Под большим шатром
Голубых небес —
Вижу — даль степей
Зеленеется.
И на гранях их,
Выше темных туч,
Цепи гор стоят
Великанами.
По степям в моря
Реки катятся,
И лежат пути
Во все стороны.
Посмотрю на юг —
Нивы зрелые,
Что камыш густой,
Тихо движутся;
Мурава лугов
Ковром стелется,
Виноград в садах
Наливается.
Гляну к северу —
Там, в глуши пустынь,
Снег, что белый пух,
Быстро кружится;
Подымает грудь
Море синее,
И горами лед
Ходит по морю;
И пожар небес
Ярким заревом
Освещает мглу
Непроглядную…
Это ты, моя
Русь державная,
Моя родина
Православная!
Широко ты, Русь,
По лицу земли
В красе царственной
Развернулася!
У тебя ли нет
Поля чистого,
Где б разгул нашла
Воля смелая?
У тебя ли нет
Про запас казны,
Для друзей — стола,
Меча — недругу?
У тебя ли нет
Богатырских сил,
Старины святой,
Громких подвигов?
Перед кем себя
Ты унизила?
Кому в черный день
Низко кланялась?
На полях своих,
Под курганами,
Положила ты
Татар полчища.
Ты на жизнь и смерть
Вела спор с Литвой
И дала урок
Ляху гордому.
И давно ль было,
Когда с Запада
Облегла тебя
Туча темная?
Под грозой ее
Леса падали,
Мать сыра-земля
Колебалася,
И зловещий дым
От горевших сел
Высоко вставал
Черным облаком!
Но лишь кликнул царь
Свой народ на брань —
Вдруг со всех концов
Поднялася Русь.
Собрала детей,
Стариков и жен,
Приняла гостей
На кровавый пир.
И в глухих степях,
Под сугробами,
Улеглися спать
Гости навеки.
Хоронили их
Вьюги снежные,
Бури севера
О них плакали!..
И теперь среди
Городов твоих
Муравьем кишит
Православный люд.
По седым морям
Из далеких стран
На поклон к тебе
Корабли идут.
И поля цветут,
И леса шумят,
И лежат в земле
Груды золота.
И во всех концах
Света белого
Про тебя идет
Слава громкая.
Уж и есть за что,
Русь могучая,
Полюбить тебя,
Назвать матерью,
Стать за честь твою
Против недруга,
За тебя в нужде
Сложить голову.
Когла молодая красотка Украйны,
С румяными щечками, с темной косой,
Со всем обаяньем украинской тайны,
Про дедов мне песню затянет порой,
И, вея тоскою непризнанной муки,
Закаплют мне на душу свежие звуки, —
Тогда… о, тогда я—мечтой и душой —
В бывалом приволье Украйны былой, —
И хочется быть мне тогда гайдамакон,
С булатною саблей, с диким аргамаком.
Как было б привольно и весело мне
Промчаться по степи до хаты-дымовки,
На встречныя ласки моей чернобровки,
В венке из барвинок, в простом полотне:
Баранью бы шапку на брови надвинул,
За плечи стальное копье перекинул, —
И мой долгогривый, по тени лесной,
Мелькал бы, как молния в туче ночной;
Сплывала бы с плеч моих чорпая бурка,
А за пояс затквуты нож и бандурка,
Бандурка для песен девчины моей…
Туда бы, в Украйну, в затишье степей,
Бежал я от взгляда и шума людскова,
И там допросился бы вещаго слова
У вечно-зеленых, безбрежных морей,
Где ветер колышет ветвями бурьяна,
Той пальмы Украйны, что, с шлема кургана,
Венчает, как памятннк присно-живой,
Быть может, могилы Мороэа, Нечая,
Могилы страдальцев обмершаго края,
Могилы казачьей семьи удалой,
Как памятник славы и вольности дикой
И дикой поэзии…
Но защемит
Мое ретивое тоскою великой,
Когда моя греза, что дым, улетит,
Когда многожданное слово: «воскресни»!
Услышу в преданиях только и в песне…
Видал я, как—песней испуганы—в высь
Срывалися сокоды с гнезд и неслись,
Вращая кругом изумленное око,
И понял я, понял тоскливый их стон:
Ох, не с кем ужь больше помчаться в обгон.—
Все минуло… только листочки калины
Шумят по обломкам былой Украины.
Спокойно небо голубое;
Одно в бездонной глубине
Сияет солнце золотое
Над степью в радужном огне;
Горячий ветер наклоняет
Траву волнистую к земле,
И даль в полупрозрачной мгле,
Как в млечном море, утопает;
И над душистою травой,
Палящим солнцем разреженный,
Струится воздух благовонный
Неосязаемой волной.
Гляжу кругом: все та ж картина,
Все тот же яркий колорит.
Вот слышу — тихо над равниной
Трель музыкальная звучит:
То — жаворонок одинокой,
Кружась в лазурной вышине,
Поет над степию широкой
О вольной жизни и весне.
И степь той песни переливам,
И безответна и пуста,
В забытьи внемлет молчаливом,
Как безмятежное дитя;
И, спрятавшись в коврах зеленых,
Цветов вдыхая аромат,
Мильоны легких насекомых
Неумолкаемо жужжат.
О степь! люблю твою равнину,
И чистый воздух, и простор,
Твою безлюдную пустыню,
Твоих ковров живой узор,
Твои высокие курганы,
И золотистый твой песок,
И перелетный ветерок,
И серебристые туманы…
Вот полдень… жарки небеса…
Иду один. Передо мною
Дороги пыльной полоса
Вдали раскинулась змеею.
Вот над оврагом, близ реки,
Цыгане табор свой разбили,
Кибитки вкруг постановили
И разложили огоньки;
Одни обед приготовляют
В котлах, наполненных водой;
Другие на траве густой
В тени кибиток отдыхают;
И тут же, смирно, с ними в ряд,
Их псы косматые лежат,
И с криком прыгает, смеется
Толпа оборванных детей
Вкруг загорелых матерей;
Вдали табун коней пасется…
Их миновал — и тот же вид
Вокруг меня и надо мною;
Лишь дикий коршун над травою
Порою в воздухе кружит,
И так же лентою широкой
Дорога длинная лежит,
И так же солнце одиноко
В прозрачной синеве горит.
Вот день стал гаснуть… вечереет…
Вот поднялись издалека
Грядою длинной облака,
В пожаре запад пламенеет,
Вся степь, как спящая краса,
Румянцем розовым покрылась.
И потемнели небеса,
И солнце тихо закатилось.
Густеет сумрак… ветерок
Пахнул прохладою ночною,
И над уснувшею землею
Зарницы вспыхнул огонек.
И величаво месяц полный
Из-за холмов далеких встал
И над равниною безмолвной,
Как чудный светоч, засиял…
О, как божественно прекрасна
Картина ночи средь степи
Когда торжественно и ясно
Горят небесные огни,
И степь, раскинувшись широко,
В тумане дремлет одиноко,
И только слышится вокруг
Необяснимый жизни звук.
Брось посох, путник утомленный,
Тебе ненадобно двора:
Здесь твой ночлег уединенный,
Здесь отдохнешь ты до утра;
Твоя постель — цветы живые,
Трава пахучая — ковер,
А эти своды голубые —
Твой раззолоченный шатер.
Я не знал в этот вечер в деревне,
Что не стало Анны Андреевны2,
Но меня одолела тоска.
Деревянные дудки скворешен
Распевали. И месяц навешен
Был на голые ветки леска.Провода электрички чертили
В небесах невесомые кубы.
А ее уже славой почтили
Не парадные залы и клубы,
А лесов деревянные трубы,
Деревянные дудки скворешен.
Потому я и был безутешен,
Хоть в тот вечер не думал о ней.Это было предчувствием боли,
Как бывает у птиц и зверей.Просыревшей тропинкою в поле,
Меж сугробами, в странном уборе
Шла старуха всех смертных старей.
Шла старуха в каком-то капоте,
Что свисал, как два ветхих крыла.
Я спросил ее: «Как вы живете?»
А она мне: «Уже отжила…»В этот вечер ветрами отпето
Было дивное дело поэта.
И мне чудилось пенье и звон.
В этот вечер мне чудилась в лесе
Красота похоронных процессий
И торжественный шум похорон.С Шереметьевского аэродрома
Доносилось подобие грома.
Рядом пели деревья земли:
«Мы ее берегли от удачи,
От успеха, богатства и славы,
Мы, земные деревья и травы,
От всего мы ее берегли».И не ведал я, было ли это
Отпеванием времени года,
Воспеваньем страны и народа
Или просто кончиной поэта.
Ведь еще не успели стихи,
Те, которыми нас одаряли,
Стать гневливой волною в Дарьяле
Или ветром в молдавской степи.Стать туманом, птицей, звездою
Иль в степи полосатой верстою
Суждено не любому из нас.
Стихотворства тяжелое бремя
Прославляет стоустое время.
Но за это почтут не сейчас.Ведь она за свое воплощенье
В снегиря царскосельского сада
Десять раз заплатила сполна.
Ведь за это пройти было надо
Все ступени рая и ада,
Чтоб себя превратить в певуна.Все на свете рождается в муке —
И деревья, и птицы, и звуки.
И Кавказ. И Урал. И Сибирь.
И поэта смежаются веки.
И еще не очнулся на ветке
Зоревой царскосельский снегирь.
К литургии шёл сильный царь Волот,
Всё прослушал он, во дворец идёт.
Но вопрос в душе не один горит.
Говорит с ним царь, мудрый царь Давид.
«Ты уж спрашивай, сильный царь Волот,
На любой вопрос ум ответ найдёт.»
И беседа шла от царя к царю.
Так приводит ночь для людей зарю. —
«Где начало дней? Где всех дней конец?
Городам какой город есть отец?
Кое древо — мать всем древам земным?
Кою травам мать мы опредедим?
И какой старшой камень меж камней?
Птица между птиц? Зверь между зверей?
Рыба между рыб? Озеро озёр?
Море всех морей? Всех степей простор?»
Так-то вопрошал сильный царь Волот,
Мудрый царь Давид речь в ответ ведёт. —
«Где начало дней, там и дней конец,
Их связал в одно вышний наш Отец.
Свет идёт во тьму, тьма ведёт во свет,
Большее понять — разума в нас нет.
Город городов — строится в умах,
Радость в нём — свеча, свет во всех домах,
Там сады для всех, все цветы есть в нём,
Водоёмы бьют, с башней каждый дом.
Кипарис есть мать всем древам земным,
Кипарис родит благовонный дым,
В час, как дух у нас посвящён мольбам,
Фимиам его дышит в храмах нам.
