Он людям пел о чудных странах,
О крае том, где он царил,
О феях дивных, о титанах,
О ходе царственных светил.
— Там блеск небесного эфира
Синей и чище бирюзы,
Там, в царстве счастия и мира,
Не проливалося слезы.
Там шумно плещут водопады
И беломраморных дворцов
Белеют чудно колоннады
Среди невиданных садов.
Там нет нужды, не знают кары,
Там все — и песни и цветы —
Сулит неведомые чары,
Полно волшебной красоты.
Там неизвестны наши муки;
Там нет понятия о зле,
Там раздаются песен звуки,
Каких не слышат на земле.
И этой чудною страною
Лишь я владею, я один!
Там все живет и дышит мною, —
Я — полновластный властелин! —
Так пел поэт. — Владеет краем?
Смеялись многие кругом;
Как будто мы его не знаем!
Сам ходит в рубище одном,
Выносит голод и лишенья…
Безумец жалкий — наш поэт!
Ну где лежат его владенья?
Ведь и страны подобной нет. —
Отдавая мозг мой напрокат,
Как не слишком дорогую скрипку,
Я всегда, предчувствуя закат,
Делаю надменную улыбку.
Сорок лет! Газетное перо
До тоски истаскано на строчке
И, влачась по смееву, порой
Кровяные оставляет точки.
Я умру от голода, во рву,
Иль, хмельной, на койке проститутки.
Я пустое сердце разорву
На аршине злободневной шутки!
Ворох лет! И приговором «стар»
Я, плясун, негоден для контракта.
Я пропью последний гонорар
И уйду до вечера от факта, —
И тоской приветствую моей
Вас, поэты с голосом из брони!
Отхлещите стадово больней,
Исщипите выводок вороний!
Вы зажгли огни иных эпох
И сказали устаpевшим: баста!
Я был добр, а значит — слаб и плох,
А поэту надо быть зубастым.
День тяжел. Слабеющую вшу
Давит он на умиральной точке.
По утрам и так едва дышу;
Говорят, запой ударил в почки.
Написал и чувствую — не то,
Пробурчит редактор: «Не годится!»
Знаю сам, какой уж фельетон:
Так, одна унылая водица…
…Давайте попробуем
Думать сами,
Давайте вступим
В двадцатый век.Слушай, двадцатый,
Мне некуда деться,
Ты поешь
У меня в крови.
И я принимаю
Твое наследство
По праву моей
Безнадежной любви! Дай мне в дорогу,
Что с возу упало —
Вой электрички,
Огонь во мгле.
Стихотворцев много,
Поэтов мало.
А так все отлично
На нашей земле.Прости мне, век,
Танцевальные ритмы,
Что сердцу любо,
За то держись,
Поэты — слуги
Одной молитвы.
Мы традиционны,
Как мода жить.Мы дети эпохи,
Атомная копоть,
Рыдают оркестры
На всех площадях.
У этой эпохи
Свирепая похоть,
Все дразнится морда,
Детей не щадя.Не схимник, а химик
Решает задачу.
Не схема, а тема
Разит дураков.
А если уж схема,
То схема поэмы,
В которой гипотеза
Новых веков.Простим же двадцатому
Скорость улитки,
Расчеты свои
Проведем на бегу,
Давайте же выпьем
За схему улыбки,
За график удачи
И розы в снегу.Довольно зависеть
От прихотей века,
От злобы усопших
И старых обид.
Долой манекенов!
Даешь человеков!
Эпоха на страх
Исчерпала лимит! И выдуем пыль
Из помятой трубы.
И солнце над нами
Как мячик в аллее,
Как бубен удачи
И бубен судьбы.Отбросим заразу,
Отбросим обузы,
Отбросим игрушки
Сошедших с ума!
Да здравствует разум!
Да здравствуют музы!
Да здравствует Пушкин!
Да скроется тьма!
Камоэнс, любимец музы,
Захворав, лежал в больнице.
И в одной с ним был палате
Студиозус из Коимбры,
Сокращавший болтовнею
Скуку дней, ползущих серо.
«Сударь и поэт великий,
Все ли правду вы писали?
Например, что будто в море,
Где-то близ Короманделя,
Ваш корабль разбился бурей —
Недостойное вас судно —
И что будто бы, в бореньи
С морем, правою рукою
Вы гребли, подняв высоко
Над волнами вашу шуйцу
И держа в ней ваши песни?
Трудно этому поверить.
Сударь, я иной порою —
Коль влюблен — стихи кропаю,
Но когда дойдет до жизни —
Я стихи пущу по ветру…
Для спасенья жизни милой
Нужны, сударь, обе руки».
И поэт с улыбкой молвил:
«Правда, друг, так поступал я,
На житейском бурном море.
Против злобы, лжи и козней
Защищал существованье
Лишь одной моей рукою.
А другой моей рукою
Над пучиной черной смерти
Под лучами бога солнца
Я держал Луизиаду.
И для вечности созрела
Торжествующая песня».
Запад, Норд и Юг в крушеньи,
Троны, царства в разрушеньи,
На Восток укройся дальной
Воздух пить патриархальной,
В песнях, играх, пированье
Обнови существованье.
Там проникну, в сокровенных,
До истоков потаенных
Первородных поколений,
Гласу Божиих велений
Непосредственно внимавших
И ума не надрывавших.
Память праотцев святивших,
Иноземию претивших,
Где во всем хранилась мера.
Мысль тесна, просторна вера,
Слово в силе и почтенье,
Как живое откровенье.
То у пастырей под кущей,
То в оазисе цветущей,
С караваном отдохну я,
Ароматами торгуя:
Из пустыни в поселенья
Изслежу все направленья.
Песни Гафиза святыя
Усладят стези крутыя,
Их вожатый голосистый,
Распевая в тверди чистой,
В позднем небе звезды будит
И шаги верблюдов нудит.
То упьюся в банях ленью.
Верный Гафиза ученью:
Дева-друг фату бросает
Амвру с кудрей отрясает,
И поэта сладкопевность
В девах райских будит ревность.
И сие высокомерье
Не вменяйте в суеверье.
Знайте: все слова поэта
Легким сонмом, жадным света,
У дверей стучатся рая,
Дар безсмертья вымоляя!
То в темную бездну, то в светлую бездну,
Крутясь, шар земли погружает меня:
Питают, пытают мой разум и веру
То призраки ночи, то призраки дня.
