На грудь ко мне челом прекрасным,
Молю, склонись, друг верный мой!
Мы хоть на миг в лобзаньи страстном
Найдем забвенье и покой!
А там дай руку — и с тобою
Мы гордо крест наш понесем
И к небесам в борьбе с судьбою
Мольбы о счастье не пошлем…
Блажен, кто жизнь в борьбе кровавой,
В заботах тяжких истощил, -
Как раб ленивый и лукавый,
Талант свой в землю не зарыл! Страдать за всех, страдать безмерно,
Лишь в муках счастье находить,
Жрецов Ваала лицемерных
Глаголом истины разить,
Провозглашать любви ученье
Повсюду — нищим, богачам —
Удел поэта… Я волнений
За блага мира не отдам.
А ты! В груди твоей мученья
Таятся также, знаю я,
И ждет не чаша наслажденья, -
Фиал отравленный тебя!
Для страсти знойной и глубокой
Ты рождена — и с давних пор
Толпы бессмысленной, жестокой
Тебе не страшен приговор.
И с давних пор, без сожаленья
О глупом счастье дней былых,
Страдаешь ты, одним прощеньем
Платя врагам за злобу их!
О, дай же руку — и с тобою
Мы гордо крест наш понесем
И к небесам в борьбе с судьбою
Мольбы о счастье не пошлём!..
Супруг твой слишком счастлив был:
Не мог он жить в подлунном свете,
Где тайный рок в своем совете
Сердца на горесть осудил,
А счастью быть велел мечтою.
Но кто нечаянной судьбою,
Украдкой будет здесь блажен,
Тому век розы положен:
Как счастлив я! едва лишь скажет,
Увянет — и в могилу ляжет.
Начто ты ангельской душой,
Своей любовью, красотой
В супруге сердце восхищала,
Его с бессмертными равняла?
Когда бы жизнью он скучал
И смерть к себе как друга звал,
Тогда бы долго прожил с нами;
Тогда б седыми волосами
Еще он… слезы отирал.
Где радость есть судьбы ошибка
И где веселая улыбка
Бывает редко не обман,
Там он в душе твоей прелестной
Нашел блаженства талисман,
Земным страдальцам неизвестный;
Нашел — и смерть нашла его.
Твоей любовью упоенный,
В жару восторга своего
Ударом рока пораженный,
Счастливец умер как заснул;
В минуту самыя кончины
Еще от нежности вздохнул.
Ах! кто из нас такой судьбины
Семи векам не предпочтет?
Не время мило, наслажденье.
Одно счастливое мгновенье
Не лучше ль многих скучных лет?
Посетил я могилу твою,
Мой товарищ, мой друг позабытый;
Поросла вся крапивой она,
Крест свалился, дождями подмытый.И шумят над ней ивы, склонясь,
И поет над ней птичка уныло…
C невеселой я думою стал
Пред твоею заросшей могилой.Я припомнил былое твое, —
Дни печальные юности бедной.
Как сейчас предо мною стоишь
Ты, больной, исхудалый и бледный.Сквозь цветы, что стоят на окне,
Пробивается солнце лучами;
Ты уселся на стуле в углу
И глядишь на меня со слезами.Оба были в то время с тобой
Мы задавлены злою нуждою:
Без приюта ходил я кой-где,
Не имел ты гроша за душою.Я бумагу, а ты — полотно,
Оба дружно мы, с жаром, марали;
Проливали мы слезы на них,
И по целым мы дням голодали.Я был крепче тебя и сильней,
Под тяжелой бедой я не гнулся,
И с суровой моею судьбой
Устоял я в борьбе, не качнулся.Ты ж не выдержал этой борьбы,
Перед злою судьбою смирился,
Обессилел и духом упал,
И под тяжестью горя сломился.Спи же, спи, мой товарищ, в земле!
Там тебя уже горе не тронет;
Там покоен бедняк: от тоски
И тяжелой нужды не застонет…
То свет, то тень,
То ночь в моем окне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.
В чужую близь,
В чужую даль гляжу,
В чужую жизнь
По лестнице схожу.
Как светлый лик,
Влекут в свои врата
Чужой язык,
Чужая доброта.
Я к ним спешу.
Но, полон прошлым всем,
Не дохожу
И остаюсь ни с чем…
…Но нет во мне
Тоски, — наследья книг, —
По той стране,
Где я вставать привык.
Где слит был я
Со всем, где всё — нельзя.
Где жизнь моя —
Была да вышла вся.
Она свое
Твердит мне, лезет в сны.
Но нет ее,
Как нет и той страны.
Их нет — давно.
Они, как сон души,
Ушли на дно,
Накрылись морем лжи.
И с тех широт
Сюда, — смердя, клубясь,
Водоворот
Несет все ту же грязь.
Я знаю сам:
Здесь тоже небо есть.
Но умер там
И не воскресну здесь.
Зовет труба:
Здесь воля всем к лицу.
Но там судьба
Моя —
пришла к концу.
Легла в подзол.
Вокруг — одни гробы.
…И я ушел.
На волю — от судьбы.
То свет, то тень.
Я не гнию на дне.
Я каждый день
Встаю в чужой стране.