А всем травам мать есть плакун-трава,
Потому что грусть в ней всегда жива,
И приходит год, и уходит год,
А в плакун-траве всё слеза цветёт.
Камень камням всем — огневой рубин,
В нём святая кровь, в нём пожар глубин,
Перед тем как новь распахать для нас,
Нужно сжечь леса в самый жаркий час.
Птица птицам всем есть морской Стратим,
Взор его — огонь, а перо — как дым,
Он крылом своим обнимает мир,
Всех живых зовёт на всемирный пир.
Зверь зверей земных есть единорог,
На скрещеньи он всех земных дорог,
И куда нейди, всё придёшь к нему,
И узнаешь свет, миновавши тьму.
Рыба между рыб кит есть исполин,
Возлюбивший ночь и испод глубин,
Двух сынов родил исполинский кит,
И на них на трёх весь наш мир стоит.
Озеро — отец всех земных озёр —
Есть зеркальный круг между снежных гор,
Кто на высь взойдёт, глянет в тот затон,
Весь увидит мир как единый сон.
Степь степей земных, Море всех морей —
В помыслах людских, в сердце у людей,
Кто в зеркальный круг заглянул в мечте,
Вечно он в степи, в Море, в Красоте».
Третий день идут с востока тучи,
Набухая черною грозой.
Пробормочет гром — и снова мучит
Землю тяжкий, беспощадным зной,
Да взбегают на песок колючий
Волны слюдяною чередой.Тают клочья медленного дыма…
Хоть бы капля на сухой ковыль,
Хоть бы ветер еле уловимый
Сдвинул в складки плавленую стыль!
Ничего… Гроза проходит мимо,
А на языке огонь и пыль.Босиком па скомканной шинели,
С головой, обритой наголо,
Он сидит. Усы заиндевели,
Брови нависают тяжело.
А глаза уставились без цели
В синеву, в каспийское стекло.Перед ним в ушастом малахае
Кадырбай с подругою-домброй.
Скупо струны он перебирает
Высохшей коричневой рукой
И следит, как медленно взбегает
Мутный Каспий на песок тугой.«Запевай, приятель, песню, что ли!
Поглядишь — и душу бросит в дрожь.
Не могу привыкнуть я к неволе,
Режет глаз мне Каспий, словно нож.
Пой, дружок! В проклятой этой соли
Без души, без песни — пропадешь».И казах звенящий поднял голос.
Он струился долгим серебром,
Он тянулся, словно тонкий волос,
Весь горящий солнцем. А потом
Сердце у домбры вдруг раскололось,
И широкострунный рухнул гром.Пел он о верблюдах у колодца,
Облаках и ковыле степей,
О скоте, что на горах пасется,
Бедной юрте, девушке своей.
Пел о том, что и кумыс не льется,
Если ты изгнанник и кедей*.А солдат, на пенные морщины
За день наглядевшись допьяна,
Трубку погасил и в песне длинной
Слушает, как плачется струна,
Как пчелой жужжит про Украину,
Что цветами вишен убрана.Хата ли в медвяных мальвах снилась,
Тополь ли прохладной тенью лег, —
Сердце задыхалось, торопилось,
Волосы чуть трогал ветерок,
И слеза свинцовая катилась
По усам солдатским на песок.Уходило солнце, длилось пенье,
Гасла степь, был вечер сух и мглист.
Замер и растаял в отдаленье
Вздох домбры, неповторимо чист,
И в ответ в казармах укрепленья
Трижды зорю проиграл горнист.
________________
*Кедей — бедняк.
И дни, и ночи до утра
В степи метели бушевали
И вешки снегом заметали,
И заносили хутора.
А дом стоял в открытом поле
Печальным сторожем степным,
И ветер бешеный над ним
Как будто тешился на воле.
Он крышу снес, врывался в дом —
И стекла в рамах дребезжали,
И снег в пустой, старинной зале
Кружился в сумраке ночном.
Но был огонь… Не угасая,
В пристройке робко он светил,
И кто-то там всю ночь ходил,
Глав до разсвета не смыкая…
То мать моя… забывши страх,
Она одна нас не видала,
С больным ребенком на руках
Она одна душой страдала.
Она мерцавшую свечу
Старинной книгой заслонила
И, положив его к плечу,
Все напевала и ходила.
И ночь тянулась без конца…
Порой дремотой обвевая,
Шумела тише вьюга злая,
Шуршала снегом у крыльца.
Когда ж буран в порыве диком
Внезапным шквалом налетал, —
Казалось ей, что дом дрожал,
Что кто-то слабым, дальним кривом
В степи на помощь призывал…
И до утра не раз слезами
Ея усталый взор блестел,
А мальчик вздрагивал, глядел
Большими, темными глазами…
Далеко хутор мой родной;
Давно прошли те дни и ночи,
Когда я видел пред собой
Ея заплаканныя очи.
Но не забыть их никогда!
Во тьме житейскаго ненастья,
В часы раздумья и труда
Я вспоминаю их, как счастье, —
Как радость детства моего,
Как утешенье пред разлукой,
Как ласку нежную того,
Кто дал мне жизнь своею мукой!..
1
Голубые просторы, туманы,
Ковыли, да полынь, да бурьяны…
Ширь земли да небесная лепь!
Разлилось, развернулось на воле
Припонтийское Дикое Поле,
Темная Киммерийская степь.
Вся могильниками покрыта —
Без имян, без конца, без числа…
Вся копытом да копьями взрыта,
Костью сеяна, кровью полита,
Да народной тугой поросла.
Только ветр закаспийских угорий
Мутит воды степных лукоморий,
Плещет, рыщет — развалист и хляб
По оврагам, увалам, излогам,
По немеряным скифским дорогам
Меж курганов да каменных баб.
Вихрит вихрями клочья бурьяна,
И гудит, и звенит, и поет…
Эти поприща — дно океана,
От великих обсякшее вод.
Распалял их полуденный огнь,
Индевела заречная синь…
Да ползла желтолицая погань
Азиатских бездонных пустынь.
За хазарами шли печенеги,
Ржали кони, пестрели шатры,
Пред рассветом скрипели телеги,
По ночам разгорались костры,
Раздувались обозами тропы
Перегруженных степей,
На зубчатые стены Европы
Низвергались внезапно потопы
Колченогих, раскосых людей,
И орлы на Равеннских воротах
Исчезали в водоворотах
Всадников и лошадей.
Много было их — люты, хоробры,
Но исчезли, «изникли, как обры»,
В темной распре улусов и ханств,
И смерчи, что росли и сшибались,
Разошлись, растеклись, растерялись
Средь степных безысходных пространств.
2
Долго Русь раздирали по клочьям
И усобицы, и татарва.
Но в лесах по речным узорочьям
Завязалась узлом Москва.
Кремль, овеянный сказочной славой,
Встал в парче облачений и риз,
Белокаменный и златоглавый
Над скудою закуренных изб.
Отразился в лазоревой ленте,
Развитой по лугам-муравам,
Аристотелем Фиоравенти
На Москва-реке строенный храм.
И московские Иоанны
На татарские веси и страны
Наложили тяжелую пядь
И пятой наступили на степи…
От кремлевских тугих благолепий
Стало трудно в Москве дышать.
Голытьбу с тесноты да с неволи
Потянуло на Дикое Поле
Под высокий степной небосклон:
С топором, да с косой, да с оралом
Уходили на север — к Уралам,
Убегали на Волгу, за Дон.
Их разлет был широк и несвязен:
Жгли, рубили, взымали ясак.
Правил парус на Персию Разин,
И Сибирь покорял Ермак.
С Беломорья до Приазовья
Подымались на клич удальцов
Воровские круги понизовья
Да концы вечевых городов.
Лишь Никола-Угодник, Егорий —
Волчий пастырь — строитель земли —
Знают были пустынь и поморий,
Где казацкие кости легли.
3
Русь! встречай роковые годины:
Разверзаются снова пучины
Неизжитых тобою страстей,
И старинное пламя усобиц
Лижет ризы твоих Богородиц
На оградах Печерских церквей.
Все, что было, повторится ныне…
И опять затуманится ширь,
И останутся двое в пустыне —
В небе — Бог, на земле — богатырь.
Эх, не выпить до дна нашей воли,
Не связать нас в единую цепь.
Широко наше Дикое Поле,
Глубока наша скифская степь.
Ты знаешь край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной ковыль колышет,
В вишневых рощах тонут хутора,
Среди садов деревья гнутся долу
И до земли висит их плод тяжелый? Шумя, тростник над озером трепещет,
И чист, и тих, и ясен свод небес,
Косарь поет, коса звенит и блещет,
Вдоль берега стоит кудрявый лес,
И к облакам, клубяся над водою,
Бежит дымок синеющей струею? Туда, туда всем сердцем я стремлюся,
Туда, где сердцу было так легко,
Где из цветов венок плетет Маруся,
О старине поет слепой Грицко,
И парубки, кружась на пожне гладкой,
Взрывают пыль веселою присядкой! Ты знаешь край, где нивы золотые
Испещрены лазурью васильков,
Среди степей курган времен Батыя,
Вдали стада пасущихся волов,
Обозов скрып, ковры цветущей гречи
И вы, чубы — остатки славной Сечи? Ты знаешь край, где утром в воскресенье,
Когда росой подсолнечник блестит,
Так звонко льется жаворонка пенье,
Стада блеят, а колокол гудит,
И в божий храм, увенчаны цветами,
Идут казачки пестрыми толпами? Ты помнишь ночь над спящею Украйной,
Когда седой вставал с болота пар,
Одет был мир и сумраком и тайной,
Блистал над степью искрами стожар,
И мнилось нам: через туман прозрачный
Несутся вновь Палей и Сагайдачный? Ты знаешь край, где с Русью бились ляхи,
Где столько тел лежало средь полей?
Ты знаешь край, где некогда у плахи
Мазепу клял упрямый Кочубей
И много где пролито крови славной
В честь древних прав и веры православной? Ты знаешь край, где Сейм печально воды
Меж берегов осиротелых льет,
Над ним дворца разрушенные своды,
Густой травой давно заросший вход,
Над дверью щит с гетманской булавою?..
Туда, туда стремлюся я душою!
Мы Славяне — дети Волха, а отец его — Словен,
Мы всегда как будто те же, но познали смысл измен.
Прадед наш, Словен могучий, победительный был змей,
Змейно стелется ковыль наш в неоглядности степей.
Волх Всеславич, многоликий, оборачиваться мог,
Волхом рыскал, был он сокол, тур был красный, златорог.
Солнцеликий, змеегибкий, бесомудрый, чародей,
Он от женщины красивой нас родил, крылатых змей.