Не верю я мраку, не верю и свету,—
Они — грезы духа, в них ложь и обман…
О, вечная правда, откройся поэту,
Отвей от него разноцветный туман,
Чтоб мог он, великий, в сознаньи обмана,
Ничтожный, как всплеск посреди океана,
Постичь, как сливаются вечность и миг,
И сердцем проникнуть в Святая Святых!
То в темную бездну, то в светлую бездну,
Крутясь, шар земли погружает меня:
Питают, пытают мой разум и веру
То призраки ночи, то призраки дня.
Не верю я мраку, не верю и свету,—
Они — грезы духа, в них ложь и обман…
О, вечная правда, откройся поэту,
Отвей от него разноцветный туман,
Чтоб мог он, великий, в сознаньи обмана,
Ничтожный, как всплеск посреди океана,
Постичь, как сливаются вечность и миг,
И сердцем проникнуть в Святая Святых!
Где ты странствуешь? Где ныне,
Мой поэт и полиглот,
Поверяешь длинный счет?
Чать, в какой-нибудь пустыне,
На брегу бесславных вод,
Где растительно живет
Человек, где и в помине
Нет возвышенных забот!
Или кони резвоноги
Мчат тебя с твоей судьбой,
В дождь осенний, в тьме ночной
По извилинам дороги
Нелюдимой и лесной?
Иль на отдых миговой
Входишь ты под кров убогий
И гражданственность с тобой?
Вот салфеткой иностранной
Стол накрыт. Блестят на нем
Ярким златом и сребром
Чашки. Чай благоуханной
Льется светлым янтарем,
И сидишь ты за столом,
Утомленный и туманный,
В забытьи глухонемом!
Ночь прошла. Смотри: алеет
Озарившийся восток!
Ты проснулся, путь далек!
На лице тебе уж веет
Ранний утра холодок;
Скоро скачешь ты, и в срок
На почтовый двор поспеет
Мой деятельный ездок!
О! Когда на жизнь иную
Променяешь ты, поэт,
Эту порчу юных лет,
Эту сволочь деловую
Прозаических сует?
Бога нашего тут нет!
Брось ее! Да золотую
Лиру вновь услышит свет!
Пусть ропщут поэты,
слюною плеща,
губою
презрение вызмеив.
Я,
душу не снизив,
кричу о вещах,
обязательных при социализме.
«Мне, товарищи,
этажи не в этажи —
мне
удобства подай.
Мне, товарищи,
хочется жить
не хуже,
чем жили господа.
Я вам, товарищи,
не дрозд
и не синица,
мне
и без этого
делов массу.
Я, товарищи,
хочу возноситься,
как подобает
господствующему классу.
Я, товарищи,
из нищих вышел,
мне
надоело
в грязи побираться.
Мне бы, товарищи,
жить повыше,
у самых
солнечных
протуберанцев.
Мы, товарищи,
не лошади
и не дети —
скакать
на шестой,
поклажу взвалив?!
Словом, —
во-первых,
во-вторых,
и в-третьих, —
мне
подавайте лифт.
А вместо этого лифта
мне —
прыгать —
работа трехпотая!
Черным углем
на белой стене
выведено криво:
«Лифт
НЕ
работает».
Вот так же
и многое
противно глазу. —
Примуса́, например?!
Дорогу газу!
Поработав,
желаю
помыться сразу.
Бегай —
лифт мошенник!
Словом,
давайте
материальную базу
для новых
социалистических отношений».
Пусть ропщут поэты,
слюною плеща,
губою
презрение вызмеив.
Я,
душу не снизив,
кричу о вещах,
обязательных
при социализме.
Тебе знаком ли сын богов,
Любимец муз и вдохновенья?
Узнал ли б меж земных сынов
Ты речь его, его движенья? —
Не вспыльчив он, и строгий ум
Не блещет в шумном разговоре,
Но ясный луч высоких дум
Невольно светит в ясном взоре.
Пусть вкруг него, в чаду утех,
Бунтует ветреная младость, —
Безумный крик, холодный смех
И необузданная радость:
Все чуждо, дико для него,
На все безмолвно он взирает,
Лишь что-то редко с уст его
Улыбку беглую срывает.
Его богиня — простота,
И тихий гений размышленья
Ему поставил от рожденья
Печать молчанья на уста.
Его мечты, его желанья,
Его боязни, ожиданья —
Все тайна в нем, все в нем молчит:
В душе заботливо хранит
Он неразгаданные чувства.
Когда ж внезапно что-нибудь
Взволнует огненную грудь, —
Душа, без страха, без искусства.
Готова вылиться в речах
И блещет в пламенных очах.
И снова тих он, и стыдливый
К земле он опускает взор,
Как будто б слышал он укор
За невозвратные порывы.
О, если встретишь ты его
С раздумьем на челе суровом, —
Пройди без шума близ него,
Не нарушай холодным словом
Его священных, тихих снов!
Взгляни с слезой благоговенья
И молви: это сын богов,
Питомец муз и вдохновенья!
Когда тебе твой путь твоим указан богом —
Упорно шествуй вдаль и неуклонен будь!
Пусть критик твой твердит в суде своем убогом,
Что это — ложный путь!
Пускай враги твои и нагло и упрямо
За то тебя бранят всем скопищем своим,
Что гордый твой талант, в бореньях стоя прямо,
Не кланяется им;
За то, что не подвел ты ни ума, ни чувства
Под мерку их суда и, обойдя судей,
Молился в стороне пред алтарем искусства
Святилищу идей!
Доволен своего сознанья правосудьем,
Не трогай, не казни их мелкого греха
И не карай детей бичующим орудьем
Железного стиха!
Твое железо — клад. Храни его спокойно!
Пускай они шумят! Молчи, терпи, люби!
И, мелочь обходя, с приличием, достойно
Свой клад употреби!
Металл свой проведи сквозь вечное горнило:
Сквозь пламень истины, добра и красоты —
И сделай из него в честь господу кадило,
Где б жег свой ладан ты.
И с молотом стиха над наковальней звездной
Не преставай ковать, общественный кузнец,
И скуй для доблести венец — хотя железный,
Но всех венцов венец!
Иль пусть то будет — плуг в браздах гражданской нивы,
Иль пусть то будет — ключ, ключ мысли и замок,
Иль пусть то будет — меч, да вздрогнет нечестивый
Ликующий порок!