Ты, населивший мглу Вселенной,
то явно видный, то едва,
огонь невнятный и нетленный
материи иль Божества.
Ты, ангелы или природа,
спасение или напасть,
что Ты ни есть — Твоя свобода,
Твоя торжественная власть.
Ты, нечто, взявшее в надземность
начало света, снега, льда,
в Твою любовь, в Твою надменность,
в Тебя вперяюсь болью лба.
Прости! Молитвой простодушной
я иссушила, извела
то место неба над подушкой,
где длилась и текла звезда.
Прошу Тебя, когда темнеет,
прошу, когда уже темно
и близко видеть не умеет
мной разожжённое окно.
Не благодать Твою, не почесть —
судьба земли, оставь за мной
лишь этой комнаты непрочность,
ничтожную в судьбе земной.
Зачем с разбега бесприютства
влюбилась я в ее черты
всем разумом — до безрассудства,
всем зрением — до слепоты?
Кровать, два стула ненадежных,
свет лампы, сумерки, графин
и вид на изгородь продолжен
красой невидимых равнин.
Творилась в этих желтых стенах,
оставшись тайною моей,
печаль пустых, благословенных,
от всех сокрытых зимних дней.
Здесь совмещались стол и локоть,
тетрадь ждала карандаша
и, провожая мимолётность,
беспечно мучилась душа.
Родное имя Натали —
Звучит загадочно и грустно.
Он с нею рядом и вдали
Весь полон трепетного чувства.
Летят куда-то журавли.
А он с любимой быть не волен.
Его тоску по Натали
Хранила Болдинская осень.
О, Натали, он знал,
Что нет любви без песен.
А жизнь всего одна,
И мир для счастья тесен.
О, Натали, он знал —
Над ним судьба не властна.
И не твоя вина,
Что ты была прекрасна.
Не ведал мир такой любви,
Не ведал мир такой печали.
Он ей дарил стихи свои,
Что для нее в душе звучали.
Он столько лет в нее влюблен.
Его любовь неповторима.
И в каждом звуке слышат он
Ее божественное имя.
О, Натали, он знал,
Что нет любви без песен.
А жизнь всего одна,
И мир для счастья тесен.
О, Натали, он знал —
Над ним судьба не властна.
И не твоя вина,
Что ты была прекрасна.
И даже в тяжкий смертный час
Назло сомненьям и обидам
Свою любовь в последний раз
Улыбкой вновь благословит он.
Прошли года, Пройдут века —
Его любовь осталась с нами.
И так же трепетна строка,
И так же искренне признанье.
О, Натали, он знал,
Что нет любви без песен.
А жизнь всего одна,
И мир для счастья тесен.
О, Натали, он знал —
Над ним судьба не властна.
И не твоя вина,
Что ты была прекрасна.
Не терзай ты себя,
Не люблю я тебя;
Полно время губить;
Я не буду любить;
Не взята тобой я,
И не буду твоя.
Не терзаю себя:
Не люблю я тебя;
Дни на что мне губить;
Я не буду любить:
Не пленюсь тобой я;
Тщетна гордость твоя.
А когда пременюсь,
И к тебе я склонюсь;
Так полюбишь ли ты,
И сорвешь ли цветы?
Я хранить их могла:
Для тебя берегла.
Так и я пременюсь
И всем сердцем склонюсь:
Мне мила будешь ты,
И сорву я цветы:
Ты хранить их могла:
Для меня берегла.
Я покорна судьбе,
И вручаюсь тебе;
Я напрасно дни тмил,
Как душа стал ты мил.
Перестань ты тужить!
Будем дружно мы жить.
Я покорен судьбе,
И вручаюсь тебе:
Я напрасно дни тмил,
Коль и я столько ж мил,
Перестань ты тужить!
Будем дружно мы жить.
4 февраля 1874 года
Ты говоришь: день свадьбы, день чудесный,
День торжества и праздничных одежд!
Тебе тот путь не страшен неизвестный,
Где столько гибнет радужных надежд.
Все взоры — к ней, когда, стыдом пылая,
Под дымкою, в цветах и под венком
Стоит она, невеста молодая,
Пред алтарем с избранным женихом.
Стоит она и радостна и сира.
Но он клялся, он сердцем увлечен!
Поймет ли мир все скрытое от мира
Весь подвиг долга и любви? А он?
Он понял все, чем сердце человека
Гордится втайне. Дайте мне фиал!
Воочию промчалась четверть века,
И свадьбы день серебряной настал.
И близкий — здесь, и тот — перед родною,
Кого судьба умчала далеко;
У всех в глазах признательной слезою
Родимое сказалось молоко.
Судьба всего послала полной чашей.
Чего желать? Чего искать душой? —
Дай Бог с четой серебряною нашей
Нам праздновать день свадьбы золотой!
***
Открыт паноптикум печальный
Один, другой и третий год.
Толпою пьяной и нахальной
Спешим… В гробу царица ждет.
Она лежит в гробу стеклянном,
И не мертва и не жива,
А люди шепчут неустанно
О ней бесстыдные слова.