Сам от женщины красивой и от змея был рожден,
Так гласит об этом голос отдалившихся времен.
Молода княжна гуляла, расцветал весенний сад,
С камня змей скочил незапно, изумрудный светит взгляд.
Вьется лентой переливной, прикоснулся белых ног,
Льнет к чулочику шелкову, бьет сафьянный башмачок.
Белизну ноги ласкает, затуманил, опьянил.
И содвинулись недели, Волх рожден прекрасной был.
Сине Море сколебалось, пошатнулась глубяна,
С Солнцем красным в Небе вместе закраснелася Луна.
И от рыб по Морю тучи серебристые пошли,
И летели птицы в Небе, словно дым стоял вдали.
Скрылись туры и олени за громадой синих гор,
Зайцы, волки, и медведи все тревожатся с тех пор.
И протяжно на озерах кличет стая лебедей,
Ибо Волх родился в мире, сокол, волк он, тур, и змей.
Оттого в степи и в чащах зверь нам радость, не беда,
И змеею наша песня длится, тянется всегда.
Оттого и вещий Волхов именит среди стихий,
Чародеем он зовется, вековой речной наш змий.
И по суше, и по Морю, всюду в мире, далеко,
Прозвучит в столетьях песня про богатого Садко.
Весною степь зеленая
Цветами вся разубрана,
Вся птичками летучими —
Певучими полным-полна;
Поют они и день и ночь.
То песенки чудесные!
Их слушает красавица
И смысла в них не ведает,
В душе своей не чувствует,
Что песни те волшебные:
В них сила есть любовная;
Любовь — огонь; с огня — пожар…
Не слушай их, красавица!
Пока твой сон — сон девичий —
Спокоен, тих до утра дня;
Как раз беду наслушаешь:
В цвету краса загубится,
Лицо твое румяное
Скорей платка износится.
Стоит она, задумалась,
Дыханьем чар овеяна;
Запала в грудь любовь-тоска,
Нейдет с души тяжелый вздох;
Грудь белая волнуется,
Что реченька глубокая —
Песку со дна не выкинет;
В лице огонь, в глазах туман…
Смеркает степь; горит заря…
Весной в реке при месяце,
Поит коня детинушка;
Сам думает он думушку
Про девицу заветную:
«Четвертый год, как я люблю
Меньшую дочь соседскую…
Пойдешь за ней на улицу,
Затеешь речь сторонкою —
Так нет, куда! сидит, молчит…
Пошлешь к отцу посвататься —
Седой старик спесивится:
— Нельзя никак — жди череда.
Болит моя головушка,
Щемит в груди ретивое,
Печаль моя всесветная,
Пришла беда незваная;
Как с плеч свалить не знаю сам.
И сила есть — да воли нет;
Наружи клад — да взять нельзя,
Заклял его обычай наш;
Ходи, гляди, да мучайся,
Толкуй с башкою прежнею…
Возьму ж я ржи две четверти,
Поеду ж я на мельницу;
Про мельника слух носится,
Что мастер он присушивать.
Скажу ему: «Иван Кузьмич!
К тебе нужда есть кровная:
Возьми с меня,что хочешь ты,
Лишь сделай мне по своему.»
В селе весной, при месяце,
Спокойно спит крещеный мир;
Вдоль улицы наш молодец
Идет сам-друг с соседкою,
Промеж себя ведут они
О чем-то речь хорошую.
Дает он ей с руки кольцо —
У ней берет себе в обмен;
А не был он на мельнице,
Иван Кузьмич не грешен тут.
Ах, степь ты, степь зеленая,
Вы пташечки певучие,
Разнежили вы девицу,
Отбили хлеб у мельника.
У вас весной присуха есть
Сильней присух нашептанных…
(Писано в проезд мой
через Усть-Каменогорскую крепость,
по просьбе киргизца, против крепости
за Иртышом тогда кочевавшего)
Мурза! тебе, я чаю,
Наскучили уж мы,
Киргизские умы?
Я это примечаю:
С тех самых точно пор,
Как ты Фелицын двор
И всех, кто с головою,
Пером своим пленил,
Восхитил, удивил,
Всяк хочет быть Мурзою
Иль батырем у нас
В степи киргизской дикой.
Охоте быть великой
Там надобно у вас,
Далеко за горами,
Чтоб в нашу степь хотеть
Учиться песни петь
И так дружиться с нами;
А все причиной ты!..
Ну, где с тобой сравниться?
Я слышал: этим льститься —
Пустые суеты;
Не всем Мурзой родиться,
Не всем, как он, греметь;
И нашу льзя ль царицу,
Бессмертную Фелицу,
Бессмертно так воспеть?
А я не строю лиры;
Достойно ей владеть
В себе не вижу силы.
Мурзу не смею петь,
Не смею петь Фелицу...
Как сметь мне из-за гор
Нахальный, дерзкий взор
На нашу взвесть царицу?
В том слава вся моя,
Что мысленно ея
Могу лобзать десницу.
Но жив в степи пустой,
Себя я утешаю
И время коротаю
Простою забызгой;
Она свое изделье!
Пою любовь, веселье,
Свободу и покой,
Которы мы вкушаем
С тех пор, как ощущаем
Скиптр мирный над собой.
Или верхом гуляю,
По степи разезжаю,
По речкам, по горам,
В стадах, по табунам,
И ими утешаюсь.
Иль в юрте я сижу,
Кумызом забавляюсь
И время провожу
За чашкой с бишбармаком.
Иль с трубкой табаку,
До неги бывши лаком,
Валяюсь на боку,
Султаном быть мечтая.
Иль роскоши вкушая
В обятьях милых жен,
Дождусь, как сладкий сон,
Сомкнув уставши взоры,
Перенесет за горы
В бессмертной славы храм,
К Фелицыным ногам.
Чего ж желать мне боле
В такой счастливой доле?
Не смею ничего,
Как только лишь того,
Чтоб сон тот мог свершиться,
Чтоб зреть Фелицын трон...
Но нет!.. страшусь забыться!..
Так пусть же этот сон,
Когда не может сбыться,
Бесперестанно снится
И сладкой сей мечтой
Прельщает разум мой,
Который в нем встречает
Несчетны чудеса
И в оных утопает,
Меня перенося
К пророку в небеса!
И
Неприступный, горами заставленный,
Ты, Кавказ, наш воинственный край, —
Ты, наш город Тифлис знойно-каменный,
Светлой Грузии солнце, прощай!
Душу, к битвам житейским готовую,
Я за снежный несу перевал.
Я Казбек миновал, я Крестовую
Миновал — недалеко Дарьял.
Слышу Терека волны тревожные
В мутной пене по камням шумят —
Колокольчик звенит — и надежные
Кони юношу к северу мчат.
Выси гор, в облака погруженные,
Расступитесь — приволье станиц —
Расстилаются степи зеленые —
Я простору не вижу границ.
И душа на простор вырывается
Из-под власти кавказских громад —
Колокольчик звенит-заливается…
Кони юношу к северу мчат.
Погоняй! гаснет день за курганами,
С вышек молча глядят казаки —
Красный месяц встает за туманами,
Недалеко дрожат огоньки —
В стороне слышу карканье ворона —
Различаю впотьмах труп коня —
Погоняй, погоняй! тень Печорина
По следам догоняет меня…
ИИ
Ты, с которой так много страдания
Терпеливо я прожил душой,
Без надежды на мир и свидание
Навсегда я простился с тобой.
Но боюсь — если путь мой протянется —
Из родимых полей в край чужой —
Одинокое сердце оглянется
И сожмется знакомой тоской. —
Вспомнит домик твой — дворик, увешанный
Виноградными лозами — тень —
Где твоим лепетаньем утешенный,
Я вдавался в беспечную лень.
Вспомнит роз аромат над канавою,
Бубна звон в поздний вечера час,
Твой личак — и улыбку лукавую
И огонь соблазняющих глаз.
Все, что было обманом, изменою,
Что лежало на мне словно цепь,
Все исчезло из памяти с пеною
Горных рек, вытекающих в степь.
10 июня 1851
Il est doux quelquefois
de rever le bonheur*
Среди песков, степей ужасных,
Где солнце пламенем горит,
Что душу странников несчастных
Отрадой сладкою живит?
Надежда — что труды не вечны;
Что степь, пески не бесконечны;
Что странник в хижине своей,
В прохладе нежного Зефира,
В объятиях любви и мира,
Жить будет с милою семьей.
Надежда! ты моя богиня!
Надежда, луч души моей!
Мне жизнь — печаль, мне свет — пустыня:
Дышу отрадою твоей!
Хотя томлюся и страдаю,
Но ты во мне… не умираю!
За тучей вижу я зарю,
И сердце бьется в ожиданьи —
Живу в любезнейшем желаньи:
Вдали возможность счастья зрю!
Еще мы можем, ангел милый,
Друг друга радостно любить!
В душе моей, теперь унылой,
Твой образ может с счастьем жить!
Когда? когда? — увы! не знаю;
Но, веря чувству, ожидаю,
Что нам готовится венец;
Что мы навек соединимся
И в жизни раем насладимся:
Умрем в слиянии сердец.
Ручей два древа разделяет,
Но ветви их сплетясь растут;
Судьба два сердца разлучает,
Но вместе чувства их живут.
Препятствий страшных миллионы,
Тиранство рока и законы
Не могут страсти прохладить:
Она всего, всего сильнее;
Всего, мой милый друг, святее —
Сам бог велит нам так любить!
Он влил мне в грудь небесный пламень
Любви, всесильныя любви.
Могу ль сказать: «Будь, сердце, камень, —
Угасни огнь в моей крови?»
Могу ль сказать прости надежде?
Мы видим — любим, друг мой, прежде
Чем знаем, должно ли любить;
Полюбим, и в себе не властны;
Умолкнет разум беспристрастный —
Лишь сердце будет говорить.
Когда ж, о милый друг! нам должно
В сем мире только слезы лить,
В другом, в другом еще возможно
Несчастным счастливыми быть!
Клянуся… Небо будь свидетель!..
Любить святую добродетель,
Чтоб рай в том мире заслужить,
Где всё прошедшее забудем,
Где только милых помнить будем;
А рай мой… там с тобою жить!
*Приятно иногда о счастии мечтать (франц.).
На смерть Ларры.
La Sиеsta (Из испанских романсеро)
На смерть Ларры
Раздается гул печальный,
Похоронный, тихий звон.