Дороже золота и всех сокровищ Креза
Суровый сей металл, на дело данный нам,
Не трать же, о поэт, священного железа
На гвозди эпиграмм!
Есть в жизни крупные обидные явленья, —
Противу них восстань, — а детский визг замрет
Под свежей розгою общественного мненья,
Которое растет.
Отделкой золотой блистает мой кинжал;
Клинок надежный, без порока;
Булат его хранит таинственный закал —
Наследье бранного востока.
Наезднику в горах служил он много лет,
Не зная платы за услугу;
Не по одной груди провел он страшный след
И не одну прорвал кольчугу.
Забавы он делил послушнее раба,
Звенел в ответ речам обидным.
В те дни была б ему богатая резьба
Нарядом чуждым и постыдным.
Он взят за Тереком отважным казаком
На хладном трупе господина,
И долго он лежал заброшенный потом
В походной лавке армянина.
Теперь родных ножон, избитых на войне,
Лишен героя спутник бедный,
Игрушкой золотой он блещет на стене —
Увы, бесславный и безвредный!
Никто привычною, заботливой рукой
Его не чистит, не ласкает,
И надписи его, молясь перед зарей,
Никто с усердьем не читает…
В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
Внимал в немом благоговенье?
Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.
Твой стих, как божий дух, носился над толпой;
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой,
Во дни торжеств и бед народных.
Но скучен нам простой и гордый твой язык,
Нас тешат блёстки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий мир привык
Морщины прятать под румяны…
Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк?
Иль никогда, на голос мщенья
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?..
Скажи, поэзия святая,
Небес возлюбленная дщерь,
Зачем ты, в Питер залетая,
От друга прячешься теперь?
Аль ты в изгнаньи, аль в острастке?
Ко мне совсем не кажешь глаз,
А я искал тебя не раз,
Но ты не значишься в участке!..
Я, слава богу, не из бар;
Я был приятель твой хороший.
Мне говорят: я толст и стар,
Меня корят, что из-за грошей
Твой дар чудесный, как товар,
Я выставляю на базар
И тягощусь твоею ношей...
Они не знают, чудаки,
Что можно быть всю жизнь поэтом,
Не написав при всем при этом
Стихов российских ни строки.
Я с детских лет стихи писал
На лад ребяческого чувства
И стих нескладный выливал
Не в формы правил и искусства.
Затем я помню свой позор,
Когда, за школьною скамейкой,
Какой-то варвар-гувернер
За вирши дул меня линейкой;
И, признаюсь, с тех самых пор
Считаю музу я — злодейкой,
Родное детище свое
Во фронт поставить под ружье
Или сразить коварной пулей —
Ей нипочем; зато у нас
Талант чуть вспыхнул и погас,
А жалких трутней — целый улей.
Нет, нет, поэт! Ты напоказ
Не выставляй своей богини,
Ее ты прячь от светских глаз:
И для паркетной героини,
И для героя-шаркуна
Она покажется смешна, —
Не оскорбляй ее святыни!
Тебя там редко кто поймет,
Богиню примут за кухарку,
И фат, салонный идиот,
К священной жертве подойдет,
Чтоб закурить свою сигарку.
Я не скажу тебе, поэт,
Что греет грудь мою так живо,
И не открою сердца, — нет!
И поэтически, игриво
Я гармоническим стихом,
В томленьи чувств перегорая,
Не выскажу тебе о том,
Чем дышит грудь полуживая,
Чем движет мыслию во мне,
Как глас судьбины, глас пророка
И часто, часто в тишине
Огнем пылающего ока
Так и горит передо мной!
О, как мне жизнь тогда светлеет!
Мной все забыто — и покой
В прохладе чувств меня лелеет.
За этот мир я б все отдал,
За этот миг я бы не взял
И гурий неги Гаафица —
Он мне нужнее, чем денница,
Чем для рожденного птенца
Млеко родимого сосца!
Так… Не испытывай напрасно,
Поэт, волнения души
И искры счастия прекрасной
В ее начале не туши!
Она угаснет — и за нею
Мои глаза закрою я,
Но за могилою моею
Еще услышишь ты меня.
Лишь с гневом яростного мщенья
Она далеко перейдет,
А все врага найдет
В веках, грядущих поколеньях!
Западным братьям
Старья лирозвоны
умели вывести
лик войны
завидной красивости.
В поход —
на подвиг,
с оркестром и хором!
Девицы глазеют
на золото форм.
Сквозь губки в улыбке,
сквозь звезды очей —
проходят
гусары
полком усачей.
В бою погарцуй —
и тебе
за доблести
чины вручены,
эполеты
и области.
А хочешь —
умри
под ядерным градом, —
тебе
века
взмонументят награду.
Кое-кто
и сегодня
мерином сивым
подвирает,
закусив
поэтические удила́:
«Красивые,
во всем красивом,
они
несли свои тела…»
Неужели красиво?
Мерси вам
за эти самые
красивые дела!
Поэтами облагороженная
война и военщина
должна быть
поэтом
оплевана и развенчана.
Война —
это ветер
трупной вонищи.
Война —
завод
по выделке нищих.
Могила
безмерная
вглубь и вширь,
голод,
грязь,
тифы и вши.
Война —
богатым
банки денег,
а нам —
костылей
кастаньетный теньк.
Война —
приказ,
война —
манифест:
— Любите
протезами
жен и невест! —
На всей планете,
товарищи люди,
объявите:
войны не будет!
И когда понадобится
кучки
правителей и правительств
истребить
для мира
в целом свете,
пролетарий —
мира
глашатай и провидец —
не останавливайся
перед этим!
(отсылая ей за год пред тем
для нее же написанные стихи)
Когда Амур еще был вашим богом
И грации вас кликали сестрой,
Когда самой Психее красотой
Вы уступить могли, ей-ей! не в многом —
Я как поэт, как важной музы жрец,
Лишь истине и красоте служащий,
Дерзал вас петь и свежестью блестящий
Вам из цветов парнасских плел венец,
И, признаюсь, я часто в восхищеньи
Вас представлял читающих тайком
Мои стихи в безмолвном умиленьи
И жадно ждал, когда своим певцом,
Счастливого, меня вы назовете
И уголок мне в сердце отведете!
Я так мечтал! Вдруг добрый Гименей
Сменил у вас повесу Купидона,
И от харит вас приняла Юнона —
Я в радости возжег мастики ей
(Хотя не так люблю я эту даму:
Не стыдно ли ей к мужу ревновать?)
