Сегодня ночью
ты приснилась мне.
Не я тебя нянчил, не я тебя славил,
Дух русского снега и русской природы,
Такой непонятной и горькой услады
Не чувствовал я уже многие годы.
Но ты мне приснилась
как детству — русалки,
Как детству —
коньки на прудах поседелых,
Небо, и снег, и Луна,
Самая хижина — снег.
Вечность в минуте — одна,
Не различается бег.
Там в отдалении лед,
Целый застыл Океан.
Дней отмечать ли мне счет?
В днях не ночной ли туман?
Весь вечер нарядная елка сияла
Десятками ярких свечей,
Весь вечер, шумя и смеясь, ликовала
Толпа беззаботных детей.
И дети устали… потушены свечи, —
Но жарче камин раскален,
Загадки и хохот, веселые речи
Со всех раздаются сторон.
И дядя тут тоже: над всеми смеется
Помню —
то ли пасха,
то ли —
рождество:
вымыто
и насухо
расчищено торжество.
По Тверской
шпалерами
стоят рядовые,
В странах, где сочны лозы виноградные,
Где воздух, солнце, сень лесов
Дарят живые чувства и отрадные,
И в девах дышит жизнь цветов,
Ты был! — пронес пытливый посох странника
Туда, где бьет Воклюзский ключ…
Где ж встретил я тебя, теперь изгнанника?
В степях, в краю снегов и туч!
И что осталось в память солнца южного?
Одну лишь ветку ты хранил
На дворе играя, дети
снегура слепили раз;
вместо рта кирпич воткнули,
черепицы — вместо глаз.
И прямее чтоб держался
белый дядька на снегу,
в остов дядьки положили
из-под печки кочергу.
Девочке медведя подарили.
Он уселся, плюшевый, большой,
Чуть покрытый магазинной пылью,
Важный зверь
с полночною душой.Девочка с медведем говорила,
Отвела для гостя новый стул,
В десять
спать с собою уложила,
А в одиннадцать
весь дом заснул.Но в двенадцать,
Погасла последняя краска,
Как шепот в полночной мольбе…
Что надо, безумная сказка,
От этого сердца тебе? Мои ли без счета и меры
По снегу не тяжки концы?
Мне ль дали пустые не серы?
Не тускло звенят бубенцы? Но ты-то зачем так глубоко
Двоишься, о сердце мое?
Я знаю — она далеко,
И чувствую близость ее.Уж вот они, снежные дымы,
Дворцов и замков свет, дворцов и замков,
цветник кирпичных роз, зимой расцветших,
какой родной пейзаж утрат внезапных,
какой прекрасный свист из лет прошедших.
Как будто чей-то след, давно знакомый,
ты видишь на снегу в стране сонливой,
как будто под тобой не брег искомый,
а прежняя земля любви крикливой.
Вершины Альп… Целая цепь крутых уступов… Самая сердцевина гор.
Над горами бледно-зеленое, светлое, немое небо. Сильный, жесткий мороз; твердый, искристый снег; из-под снегу торчат суровые глыбы обледенелых, обветренных скал.
Две громады, два великана вздымаются по обеим сторонам небосклона: Юнгфрау и Финстерааргорн.
И говорит Юнгфрау соседу:
— Что скажешь нового? Тебе видней. Что там внизу?
Проходят несколько тысяч лет — одна минута. И грохочет в ответ Финстерааргорн:
— Сплошные облака застилают землю… Погоди!
Проходят еще тысячелетия — одна минута.
— Ну, а теперь? — спрашивает Юнгфрау.
— Теперь вижу; там внизу всё то же: пестро, мелко. Воды синеют; чернеют леса; сереют груды скученных камней. Около них всё еще копошатся козявки, знаешь, те двуножки, что еще ни разу не могли осквернить ни тебя, ни меня.
Кружится испанская пластинка.
Изогнувшись в тонкую дугу,
Женщина под черною косынкой
Пляшет на вертящемся кругу.
Одержима яростною верой
В то, что он когда-нибудь придет,
Вечные слова «Yo te quiero» *
Пляшущая женщина поет.