Но любви привет прощальный
Мертвецу звук погребальный
Тщетно шлет-не слышш он
Труп холодный, бездыханный,
Глух и нем лежит поэт;
Кончил он свой подвиг бранный—
Праздник жизни, пир желанный
Сам покинул в цвете лет
Видел мрак и разложенье,
Скорбь и холод он кругом,
И заснул без сожаленья
Он тем сном, что пробуждене
Лишь дает в миру ином.
Был он цвет, лучем спаленный,
Ключ, изсякшиА. в летний зной,
Хоть завял цветок зеленый,
Не бежит ручей студеный
Серебристою волной,—
А все льет благоуханье
Вкруг себя цветок степей,
И живет ручья созданье:
Трав высоких колыханье,
Зелень пышная полей.
Так поэта песнопенье,
Вдохновенные труды,
Не умрут они в забвеньи,
Принесут его творенья
Благодатные плоды.
Мирно спи, поэт. Глубокий
Пусть могильный твой покой
Не тревожит шум далекий,
Крик врагов, упрек жестокий.
Только тихо над тобой,
Словно ветер легкокрылый,
Средь безмолвия степей
Скорбной песни звук унылый
Пусть раздастся над могилой,
Одинокою твоей.
Есть-ли там, за облаками,
Рай, безсмертия миры,
Нам неведомо; но нами
Здесь безсмертия дарами
Уж давно увенчан ты.
La Sиеsta
(Из испанских романсеро)
С ветром шепчется чуть слышно
Надо мной листва—
И в тени, под шопот листьев,
Засыпаю я.
Ветер сладко так порхает,
Что уносит в даль
Мысли все мои с собою,
Гонит прочь печаль.
Сердце радостно трепещет,
И мечтаю я,
Будто счастьем осыпает
Небо вдруг меня.
И в тени под шопоть листьев
Засыпаю я.
Если-ж вспомнится мне горе—
Посмотрев кругом,
Как цветы цветут роскошно,
Обо всем другом,
Я мгновенно забываю.
Слышу вновь листва,
Тихо шепчет надо мною,
Клонит к сну меня,
И в теви под шопот листьев
Засыпаю я.
Вся степь роскошно почивает.
Лишь у проезжих чумаков
Огонь горит между возов.
Старик раздетый, бородатый,
Готовя ужин небогатый,
Поджавшись, на ногах сидит.
С какой-то радостью невольной…
Кто б ныне с горя петь начал?
Вот разлились игра свирели,
Вот тихо под свирель запели
Они про жизнь своих дедов,
Украйны доблестной сынов.
Но что, украинцы, они
Все отзываются печалью?
Давным-давно прошли те дни,
Когда у вас, блистая сталью,
Шумел раздора буйный глас
И кровь потоками лилась.
Давно прошли те времена;
Везде цареет тишина
Под скиптром русского правленья,
И край ваш — край теперь веселья.
Любимый, самородный труд
Неужели давит вашу грудь?
Вы чумакуете по воле:
Чего ж еще желать вам боле?
Я познакомился со светом…
И если бы… да в добрый час!..
Готов остаться я у вас!
Готов чумаковать все лето.
Там, други, не живет веселье,
Где много слов про наслажденье,
Там для него душа мертва,
Как на сухой степи трава.
Живал в больших я городах;
Бывал на ваших хуторах;
И замечал, где как живут,
Что горем, что добром зовут;
С какою целью век трудятся,
К чему и те и те стремятся;
Узнал, вздохнул… и для меня
Приятно в дождик обсушиться
У вас под буркой, близ огня,
Под возом от грозы укрыться;
Приятно кашу есть сухую,
Украйны слушать речь простую,
Беспечно время проводить.
На воле любо, братцы, жить!
В степях я город забываю,
Душой и сердцем отдыхаю.
У вас все братски; хороша
Беседа ваша, беспритворна.
Где ты, прекрасная душа,
Своей природе так покорна?..
Что слободской ваша атаман,
Что шитый шелковый кафтан,
Каморы, полные,без счету
Снарядов разных, серебра, —
Когда в них искры нет добра?
Покиньте, братцы, вы охоту
Меняться счастием своим,
Меняться степию широкой
И продовольствием простым:
Блистает солнышко — далеко!
Тут речь уныла прервана
Готовой кашею простой;
Они в кружок; шумит страна;
Уселись на траве густой.
Луна из облак выплывает,
Спокойный табор озаряет,
И светлых звезд — не миллион —
На них глядит со всех сторон.
Восточное сказаниеВ песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков.И многие годы неслышно прошли;
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студеной
Еще не склонялся под кущей зеленой,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.И стали три пальмы на бога роптать:
«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!»И только замолкли — в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонком раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой подымали,
И черные очи оттуда сверкали…
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;
И с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копье на скаку.Вот к пальмам подходит, шумя, караван:
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины звуча налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро их поит студеный ручей.Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал,
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их сорвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли до утра их огнем.Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван;
И следом печальный на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный;
И солнце остатки сухие дожгло,
А ветром их в степи потом разнесло.И ныне все дико и пусто кругом —
Не шепчутся листья с гремучим ключом:
Напрасно пророка о тени он просит —
Его лишь песок раскаленный заносит
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.
«Ты откуда, туча, туча,
Пролетаешь над горой?
Не встречался ли могучий
Воин где-нибудь с тобой?
Свеж, как утро молодое,
Прям, как тополь средь полей,
Смел, как лев в отваге боя,
Конь его тебя быстрей
Пролетает средь степей?»
Туча мрачно отвечала:
«Нет, его я не видала».
Плачет дева над рекой:
«Ах! — ему я говорила, —
Не ходи, мой милый, в бой,
Не бросай своей ты милой.
Иль милей тебе война
Тайных в полночи свиданий,
С девой сладостного сна,
С девой пламенных лобзаний?
Но коня он оседлал
И на битву ускакал».
«Ты отколь летишь, орлица?
Не видала ли порой,
В блеске утренней денницы
Скачет воин молодой?
Гордо смотрит под чалмою,
Нет усов его черней,
Брови высятся дугою,
И еще твоих очей
Очи воина ярчей?»
И орлица отвечала:
«Нет, его я не видала».
Плачет дева над рекой:
«Ах, — ему я говорила, —
Не ходи, мой милый, в бой,
Не бросай своей ты милой,
И, когда взойдет луна,
Сон мы стражи околдуем,
Ты придешь на ложе сна,
Ты придешь за поцелуем,
Но коня он оседлал
И на битву ускакал».
«Ты отколь в пути летучем,
Буря, мчишься надо мной?
Буря! с витязем могучим
Не встречалась ли порой?
Пылко сердце молодое,
Нет любви его жарчей,
Он спешит на праздник боя,
Конь его тебя быстрей
Пролетает средь степей».
Буря с свистом отвечала:
«В поле мертвого видала».
Плачет дева над рекой:
«Ах! — ему я говорила, —
Не ходи, мой милый, в бой,
Не бросай своей ты милой.
Унесла его война!
Не дождусь его лобзанья!
Так умчи ж меня, волна,
К другу, к другу на свиданье».
И над трупом злобный вал
Белой пеной заплескал.
Стучат колеса на селе.
Струятся и хрустят колосья.
Далёко, на другой земле
Рыдает пес, обезголосев.Село в серебряном плену
Горит белками хат потухших,
И брешет пес, и бьет в луну
Цепной, кудлатой колотушкой.Мигают вишни, спят волы,
Внизу спросонок пруд маячит,
И кукурузные стволы
За пазухой початки прячут.А над кишеньем всех естеств,
Согбенных бременем налива,
Костлявой мельницы крестец,
Как крепость, высится ворчливо.Плакучий Харьковский уезд,
Русалочьи начесы лени,
И ветел, и плетней, и звезд,
Как сизых свечек, шевеленье.Как губы, — шепчут; как руки, — вяжут;
Как вздох, — невнятны, как кисти, — дряхлы.
И кто узнает, и кто расскажет,
Чем тут когда-то дело пахло? И кто отважится и кто осмелится
Из сонной одури хоть палец высвободить,
Когда и ветряные мельницы
Окоченели на лунной исповеди? Им ветер был роздан, как звездам — свет.
Он выпущен в воздух, а нового нет.
А только, как судна, земле вопреки,
Воздушною ссудой живут ветряки.Ключицы сутуля, крыла разбросав,
Парят на ходулях, степей паруса.
И сохнут на срубах, висят на горбах
Рубахи из луба, порты — короба.Когда же беснуются куры и стружки,
И дым коромыслом, и пыль столбом,
И падают капли медяшками в кружки,
И ночь подплывает во всем голубом, И рвутся оборки настурций, и буря,
Баллоном раздув полотно панталон,
Вбегает и видит, как тополь, зажмурясь,
Нашествием снега слепит небосклон, -Тогда просыпаются мельничные тени.
Их мысли ворочаются, как жернова.
И они огромны, как мысли гениев,
И несоразмерны, как их права.Теперь перед ними всей жизни умолот.
Все помыслы степи и все слова,
Какие жара в горах придумала,
Охапками падают в их постава.Завидевши их, паровозы тотчас же
Врезаются в кашу, стремя к ветрякам,
И хлопают паром по тьме клокочущей,
И мечут из топок во мрак потроха.А рядом, весь в пеклеванных выкликах,
Захлебываясь кулешом подков,
Подводит шлях, в пыли по щиколку,
Под них свой сусличий подкоп.Они ж, уставая от далей, пожалованных
Валам несчастной шестерни,
Меловые обвалы пространств обмалывают
И судьбы, и сердца, и дни.И они перемалывают царства проглоченные,
И, вращая белками, пылят облака,
И, быть может, нигде не найдется вотчины,
Чтоб бездонным мозгам их была велика.Но они и не жалуются на каторгу.
Наливаясь в грядущем и тлея в былом,
Неизвестные зарева, как элеваторы,
Преисполняют их теплом.
Из-за Дона козачина
В поле выезжает,
Свой родимый край козацкий
Думой поминает:
"Синий Дон, земля родная,
Тихая станица —
Все прощай! со всем что мило
Должен я проститься.
«Царь велел—и Дон поднялся,
В битву так и рвется…
Где-то, Дон, мне вороного
Напоить придется?»
Распростившись, козачина
Шевельнул уздою,
Конь заржал—и вдоль по степи
Полетел стрелою.
Как понесся козачина,
Поле взговорило;
«Ой, вернись, козак, верпися —
Там твоя могила!»
— «Не страшит меня могила:
Что мне, сиротине?
Умереть хотел бы только
С славой на чужбине.»
Миновал козак границу,
Конь под ним споткнулся…
О, козак! куда ты мчишься?
Что ты не вернулся?
Вот козак в чужия горы,
В край чужой везжает;
Конь заржал: козак, он то же
Степи вспоминает!
