Иглы сосен пронизав.
Душно. Скалы накалились,
Смольный воздух недвижим,
Облака остановились
И расходятся, как дым…
Вся в пыли, торчит щетина
Придорожного хвоща.
Над листвой гудит пустынно
Пенье майского хруща.
Сброшен с плеч мешок тяжёлый,
Взор уходит далеко…
И плечо о камень голый
Опирается легко.
В глубине сырого леса
Так прохладно и темно.
Тень зелёного навеса
Тайну бросила на дно.
В тишине непереходной
Чуть шуршат жуки травой.
Хорошо па мох холодный
Лечь усталой головой!
И, закрыв глаза, блаженно
Уходить в лесную тишь
И понять, что всё забвенно,
Всё, что в памяти таишь.
Крестам по пояс поднялась трава.
Никто ее на кладбище не косит.
То здесь, то там качаются колосья,
то здесь, то там нечаянные сосны
печально образуют острова. Я здесь впервые. Я — почетный гость.
Меня ведут на мамину могилу.
И говорят, — покуда были силы,
все мама о свидании просила,
да просьбу передать не привелось. — Как передашь, когда грудным ребенком
тебя в чужую отдали семью… —
Вторая мама отошла в сторонку
и, глядя в землю, скорбно под гребенку
в тяжелый узел прячет седину. — Ах, мамочка, не надо отходить,
и не впервые плакать нам с тобою.
Не для корысти и не для обид,
но кто-нибудь все время норовит
тебя или меня назвать чужою. Я зло дралась с ватагою ребят,
я зло пытала, бедную, тебя:
«За что меня приемышем прозвали?»
А ты в слезах повязывала плат,
шептала: «Это Гитлер виноват», —
и отводила детские печали. Крестам по пояс поднялся покой
увенчанный солдатским обелиском
Мы обе, мама, матери с тобой,
и знаем: как целительной травой,
Земля объята наша материнством.
Ты текла как вода,
Омывая то камни, то травы,
Мелководьем блеща,
На текучие струи
Себя
Бесконечно дробя.
В наслажденье струиться
Ручьи неподсудны и правы,
За желанье дробиться
Никто не осудит тебя.И круша, и крутя,
И блестя ледяной паутиной
На траве (если утренник лег),
Украшала ты землю, легка,
Но встает на пути
(Хорошо, хорошо — не плотина!),
Но лежит на пути
Западней
Глубина бочага.Как ты копишься в нем!
Как становится больше и больше
Глубины, темноты,
Под которой не видно уж дна.
Толща светлой воды.
За ее углубленную толщу
Вся беспечность твоя,
Вся текучесть твоя отдана.Но за то — отражать
Наклоненные ивы
И звезды.
Но за то — содержать
Родники ледяные на дне.
И туманом поить
Лучезарный предутренний воздух.
И русалочьи тайны
В полуночной хранить глубине.
Засим, имелся сеновал
И пахнул винной пробкой
С тех дней, что август миновал
И не пололи тропки.В траве, на кислице, меж бус
Брильянты, хмурясь, висли,
По захладелости на вкус
Напоминая рислинг.Сентябрь составлял статью
В извозчичьем, хозяйстве,
Летал, носил и по чутью
Предупреждал ненастье.То, застя двор, водой с винцом
Желтил песок и лужи,
То с неба спринцевал свинцом
Оконниц полукружья.То золотил их, залетев
С куста за хлев, к крестьянам,
То к нашему стеклу, с дерев
Пожаром листьев прянув.Есть марки счастья. Есть слова
Vin gai, vin triste1, — но верь мне,
Что кислица — травой трава,
А рислинг — пыльный термин.Имелась ночь. Имелось губ
Дрожание. На веках висли
Брильянты, хмурясь. Дождь в мозгу
Шумел, не отдаваясь мыслью.Казалось, не люблю, — молюсь
И не целую, — мимо
Не век, не час плывет моллюск,
Свеченьем счастья тмимый.Как музыка: века в слезах,
А песнь не смеет плакать,
Тряслась, не прорываясь в ах! —
Коралловая мякоть.
Старинным золотом и желчью напитал
Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры
Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры.
В огне кустарники и воды как металл.
А груды валунов и глыбы голых скал
В размытых впадинах загадочны и хмуры.
В крылатых сумерках — намеки и фигуры…
Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,
Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам.
Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром?
Кто этих мест жилец: чудовище? титан?
Здесь душно в тесноте… А там — простор, свобода,
Там дышит тяжело усталый Океан
И веет запахом гниющих трав и йода.
Зори, —
Вы
Угарно
Огневое —
— Старое
Янтарное
Вино!
Тот же круг
И ков
Столетий —
— Те же сети —
Ткет
Из года в год —
— Веков
Веретено!
Трав
Густой
Настой
На луге колосистом!
Полни, —
— Солнце, —
— Круг,
Кольцо
Из молний!
Ты —
Змея!
…Змея
Из трав
В лицо —
— Взвилась —
— Сердитым
Свистом…
. . . . . . . . . .
Жаль
Восторгом ядовитым, —
Жаль, —
Печаль
Моя!
Полудень, —
Стой!..
— «О, золотой,
О, —
Мой!»