Она раскинулась лениво —
Навек забыть, навек уснуть…
Змея легко, неторопливо
Ей жалит восковую грудь…
Я сам, позорный и продажный,
С кругами синими у глаз,
Пришел взглянуть на профиль важный,
На воск, открытый напоказ…
Тебя рассматривает каждый,
Но, если б гроб твой не был пуст,
Я услыхал бы не однажды
Надменный вздох истлевших уст:
«Кадите мне. Цветы рассыпьте.
Я в незапамятных веках
Была царицею в Египте.
Теперь — я воск. Я тлен. Я прах». —
«Царица! Я пленен тобою!
Я был в Египте лишь рабом,
А ныне суждено судьбою
Мне быть поэтом и царем!
Ты видишь ли теперь из гроба,
Что Русь, как Рим, пьяна тобой?
Что я и Цезарь — будем оба
В веках равны перед судьбой?»
Замолк. Смотрю. Она не слышит.
Но грудь колышется едва
И за прозрачной тканью дышит…
И слышу тихие слова:
«Тогда я исторгала грозы.
Теперь исторгну жгучей всех
У пьяного поэта — слезы,
У пьяной проститутки — смех».
Вновь зеленые шорохи в лесе
Разогнали зимы тишину,
И холмы, и озера, и веси —
Молодую встречают весну.Здравствуй, здравствуй в цветистом наряде,
Озарившая серую высь.
Мы тоскуем о светлой прохладе,
Мы улыбки твоей дождались.Веселее сверкайте, криницы,
Ветер, запах полей разноси —
Вылетайте, веселые птицы
С громкой песней по красной Руси.Сладко встретить румяное утро,
Улыбнуться в сосновом бору.
На завалинке грустно и мудро
Помечтать над судьбой ввечеру.Ой, судьба, ты и радость, и горе,
Ты и буря, и сладкая тишь,
Словно Волга в далекое море
Неустанные волны катишь.Веет ветер и плещутся воды,
И несется, несется ладья,
И в раздольи тревожной свободы
Несказанная радость моя! Как и встарь — зеленя изумрудны,
Дышит вольно и сладостно грудь,
Только вспомнишь и больно, и трудно,
И несладко порою вздохнуть.Но не надо печали и боли —
Скоро кончится горестный гнет:
К светлой радости, к солнечной воле
Нас весна молодая зовет.Русь родная, выращивай нивы —
Не устанут твои сыновья.
Будет вольною, звонкой, счастливой
И победною песня твоя.Ведь не даром вся слава Господня
В каждом шорохе леса слышна,
Ведь не даром сошла к нам сегодня
Золотая, как солнце, весна.
Кем открыт в куске металла
Ты, святого Марка лев?
Чье желанье оковало
На века — державный гнев?
«Мир тебе, о Марк, глашатай
Вечной истины моей».
И на книгу лев крылатый
Наступил, как страж морей.
Полузверь и полуптица!
Охраняема тобой,
Пять веков морей царица
Насмехалась над судьбой.
В топи илистой лагуны
Встали белые дворцы,
Пели кисти, пели струны,
Мир судили мудрецы.
Сколько гордых, сколько славных,
Провожая в море день,
Созерцали крыл державных
Возрастающую тень!
И в святые дни Беллини
Ты над жизнью мировой
Так же горд стоял, как ныне
Над развенчанной страной.
Я — неведомый прохожий
В суете других бродяг;
Пред дворцом, где жили дожи,
Генуэзский вьется флаг;
Не услышишь ты с канала
Тасса медленный напев;
Но, открыт в куске металла,
Ты хранишь державный гнев,
Над толпами, над веками,
Равен миру и судьбе,
Лев с раскрытыми крылами
На торжественном столбе.
Венеция, 190
2.
Не сразу все устроилось,
Москва не сразу строилась,
Москва слезам не верила,
А верила любви.
Снегами запорошена,
Листвою заворожена,
Найдет тепло прохожему,
А деревцу — земли.
Александра, Александра,
Этот город — наш с тобою,
Стали мы его судьбою —
Ты вглядись в его лицо.
Чтобы ни было в начале,
Утолит он все печали.
Вот и стало обручальным
Нам Садовое Кольцо.
Москву рябины красили,
Дубы стояли князями,
Но не они, а ясени
Без спросу наросли.
Москва не зря надеется,
Что вся в листву оденется,
Москва найдет для деревца
Хоть краешек земли.
Александра, Александра,
Что там вьется перед нами?
Это ясень семенами
Кружит вальс над мостовой.
Ясень с видом деревенским
Приобщился к вальсам венским.
Он пробьется, Александра,
Он надышится Москвой.
Москва тревог не прятала,
Москва видала всякое,
Но беды все и горести
Склонялись перед ней.
Любовь Москвы не быстрая,
Но верная и чистая,
Поскольку материнская
Любовь других сильней.
Александра, Александра,
Этот город — наш с тобою,
Стали мы его судьбою —
Ты вглядись в его лицо.
Чтобы ни было в начале,
Утолит он все печали.
Вот и стало обручальным
Нам Садовое Кольцо.
Тише — полночный час скоро пробьет.
Чинно наполним широкие чаши.
Пусть новый год, прозвучав, перервет
Сам о минувшем мечтания наши.Браво, браво, друзья!
Звонкие чокнем края!
Год проводили, а мало ль что было!