Над Карпатскими горами
Тучи собирались;
Нет, не тучи—это птицы
Хищныя слетались.
Над Карпатскими горами
Громы раздаются;
Нет, не громы—это рати
Вражеския бьются.
Вкруг донца кипит сраженье,
Град свинцовый свищет,
Но он с пикой межь врагами
Невредимо рыщет.
Много тысяч пуль мадьярских
Мимо просвистало,
Но одна попала в сердце —
И донца не стало.
Конь заржал и пал с ним рядом
На поле багровом…
Ой, нашол ты, козачина,
Смерть под Бардиовым!
Козаки его отпели
И похоронили,
Крест поставили и рядом
Явор посадили.
Козаки над тихим Доном
Весело пируют;
Из-за дальних гор Карпатских
Тихий ветер дует.
То не ветер тихо дует,
То не речка льется:
Это тень в страну родную
От Карпат несется.
"Не пугайтесь! я был страшен
Лишь для супостатов:
Я козак, я ваш товарищ,
Павший у Карпатов!
"Тяжело душе козачей
Спать в чужой краппе,
И вот с ветром в край родимый
Я примчался ныне.
"Вы жь завет мой замогильный
Свято соблюдайте:
В ваших песнях сослуживца
Чаще вспоминайте..
«Чуть заслышу песнь родную.
Я сюда примчуся,
Полюбуюсь тихим Доном
И развеселюся!»
Неутешные родные
Плачут по-над Доном,
А я им, русин карпатский,
Вторю тихим стоном.
Не сердись, о, мать-козачка,
Что один я ныне
Горько плачу на могиле
О твоем о сыне!
Знай, что только мать родная.
Полная кручины.
Вправе лить святыя слезы
На могиле сына.
На Днепре шумят пороги;
Всходит, как бывало,
В небе месяц... Только Сечи —
Сечи уж не стало!
Камыши, к воде склоняясь,
Синий Днепр пытают:
«Где же, где же наши дети?
Где они гуляют?»
С жалким стоном вьется чайка,
Словно деток ищет;
По казачьей вольной степи
Буйный ветер рыщет.
А вдоль степи за могилой
Высится могила,
С буйным ветром те могилы
Шепчутся уныло:
«Где же наши? где вы, братья?
Где запировались?
Воротитесь! поглядите…
Мы одни остались —
Где паслися ваши кони,
Где трава шумела,
Где татарской, ляшской кровью
Степь кругом алела…
Воротитесь!» —
«Не вернутся! —
Глухо простонали
Волны в море, — не вернутся!
Все на век пропали!»
Правда, правда, сине море:
Такова их доля.
Не вернутся удалые,
Не вернется воля,
Не вернется век казачий,
Не придут гетма́ны,
Не покроют всей Украйны
Красные жупаны.
Над Днепром она горюет
Жалкой сиротою
И ничьей души не тронет
Горькою бедою.
Только враг один смеется:
Лишь ему забава!
Смейся! Все пускай погибнет —
Не погибнет слава;
Не погибнет, а расскажет,
Что творилось в свете,
Чья неправда и чья правда,
Скажет, чьи мы дети.
Нашей думы, нашей песни
Ворог наш не сгубит —
И родную нашу славу
Песня та протрубит.
Нет в ней злата, камней ценных —
Степи да оковы,
А громка, светла, правдива,
Как господне слово.
Так ли, так ли, мой сердечный?
Правду ль говорю я?
Эх, и рад бы молвить больше,
Да молчишь, горюя.
А кругом земля чужая,
Да чужие люди.
Может, скажешь: «Пой, не бойся!»
Что ж в том проку будет?
Осмеют псалом мой горький,
Вылитый слезами;
Осмеют его… Ах, тяжко,
Тяжко жить с врагами!
Может, я и поборолся б,
Если б стало силы,
И запел бы — только голос
Стужей захватило.
Таково-то мое горе,
Милый мой, родимый!
Затяну ль средь зимней вьюги
Свой напев любимый —
Голос рвется. Ты ж, сердечный —
Все тебя там знают,
И тебя, за голос громкий,
Люди уважают.
Пой про Сечь им, голубь сизый,
Пой им про могилы,
Кто насыпал их, кого в них
Мать-земля укрыла.
Пой про старь, про то, что было
И чего уж нету…
Пой, чтоб голос твой далеко
Разнесся по свету;
Пой, что делалось в Украйне,
Как она терзалась,
Отчего казачья слава
С края в край промчалась!
Пой, орел мой! я с тобою
Сердцем погорюю,
Хоть во сне ее увижу —
Родину святую;
Пусть хоть раз еще услышу,
Как море играет,
Как под вербою девица
«Гриця» запевает;
Пусть хоть раз я на чужбине
Встрепенусь душою, —
А уж там засыплют очи
Мне чужой землею.
Высоко передо мною
Старый Киев над Днепром,
Днепр сверкает под горою
Переливным серебром.
Слава, Киев многовечный,
Русской славы колыбель!
Слава, Днепр наш быстротечный,
Руси чистая купель!
Сладко песни раздалися,
В небе тих вечерний звон:
«Вы откуда собралися,
Богомольцы, на поклон?»
— «Я оттуда, где струится
Тихий Дон — краса степей».
— «Я оттуда, где клубится
Беспредельный Енисей!»
— «Край мой — теплый брег Евксина!»
— «Край мой — брег тех дальних стран,
Где одна сплошная льдина
Оковала океан».
— «Дик и страшен верх Алтая,
Вечен блеск его снегов»,
Там страна моя родная!
— «Мне отчизна — старый Псков».
— «Я от Ладоги холодной».
— «Я синих волн Невы».
— «Я от Камы многоводной».
— «Я от матушки Москвы».
Слава, Днепр, седые волны!
Слава, Киев, чудный град!
Мрак пещер твоих безмолвный
Краше царственных палат.
Знаем мы, в века былые,
В древню ночь и мрак глубок,
Над тобой блеснул России
Солнце вечного восток.
И теперь из стран далеких,
Из неведомых степей,
От полночных рек глубоких —
Полк молящихся детей —
Мы вокруг своей святыни
Все с любовью собраны…
Братцы, где ж сыны Волыни?
Галич, где твои сыны?
Горе, горе! их спалили
Польши дикие костры;
Их сманили, их пленили
Польши шумные пиры.
Меч и лесть, обман и пламя
Их похитили у нас;
Их ведет чужое знамя,
Ими правит чуждый глас.
Пробудися, Киев, снова!
Падших чад своих зови!
Сладок глас отца родного,
Зов моленья и любви.
И отторженные дети,
Лишь услышат твой призыв,
Разорвав коварства сети,
Знамя чуждое забыв,
Снова, как во время оно,
Успокоиться придут
На твое святое лоно,
В твой родительский приют.
И вокруг знамен отчизны
Потекут они толпой,
К жизни духа, к духу жизни,
Возрожденные тобой!
Весна, весна! ты прелесть года,
Но не в столичной тесноте.
Весна на Деме, где природа
В первообразной чистоте
Гордится девственной красою!
Где темные шумят леса,
Где воды кажут небеса,
Где блещет черной полосою
Под плугом тучная земля,
Цветут роскошные поля! О подмосковной я природе
В досаде слушать не могу!..
Засохлой рощей в огороде,
Гусиной травкой на лугу,
Загнившей лужи испареньем
Доволен бедный здесь народ!
И — зажимая нос и рот —
Он хвалит воздух с восхищеньем…
Нет, нет!.. Не там моя весна,
Где топь, песок или сосна!
В наш дикий край лечу душою:
В простор степей, во мрак лесов,
Где опоясаны дугою
Башкирских шумных кочьёвьев,
С их бесконечными стадами —
Озера светлые стоят,
Где в их кристалл с холмов глядят
Собравшись кони табунами…
Или где катится Урал
Под тению Рифейских скал! Обильный край, благословенный!
Хранилище земных богатств!
Не вечно будешь ты, забвенный,
Служить для пастырей и паств!
И люди набегут толпами,
Твое приволье полюбя…
И не узнаешь ты себя
Под их нечистыми руками!..
Сомнут луга, порубят лес,
Взмутят и воды — лик небес! И горы соляных кристаллов
По тузлукам твоим найдут;
И руды дорогих металлов
Из недр глубоких извлекут;
И тук земли неистощенной
Всосут чужие семена;
Чужие снимут племена
Их плод, сторицей возвращенный;
И в глубь лесов, и в даль степей
Разгонят дорогих зверей! Лечу в мой дом, соломой крытый,
Простой, как я в желаньях прост;
Куда, породой знаменитый,
Скучать не придет скучный гость.
Где с беззаботною душою,
Свободный света от оков
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Живал я с милою семьею;
Где я беспечно каждый день
Блажил мою богиню — лень! Ах! если б долга исполненьем
Судьба мне не сковала рук —
Не стал бы вечным принужденьем
Мрачить и труд мой и досуг.
Мне дико всякое исканье,
Не знал я за себя просить.
Противу сердца говорить,
Томить души моей желанье…
Противны мне брега Невы,
Да и развалины Москвы! К тебе, о друг и брат мой милый,
Товарищ в склонностях моих,
Которому, как мне, постылы
Столицы с блеском, с шумом их,
К тебе лечу воображеньем:
С тобой сижу, с тобой иду —
Стреляю, ужу на пруду,
Но не делюсь моим волненьем
Ни с кем!.. и спорю о стихах
Да о горячке в головах.
Не в праздничные дни в честь славного былого,
Не в честь Творца небес или кого другого
Сияет роскошью, вконец разубрана́,
В великом торжестве прибрежная страна.
От раннего утра, проснувшись с петухами,
Весь город на ногах. Он всеми алтарями,
Зажженными с зарей, клубится и дымит,
И в переливах струн, и в трелях флейт звучит.
От храмов, с их колонн, обвешанных цветами,
Струится свежестью; над всеми площадями,
В венках, блистающих лавровою листвой,
Ряд бронзовых фигур темнеет над толпой.
По главному пути, где высятся гробницы,
Одне вослед другим грохочут колесницы;
С них шкуры львиные блистают желтизной
И поднимают пыль, влачась по мостовой.
Цвет жизни, молодость собою воплощая,
Проходят девушки, листами пальм махая;
Все в пурпуре, ряды старейшин вдоль трибун
Сидят в дыму огней и в рокотаньи струн;
В безмолвной гавани товаров не таскают,
Нет свадьб по городу; суды не заседают;
Не жгут покойников... Все, все молчат дела,
Вся жизнь на торжество великое пошла...
Честь победителю! Исполнено призванье!