И написал притом эпиталаму.
Но вот беда! мне страшно показать
Вам прежние стихи мои, Елена!
Что, если ваш супруг, хоть он поэт
(Но у меня к женатым веры нет),
Вообразит, что я согнул колена,
Как влюбчивый пред вами Селадон!
Нет, можно ли, чтоб так ошибся он?
Мне нечего поэта опасаться!
Я вас предам потомству, хоть в мечте:
Он знает, мы привыкли поклоняться,
Как божествам, уму и красоте.
Пускай, не знаясь с Аполлоном,
Поэт, придворный философ,
Вельможе знатному с поклоном
Подносит оду в двести строф;
Но я, любезный Горчаков,
Не просыпаюсь с петухами,
И напыщенными стихами,
Набором громозвучных слов,
Я петь пустого не умею
Высоко, тонко и хитро
И в лиру превращать не смею
Мое гусиное перо!
Нет, нет, любезный князь, не оду
Тебе намерен посвятить;
Что прибыли соваться в воду,
Сначала не спросившись броду,
И вслед Державину парить?
Пишу своим я складом ныне
Кой-как стихи на именины.
Что должен я, скажи, в сей час
Желать от чиста сердца другу?
Глубоку ль старость, милый князь,
Детей, любезную супругу,
Или богатства, громких дней,
Крестов, алмазных звезд, честей?
Не пожелать ли, чтобы славой
Ты увлечен был в путь кровавый,
Чтоб в лаврах и венцах сиял,
Чтоб в битвах гром из рук метал
И чтоб победа за тобою,
Как древле Невскому герою
Всегда, везде летела вслед?
Не сладострастия поэт
Такою песенкой поздравит,
Он лучше муз навек оставит!
Дай бог любви, чтоб ты свой век
Питомцем нежным Эпикура
Провел меж Вакха и Амура!
А там — когда стигийский брег
Мелькнет в туманном отдаленье,
Дай бог, чтоб в страстном упоенье
Ты с томной сладостью в очах,
Из рук младого Купидона
Вступая в мрачный чёлн Харона,
Уснул.,. Ершовой на грудях!
Ты прав, Монтгомери, рук людских
Созданье — Летой поглотится;
Но есть избранники, о них
Навеки память сохранится.
Пусть неизвестно, где рожден
Герой-боец, но нашим взорам
Его дела из тьмы времен
Сияют ярким метеором.
Пусть время все следы сотрет
Его утех, его страданья,
Все ж имя славное живет
И не утратит обаянья.
Борца, поэта бренный прах
Взят будет общею могилой,
Но слава их в людских сердцах
Воскреснет с творческою силой.
Взор, полный жизни, перейдет
В застывший взор оцепененья,
Краса и мужество умрет
И сгинет в пропасти забвенья.
Лишь взор поэта будет лить
Нам вечный свет любви, сияя;
В стихах Петрарки будет жить
Лауры тень, не умирая.
Свершает время свой полет,
Сметая царства чередою,
Но лавр поэта все цветет
Неувядающей красою.
Да, всех сразит лихой недуг,
Всех ждет покой оцепененья,
И стар, и млад, и враг, и друг —
Все будут, все — добычей тленья.
Всего дни жизни сочтены,
Падут и камни вековые,
От гордых храмов старины
Стоят развалины немые.
Но если есть всему черед,
Но если мрамор здесь не вечен, —
Бессмертия заслужит тот,
Кто искрой божеской отмечен.
Не говори ж, что жребий всех —
Волной поглотится суровой;
То участь многих, но не тех,
Кто смерти разорвал оковы.
Так жили поэты.
А. БлокОхотник, поэт, рыбовод… А дым растекался по крышам,
И гнилью гусиных болот
С тобою мы сызнова дышим.Ночного привала уют
И песня тебе не на диво…
В одесской пивной подают
С горохом багровое пиво, И пена кипит на губе,
И между своими делами
В пивную приходят к тебе
И Тиль Уленшпигель и Ламме.В подвале сыром и глухом,
Где слушают скрипку дрянную,
Один закричал петухом,
Другой заказал отбивную, А третий — большой и седой —
Сказал:
— Погодите с едой,
Не мясом единственным сыты
Мы с вами, друзья одесситы,
На вас напоследок взгляну.
Я завтра иду на войну
С бандитами, с батькой Махною… Я, может, уже не спою
Ах, Черному, злому, ах, морю
Веселую песню мою…
Один огорчился простак
И вытер ненужные слезы…
Другой улыбнулся:
— Коль так,
Багрицкий, да здравствуют гёзы! —
А третий, ремнями звеня,
Уходит, седея, как соболь,
И на ночь копыто коняОн щепочкой чистит особой.
Ложись на тачанку.
И вся
Четверка коней вороная, Тачанку по ветру неся,
Копытами пыль подминая,
Несет партизана во тьму,
Храпя и вздымая сердито, И чудится ночью ему
Расстрел Опанаса-бандита…
Охотник, поэт, рыбовод…
А дым растекался по крышам,
И гнилью гусиных болот
С тобою мы сызнова дышим.И молодость — горькой и злой
Кидается, бьется по жилам,
По Черному морю и в бой —
Чем радовался и жил он.Ты песни такой не отдашь,
Товарищ прекрасной породы.
Приходят к нему на этаж
Механики и рыбоводы, Поэты идут гуртом
К большому, седому, как замять,
Садятся кругом — потом
Приходят стихи на память.Хозяин сидит у стены,
Вдыхая дымок от астмы,
Как некогда дым войны,
Тяжелый, густой, опасный, Аквариумы во мглу
Текут зеленым окружьем,
Двустволки стоят в углу —
Центрального боя ружья.Серебряная ножна
Кавалерийской сабли,
И тут же начнет меж нас
Его подмосковный зяблик.И осени дальней цвесть,
И рыбам плескаться дружно,
И всё в этой комнате есть,
Что только поэтам нужно.Охотник, поэт, рыбовод,
Венками себя украся,
В гробу по Москве плывет,
Как по морю на баркасе.И зяблик летит у плеча
За мертвым поэтом в погоне,
И сзади идут фырча
Кавалерийские кони.И Ламме — толстяк и простак —
Стирает последние слезы,
Свистит Уленшпигель: коль так,
Багрицкий, да здравствуют гёзы.