Всё миновалось, да грудь не остыла.
Всё, что отжило, прочь
В эту заветную ночь! Радость — надежда над всем, что любила,
Ясный светильник навек потушила.
Спи же во мраке, отжитый год,
Мирно сомкнув отягченные вежды,
Нового ждем мы — новый идет!
Братья! из вас у кого нет надежды? Ручками, косами, лентами, газами,
Русыми кудрями, русскими фразами
Переплетись, новый год!
Грудами золота, почестей знаками,
Новыми модами, новыми фраками
Сыпься на тот же народ! Если ж заметишь, что брат твой покойный
Всё у страдальца унес,
Кроме души, сожаленья достойной,
Кроме стенаний и слез, —
Будь сострадателен — что пред судьбою,
Пусть перед злобной судьбой;
Но ты скорей ему тихой рукою
Влажные очи закрой.Чу! двенадцатый бьет!
Новая жизнь настает!
Браво, браво, друзья!
Чаши полны до края!
Виват! пейте заздравие смело,
Мало ль что будет, — да нам что за дело!
Еще скончался честный человек,
А отчего? Бог ведает единый!
В наш роковой и благодушный век
Для смерти более одной причиной.
Не от одних завалов и простуд
И на Руси теперь уж люди мрут…
Понятна нам трагическая повесть
Свершившего злодейство, — если он
Умрет, недугом тайным поражен,
Мы говорим: его убила совесть.
Но нас не поражает человек,
На дело благородное рожденный
И грустно проводящий темный век
В бездействии, в работе принужденной
Или в разгуле жалком; кто желал
Служить Добру, для ближнего трудиться
И в жажде дела сам себя ломал,
Готовый на немногом помириться,
Но присмирел и руки опустил
В сознании своих напрасных сил —
Успев, как говорят, перебеситься!
Не понимаем мы глубоких мук,
Которыми болит душа иная,
Внимая в жизни вечно ложный звук
И в праздности невольной изнывая.
Нам юноша, стремящийся к добру,
Смешон — восторженностью странной,
А зрелый муж, поверженный в хандру,
Смешон — тоскою постоянной.
Покорствуя решению судьбы,
Не ищет он обидных сожалений,
И мы не видим внутренней борьбы,
Ни слез его, ни тайных угрызений,
И ежели сразит его судьба,
Нам смерть его покажется случайной,
И никому не интересной тайной
Останется сокрытая борьба,
Убившая страдальца…
Бомбеев
Кто вы, кивающие маленькой головкой,
Играете с жуком и божией коровкой?
Голоса
— Я листьев солнечная сила.
— Желудок я цветка.
— Я пестика паникадило.
— Я тонкий стебелек смиренного левкоя,
— Я корешок судьбы,
— А я лопух покоя.
— Все вместе мы — изображение цветка,
Его росток и направленье завитка.
Бомбеев
А вы кто там, среди озер небес,
Лежите, длинные, глазам наперерез?
Голоса
— Я облака большое очертанье.
— Я ветра колыханье.
— Я пар, поднявшийся из тела человека.
— Я капелька воды не более ореха.
— Я дым, сорвавшийся из труб.
— А я животных суп.
— Все вместе мы — сверкающие тучи,
Собрание громов и спящих молнии кучи.
Бомбеев
А вы, укромные, как шишечки и нити,
Кто вы, которые под кустиком сидите?
Голоса
— Мы глазки жуковы.
— Я гусеницын нос.
— Я возникающий из семени овес.
— Я дудочка души, оформленной слегка.
— Мы не облекшиеся телом потроха.
— Я то, что будет органом дыханья.
— Я сон грибка.
— Я свечки колыханье,
— Возникновенье глаза я на кончике земли.
— А мы нули.
— Все вместе мы — чудесное рожденье,
Откуда ты свое ведешь происхожденье.
Бомбеев
Покуда мне природа спину давит,
Покуда мне она своизагадки ставит,
Я разыщу, судьбе наперекор,
Своих отцов, и братьев, и сестер.
Как странно томит нежаркое лето
звучаньем, плывущим со всех сторон,
как будто бы колокол грянул где-то
и над землей не смолкает звон.
Может быть, кто-то в пучине тонет?
Спасти его!
Поздно!
Уже утонул.
Колокол…
Он не звонит, а стонет,
и в стоне его океанский гул,
соль побережий
и солнце Кубы,
Испании перец и бычий пот.
Он застит глаза, обжигает губы
и передышки мне не дает.
Колокол…
Мне-то какое дело?
Того и в глаза не видала я…
Но почему-то вдруг оскудела,
осиротела судьба моя.
Как в комнате, в жизни пустынней стало,
словно бы вышел один из нас.
Навеки…
Я прощаться устала.
Колокол, это в который раз?
Неумолимы твои удары,
ритмичны, рассчитанны и верны.
Уходят, уходят мои комиссары,
мои командиры с моей войны.
Уходят, уходят широким шагом,
настежь двери,
рубя концы…
По-всякому им приходилось, беднягам,
но все-таки были они молодцы!
Я знаю, жизнь ненавидит пустоты
и, все разрешая сама собой,
наполнит, как пчелы пустые соты,
новым деяньем, новой судьбой.