Ему весь этот блеск и жизни замиранье,
И пламя алтарей, и мягкий звук струны,
Терпенье мертвого, венчанье старины,
И ликования всех бедных и богатых...
Ему триумфы дня, ему разврат ночной,
Где яркий пурпур тог, смешавшись с белизной
Одежд девических, разорванных, помятых,
Спадет с широких лож на мягкие ковры...
Ему струи вина, ему азарт игры...
И только два лица в народе том молчали,
Во имя истинной и сознанной печали:
И были эти два — философ и поэт...
Они одни из всех молчали! Сотни лет
Прошли с тех давних пор. И нынче там в огромных
Развалинах — шакал гнездится в щелях темных,
И правдою веков, великой степи в тон,
Наложен царственно несокрушимый сон...
На сторону тех двух, которые молчали,
Все перешло молчать! И из безмолвной дали
Степей явилась смерть с песками заодно —
Случилось то, что им казалось — быть должно!
1
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока, и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений!
2
Он был рожден для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья… Но, безумный –
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной,
И свет не пощадил — и бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных,
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
3
Но он погиб далеко от друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!
Ты умер, как и многие, без шума,
Но с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза закрылись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый…
4
И было ль то привет стране родной,
Названье ли оставленного друга,
Или тоска по жизни молодой,
Иль просто крик последнего недуга,
Кто скажет нам?.. Твоих последних слов
Глубокое и горькое значенье
Потеряно… Дела твои, и мненья,
И думы, — всё исчезло без следов,
Как легкий пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит –
Куда они? Зачем? Откуда? — Кто их спросит…
5
И после их на небе нет следа,
Как от любви ребенка безнадежной,
Как от мечты, которой никогда
Он не вверял заботам дружбы нежной…
Что за нужда? Пускай забудет свет
Столь чуждое ему существованье:
Зачем тебе венцы его вниманья
И терния пустых его клевет?
Ты не служил ему. Ты с юных лет
Коварные его отвергнул цепи:
Любил ты моря шум, молчанье синей степи –
6
И мрачных гор зубчатые хребты…
И, вкруг твоей могилы неизвестной,
Всё, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан, склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит не умолкая.
Лев—могучий царь пустыни. Как прийдет ему охота
Обозреть свои владеньи,—он идет, и у болота,
В тростнике густом залегши, в даль вперяет жадный взор…
Над владыкою трепещут ветви робких сикомор.
Вот ужь вечер. Солнце скрылось за далекими горами;
Степь пустыни осветилась готтентотскими кострами;
Тьма ночная быстро сходит; все готовится ко сну —
Под кустом ложится серна, у потока дремлет гну.
В этот час, жираф, походкой величавою и стройной,
Направляется к болоту, истомленный жаждой знойной;
На коленях, протянувши шею длинную свою,
Он впивает с наслажденьем мутно-желтую струю.
Вдруг, тростник зашевелился… С ревом бешеным, в мгновенье,
Лев в жирафу сел на спину… Что за лошадь! Загляденье!
Что за кожа росписная! На конюшне у царей
Чепрака не сыщешь мягче, и роскошней, и пестрей!
Всадник-лев коня торопит: он впился зубами в шею.
Грива желтая, как знамя, развевается над нею;
Криком боли огласилась степь широкая,—и вот
Повелителя пустыни исполинский конь несет.
Быстро, быстро мчится жертва,—мчится, точно привиденье…
В тишине пустыни слышно сердца громкое биенье,
Губи в пене, очи дико выступают из орбит,
Нa песок рекою черной кровь горячая бежит.
И, вертясь, за ними следом, мчатся целыя колонны
Желтой пыли,—мчатся, точно исполинские тифоны
На песчаном океане… А меж тем, из логовищ,
Из лесов непроходимых, из заоблачных жилищ,
Собирается поспешно свита зверя-властелина…
Криком, ревом, завываньем оглашается равнина;
Под густыми облаками, по горячему песку,
Мчатся птицы, скачут звери вслед коню и седоку.
Разнородный, длинный поезд! Тут и коршун быстрокрылый,
И гиена—нечестивец, оскверняющий могилы,
И пантера—гнусный хищник, бич капландских пастухов…
Кровь и пот обозначают путь властителя лесов.
Смотрят все, дрожа от страха, как послушный дикой воле,
Их владыка возседает на живом своем престоле,
И покров его нарядный рвет когтями на куски,
И летит все дальше, дальше, в безконечные пески.
Нет пощады, нет спасенья! Но жираф изнемогает…
Весь в крови, лоту и пене, тише он переступает…
Вот с отчаянным усильем сделал он еще прыжок,
Захрипел—и труп бездушный повалялся на песок.
И тогда за сытный ужин всадник весело садится,
Между тем как на востоке загарается денница
О природа шепчет «здравствуй!» первым солнечным лучам…
Вот как лев свои владенья обезжает по ночам.
«Гордись! — тебе льстецы сказали. —
Земля с увенчанным челом,
Земля несокрушимой стали,
Полмира взявшая мечом!
Пределов нет твоим владеньям,
И, прихотей твоих раба,
Внимает гордым повеленьям
Тебе покорная судьба.
Красны́ степей твоих уборы,
И го́ры в небо уперли́сь,
И как моря твои озеры…»
Не верь, не слушай, не гордись!
Пусть рек твоих глубо́ки волны,
Как волны синие морей,
И недра гор алмазов полны,
И хлебом пышен тук степей;
Пусть пред твоим державным блеском
Народы робко кло́нят взор
И семь морей немолчным плеском
Тебе поют хвалебный хор;
Пусть далеко́ грозой кровавой
Твои перу́ны пронеслись —
Всей этой силой, этой славой
Всем этим прахом не гордись!
Грозней тебя был Рим великой,
Царь семихолмного хребта,
Железных сил и воли дикой
Осуществле́нная мечта;
И нестерпим был огнь булата
В руках алтайских дикарей;
И вся зарылась в груды злата
Царица западных морей.
И что же Рим? и где монголы?
И, скрыв в груди предсмертный стон,
Кует бессильные крамолы,
Дрожа над бездной, Альбион!
Бесплоден всякой дух гордыни,
Неверно злато, сталь хрупка.
Но крепок ясный мир святыни,
Сильна молящихся рука!
И вот за то, что ты смиренна,
Что в чувстве детской простоты,
В молчаньи сердца сокровенна,
Глагол творца прияла ты, —
Тебе он дал свое призванье,
Тебе он светлый дал удел:
Хранить для мира достоянье
Высоких жертв и чистых дел;
Хранить племен святое братство,
Любви живительной сосуд,
И веры пламенной богатство,
И правду, и бескровный суд.
Твое все то, чем дух святится,
В чем сердцу слышен глас небес,
В чем жизнь грядущих дней таится,
Начало славы и чудес!..
О, вспомни свой удел высокой!
Былое в сердце воскреси
И в нем сокрытого глубоко
Ты духа жизни допроси!
Внимай ему — и, все народы
Обняв любовию своей,
Скажи им таинство свободы,
Сиянье веры им пролей!
И станешь в славе ты чудесной
Превыше всех земных сынов,
Как этот синий свод небесный —
Прозрачный вышнего покров!
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь — стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.Наш путь — степной, наш путь — в тоске безбрежной —
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы — ночной и зарубежной —
Я не боюсь.Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь… И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль… И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови! Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь! Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат… На пути — горючий белый камень.
За рекой — поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: «Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!»Я — не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена! В ночь, когда Мамай залег с ордою
Степи и мосты,
В темном поле были мы с Тобою, —
Разве знала Ты? Перед Доном темным и зловещим,
Средь ночных полей,
Слышал я Твой голос сердцем вещим
В криках лебедей.С полуно’чи тучей возносилась
Княжеская рать,
И вдали, вдали о стремя билась,
Голосила мать.И, чертя круги, ночные птицы
Реяли вдали.
А над Русью тихие зарницы
Князя стерегли.Орлий клёкот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
Что княжна фатой.И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
Не спугнув коня.Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда.Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали’…Умчались, пропали без вести
Степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны.И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой! Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.Объятый тоскою могучей,
Я рыщу на белом коне…
Встречаются вольные тучи
Во мглистой ночной вышине.Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожженные темным огнем…«Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!»
Вздымается конская грива…
За ветром взывают мечи… Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой.Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. — Молись!
Сегодня, когда артиллерия
над русской равниной воет,
Когда проползают танки
по древним донским степям,
К вам, города отваги,
к вам, города-герои,
К вам, города нашей славы,
мы обращаемся к вам.
Ты слышишь нас, город Ленина,
брат наш родной и любимый!..
Осень шумит над каналами,
и нет на деревьях листвы,
Грохочут немецкие пушки,
поля окутаны дымом.
Но — спокойный и сильный —
ты слышишь привет Москвы!
Ты вынес тяжелые муки,
прошел ты сквозь смерть и пламя,
Стоишь ты, необоримый,
над светлой Невой-рекой
И высоко вздымаешь
октябрьское славное знамя
Рукою своею питерской,
солдатской своей рукой.
А наше сердце несется
за теплые южные степи,
К волнам далекого моря,
к нашим родным берегам,
Горе сжимает горло.
О, севастопольский пепел,
О, город-герой погибший,
но не сдавшийся лютым врагам.
Знай — упадут с развалин
кровавые флаги чужие,
Прислушайся — и услышишь
родимую песню вдали.
Бойцы-краснофлотцы живы,
бойцы-севастопольцы живы.
Бороздят студеное море
сыновья твоих бухт — корабли.
Гремят, негодуют волны, —
и, взорванный нашей торпедой,
Фашист погружается в море…
Сквозь время, сквозь пламя и дым
Сквозь черное облако боя
мы видим утро победы,
Мы видим тебя, Севастополь,
расцветающим, молодым.
Мы тебя выстроим, выходим
и окружим садами.
Воздвигнем светлые зданья
на древних твоих холмах.
Мы к тебе в гости приедем
с нашими сыновьями,
Будем встречать рассветы
в зеленых твоих садах.
И через толщу столетий
суровая песня пробьется,
Сквозь сердца поколений
в бессмертие уходя,—
Песня о Севастополе,
о городе-краснофлотце,
Родину защищавшем,
жизни своей не щадя.
И дальше, за синие реки
и за холмы-громады,
Слова нашей воинской дружбы
взволнованные летят.
Мы видим в сумраке ночи
священный огонь Сталинграда.
По-братски тебя обнимаем,
волжанин, герой, солдат.
Какая по счету бомба
сейчас над тобой засвистела?
Какую по счету атаку
ты должен сейчас отбить?