И снова, не помнящий зла,
Рассвет поднимается ярок,
У моего стола
Двустволка — его подарок.Разрезали воду ужи
Озер полноводных и синих.И я приготовил пыжи
И мелкую дробь — бекасинник, —
Вставай же скорее,
Вставай
И руку на жизнь подавай.
Когда на играх Олимпийских,
На стогнах греческих недавних городов,
Он пел, питомец муз, он пел среди валов
Народа, жадного восторгов мусикийских, —
В нем вера полная в сочувствие жила.
Свободным и широким метром,
Как жатва, зыблемая ветром,
Его гармония текла.
Толпа вниманием окована была,
Пока, могучим сотрясеньем
Вдруг побежденная, плескала без конца
И струны звучные певца
Дарила новым вдохновеньем.
Когда на греческий амвон,
Когда на римскую трибуну
Оратор восходил, и славословил он
Или оплакивал народную фортуну,
И устремлялися все взоры на него,
И силой слова своего
Вития властвовал народным произволом, —
Он знал, кто он; он ведать мог,
Какой могучий правит бог
Его торжественным глаголом.
Но нашей мысли торжищ нет,
Но нашей мысли нет форума!..
Меж нас не ведает поэт,
Высок полет его иль нет,
Велика ль творческая дума.
Сам судия и подсудимый,
Скажи: твой беспокойный жар —
Смешной недуг иль высший дар?
Реши вопрос неразрешимый!
Среди безжизненного сна,
Средь гробового хлада света,
Своею ласкою поэта
Ты, рифма! радуешь одна.
Подобно голубю ковчега,
Одна ему, с родного брега,
Живую ветвь приносишь ты;
Одна с божественным порывом
Миришь его твоим отзывом
И признаешь его мечты!
Благодарю вас; вы мне дали
Надежды лучшие мои,
Пустые радости любви
Любви прелестные печали; Всегда я помнил вас, один среди друзей,
Мечты о вас мне чаровали
Часы бессонницы моей,
Часы трудов и сатурналий,
И редко ль рабствовала вам
Моя богиня молодая,
Все, что не вы, позабывая
И сладко радуясь цепям?
Но гордость пламенного нрава
Ее достойное взяла:
Опять меня зовет пленительная слава
На вдохновенные дела;
Опять мне душу оживила
К добру, к высокому любовь,
И поэтическая сила
Во мне владычествует вновь.*Увижу родину моих стихотворений,
Увижу Дерпт, там крылья развернет,
Покинет мир сует мой своевольный гений,
И будет смел его полет.*«Поэт свободен, что награда
Его торжественных трудов?
Не милость царственного взгляда,
Не восхищение рабов!
Служа не созданному богу
Он даст ли нашим божествам
Назначит мету и дорогу
Своей душе, своим стихам?»*Я виноват, прошу прощенья!
Быть может, некогда мой глас
Будил холодные сомненья
И мысли скучные для вас.*Я сердца вашего не знаю,
Но я надеюсь — так и быть —
Вы мне изволите простить
Мечты, летавшие к языческому раю.
Я притворялся, я желал
Любви кипучей, невозможной,
Ее певал неосторожно,
А сам ее не понимал.Теперь горжусь моим признаньем,
Теперь возвышен мой обет:
Не занимать души бесславным упованьем.
Не забывать, что я поэт!
Дон Массиа из Кастильи,
По прозванию: влюбленный,
В Архоньинской башне плакал
О подруге незабвенной.
За богатого вельможу
Она выдана недавно,
А певец за верность к милой
Заключен в тюрьму бесславно.
За решеткой там певал он,
Так что лутники внимали,
Так что листья под окошком,
Внемля песням, трепетали.
Трубадуры ли ей пели,
Или ветры доносили,
Только все поэта песни
До прекрасной доходили.
Но за нею строгим оком
Наблюдал супруг суровый.
«Долго ль будешь ты мне страшен,
И закованный в оковы!»
Вот, надев свои доспехи,
На коня супруг садится,
Скачет в дальную Гренаду,
К Архоньинской башне мчится.
В это время за решеткой
Трубадур Массиа юный
Пел любовь свою так сладко,
Ударял так звонко в струны.
И, с седла привставши, пику
В грудь Массии изверг кинул;
С песнью сладостной, как лебедь,
Мир земной поэт покинул.
И, победой восхищенный,
Едет в замок муж ревнивый,
Горе, изверг! Нет поэта,
Но его все песни живы.
По Испании те песни
Всюду носятся, летают:
Всем пленяют слух, убийцу ж,
Словно гарпии, терзают.
Часто он в разгульном пире,
Слыша песни, вдруг бледнеет;
Часто в полночь пробужденный
Звуком их дохнуть не смеет.
Всюду в городе, в долинах,
Слышат звуки роковые
И, как духи, слух терзают
Песни сладкие Массии.
Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе.
Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой
И к благосклонному порогу
Понес тяжелый посох мой,
И возвратился б, оживленный
Картиной беззаботных дней,
Беседой вольно-вдохновенной
И звучной лирою твоей.
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю где проснусь. —
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
Услышь, поэт, мое призванье,
Моих надежд не обмани.
В деревне, где Петра питомец,
Царей, цариц любимый раб
И их забытый однодомец,
Скрывался прадед мой арап,
Где, позабыв Елисаветы
И двор, и пышные обеты,
Под сенью липовых аллей
Он думал в охлажденны леты
О дальней Африке своей, —
Я жду тебя. Тебя со мною
Обнимет в сельском шалаше
Мой брат по крови, по душе,
Шалун, замеченный тобою;
И муз возвышенный пророк,
Наш Дельвиг все для нас оставит.
И наша троица прославит
Изгнанья темный уголок.
Надзор обманем караульный,
Восхвалим вольности дары
И нашей юности разгульной
Пробудим шумные пиры,
Вниманье дружное преклоним
Ко звону рюмок и стихов,
И скуку зимних вечеров
Вином и песнями прогоним.
Скончался скромный человек
Без имени и отчества,
Клиент прилежнейший аптек
И рыцарь стихотворчества.Он от своих булыжных строк
Желал добиться легкости.
Была бы смерть задаче впрок —
И он бы тут же лег костьми.Хоть для камней имел Сизиф
Здоровье не железное.