Минут года, и вырастут дети,
окрепнут новые зеленя…
Но нет и не будет больше на свете
тех первых, тех дорогих для меня.
… В мире становится все просторней.
Время сечет вековые дубы.
Но остаются глубокие корни
таланта, работы, борьбы, судьбы.
Новых побегов я им желаю,
погожих, солнечных, ветреных дней.
Но колокол, колокол, не умолкая,
колокол стонет в душе моей.
Ах будет ли бедам конец, в которых должно мучиться,
Престаньте мысли сердце рвать,
Судьба, ах дай сон вечно спать,
В лесу одной в страданьях жить, рассудит всяк что скучится;
Один лишь слышан голос твой.
И тот клянущ судьбы гнев злой.
Куды как зло разит любовь,
Иссохла с жару в жилах кровь,
Вздыханья духу нет,
В глазах весь меркнет свет.
Не трудноб было то терпеть, драгой лишь толькоб был в глазах,
Хоть труден был к свиданью час,
Довольно и один в день раз.
Но вдруг удар разлуки злой, оставил вечно быть в слезах,
Без помощи в слезах рыдать,
Пришло, пришло знать век страдать,
Когда прости пришло сказать,
То стало сердце замирать,
Что нет надежды зреть,
Тут пуще стало тлеть.
Разлука та утеху злым, а мне сугубу скорбь дала;
Окончь судьба предел тот злой,
Прерви наполнен век бедой,
Спасенью уж надежды нет, я сколько раз и смерть звала,
Коль должно так весь век изжить,
Престану больше слезы лить,
Тончай, тончай злой жизни нить;
Ты злость потщись в конец згубить,
Драгова когда нет,
Вон дух, немил стал свет.
Л.В. Лифшицу
Я всегда твердил, что судьба — игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако — сильно.
Я считал, что лес — только часть полена.
Что зачем вся дева, раз есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.
Я писал, что в лампочке — ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.
Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.
Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
Пускай измаранный листок
Тебе напомнит о Поэте!
Кто знает, друг, какую в свете
Ему тропу назначил рок?
Увы! с растерзанной душою
Не раз я милых покидал
И руку другу пожимал
В прощанье трепетной рукою!
Ты помнишь милую страну,
Где жизнь и радость мы узнали,
Где зрели первую весну,
Где первой страстию пылали?..
Ручей покинул я родной,
Побрел пустынною тропою;
Провесть, быть может, и с тобою
Мне суждено лишь день, другой.
Быть может, друг, путеводимый
Своей блуждающей звездой,
Я кончу век в стране чужой
И не увижу кров родимый,
А ты, к отеческим полям
С полей победы возвращенный,
Хваля покой уединенный,
Сожжешь мастики в честь Богам.
Но где ж Певец, тобой любимый?
Он совершил судьбы завет,
Судьбы враждебной с юных лет —
И до конца непримиримой!
Когда ж стихи его найдешь,
Залог простой, но дружбе милой,
Прочтешь с улыбкою унылой
И тихо лист перевернешь!
Тебе на память, в книге сей
Стихи пишу я с думой смутной.
Увы! в обители твоей
Я, может статься, гость минутной!
С изнемогающей душой,
На неизвестную разлуку
Не раз, трепещущей рукой
Друзьям своим сжимал я руку.
Ты помнишь милую страну,
Где жизнь и радость мы узнали,
Где зрели первую весну,
Где первой страстию пылали?
Покинул я предел родной!
Так и с тобою, друг мой милый,
Здесь проведу я день, другой,
И, как узнать? в стране чужой
Окончу я мой век унылый;
А ты прибудешь в дом отцов,
А ты узришь поля родные
И прошлых счастливых годов
Вспомянешь были золотые.
Но где товарищ, где поэт,
Тобой с младенчества любимый?
Он совершил судьбы завет,
Судьбы враждебной, с юных лет
И до конца непримиримой!
Когда ж стихи мои найдешь,
Где складу нет, но чувство живо:
Ты их задумчиво прочтешь,
Глаза потупишь молчаливо…
И тихо лист перевернешь.
Друг милый, оставь прихотливой судьбе
Беду посылать за бедою!
В замену ниспослан тебе от небес
Прекраснейший дар: быть любимым!
И горе, и счастье как тени летят,
Всечасно сменяяся в жизни!
Но то, в чем прямое для нас бытие,
Чем мир перед нами прекрасен,
Священное сердце... — над сердцем судьба
Бессильна! Оно неизменно!
О друг, в нем богатство прямое твое!
Ты им, как волшебною силой,
Всех добрых сбираешь в согласный твой круг!
Ты царствуешь в милом семействе, —
Счастливый мечтою, любовью друзей!
Им сладко читать в твоем взоре.
В нем видят они, что хранится в душе,
Он светел, желанием блага!
Им сладостно руку твою пожимать —
Она лишь покорствует чувству.
Им сладостно слышать приветный твой глас —
Он верный души изяснитель!
В сем круге и я! Пусть язык мой не твой!
Но сердце твое — и навеки!
Я знаю, что будет приятен тебе
От искренней дружбы подарок!
Желал бы веселья златого принесть
Иль влить утешения каплю
В ту чашу, в которой судьба подала
Тебе безотрадную горесть,
Но кто переменит, и можно ль сказать
Не будь невозвратному было!