Тысячи пуль впиваются
в твое молодое тело,
Но все они, вместе взятые,
не смогут тебя убить!
Не смогут! Ибо — сгоревший,
ты восстаешь из пепла.
Символом русского мужества
становишься в битвах не ты ль?
Сила твоих защитников
в боях закалялась и крепла,
Город великого Сталина,
волжских степей богатырь.
Прильни к земле, мой товарищ,
прильни к земле и прислушайся:
Охвачены пламенем боя
воздух, суша, вода.
Но в этом огне и грохоте,
в этом дыму и ужасе
Перекликаются гордые
родные твои города.
А перекличку могучую
ведет их сестра величавая,
Шлет им любовью и дружбой
наполненные слова
Овеянная военною
неугасимой славою,
Врага у ворот разгромившая
столица наша, Москва.
И мчат по суровому тылу,
летят по гремящему фронту
Простые слова, рожденные
в пламени и огне:
Слава советскому войску,
слава советскому флоту,
Слава бойцам-партизанам,
слава нашей стране!
В песчаных степях Аравийской земли
Три гордыя пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы безплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый под сенью зеленых листов
От знойных лучей и летучих песков.
И многие годы неслышно прошли;
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студеной
Еще не склонялся под кущей зеленой;
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.
И стали три пальмы на Бога роптать:
„На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор...
Не прав твой, о небо, святой приговор!..”
И только замолкли, — в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонков раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой подымали,
И черныя очи оттуда сверкали...
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плѐчам фариса вились в безпорядке;
И, с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копье на-скаку.
Вот к пальмам подходит, шумя, караван,
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины, звуча, налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро поит их студеный ручей.
Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал, —
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их со̀рвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли их до у̀тра огнем.
Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван,
И следом печальным на почве безплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодной.
И солнце остатки сухие дожгло,
А ветром их в степи потом разнесло.
И ныне все дико и пусто кругом;
Не шепчутся листья с гремучим ключом:
Напрасно пророка о тени он просит, —
Его лишь песок раскаленный заносит,
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.
И
Здесь осень светлая и тихая стоит.
У нас, на севере, теперь зима уж скоро,
И северных лесов угрюмый, строгий вид
Багряною листвой не утешает взора.
Цветов и певчих птиц давно уж в чащах нет,
И гулко каждый звук по чащам раздается…
В полураскрытый верх деревьев грустно льется
Осенний полусвет.
А в северных полях, пустынных и туманных,
В такие дни еще тоскливей и грустней, —
Лишь караваны туч седых и оловянных
Плывут над скучною пустынею полей.
Когда же гаснет день, и сумерки скрывают
Безмолвные поля в свою густую тень, —
Печально огоньки среди лесов мерцают
Из бедных деревень.
ИИ
Но далеко от нас все это.
Здесь ночи звездны, ясны дни,
И сколько в них тепла и света,
Как упоительны они!
Ни тучки нет на небосклоне.
Проснешься утром — тишина,
Тень от деревьев на балконе
Прохладой бодрою полна.
В долинах пар на солнце блещет,
Синеют влажно цепи гор,
Под ними золотом трепещет
Морской лазоревый простор.
И там, где с ласкою прощальной,
Белея, тонут паруса, —
Чертою призрачно-хрустальной
Слилися с морем небеса…
ИИИ
И в горы я с утра с двухстволкой ухожу;
Там воздух по турам еще свежей и чище,
И целый день один я в тишине брожу
Среди пустынных гор, как будто на кладбище.
На скатах их видны лишь камни да трава,
И кажется внизу, в долинах меж горами,
Что неба яркая, густая синева
Отрезана вверху гранитными скалами.
И я иду туда, к той светлой вышине,
Не отрываю глаз от синего простора,
Но тонут небеса в воздушной глубине,
Уходят медленно от взора…
Зато какая даль открылась предо мной! —
Извивы рек, леса, кустарник ярко-алый,
Долины, цепи гор, вершины, перевалы,
А там и ширь полей — дорога в край родной!
ИV
Степь равниной пожелтевшею
Безграничною лежит,
И в дали воздушной марево
Над равниною дрожит.
И курганы одинокие,
Молчаливые видны,
Беззаветной, грустной думою
О бывалых днях полны.
И в выси небесной с севера,
Чуть заметные вдали,
Над степями, над курганами
Тихо тянут журавли.
И скликаются, и слышится
В перекличке их печаль…
Не родимого ли севера
Перелетным птицам жаль?
Если так, — снесите к северу,
Возвращаясь по весне,
И мою печаль по родине,
Мой поклон родной стране!
Под липами дом старомодный
Стоит словно в старческой лени;
А там, по песчаным дорожкам,
Играют широкия тени.
И вижу—порывистым ветром
Вдруг в детской окно распахнуло.
Да личиков детских не видно
За спинкой высокаго стула.
Понурившись, пес их домашний
Стоит у ворот,—и сдается,
Что ждет он товарищей резвых.
Да нет! никогда не дождется.
Не бегать им вместе под липой,
Ловя на песке свет и тени.
Молчанье повисло над домом,
Угрюмы широкия сени.
Приветливо птицы на веткахь
Щебечут… Стоишь и не дышишь…
Ведь в детской-то звонкия песни
Во сне только разве услышишь!
Шел мальчик…. и верно не понял
Мою молчаливую муку;
Не понял, зачем я так крепко
Пожал его детскую руку.
В. Костомаров.
Тень ночи спустилась на горы и дол —
В деревню альпийскую юноша шел:
Какое-то знамя держал он в руке,
С девизом на звучном, чужом языке: —
Еxcеlsиor!
В глубокую думу он был погружен,
Сверкали глаза, как мечи из ножон;
Не звуки рогов по горам раздались,
Звучал непонятный и странный девиз: —
Еxcеlsиor!
В снегу по колена он входит в село —
Там в избах счастливых уютно, светло:
Гора жь ледяная как призрак стоит…
Как вопль непонятное слово звучит: —
Еxcеlsиor!
«Останься!»—сказал ему горец—«глубок
И темен, и страшен в ущельи поток;
Повис над долиной гремучий обвал…»
Но юноша внятно ему отвечал: —
Еxcеlsиor!
Вот дева ему говорит: «не ходи,
Ты здесь отдохнешь у меня на груди…»
Закапали слезы из синих очей,
Но тихо, вздыхая, ответил он ей: —
Еxcеlsиor!
«Напрасно идешь ты в ущелья один,
Опасен там путь между сосен и льдин.»
Старик-поселянин кричал ему вслед.
Далеко, с вершины, раздался ответ: —
Еxcеlsиor!
Когда луч разсвета скользнул по горам,
Сзывая монахов в заоблачный храм,
Раздался в обители набожный звон,
В удушливом воздухе слышался стон: —
Еxcеlsиor!
С собакой на поиски послан монах —
И к вечеру путник был найден в снегах.
Он знамя держал в посинелой руке,
С девизом на звучном, чужом языке:
Еxcеlsиor!
Там в сумерки юноша очи смежил —
И, мертвый, живаго прекраснее был.
А с неба как будто скатилась звезда —
Так громко в выси прозвучало тогда:
Еxcеlsиor!
Всев. Костомаров
У несжатаго риса лежит он и серп
Стиснул крепко в усталой руке;
Грудь открыта—и чорныя кудри раба
Утонули в горячем песке —
О, опять сквозь туманы отраднаго сна
На отчизну глядит он в тоске.
Широко, по картине туманнаго сна
Величавыя реки текло:
Он сидит под алоэ, и шумно народ
Избирает его в короли…
Вот, звонками гремя, тихо, сводит с горы
Караван, чуть синея в дали…
Он король… Королева подходит к нему,
Шумно дети навстречу бегут,
Обнимают его и целуют в чело,
И ласкаясь, за руки берут…
И на жолтый песок из закрытых ресниц
У невольника слезы текут.
Вот помчался потом он в зеленую степь:
Степи чудной не видно конца,
И гремит и звенит золотая узда,
Стремена—два стальныя кольца;
И при каждом прыжке сабля звонко бренчит,
Ударяясь о бок жеребца.
Перед ним, как застывшая красная кровь,
Быстроногий Фламингос бежал,
И его по равнине, где рос тамаринд,
Он до самаго вечера гнал…
Вот деревня… и тихо у берега спят
Океана пурпуровый вал.
Ночь темна… Заревели в оазисе львы
И заплакал голодный шакал,
Бегемот шелестил тростником,—и как сталь,
Межь осокою Нигер сверкал…
И на быстром коне, как под звуки трубы,
С торжеством он сквозь грезу скакал.
Миллионами звуков звучала вся степь,
О свободе запели леса;
Вольный ветер от моря подул и пошли
По пустыне гудеть голоса…
Встрепенулся во сне он… и люба ему
Величавая степи краса.
И не чувствовал он, как плантатора бичь
Над его головой просвистел…
Смерть взяла его в смертныя области сна,
И безжизненный труп коченел
В узах рабства; но дух эти узы разбил
И, свободный, с земли улетел.
В. КОСТОМАРОВ.
1То не белая купавица
Расцвела над синью вод —
С Красной Горки раскрасавица
Ярью-зеленью идет.Пава павой, поступь ходкая,
На ланитах — маков цвет,
На устах — улыбка кроткая,
Светел-радошен привет.Красота голубоокая, —
Глубже моря ясный взгляд,
Шея — кипень, грудь высокая,
Руса косынька — до пят.Летник — празелень, оборчатый —
Облегает стройный стан;
Голубой под ним, узорчатый
Аксамитный сарафан… За повязку, зернью шитую,
Переброшена фата:
Ото взоров неукрытою
Расцветает красота… Ни запястий, ни мониста нет,
Ожерелий и колец;
И без них-то взглянешь — выстынет
Сердце, выгорит вконец! Следом всюду за девицею —
Ступит красная едва —
Первоцветом, медуницею
Запестреет мурава.Где прошла краса — делянками
Цвет-подснежник зажелтел;
Стелет лес пред ней полянками
Ландыш, руту, чистотел… В темном лесе, на леваде ли,
По садам ли — соловьи
Для нее одной наладили
Песни первые свои… Чу, гремят: «Иди, желанная!
Будь приветлива-ясна!
Здравствуй, гостья богоданная!
Здравствуй, Красная Весна!..»2Знай спешит, идет без роздыху
Раскрасавица вперед:
От нее — волной по воздуху —
Радость светлая плывет.Птичьи песни голосистые
Переливами звенят,
Травы-цветики душистые
Льют медвяный аромат.Сыплет солнце дань богатую —
Злато-серебро лучей —
В землю, жизнью тороватую, —
Ослепляет взор очей; Проникают в глубь подземную.