Он все ж мечтал сложить из них
Большое и полезное.Он шел на бой, он шел на риск,
Он — с животом надорванным
Не предъявлял народу иск,
Что нe отмечен орденом.Он свято веровал в добро
И вряд ли бредил славою,
Когда пудовое перо
Водил рукою слабою.Он все редакции в Москве
Стихами отоваривал,
Он приносил стихи в мешке
И с грохотом вываливал.Валялись рифмы по столам,
Но с примесью гарнирною —
С гранитной пылью пополам
И с крошкою гранитною.В тот день, когда его мослы
Отправили на кладбище,
Все редколлегии Москвы
Ходили, лбы разгладивши.Но труд — хоть был он и не впрок!
Видать, нуждался в отзвуке, —
И пять его легчайших строк
Витать остались в воздухе… Поэт был нищ и безымян
И жил, как пес на паперти,
Но пять пылинок, пять семян
Оставил в нашей памяти.Пусть вентилятор месит пыль,
Пусть трет ее о лопасти —
Была мечта, а стала быль:
Поэт добился легкости! Истерты в прах сто тысяч тонн
Отменного булыжника.
Но век услышал слабый стон
Бесславного подвижника.Почил великий аноним,
Трудившийся до одури…
…Снимите шляпы перед ним,
Талантливые лодыри!!!..
Есть много всяких мук — и много я их знаю;
Но изо всех из них одну я почитаю
Всех горшею: она является тогда
К тебе, как жаждою заветного труда
Ты полон и готов свою мечту иль думу
Осуществить; к тебе, без крику и без шуму
Та мука входит в дверь — и вот с тобой рядком
Она сидит! Таков был у меня, в моем
Унылом странствии в чужбине, собеседник,
Поэт несноснейший, поэт и надоедник
Неутомимейший! Бывало, ни Борей
Суровый, и ни Феб, огнем своих лучей
Мертвящий всякий злак, ни град, как он ни крупен,
Ни снег и дождь — ничто неймет его: доступен
И люб всегда ему смиренный мой приют.
Он все препобедит: и вот он тут как тут,
Со мной сидит и мне радушно поверяет
Свои мечты — и мне стихи провозглашает,
Свои стихи, меня вгоняя в жар и в страх:
Он кучу их принес в карманах, и в руках,
И в шляпе. Это все плоды его сомнений,
Да разобманутых надежд и впечатлений,
Летучей младости таинственный запас!
А сам он неуклюж, и рыж, и долговяз,
И немец, и тяжел, как оный камень дикой,
Его же лишь Тидид, муж крепости великой
Поднять и потрясти, и устремить возмог
В свирепого врага… таков-то был жесток
Томитель мой! И спас меня от этой муки
Лишь седовласый врач, герой своей науки,
Венчанный славою, восстановитель мой —
И тут он спас меня, гонимого судьбой.
В ребяческие дни любил я край родной,
Как векша — сумрак бора,
Как цапля — ил береговой,
Как ворон — кучу сора.
В дни юности любил я родину, как сын —
Родную мать, поэт — природу,
Жених — невесту, гражданин —
Права или свободу.
Но буду ль я по гроб мечтательно любить
Родной мой край?— не знаю.
Мать может сына оскорбить,
Невеста может изменить,
Народ свободу погубить,
Все может быть…
Но — нет,— не дай мне Бог простыть,—
Простыть к родному краю!
В ребяческие дни любил я край родной,
Как векша — сумрак бора,
Как цапля — ил береговой,
Как ворон — кучу сора.
В дни юности любил я родину, как сын —
Родную мать, поэт — природу,
Жених — невесту, гражданин —
Права или свободу.
Но буду ль я по гроб мечтательно любить
Родной мой край?— не знаю.
Мать может сына оскорбить,
Невеста может изменить,
Народ свободу погубить,
Все может быть…
Но — нет,— не дай мне Бог простыть,—
Простыть к родному краю!
То ли дело, как бывало
В Дерпте шумно, разудало
Отправлял я в этот день!
Русских, нас там было много,
Жили мы тогда не строго,
Собрались мы в сад под тень,
На лугу кружком, сидели:
Уж мы пили, уж мы пели!
В удовольствии хмельном
Сам стихи мои читал я,
И читанье запивал я
Сокрушительным питьем;
И друзья меня ласкали:
Мне они рукоплескали,
И за здравие мое
Чаши чокалися звонко,
Чаши, налитые жженкой:
Бесподобное житье! Где ж я ныне? Как жестоко,
Как внезапно, одиноко,
От моих счастливых дней
Унесен я в страны дальны,
Путешественник печальный,
Не великий Одиссей!
Рейн увижу! Старец славный,
Он — Дунаю брат державный,
Он студентам доброхот:
На своих конях нерьяных,
На своих волнах стеклянных,
Он меня перевезет
В сад веселый и богатый,
На холмы и горны скаты
Виноградников своих:
Там остатки величавы
Веры, мужества и славы
Воевателей былых;
Там в тиши, в виду их дерзких
Стен и башен кавалерских,
Племя смирное цветет,
И поэт из стран далеких,
С вод глубоких и широких,
С вод великих, с волжских вод,
Я тебе, многовенчанный
Старец-Рейн, венок нежданный
Из стихов моих совью!
И для гостя дорогого,
Из ведра заповедного,
Рюмку синюю твою
Вековым вином нальешь ты
И поэту поднесешь ты:
Помню я: в твоем вине
Много жизни, много силы;
Но увы мне, старец милый,
Пить его уже не мне!
(Читано на литературном вечере в память С. Я. Надсона)
Поэты на Руси не любят долго жить:
Они проносятся мгновенным метеором,
Они торопятся свой факел потушить,
Подавленные тьмой, и рабством, и позором.
Их участь — умирать в отчаянья немом;
Им гибнуть суждено, едва они блеснули,
От злобной клеветы, изменнической пули
Или в изгнании глухом.
И вот еще один, — его до боли жалко:
Он страстно жить хотел и умер в двадцать лет.
Как ранняя звезда, как нежная фиалка,
Угас наш мученик-поэт!
Свободы он молил, живой в гробу метался,
И все мы видели — как будто тень легла
На мрамор бледного, прекрасного чела;
В нем медленный недуг горел и разгорался,
И смерть он призывал — и смерть к нему пришла.
Кто виноват? К чему обманывать друг друга!
Мы, виноваты — мы. Зачем не сберегли
Певца для родины, когда еще могли
Спасти его от страшного недуга?
