Ветер свищет, кони мчатся,
Песнь летит во все концы,
И звенят не назвенятся
Под дугою бубенцы.
Ни метель нас не догонит,
Не застигнет в поле тьма,
Ах, вы, кони, мои кони,
Ах, ты, зимушка-зима.
Уж вы верьте иль не верьте,
Первый
Где ты? где ты, милый?
Наклонись ко мне.
Призрак темнокрылый
Мне грозил во сне.
Я была безвольна
В сумраке без дня…
Сердце билось больно…
Другой
Кто зовет меня?
Чуть где он встал, — вдруг смех и говор тише,
Без рук, без ног пришел он в этот мир,
Приязные его — лишь птицы дыр,
Чье логово — среди расщелин крыши.
Летучие они зовутся мыши,
И смерти Солнца ждут: Миг тьмы — им пир.
Но чаще он — невидимый вампир,
И стережет — хотя б в церковной нише.
Березка любая в губернии
Горько сгорблена грузом веков,
Но не тех, что, в Беарне ли, в Берне ли,
Гнули спину иных мужиков.Русский говор — всеянный, вгребленный
В память — ропщет, не липы ль в бреду?
Что нам звоны латыни серебряной:
Плавим в золото нашу руду! Путь широк по векам! Ничего ему,
Если всем — к тем же вехам, на пир;
Где-то в Пушкинской глуби по-своему
Отражен, склон звездистый, Шекспир.А кошмар, всё, что мыкали, путь держа
Посвящается В. Л. Величко
Пусть все поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанным ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений,
И не погаснет то, что раз в душе зажглось.
Великое не тщетно совершилось;
Недаром средь людей явился Бог;
К земле недаром небо приклонилось,
И распахнулся вечности чертог.
Дорога может быть проложена
Одним — его забудут имя.
А после сколько будет хожено
И езжено по ней другими! Чем путь верней и несомненнее —
Следов тем больше остается,
И тем трудней под наслоеньями
Увидеть след первопроходца.Но пешеходная ли, санная
Или с фельдъегерскою прытью —
Дорога будет та же самая,
Меняться будут лишь событья.Она булыгою оденется,
В воздухе нежном прозрачного мая
Дышит влюбленность живой теплоты:
В легких объятьях друг друга сжимая,
Дышат и шепчут ночные цветы.
Тени какие-то смутно блуждают,
Звуки невнятные где-то звенят,
В воздухе тают, и вновь возрастают,
Льется с цветов упоительный яд.
То не жасмин, не фиалки, не розы,
То не застенчивых ландышей цвет,
Бываю часто я смущен внутри души
И трепетом исполнен, и волненьем:
Какой-то ход судьбы свершается в тиши
И веет мне от жизни привиденьем.
В движенье шумном дня, в молчанье тьмы ночной,
В толпе! ль, один ли, средь забав иль скуки -
Везде болезненно я слышу за собой
Из жизни прежней схваченные звуки.
Мне чувство каждое, и каждый новый лик,
И каждой страсти новое волненье,
Мощь — в плиты пирамиды; гнев холодный —
В сеть клинописи; летопись побед —
В каррарский мрамор; в звоны бронз, в полотна —
Сказанья скорбные торжеств и бед;
Мечты и мудрость — в книги, свитки, томы,
Пергаменты, столбцы печатных строк! —
Клад всех веков, что нищенских котомок
Позорный сбор, — запас на краткий срок!
Тем — статуи, музеи — этим! Чтите,
В преданьях стран, певцов и мудрецов! —
Две тени милые, два данные судьбой
Мне ангела…
Пушкин
Как ангел тьмы и ангел света,
Две тени строгие со мной,
И властно требуют ответа
За каждый день и подвиг мой.
Один, «со взором серафима»,
Лелеет сон моей души,
Другой, смеясь, проходит мимо
Сгустились тучи, ветер веет,
Дубрава темная шумит;
За вихрем вихрь крутясь летит,
И даль просторная чернеет.
Лишь там, в дали степи обширной,
Как тайный луч звезды призывной,
Зажженый тайною рукой,
Горит огонь во тьме ночной.