Чудодейно-горячи, —
Выгоняют подъяремную
Силу вешнюю лучи.Выбивает сила волнами,
Расплывается рекой, —
Силу пригоршнями полными
Черпай смелою рукой! Набирайся мочи на лето
По весне, родимый край!
Всюду силы столько налито, —
Сила плещет через край!.. То не заревом от пламени
Утром пышет даль, горя, —
В зеленеющие рамени
Льются золота моря.Лес дремучий, степь раздольная,
Хлебородные поля, —
Дышит силой вся привольная
Неоглядная земля… Что ни день — то ароматнее
Духовитые цветы;
Что ни пядь — всё необъятнее
Чары вешней красоты… Всё звончей, звончей крылатая
Песня в честь ее слышна:
«Расцветай, красой богатая, —
Царствуй, Красная Весна!..»3В полном цвете раскрасавица,
Заневестилась совсем, —
Всем купавицам — купавица,
Алый розан — розам всем! Закраснелся лес шиповником,
В незабудках — все луга,
Розовеет степь бобовником;
В небе — радуга-дуга.Время к Троице… Далёко ли
Праздник девичий — Семик!
По низинам ли, высоко ли —
Всюду зелен березник… Заплетать венки бы загодя
Красным девушкам себе, —
Уж гадать пора на заводи
О негаданной судьбе! Ветлы — полны черным галочьем;
Возле ветел, в тальнике,
Ночью выкликом русалочьим
Кто-то кличет на реке… Впрямь — русалки по-над водами
Пляс заводят по ночам,
Тешат сердце хороводами
На соблазн людским очам.То они порой вечернею,
Выплывая там и тут,
Над водой, повитой чернию,
Зелень кос своих плетут… Семь ночей — в Семик — положено
Вспоминать былое им, —
Так судьбою наворожено,
А не знахарем мирским! Семь ночей им — в волю вольную
Петь-играть у берегов,
Жизнь посельскую-попольную
Зазывать к себе с лугов… И по логу неоглядному
Семь ночей их песнь слышна:
«Уступай-ка лету страдному
Царство, Красная Весна!»
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.
Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.
Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.
Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звезд.
А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.
Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.
Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.
За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.
Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры…
…Все злей и свирепей дул ветер из степи…
…Все яблоки, все золотые шары.
Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
— Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, -
Сказали они, запахнув кожухи.
От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.
Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.
По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.
У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
— А кто вы такие? — спросила Мария.
— Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.
Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.
Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.
Полетай, мой голубочек,
Полетай, мой сизокрылый,
Через степи, через горы,
Через темные дубровы! Отыщи, мой голубочек,
Отыщи, мой сизокрылый,
Мою душу, мое сердце,
Моего мил_о_ва друга! Опустись, мой голубочек,
Опустись, мой сизокрылый,
Легким перышком ко другу,
На его правую руку! Проворкуй, мой голубочек,
Проворкуй, мой сизокрылый,
Моему милому другу
О моей тоске-кручине! Ты лети, мой голубочек,
От восхода до заката,
Отдыхай, мой сизокрылый,
Ты во время темной ночи! Если на небо порою
Набежит налётна тучка,
Ты сокройся, голубочек,
Под кусток частой, под ветку! Если коршун — хищна птица —
Над тобой распустит когти,
Ты запрячься, сизокрылый,
Под навес крутой, под кровлю! Ты скажи мне, голубочек,
Что увидел мое сердце!
Ты поведай, сизокрылый,
Что здоров мой ненаглядный! Я за весточку любую
Накормлю тебя пшеничкой, Я за радостну такую
Напою сытой медвяной.Я прижму к ретиву сердцу,
Сладко, сладко поцелую,
Обвяжу твою головку
Дорогою алой лентой.Вдруг песок полетел,
Ясный день потемнел
И гроза поднялась от восхода…
Гром — от громких речей!
Молнья — с светлых мечей!
То казаки летят из похода.Пламень грозный в очах,
Клик победный в устах,
За спиной понавешаны вьюки.
На коне боевом
Впереди молодцом
Выезжает удача Безрукий.И широкой копной
Вьет песок конь степной,
Рвет узду, и храпит, и бодрится.
Есаулы за ним
Пред отрядом своим,
Грозны их загорелые лица.«Гей! мои трубачи!
Опустите мечи,
Заиграйте в трубы боевые!
С хлебом, с солью скорей
Пусть встречают гостей
И отворят врата крепостные!»И, не медля, зараз
Атаманский приказ
Трубачи-усачи выполняют:
Боевой меч — в ножны,
И трубу со спины,
И походную песню играют.«Гей, скорей на редут!
Наши, наши идут!» —
Закричал часовой. И в минуту —
«Наши, наши идут!» —
Крича, люди бегут
Отовсюду толпами к редуту.Грянул в пушку пушкарь,
Зазвонил пономарь,
И широки врата заскрипели.
Из отверстых ворот
Хлынул с шумом народ
И казаки орлом налетели.«К церкви, храбрый отряд! —
Есаулы кричат, —
Исполняйте отцовский обычай,
И к иконе святой
Вы усердной рукой
Приносите дары из добычи».Казаки с коней в ряд,
В божью церковь спешат, —
Им навстречу причет со крестами:
Под хоругвью святой
В ризах пастырь седой
Их встречает святыми словами.ПастырьС нами бог! С нами бог!
Он возвысил наш рог!
Укрепил он во брани десницы! КлирС нами бог! С нами бог!
Супостат изнемог,
Мы крепки: покоряйтесь, языцы! ПастырьМышцей сильной своей
Укротил он зверей,
Он низвергнул коней, колесницы! КлирС нами бог! С нами бог!
Супостат изнемог,
Мы крепки: покоряйтесь, языцы! ПастырьОн услышал наш глас,
Он стал крепко за нас,
Он явился во блеске денницы! КлирС нами бог! С нами бог!
Супостат изнемог,
Мы крепки: покоряйтесь, языцы! ПастырьОн щиты их сломил,
Ярый огнь воздымил,
И вихрь бурный пожрал их станицы! КлирС нами бог! С нами бог!
Супостат изнемог,
Мы крепки: покоряйтесь, языцы! Старец кончил. За ним,
За начальством своим
Казаки в божью церковь вступили,
И с молитвой в устах
При святых образах
Они часть из добычи сложили.И, под гром пушкарей,
Петь владыке царей
Благодарственный гимн за спасенных;
И, под медленный звон,
Похоронный канон
Возгласили за прах убиенных.Служба кончена. Тут
Все на площадь бегут:
Их родные, друзья ожидают.
Сын к отцу, к брату брат
С полным сердцем летят
И с слезами на грудь упадают.Что ж казачка? Она,
Вещей грусти полна,
Ищет друга мил_о_ва очами:
Вся на площади рать,
Но его не видать,
Не видать казака меж рядами! Не во храме ли он?
Божий храм затворен —
Вот ограду ключарь запирает!
Что ж он к ней не спешит?
Сердце рвется спросить —
Но вопрос на устах замирает.Вдруг урядник седой
Подошел к молодой
И взглянул на нее со слезами;
Ей кольцо подает:
«Он окончил поход!» —
И поспешными скрылся шагами.И, бледней полотна,
С тихим стоном она
Недвижима, безгласна упала.
Свет померкнул в очах,
Смерть на бледных устах,
Тихо полная грудь трепетала.Вот с угрюмым челом
Ночь свинцовым крылом
Облекла и поля, и дубравы,
И с далеких небес
Сыплет искрами звезд,
И катит в облаках шар кровавый.И на ложе крутом
Спит болезненным сном
Молодая казачка. Прохладой
Над ее головой
Веет ветер ночной
И дымится струей над лампадой.Кровь горит. Грудь в огне,
И в мучительном сне
Страшный призрак, как червь, сердце гложет.
Темнота. Тишина.
И зловещего сна
Ни один звук живой не тревожит.Вдруг она поднялась!..
Чья-то тень пронеслась
Мимо окон и в мраке сокрылась.
Вот — храпенье коня!
Вот, кольцом не звеня,
Дверь тяжелая вдруг отворилась! Он вошел. Страшный вид!
Весь он кровью покрыт,
Страшно впали померкшие очи;
Кости в кожу вдались,
И уста запеклись.
Мрачен взор: он мрачней темной ночи! Он близ ложа стоит,
Он ей в очи глядит,
Он манит посинелой рукою.
То казак молодой!
Он пришел в тьме ночной
Свой исполнить обет пред женою.И она узнает,
Тихо с ложа встает
И выходит за ним молчаливо.
У ворот черный конь
Бьет копытом огонь
И трясет серебристою гривой.Вмиг казак — в стремена.
Молодая жена
С ним, дрожа и бледнея, садится.
Закусив, удила,
Как свинец, как стрела,
Конь ретивый дорогою мчится.Вот гора. На лету
Он сравнял высоту
И несется широкой долиной!
Вот река. Чрез реку!
На могучем скаку
Он сплотил берега над пучиной.Скачут день. Скачут два.
Ни жива ни мертва
И не смеет взглянуть на милова.
Куда путь их лежит,
Она хочет спросить,
Но боится. Казак — ни полслова.Наконец в день шестой,
Как ковер золотой,
Развернулися степи пред ними.
И кругом пустота!
Лишь вдали три креста
Возвышались в безбрежной пустыне.«Вот наш кров! Вот наш дом
Под лазурным шатром! —
Вдруг промолвил казак. — Посмотри же,
Как хорош он на взгляд!
Что за звезды горят!
Что за блеск! То вдали, что же ближе? Нас тут сто казаков,
Все лихих молодцов.
Мы привольно живем, не стареем.
Ни печаль, ни болезнь
Нам неведомы здесь,
И житейских забот не имеем.Мы и утром, и днем
Спим в земле крепким сном
До явленья вечерней зарницы;
Но зато при звездах
Мы гарцуем в степях
До восхода румяной денницы».Тут казак замолчал.
Конь заржал, запрядал…
И казачка глядит в изумленье.
Степь! Средь белого дня
Ни его, ни коня;
Только что-то гудит в отдаленье.И в степи! И одна!
Будто пытка, страшна
Одинокая смерть! Озирая
На холме насыпном
Степь горящу кругом,
Ищет тени казачка младая.Но кругом степь пуста!
Ни травы, ни куста,
Ни оттенка в сини отдаленной.
Кругом небо горит,
Воздух душен — томит —
Что за зной на степи раскаленной! И на жгучий песок,
Как увядший цветок,
Задыхаясь, она упадает.
И в томленье немом,
Сжавши руки крестом,
Безнадежно в степи погибает.