Теперь, когда у нас, природный, старый друг
Морозов, и снегов, и голосистых вьюг,
Господствует зима, когда суровый холод
К нам в дoмы просится и стукает, как молот,
В их стены мерзлые, когда у нас земля
Сном богатырским спит и блеском хрусталя
Осыпаны дубы и сосны вековые;
Здесь нет снегов и бурь, здесь ярко-голубые
И по-весеннему сияют небеса;
Лимонные сады, оливные леса,
Стол повернули к свету. Я лежал
Вниз головой, как мясо на весах,
Душа моя на нитке колотилась,
И видел я себя со стороны:
Я без довесков был уравновешен
Базарной жирной гирей.
Это было
Посередине снежного щита,
Щербатого по западному краю,
В кругу незамерзающих болот,
Мне скажут — Армия… Я вспомню день — зимой,
январский день сорок второго года.
Моя подруга шла с детьми домой —
они несли с реки в бутылках воду.
Их путь был страшен, хоть и недалек.
И подошел к ним человек в шинели,
взглянул — и вынул хлебный свой паек,
трехсотграммовый, весь обледенелый,
и разломил, и детям дал чужим,
и постоял, пока они поели.
Букет от «Эйлерса!»… Вы слышите мотив
Двух этих слов, увы, так отзвеневших скоро?..
Букет от «Эйлерса», — того, что супротив
Многоколонного Казанского собора!..
И помню я: еще совсем не так давно, —
Ты помнишь, мой букет? — как в белом-белом зале
На тумбочке резной у старого панно
Стоял ты в хрустале на Крюковом канале?
Темный ельник снегами, как мехом,
Опушили седые морозы,
В блестках инея, точно в алмазах,
Задремали, склонившись, березы.
Неподвижно застыли их ветки,
И меж ними на снежное лоно,
Точно сквозь серебро кружевное,
Полный месяц глядит с небосклона.
Слон-живописец написал пейзаж,
Но раньше, чем послать его на вернисаж,
Он пригласил друзей взглянуть на полотно:
Что, если вдруг не удалось оно?
Вниманием гостей художник наш польщен!
Какую критику сейчас услышит он?
Не будет ли жесток звериный суд?
Низвергнут? Или вознесут?
Ценители пришли. Картину Слон открыл,
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин…
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
«Эй, пошел, ямщик!..» — «Нет мочи:
О Русь, взмахни крылами,
Поставь иную крепь!
С иными именами
Встает иная степь
По голубой долине,
Меж телок и коров,
Идет в златой ряднине
Твой Алексей Кольцов.
День расцветал и был хрустальным,
В снегу скрипел протяжно шаг.
Висел над зданием вокзальным
Беспомощно нерусский флаг.
И помню звенья эшелона,
Затихшего, как неживой,
Стоял у синего вагона
Румяный чешский часовой.
И было точно погребальным
Охраны хмурое кольцо,
Кусок земли, он весь пропитан кровью.
Почернел от дыма плотный мерзлый снег.
Даже и привыкший к многословью,
Здесь к молчанью привыкает человек.
Впереди лежат пологие высоты,
А внизу — упавший на колени лес.
Лбы нахмурив, вражеские дзоты
Встали, словно ночь, наперерез.
Смятый бруствер. Развороченное ложе.
Угол блиндажа. Снаряды всех смели.
Когда мы сойдемся за круглым столом,
Который для дружества тесен,
И светлую пену полнее нальем
Под гул восклицаний и песен,
Когда мы над пиршеством сдвинем хрусталь
И тонкому звону бокала
Рокочущим вздохом ответит рояль,
Что время разлук миновало, -
В сиянии елки, сверканье огней
И блестках вина золотого
Наш старый дом, что мог он ждать?
Что видел он, мой терем дивный?
Покой снегов,
Тоску дождя,
Побои бешеного ливня.
И думалося — будут дуть
Печаль и ветер бесконечно
В его березовую грудь,
В его развинченную печку.