Усталый странник, запоздалый,
Один среди родных степей
Я давно живу с такой надеждой:
Вот вернется
город Пушкин к нам, —
Я пешком пойду к нему, как прежде
Пилигримы шли к святым местам. Незабытый мною, дальний-дальний,
Как бы сквозь войну обратный путь,
Путь на Пушкин, выжженный, печальный,
Путь к тому, чего нельзя вернуть. Милый дом с крутой зеленой крышей,
Рядом липы круглые стоят…
Дочка здесь жила моя, Ириша,
Какому б злу я ни был отдан, —
Рудник, Сибирь, — о, пусть. Не зря
Я буду там: я верноподдан,
Работать буду для Царя.
Куя металл, вздымая молот,
Во тьме, где не горит заря,
Скажу: пусть тьма, пусть вечный холод, —
Топор готовлю для Царя.
Не тем трудна житейская задача,
Что нет ни в чем успеха без труда,
Что в сей юдоли жертв, утрат и плача
Изменчива нам счастия звезда;
Что мы должны всегда быть на сторо́же,
Как пешеход по скользкому пути,
Что чем идем мы далее, тем строже
Мы за собой обязаны блюсти;
Горит огнём и вечной мыслью солнце;
Осенены всё той же тайной думой,
Блистают звёзды в беспредельном небе;
И одинокий, молчаливый месяц
Глядит на нашу землю светлым оком.
В тьме ночи возникает мысль созданья;
Во свете дня она уже одета,
И крепнет в веяньи живой прохлады,
И спеет в неге теплоты и зноя.
Повсюду мысль одна, одна идея,
Я помню, был я с ним знаком
В те дни, когда, больной, он говорил с трудом,
Когда, гражданству нас уча,
Он словно вспыхивал и таял как свеча,
Когда любить его могли
Мы все, лишенные даров и благ земли… Перед дверями гроба он
Был бодр, невозмутим — был тем, чем сотворен;
С своим поникнувшим челом
Над рифмой — он глядел бойцом, а не рабом,
И верил я ему тогда,
Волна волос прошла сквозь мои пальцы,
и где она —
волна твоих волос?
Я в тень твою,
как будто зверь, попался
и на колени перед ней валюсь.
Но тень есть тень.
Нет в тени теплой плоти,
внутри которой теплая душа.
Бесплотное виденье,
Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Ее предания святыя
Ты ненавидишь все сполна.Ты их отрекся малодушно,
Ты лобызаешь туфлю пап, -
Почтенных предков сын ослушной,
Всего чужого гордый раб! Свое ты все презрел и выдал,
Но ты еще не сокрушен;
Но ты стоишь, плешивый идол
Строптивых душ и слабых жен! Ты цел еще: тебе доныне
Где ельник сумрачный стоит
В лесу зубчатым тёмным строем,
Где старый позабытый скит
Манит задумчивым покоем, Есть птица Вирь. Её убор
Весь серо-аспидного цвета,
Головка в хохолке, а взор
Исполнен скорбного привета.Она так жалостно поёт,
С такою нежностью глубокой,
Что, если к скиту забредёт
Случайно путник одинокий, Он не покинет те места:
Не тем горжусь я, Фебом отмеченный,
Что стих мой звонкий римские юноши
На шумном пире повторяют,
Ритм выбивая узорной чашей.
Не тем горжусь я, Юлией избранный,
Что стих мой нежный губы красавицы
Твердят, когда она снимает
Строфий, готовясь сойти на ложе.
Надеждой высшей дух мой возносится,
Хочу я верить, — боги позволили, —
Вновь и вновь струятся строки
Звучно-сладостных стихов,
Снова зыблются намеки,
Вновь ищу во тьме грехов.
Темной ночью, глухо спящей,
Еле слышно в сад иду,
И под чащей шелестящей
С красотою речь веду.
«Красота моя, ты любишь?
Если любишь, будь моей».
Нет ничего грустней ночного
Костра, забытого в бору.
О, как дрожит он, потухая
И разгораясь на ветру!
Ночной холодный ветер с моря
Внезапно залетает в бор;
Он, бешено кружась, бросает
В костер истлевший хвойный сор —
Когда в ночи глухой и душной
Гром отдаленный рокотал,
И в страхе путник малодушный
Перед бедою трепетал;
Когда, казалось, без возврата
Угас в былом свободы свет,—
В защиту страждушего брата
Ты вышел, юноша поэт.
Моя дорога — дорога бури,
Моя дорога — дорога тьмы.
Ты любишь кроткий блеск лазури,
Ты любишь ясность, — и вместе мы!