Автор Эдгар По.
Перевод Константина Бальмонта.
Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, — вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне.
«Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне».
Ясно помню… Ожиданье… Поздней осени рыданья…
И в камине очертанья тускло тлеющих углей…
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней —
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, —
О светиле прежних дней.
И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине —
Гость стучится в дверь ко мне».
«Подавив свои сомненья, победивши опасенья,
Я сказал: «Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, — и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, — и не слышал я его,
Я не слышал…» — тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма — и больше ничего.
Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь — «Ленора!» — прозвучало имя солнца моего, —
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, —
Эхо, больше ничего.
Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, —
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это — ветер, — усмирю я трепет сердца моего, —
Ветер — больше ничего».
Я толкнул окно с решеткой, — тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел — и сел над ней.
От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
«Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, —
Я промолвил, — но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?»
Молвил Ворон: «Никогда».
Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда —
Сел над дверью говорящий без запинки, без труда
Ворон с кличкой: «Никогда».
И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, —
Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».
Ворон молвил: «Никогда».
Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.
«Верно, был он, — я подумал, — у того, чья жизнь — Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда».
Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: «Это — Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным «Никогда»,
Страшным криком: «Никогда».
Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой головой своей усталой
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
Я — один, на бархат алый — та, кого любил всегда,
Не прильнет уж никогда.
Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, —
То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье,
Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, —
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!»
Каркнул Ворон: «Никогда».
И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты — иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, —
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, — я молю, скажи, когда?»
Каркнул Ворон: «Никогда».
«Ты пророк, — вскричал я, — вещий! «Птица ты — иль дух зловещий,
Этим небом, что над нами, — богом, скрытым навсегда, —
Заклинаю, умоляя, мне сказать — в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?»
Каркнул Ворон: «Никогда».
И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!»
Каркнул Ворон: «Никогда».
И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, — на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет — никогда!
Пускай, Неелов, свет толкует,
Его нам толков не унять, —
Счастлив, кому дано судьбой о них не знать,
Умен, кто, зная их, на них покойно плюет!
Пускай придворный полотер
Исшаркал город весь и двор,
Чтоб на пустой болван плюмаж поставить белый:
Болван из-под него выглядывает смело.
Дурак, что ни надень, все тем же дураком:
На нем и сам венец дурацким колпаком.
Пускай рифмач назло рассудку
Шутя изволит сочинять,
А нам скучает не на шутку,
И придает векам послушная печать
Его творений сбор огромный!
Пускай Вздыхалов томный
Томит пастушек нежный слух,
Хвалы достоин он, я смело утверждаю —
В пастушеских стихах он пишет, как пастух.
Неелов! Никого ни в чем не осуждаю!
У всякого свой ум. Иль правильней еще:
У каждого дурачество свое!
Поверь, все к лучшему судьбы определили,
И не сердись на глупости людей:
Глупцы подчас нам умников нужней,
Без них смеяться бы забыли!
Я калика перехожий,
Я убогий богатырь.
Только с нищим я несхожий,
Как и камень алатырь —
Не булыжник сероцветный,
И не гость песков, голыш,
Я пою мой стих заветный,
Я не крыса, я не мышь.
Крыса в мире — лик заразы,
Мышь дырявит пол в избе.
А мои слова — алмазы,
Мой удел — зарок Судьбе.
Если девушке пригожей
Вдруг под сердце подошло, —
Я, калика перехожий,
Поколдую ей светло.
Если духом никнет юный, —
Он воспрянет предо мной,
Увидав, как звонки струны,
Как горит струна струной.
Если старая и старый
Смотрят все на жизнь свою, —
Я им мудрость полной чарой
Словно пьяный мед пролью.
Если чья судьба бездольна,
Я, калика, возвещу: —
Полно, брат, и мне ведь больно,
Жду весны — и не ропщу.
Я могучий, я увечный,
Ноги — скованы с землей,
Дух летит в простор свой вечный.
Здравствуй, добрый! Здравствуй, злой!
О, Польша, сколько испытаний
Судьбой назначено тебе!
Расцветов сколько, отцветаний
В твоей изменчивой судьбе!
О, сколько раз заря блистала,
И снова делалось темно,
Ты в небо высоко взлетала,
Срывалась, падала на дно!..
Но времени поток холодный
Отваги пламенной не смыл…
Свободы облик благородный,
Как прежде, цел, как прежде, мил.
Не высохла живая лава,
И не развеялась тоска.
Все та же честь и та же слава
Пылают в сердце поляка!
Но вот свершилось! Вызов брошен.
Постыдную играя роль,
В Варшаву, не зван и не прошен,
Вступить сбирается король!
И на твоем старинном троне,
Поправ славянства светлый стяг,
В своей порфире и короне
Надменно встанет гордый враг…
Нет! Я не верю! Быть не может!
Бог святотатцу отомстит,
Вам Ченстоховская поможет
И Остробрама защитит.
Поляки! Недругу не верьте!
Нужна тевтонам ваша кровь.
Свобода их чернее смерти,
Отравы горче их любовь!