Мы все, на торжество пришедшие сюда,
Чтобы почтить талант обычною слезою, —
В те дни, когда он гас, измученный борьбою,
И жаждал знания, свободы и труда,
И нас на помощь звал с безумною тоскою, —
Друзья, поклонники, где были мы тогда?..
Бесцельный шум газет и славы голос вещий —
Теперь, когда он мертв, — и поздний лавр певца,
И жалкие цветы могильного венца —
Как это всё полно иронии зловещей!..
Поймите же, друзья, он не услышит нас:
В гробу, в немом гробу он спит теперь глубоко,
И между тем как здесь всё нежит слух и глаз,
И льется музыка, и блещет яркий газ, —
На тихом кладбище он дремлет одиноко
В глухой, полночный час…
Уста его навек сомкнулись без ответа…
Страдальческая тень погибшего поэта,
Прости, прости!..
Уж день на исходе, и тихо
На землю спускается мгла;
Как долу спускаются перья
В полете могучем орла.
Я вижу—огни по деревне
Мерцают, сквозь дождик блестя,
И чувству невольному грусти
Не в силах противиться я.
То чувство тоски и томленья,
И горю оно не сродни;
На скорбь оно так лишь похоже,
Как мгла, на дождливые дни.
Прочти же сердечную думу,
Смиреннаго скальда завет,
Чтоб в сердце тоскливыя мысли,
Томленье разсеял поэт.
Оставь только бардов старинных,
Великих тех, чудных певцов,
Которых шаги раздаются
Сквозь ряд отдаленных веков.
Могучая мысль их подобна
Призывному клику на бой,
Гласит о борьбе она вечной;
Но жажду найти я покой.
Певца избери ты скромнее,
Чьи песни лились из души,
Как дождик из тучки весенней,
Иль скрытыя слезы в тиши;
Того, кто в труде неустанном,
Во время безсонных ночей,
Лелеял небесные звуки
В душе вдохновенной своей.
И песни подобныя властны
Душевный покой ниспослать,
Способны оне, как молитва,
Нас миром святым осенять.
Из книги любимой прочти мне
Поэта простаго мечту;
Словам его звучный твой голос
Двойную придаст красоту.
Ночь будет полна вся мелодий,
И скорбныя думы мои
Исчезнут—подобно арабам,
Сложившим палатки свои.
В. Сементовская.
Люблю тебя сейчас
Не тайно — напоказ.
Не «после» и не «до» в лучах твоих сгораю.
Навзрыд или смеясь,
Но я люблю сейчас,
А в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю.
В прошедшем «я любил» —
Печальнее могил, —
Все нежное во мне бескрылит и стреножит,
Хотя поэт поэтов говорил:
«Я вас любил, любовь еще, быть может…»
Так говорят о брошенном, отцветшем —
И в этом жалость есть и снисходительность,
Как к свергнутому с трона королю.
Есть в этом сожаленье об ушедшем
Стремленьи, где утеряна стремительность,
И как бы недоверье к «я люблю».
Люблю тебя теперь
Без мер и без потерь,
Мой век стоит сейчас —
Я вен не перережу!
Во время, в продолжение, теперь
Я прошлым не дышу и будущим не брежу.
Приду и вброд, и вплавь
К тебе — хоть обезглавь! —
С цепями на ногах и с гирями по пуду.
Ты только по ошибке не заставь,
Чтоб после «я люблю» добавил я, что «буду».
Есть горечь в этом «буду», как ни странно,
Подделанная подпись, червоточина
И лаз для отступленья, про запас,
Бесцветный яд на самом дне стакана.
И словно настоящему пощечина —
Сомненье в том, что «я люблю» — сейчас.
Смотрю французский сон
С обилием времен,
Где в будущем — не так, и в прошлом — по-другому.
К позорному столбу я пригвожден,
К барьеру вызван я языковому.
Ах, разность в языках!
Не положенье — крах.
Но выход мы вдвоем поищем и обрящем.
Люблю тебя и в сложных временах —
И в будущем, и в прошлом настоящем!..
Он умер, говорят. Для чуждых, малодушных,
Лишь голосу молвы подвластных и послушных,
Чье имя — легион, он не жил никогда,
И их толпа была ему чужда.
И здесь, близ домика великого поэта,
Где веет памятью, священною для всех,
Звучат их голоса, их неуместный смех,
На то, что здесь живет — в их сердце нет ответа;
Что арфа чудная бездушным и глухим?
И дети бегают в тени его платана,
Но из гуляющих никто не скажет им,
Чем был он, и чего народ лишился с ним,
Никто не назовет поэзии титана.
И тут на дереве мы видели с тоской
Слова начертаны кощунственной рукой,
Бесстыдные слова… И сердце сжалось болью!
А море, как в былом, шумело там внизу
И радовалось все весеннему приволью,
И плющ вокруг окна обвил свою лозу,
А море искрилось от края и до края,
На солнце пеною серебряной играя.
Казалось, что во всем поэта дух разлит,
Что он у берега в волне шумящей плещет,
В полуденных лучах сверкает и трепещет,
И что-то светлое, могучее сулит.
[· · · · · ·]товарищ Чичерин* и тралеры отдает* и прочее.
Но поэту
незачем дипломатический такт.
Я б
Керзону
ответил так:
— Вы спрашиваете:
«Тралеры брали ли?»
Брали тралеры.
Почему?
Мурман бедный.
Нужны ему
дюже.
Тралер
до того вещь нужная,
что пришлите
хоть сто дюжин,
все отберем
дюжину за дюжиною.
Тралером
удобно
рыбу удить.
А у вас,
Керзон,
тралерами хоть пруд пруди.
Спрашиваете:
«Правда ли
подготовителей восстаний
поддерживали
в Афганистане?»
Керзон!
До чего вы наивны,
о боже!
И в Персии
тоже.
Известно,
каждой стране
в помощи революционерам
отказа нет.
Спрашиваете:
«Правда ли,
что белых
принимают в Чека,
а красных
в посольстве?»
Принимаем —
и еще как!
Русские
неподражаемы в хлебосольстве.
Дверь открыта
и для врага
и для друга.
Каждому
помещение по заслугам.
Спрашиваете:
«Неужели
революционерам
суммы идут из III Интернационала?»
Идут.
Но [· · · · · ·][· · · · · ·]ало.
Спрашиваете:
«А воевать хотите?»
Господин Ке́рзон,
бросьте
этот звон
железом.
Ступайте в отставку!
Чего керзоните?!