Весь в пыли ночной метели,
Белый вихрь, из полутьмы
Порываясь, льнет к постели
Бабушки-зимы.
Складки полога над нею
Шевелит, задув огни,
И поет ей: «Вею-вею!
Бабушка, засни!
То не вопли, то не стоны, —
То бубенчики звенят,
Вот доги ноября; вот ветер, иней, снег…
О, сердце старое, усталое от муки,
Прислушивайся к вою; эти звуки
Щемящие — отчаяния бег
В пустую смерть, в ничто…
И, гулкое, в ответ
Лишь эхо вторит…
Отгорает свет.
О, слушай же!..
Мне навстречу попалась крестьянка,
Пожилая,
Вся в платках (даже сзади крест-накрест).
Пропуская ее по тропинке, я в сторону резко шагнул,
По колено увязнув в снегу.
— Здравствуйте! —
Поклонившись, мы друг другу сказали,
Хоть были совсем незнакомы.
— Здравствуйте! —
Что особого тем мы друг другу сказали?
(Посв. Н. Ф. Христиановичу)
В тепле злое горе цветет — зеленеет,
Как будто его солнце вешнее греет…—
Оттаяли слезы и льются ключом,—
А там над могильным, сыпучим бугром
Березка стоит и в снегу коченеет.
Но будет пора, холод в душу сойдет,
И горе застынет, как будто замрет…—
А там, над могилкой, повеет весною,
Березка очнется, и свежей листвою
«Плывите!» — молвила Весна.
Ушла земля, сверкнула пена,
Диван-корабль в озёрах сна
Помчал нас к сказке Андерсена.
Какой-то добрый Чародей
Его из вод направил сонных
В страну гигантских орхидей,
Печальных глаз и рощ лимонных.
Страна в снегах, страна по всем дорогам
Нехожена морозом и ветрами;
Сугробы в сажень, и промерзла в сажень
Засеянная озимью земля.
И города, подобно пешеходам,
Оделись в лед и снегом обмотались,
Как шарфами и башлыками.
Грузно
Закопченные ночи надвигали
Гранитный свод, пока с востока жаром
С восемнадцати лет
Он играл что попало
Для крашеных женщин и пьяных мужчин.
Он съедал в перерывах по паре холодных котлет.
Музыкант полысел.
Он утратил талант.
Появилось немало морщин.
Он любил тот момент,
Когда выключат свет,
И пора убирать инструмент.
Когда замерзают дороги
И ветер шатает кресты,
Безумными пальцами Гоголь
Выводит горбатые сны.
И вот, костенея от стужи,
От непобедимой тоски,
Качается каменный ужас,
А ветер стреляет в виски,
А ветер крылатку срывает.
Взрывает седые снега
Покинув рощи родины священной
И дом, где Муза Плача изнывала,
Я, тихая, веселая, жила
На низком острове, который, словно плот,
Остановился в пышной невской дельте.
О, зимние таинственные дни,
И милый труд, и легкая усталость,
И розы в умывальном кувшине!
Был переулок снежным и недлинным.
И против двери к нам стеной алтарной
Темный ельник снегами, как мехом,
Опушили седые морозы,
В искрах инея, в мелких алмазах,
Задремали, склонившись, березы.
Неподвижно застыли их ветки,
А меж ними на снежное лоно,
Точно сквозь серебро кружевное,
Полный месяц глядит с небосклона.
1Ты б радость была и свобода,
И ветер, и солнце, и путь.
В глазах твоих Бог и природа
И вечная женская суть.
Мне б нынче обнять твои ноги,
В колени лицо свое вжать,
Отдать половину тревоги,
Частицу покоя вобрать.2Я так живу, как ты должна,
Обязана перед судьбою.
Но ты ведь не в ладах с собою
«Не ходи по старым адресам», —
Верный друг меня учил сурово.
Эту заповедь я знаю сам,
Но сегодня нарушаю снова.
С вечера пошел такой снежок,
Будто звезды осыпались с неба.
И забытый путь меня повлек
В дом, где я уже лет десять не был.
Станция метро. Вокруг горят
Фонари. И мне в новинку это.