Ах, как прекрасно, под сенью ясной,
Следить мельканье всех облаков!
Но что-то манит к тьме опасной, —
Над бездной сладок соблазнов зов.
Смежая веки, иду над бездной,
И дьявол шепчет: «Эй, поскользнись!»
Любовь ведет нас к одному,
Но разными путями:
Проходишь ты сквозь скорбь и тьму,
Я ослеплен лучами.
Есть путь по гребням грозных гор,
По гибельному склону;
Привел он с трона на костер
Прекрасную Дидону.
Дрались по-геройски, по-русски
Два друга в пехоте морской:
Один паренек был калужский,
Другой паренек — костромской.
Они точно братья сроднились,
Делили и хлеб и табак,
И рядом их ленточки вились
В огне непрерывных атак.
(Алкаический метр)
Не тем горжусь я, Фебом отмеченный,
Что стих мой звонкий римские юноши
На шумном пире повторяют,
Ритм выбивая узорной чашей.
Не тем горжусь я, Юлией избранный,
Что стих мой нежный губы красавицы
Твердят, когда она снимает
Строфий, готовясь сойти на ложе.
Надеждой высшей дух мой возносится,
Уже умолкала лесная капелла.
Едва открывал свое горлышко чижик.
В коронке листов соловьиное тело
Одно, не смолкая, над миром звенело.Чем больше я гнал вас, коварные страсти,
Тем меньше я мог насмехаться над вами.
В твоей ли, пичужка ничтожная, власти
Безмолвствовать в этом сияющем храме? Косые лучи, ударяя в поверхность
Прохладных листов, улетали в пространство.
Чем больше тебя я испытывал, верность,
Тем меньше я верил в твое постоянство.А ты, соловей, пригвожденный к искусству,
Твердили пастыри, что вреден
и неразумен Галилей,
но, как показывает время:
кто неразумен, тот умней.Ученый, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья.И он, садясь с женой в карету,
свершив предательство свое,
считал, что делает карьеру,
а между тем губил ее.За осознание планеты
Какой-то птицелов
Весною наловил по рощам Соловьев.
Певцы рассажены по клеткам и запели,
Хоть лучше б по лесам гулять они хотели:
Когда сидишь в тюрьме, до песен ли уж тут?
Но делать нечего: поют,
Кто с горя, кто от скуки.
Из них один бедняжка Соловей
Терпел всех боле муки:
Он разлучен с подружкой был своей.
Звучал повсюду благовест церковный,
И в тьме ночной, как рои ярких пчел,
Блистали свечи жертвою бескровной,
И крестный ход вокруг собора шел…
Тебя в толпе искал я жадным взором,
Одну тебя, поклонница Христа!
И первый раз неправедным укором
Я осквернил безумные уста.
Ты не пришла молиться вместе с нами, —
Тебя не мог из гроба вызвать звон.
1
Князь! Я только ученица
Вашего ученика!
Колокола — и небо в тёмных тучах.
На перстне — герб и вязь.
Два голоса — плывучих и певучих:
— Сударыня? — Мой князь?
Жизнью я своей скучаю,
Всяк час плачу и грущу,
Жить спокойно уж не чаю,
И отрады не сыщу.
Я кляну свое рожденье,
И кляну сама себя;
Ах! зачто судьба в мученье
В злое ввергнула меня.
Ни на час мне нет покою,
Теодоре Л.
Колокола до сих пор звонят в том городе, Теодора.
Будто ты не растаяла в воздухе пропеллерною снежинкой
и возникаешь в сумерках, как свет в конце коридора,
двигаясь в сторону площади с мраморной пиш. машинкой,
и мы встаём из-за столиков! Кочевника от оседлых
отличает способность глотнуть ту же жидкость дважды.
Не говоря об ангелах, не говоря о серых
в яблоках, и поныне не утоливших жажды
Крут и терпк осенний вечер; с поля
Дух солом, земли, трав и навоза;
Ветер с ветром, вдоль колдобин споря,
Рвет мечту из тесных стен на воздух;
Квак лягушек в уши бьет в болоте;
Смех совы кувыркнул тени с елок;
Сиплый скрип тьму медленно молотит;
С тьмой ползет вол из лесу в поселок.
Ночь, где ж ты, с твоей смертельной миррой,
Ночь Жуковских, Тютчевых, всех кротких?