…И слышит Русь далекий голос
Своей страдающей сестры:
«Моих полей растоптан колос,
Деревни польские — костры.
В плену мои томятся дети,
Рекою льется кровь моя,
И унижения, и плети,
И слезы испытала я.
С любовью к польскому народу
Они сжигали города,
И я славянскую свободу
Продам тевтонам? — Никогда!»
Душою светлой и прекрасной,
Свободной, чистой и живой
Вступаешь ты в союз согласный
С другою светлою душой.
И, верно, с женственной и нежной
И робкой смелостью мечты,
Ждала ты встречи неизбежной,
Опоры твердой и надежной,
Мужского сердца красоты!
И ты достойно оценила,
Кого судьба тебе нашла?
Его свободно полюбила,
Его надежно избрала —
Не детской страсти увлеченьем,
Не чувств внезапных слепотой:
Души любовным разуменьем
И сердца мудрой простотой!
Из всех минут одну особо
Моя мечта рисует мне,
Когда сказалося вполне,
Что так давно таили оба!..
Кто тайну женскую проник?..
Она задумчиво сидела,
Ей внятен был его язык,
И на нее в тот строгий миг
Немая будущность глядела!..
Что нужды вам до неминучей
Судьбы, лежащей вдалеке;
Полно любовию могучей,
Не дрогнет сердце перед тучей,
Доверясь дружеской руке!
Так смело в путь! Веселым пиром
Встречайте праздник ваших уз:
Мне веет счастием и миром
Ваш гармонический союз!
Люди мне ошибок не прощают.
Что же, я учусь держать ответ.
Легкой жизни мне не обещают
телеграммы утренних газет.Щедрые на праздные приветы,
дни горят, как бабочки в огне.
Никакие добрые приметы
легкой жизни не пророчат мне.Что могу я знать о легкой жизни?
Разве только из чужих стихов.Но уж коль гулять, так, хоть на тризне,
я люблю до третьих петухов.Но летит и светится пороша,
светят огоньки издалека;
но, судьбы моей большая ноша,
все же ты, как перышко, легка.Пусть я старше, пусть все гуще проседь,
если я посетую — прости, -
пусть ты все весомее, но сбросить
мне тебя труднее, чем нести.
Не тем трудна житейская задача,
Что нет ни в чем успеха без труда,
Что в сей юдоли жертв, утрат и плача
Изменчива нам счастия звезда;
Что мы должны всегда быть на сторо́же,
Как пешеход по скользкому пути,
Что чем идем мы далее, тем строже
Мы за собой обязаны блюсти;
Что воля есть, но с волею своею
Не можем мы по прихотям слепым
Ни управлять судьбой, ни сладить с нею,
Когда закон ее неотвратим.
Закон судьбы есть тот же Промысл Божий,
А Промысл сей и в испытаньях благ.
Что ж, если впрямь мы на детей похожи,
Когда он нам наставник, а не враг?
Пред Промыслом и в скорбь благоговею,
Покорствуя премудрому врачу:
Но я с людьми бороться не умею,
А уступать им молча не хочу.
Вот чем трудна житейская задача;
Вот для чего спокойней и верней, —
Под сумраком и ничего не знача,
Век доживать подальше от людей.
Срок исполнен, вожди! На подмостки
Вам судеб и времён колесо!
Мой удел — с мальчуганом в матроске
Погонять золотое серсо.
Ураганом святого безумья
Поднимайтесь, вожди, над толпой!
Всё безумье отдам без раздумья
За весеннее: «Пой, птичка, пой».
Знаешь, Ляля, милая, родная,
Дорогая Лялечка моя,
Что тебе скажу я, умирая,
Потому что жить не в силах я?
Я скажу тебе, что слишком поздно
Ты была дарована судьбой
С ласковой своею и серьезной
И с такою родственной душой.
Я скажу тебе, мой день весенний,
Мой лесной прохладный ручеек,
Что устал я слишком от сомнений,
Что совсем, совсем я изнемог.
Женщин ведь встречал я богомольно,
Видит Бог, и честно, и светло!
Ну и что же? было больно, больно
Под конец и очень тяжело:
Все не тех судьба мне даровала,
Да и сам для них бывал не тот.
А душа тебя одну искала,
И летел за годом новый год.
И летел и к сроку в бездну падал.
Я же в поисках изнемогал.
Мне тебя, тебя лишь было надо, —
Я во всех одну тебя искал!
И теперь, когда уж нет ни силы,
Ни огня былого, — ничего,
Я тебя встречаю, друг мой милый
Гаснущего сердца моего.
Что могу теперь и что я смею,
Мученик, измучивший других?
Как же мне назвать тебя моею
В грустных обстоятельствах таких?
Не могу я жить, тебя печаля:
Не вместит греха такого грудь.
Откажись, пока не поздно, Ляля,
От меня! Забудь меня, забудь!..
И как под землёю трава
Дружится с рудою железной, —
Всё видят пресветлые два
Провала в небесную бездну.
Сивилла! — Зачем моему
Ребёнку — такая судьбина?
Ведь русская доля — ему…
И век ей: Россия, рябина…
Далеко от родимого края
Ты, как чудный цветок, расцвела
И, вдали от него умирая,
Ты родною нам все же была.