Наденьте галоши,
возьмите зонтик.
И, по стопам Ллойд-Джорджиным*, гуляйте на даче,
занимайтесь мороженым.
А то
жара
действует на мозговые способности.
На слабые
в особенности.
Г-н Керзон,
стихотворение это
не считайте
неудовлетворительным ответом.
С поэта
взятки
гладки.
1923 г.
Меж тем как мы вразброд стезею жизни шли,
На знамя, средь толпы, наткнулся я ногою.
Я подобрал его, лежавшее в пыли,
И с той поры несу, возвысив над толпою.
Девиз на знамени: «Дух доблести храни».
Так, воин рядовой за честь на бранном поле,
Я, счастлив и смущен, явился в наши дни
Знаменоносцем поневоле.Но подвиг не свершен, мне выпавший в удел, -
Разбредшуюся рать сплотить бы воедино…
Названье мне дано поэта-гражданина
За то, что я один про доблесть песни пел;
Что был глашатаем забытых, старых истин
И силен был лишь тем, хотя и стар и слаб,
Что в людях рабский дух мне сильно ненавистен
И сам я с юности не раб.Последние мои уже уходят силы,
Я делал то, что мог; я больше не могу.
Я остаюсь еще пред родиной в долгу,
Но да простит она мне на краю могилы.
Я жду, чтобы теперь меня сменил поэт,
В котором доблести горело б ярче пламя,
И принял от меня не знавшее побед,
Но незапятнанное знамя.О, как живуча в нас и как сильна та ложь,
Что дух достоинства есть будто дух крамольный!
Она — наш древний грех и вольный и невольный;
Она — народный грех от черни до вельмож.
Там правды нет, где есть привычка рабской лести;
Там искалечен ум, душа развращена…
Приди; я жду тебя, певец гражданской чести!
Ты нужен в наши времена.
Так элегическую лиру
Ты променял, наш моралист,
На благочинную сатиру?
Хвалю поэта — дельно миру!
Ему полезен розги свист. —
Мне жалок очень твой Арист:
С каким усердьем он молился
И как несчастливо играл!
Вот молодежь: погорячился,
Продулся весь и так пропал!
Дамон твой человек ужасный.
Забудь его опасный дом,
Где, впрочем, сознаюся в том,
Мой друг, ты вел себя прекрасно:
Ты никому там не мешал,
Ариста нежно утешал,
Давал полезные советы
И ни рубля не проиграл.
Люблю: вот каковы поэты!
А то, уча безумный свет,
Порой грешит и проповедник.
Послушай, Персиев наследник,
Рассказ мой:
Некто, мой сосед,
В томленьях благородной жажды,
Хлебнув кастальских вод бокал,
На игроков, как ты, однажды
Сатиру злую написал
И другу с жаром прочитал.
Ему в ответ его приятель
Взял карты, молча стасовал,
Дал снять, и нравственный писатель
Всю ночь, увы! понтировал.
Тебе знаком ли сей проказник?
Но встреча с ним была б мне праздник:
Я с ним готов всю ночь не спать
И до полдневного сиянья
Читать моральные посланья
И проигрыш его писать.
Пароход летит стрелою,
Грозно мелет волны в прах
И, дымя своей трубою,
Режет след в седых волнах.Пена клубом. Пар клокочет.
Брызги перлами летят.
У руля матрос хлопочет.
Мачты в воздухе торчат.Вот находит туча с юга,
Все чернее и черней…
Хоть страшна на суше вьюга,
Но в морях еще страшней! Гром гремит, и молньи блещут…
Мачты гнутся, слышен треск…
Волны сильно в судно хлещут…
Крики, шум, и вопль, и плеск! На носу один стою я*,
И стою я, как утес.
Морю песни в честь пою я,
И пою я не без слез.Море с ревом ломит судно.
Волны пенятся кругом.
Но и судну плыть нетрудно
С Архимедовым винтом.Вот оно уж близко к цели.
Вижу, — дух мой объял страх —
Ближний след наш еле-еле,
Еле видится в волнах… А о дальнем и помину,
И помину даже нет;
Только водную равнину,
Только бури вижу след!.. Так подчас и в нашем мире:
Жил, писал поэт иной,
Звучный стих ковал на лире
И — исчез в волне мирской!.. Я мечтал. Но смолкла буря;
В бухте стал наш пароход,
Мрачно голову понуря,
Зря на суетный народ: «Так, — подумал я, — на свете
Меркнет светлый славы путь;
Ах, ужель я тоже в Лете
Утону когда-нибудь?!»
____________
* — Здесь, конечно, разумеется нос парохода, а не поэта; читатель сам мог бы догадаться об этом. Примечание К. Пруткова.
Вступает — на диво и смех Сиракузам —
Тиран Дионисий в служители музам:
Он лиру хватает, он пишет стихи;
Но музы не любят тиранов холодных, —
Творит он лишь груды рапсодий негодных,
Исполненных вялой, сухой чепухи. Читает. В собранье все внемлют с боязнью.
Зевать запретил он под смертною казнью,
Лишь плакать дозволил, а те наконец
Зевоту с таким напряженьем глотают,
Что крупные слезы из глаз выступают,
И, видя те слезы, доволен певец. Вот, думает, тронул! — Окончилось чтенье.
Кругом восклицанья, хвалы, одобренье:
‘Прекрасно! ’ — И новый служитель камен,
Чтоб выслушать суд знатока просвещенный,
Зовет — и приходит к нему вдохновенный
Творец дифирамбов, поэт — Филоксен. ‘Я снова взлетел на парнасские выси
И создал поэму, — сказал Дионисий. —
Прослушай — и мненья не скрой своего! ’
И вот — он читает. Тот выслушал строго:
‘Что? много ль красот и достоинств? ’ —
‘Не много’.
— ‘А! Ты недоволен. В темницу его! ’
Сказал. Отвели Филоксена в темницу,
От взоров поэта сокрыли денницу,
И долго томился несчастный. Но вот
Свободу ему возвращают и снова
Зовут к Дионисию. ‘Слушай! Готова
Другая поэма, — тут бездна красот’. И новой поэмы, достоинством бедной,
Он слушает чтенье, измученный, бледный,
Мутятся глаза его, хочется спать.
Тот кончил. ‘Ну что? Хорошо ли? ’ — Ни слова
Ему Филоксен, — отвернулся сурово
И крикнул: ‘Эй! Стража! В темницу опять! ’