Полудень —
Непробуден:
Я —
Отравлен тьмой —
От
Света!
О, конец!
Кольцо
Колец!
О, —
— Злое, злое,
Злое —
— Лето!
Змея-Медяница, иначе Медянка,
Год целый бывает слепа.
И пусть перед нею любая приманка,
Она неподвижно-тупа.
Но дивные чары Ивановой ночи
Ей острое зренье дают.
Сверкают змеиные рдяные очи,
Смотри, не встречайся ей тут.
Хоть будь ты одет перед нею бронею,
Бороться, надеяться, брось, —
Она, на врага устремившись стрелою,
Его пробивает насквозь.
Змея-Медяница, что раз только летом
Являет всю силу свою,
Знакома с Перуновым огненным цветом,
Он рдяную любит змею.
В лесу, из гниения гадов зловредных,
Трава-Медяница растет,
И ночью Ивановой, в отблесках медных,
Цвет огненный недруга ждет.
И горе, коль ты, этой чары не зная,
По чаше пойдешь на авось, —
Трава-Медяница, взметнувшись, живая,
Врага пробивает насквозь.
(Средневековые строфы)
Дворец Любви не замкнут каменной стеной;
Пред ним цветы и травы пышны под росой,
И нет цветка такого, что цветет весной,
Который не расцвел бы на лужайке той.
В траве зеленой вьется быстрый ручеек;
Он, как слюда, прозрачен, светел и глубок.
Кто из мужчин, раздевшись, входит в тот поток,
Становится вновь юным, в самый краткий срок.
И девам, что умели дань Любви отдать,
Довольно в светлых водах тело искупать;
Все, — кроме тех, кто должен жизнь ребенку дать, —
Становятся невинны, девами опять.
На тонких ветках птицы песнь поют свою.
Что песнь — Любви во славу, я не утаю.
И, наклонившись низко к светлому ручью,
Подумал я, что грежу я в земном Раю.
Отчего поблекли и завяли розы?
Милая, скажи, скажи мне, отчего?
Отчего на листьях незабудок слезы
И не скрыть в траве им горя своего?
Отчего там, в небе плачет и рыдает
Жаворонка песня?.. А в тени дубрав
Отчего дыханье ветра поднимает
Смрадный, трупный запах из душистых трав?
Отчего, скажи мне, солнце так уныло,
Холодно сияет в небе голубом?
Отчего весь мир мне кажется могилой?
Отчего земля вся так темна кругом?
Отчего я болен и нигде покоя
И ни в чем забвенья не могу найти?
Отчего забыт я, милая, тобою?
Отчего меня вдруг разлюбила ты?
(Фантазия)
Я шел и грезил наяву,
И было мне виденье:
Везде увидел я траву,
Не серые каменья.
На месте сумрачных домов
И пыльных тротуаров,
Предстали мне ряды холмов,
И парков, и бульваров.
И видел я, что в тень садов
Спешат с восторгом дети,
В пыли громадных городов
Мечтавшие о лете.
Среди травы — цветов узор,
Гвоздики, незабудки…
Как разгорелся детский взор,
Как счастливы малютки!
Мне снилось: неба бирюза,
Благоуханье сена,
И умиления слеза,
Во взоре полисмена…
О, свежий лиственный навес,
Манящий и прохладный!
Увы! нет более чудес,
И это — сон отрадный.
В нашей роще есть хоромы,
А кругом хором — туман…
Там на тропках вьются дремы
И цветет трава-дурман…
Там в лесу, на косогоре,
У крыльца и у окон.
Тихий свет — лесные зори,
Как оклады у икон…
Скучно ль, весело ль Дубравне
Жить в светлице над рекой —
К ней никто в резные ставни
В ночь не стукнется клюкой.
Стережет ее хоромы
Голубой речной туман,
И в тумане вьются дремы
И цветет трава-дурман…
Ах, в весенний срок с опушки
По утрам и вечерам
Строгий счет ведут кукушки
Буйной юности кудрям, —
В ночь выходит месяц плавать,
Метит звездами года.
Кто ж дойдет и глянет в заводь,
Юн останется всегда…
Скучно ль, весело ль Дубравне:
Все одна она, одна —
Только смотрят звезды в ставни
Да сквозь сон журчит Дубна.
Луны безгрешное сиянье,
Бесстрастный сон немых дубрав,
И в поле мглистом волхвованье,
Шептанье трав…
Сошлись полночные дороги.
На перекрёстке я опять, —
Но к вам ли, демоны и боги,
Хочу воззвать?
Под непорочною луною
Внимая чуткой тишине,
Всё, что предстало предо мною,
Зову ко мне.
Мелькает белая рубаха, —
И по траве, как снег бледна,
Дрожа от радостного страха,
Идёт она.
Я не хочу её объятий,
Я ненавижу прелесть жён,
Я властью неземных заклятий
Заворожён.
Но говорит мне ведьма: «Снова
Вещаю тайну бытия.
И нет и не было Иного, —
Но я — Твоя.
Сгорали демоны и боги,
Но я с Тобой всегда была
Там, где встречались две дороги
Добра и зла».
Упала белая рубаха,
И предо мной, обнажена,
Дрожа от страсти и от страха,
Стоит она.