Эта страстная жажда искусства,
Эта пылкость мечтаний и дум,
Глубина затаенного чувства
И сомненьем отравленный ум,
Эти муки и радости—наши,
И тебя, как никто, мы поймем!
Ты заветной коснулася чаши
И, священным палима огнем,
Все, что в сердце правдивом носила,
Что таилось в его глубине —
Ты правдивою кистью спешила
Воплотить на своем полотне,
Перелить в задушевные звуки,
Начертать вдохновенным пером!
В час предсмертной, томительной муки
Сокрушалася ты об одном:
Что исполнить всего не успела,
Что судьбою дарованный срок
Для свершенья заветного дела —
Слишком рано и быстро истек…
Ты угасла, но смертью завидной,
Лучезарной, как мысли порыв,
Не изведав неволи постыдной,
Пред судьбой головы не склонив.
Смерть бывает иная, и это —
Примирение с тиной болот,
Где барахтаясь, солнцем пригрето,
Головастиков племя живет…
Где лягушек нестройные крики
Заглушают концерт соловья,
Где пигмеи так страшно велики,
Где инстинкты разнузданно дики,
Где не веет «живая струя».
Лучше—миг торжества и свободы,
Лучше—яркой свечою сгореть,
Чем в бездействии долгие годы,
Чем в ничтожестве грубом коснеть.
И если руку я даю —
То погадать — не целовать.
Скажи мне, встречный человек,
По синим по дорогам рек
К какому морю я приду?
В каком стакане потону?
— Чтоб навзничь бросил наповал —
Такой еще не вырос — вал.
Стакан твой каждый — будет пуст.
Сама ты — океан для уст.
Ты за стаканом бей стакан,
Топи нас, море-окиян!
* * *
А если руку я беру —
То не гадать — поцеловать.
Сама запуталась, паук,
В изделии своих же рук.
— Сама не разгибаю лба, —
Какая я тебе судьба?
Пожары над страной всё выше, жарче, веселей,
Их отблески плясали в два притопа, три прихлопа,
Но вот Судьба и Время пересели на коней,
А там — в галоп, под пули в лоб, —
И мир ударило в озноб
От этого галопа.Шальные пули злы, слепы и бестолковы,
А мы летели вскачь — они за нами влёт,
Расковывались кони — и горячие подковы
Летели в пыль на счастье тем, кто их потом найдёт.Увёртливы поводья, словно угри,
И спутаны и волосы, и мысли на бегу,
А ветер дул — и расплетал нам кудри,
И распрямлял извилины в мозгу.Ни бегство от огня, ни страх погони — ни при чём,
А — Время подскакало, и Фортуна улыбалась,
И сабли седоков скрестились с солнечным лучом;
Седок — поэт, а конь — Пегас,
Пожар померк, потом погас,
А скачка разгоралась.Ещё не видел свет подобного аллюра —
Копыта били дробь, трезвонила капель.
Помешанная на крови слепая пуля-дура
Прозрела, поумнела вдруг — и чаще била в цель.И кто кого — азартней перепляса,
И кто скорее — в этой скачке опоздавших нет,
А ветер дул, с костей сдувая мясо
И радуя прохладою скелет.Удача впереди и исцеление больным.
Впервые скачет Время напрямую — не по кругу.
Обещанное завтра будет горьким и хмельным…
Легко скакать — врага видать,
И друга тоже… Благодать!
Судьба летит по лугу! Доверчивую Смерть вкруг пальца обернули —
Замешкалась она, забыв махнуть косой, —
Уже не догоняли нас и отставали пули…
Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?! Пел ветер всё печальнее и глуше,
Навылет Время ранено, досталось и Судьбе.
Ветра и кони и тела, и души
Убитых выносили на себе.
Не я пою… В моих печальных песнопеньях
Страдалец, злой судьбой безжалостно гоним,
Тоскует пред людьми и о своих мученьях,
О ранах сердца он разсказывает им.
Не я пою… Стихов страдальческие звуки
Мой брат тоскующий, измученный поет;
В них вздохи слышатся многовековой муки,—
То о судьбе своей рыдает мой народ!
Не я пою… В стихах—печаль и горе мира;
Скорбят невинныя, святыя жертвы зла…
Приносит жалобы страдальческая лира
Правдивым небесам на темныя дела.
Когда настанет день—великий день спасенья,—
Погибнет страшное, губительное зло,
Благословим судьбу и мира возрожденье,
И новая заря заблещет нам светло;
Когда погибнет дух вражды и угнетенья,—
Как злой, безсильный раб, он будет угнетен,—
И криком радостным всеобщаго спасенья
Навеки заглушен цепей тяжелых звон,—
В обятиях любви забудем все невзгоды,
Из мира злой Ваал исчезнет, наконец,
Любовью братскою проникнутся народы,
И небеса пошлют победный ей венец,—
Тогда,—тогда из уст угрюмаго поэта
Польется песнь любви и радости живой;
Та песнь, огнем любви божественной согрета,
Весельем зазвучит, не прежнею тоской!
Тогда,—тогда певец, веселый и свободный,
Все то, что прежде он в мечтах лиш созерцал,
Вам будет воспевать,—великий, благородный,
И братства, и любви всемирный идеал!..