Послушай, муз невинных
Лукавый духовник:
Жилец полей пустынных,
Поэтов грешный лик
Умножил я собою,
И я главой поник
Пред милою мечтою;
Мой дядюшка-поэт
На то мне дал совет
И с музами сосватал.
Сначала я шалил,
Шутя стихи кроил,
А там их напечатал,
И вот теперь я брат
Бестолкову пустому,
Тому, сему, другому,
Да я ж и виноват!
Спасибо за посланье —
Но что мне пользы в том?
На грешника потом
Ведь станут в посмеянье
Указывать перстом!
Изменник! с Аполлоном
Ты, видно, заодно;
А мне прослыть Прадоном
Отныне суждено.
Везде беды застану!
Увы мне, метроману,
Куда сокроюсь я?
Предатели-друзья
Невинное творенье
Украдкой в город шлют
И плод уединенья
Тисненью предают, —
Бумагу убивают!
Поэта окружают
С улыбкой остряки.
«Ах, сударь! мне сказали,
Вы пишите стишки;
Увидеть их нельзя ли?
Вы в них изображали,
Конечно, ручейки,
Конечно, василечек,
Иль тихий ветерочек,
И рощи, и цветки…»
О Дельвиг! начертали
Мне музы мой удел;
Но ты ль мои печали
Умножить захотел?
В объятиях Морфея
Беспечный дух лелея,
Еще хоть год один
Позволь мне полениться
И негой насладиться, —
Я, право, неги сын!
А там, хоть нет охоты,
Но придут уж заботы
Со всех ко мне сторон:
И буду принужден
С журналами сражаться,
С газетой торговаться,
С Графовым восхищаться…
Помилуй, Аполлон!
Я нынешней ночью
Не спал до рассвета,
Я слышал — проснулись
Военные ветры.
Я слышал — с рассветом
Девятая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
За тонкой стеною
Соседи храпели,
Они не слыхали,
Как ветры скрипели.
Рассвет подымался,
Тяжелый и серый,
Стояли усталые
Милиционеры,
Пятнистые кошки
По каменным зданьям
К хвостатым любовникам
Шли на свиданье.
Над улицей тихой,
Большой и безлюдной,
Вздымался рассвет
Государственных будней.
И, радуясь мирной
Такой обстановке,
На теплых постелях
Проснулись торговки.
Но крепче и крепче
Упрямая рота
Стучала, стучала,
Стучала в ворота.
Я рад, что, как рота,
Не спал в эту ночь,
Я рад, что хоть песней
Могу ей помочь.
Крепчает обида, молчит,
И внезапно
Походные трубы
Затрубят на Запад.
Крепчает обида.
Товарищ, пора бы,
Чтоб песня взлетела
От штаба до штаба!
Советские пули
Дождутся полета…
Товарищ начальник,
Откройте ворота!
Туда, где бригада
Поставит пикеты, -
Пустите поэта!
И песню поэта!
Знакомые тучи!
Как вы живете?
Кому вы намерены
Нынче грозить?
Сегодня на мой
Пиджачок из шевиота
Упали две капли
Военной грозы.
Дни умчались… много сгибло!
Тяжелее с каждым днем;
Горе буйную зашибло
И тоска на ретивом. Извели певца невзгоды,
Извели и песен дар;
Эх, когда бы прежни годы,
Да разгул, да юный жар, — Оживлен приязнью братской,
Может быть, умел бы я
Песнью с удалью казацкой
Поприветствовать тебя. Много знал я звуков дивных,
Бойких, звонких, разливных,
Молодецки — заунывных,
Богатырски — удалых. Я из них сковал бы слово
Пуще грому и огня —
Про наездника лихова,
Да про бурного коня, Да про Днепр, что сыплет воды
Вал за валом вперевал,
Да про светлый сад природы,
Где недавно ты гулял, Где кругом зернистым хлебом
Раззолочены поля,
Где пирует с ясным небом
Обрученная земля, Где сильнее солнце греет,
Где Маруся иногда
В час условный пышно рдеет
Краской неги и стыда. Этот край, твой край родимый,
На тебе венец двойной:
Ты — и сын его любимый
И певец его родной. И теперь, когда судьбою
Суждено мне петь тайком,
Мне ль бурлить перед тобою,
Пред залетным казаком?
О, счастье — одному, когда ложится мгла,
При лампе одному работать до рассвета;
В тетрадь — давая жизнь видениям поэта —
Вносить порою стих звенящий, как стрела.
О, счастье — быть с самим собой наедине,
Когда смолкает шум с дневною суетою,
И лишь луна скользит в прозрачной белизне
Над кровлей сонною, под маской золотою.
О, счастие — светить, когда повсюду мрак:
Лампада яркая в безмолвии соборов,
В ненастье полночи сияющий маяк,
Когда шумит прибой, невидимый для взоров.
О, счастье дивное мечтателя — поэта,
Пустынножителя — сливаться с тишиной,
И в сердце у себя хранить источник света,
Не угасающий в глубокой тьме ночной.
О, счастье — одному нести привычный труд,
В тиши слагать стихи певучие, как лира,
И говорить себе: — когда умру для мира,
Создания мои, быть может, не умрут! —
Больной, покинутый поэт
Напомнить о себе дерзает.
Шесть дней, похожих на шесть лет,
Болезнь упрямая мешает
За царским быть ему столом.
Он лакомка, как все поэты;
Но Эскулаповым жрецом
Запрещены ему конфекты;
Зато позволены плоды.
Увы! с прошедшей середы
В глаза он не видал клубники
И только запах земляники
Дразнил его унылый нос.
А апельсин? а абрикос?
Он их теперь и не узнает!
Итак, смиренно умоляет
Из душной гошпитали он
Варвару Павловну, княжон,
Графинь, здоровья им желая,
Вздохнуть об участи его,
Да и прислать того-сего
Из царского земного рая:
Десяток вишен в башмаке,
Клубники в носовом платке,
Малины в лайковой перчатке
И просто на тарелке слив.
Такую милость получив,
Укажет двери лихорадке
И мигом вылечится он.
Пускай искусен наш Крейтон —
Хвала и честь его латыни! —
Его достойно славит свет,
Но для поэта факультет
Теперь — две милые графини;
Две добродушные княжны,
Варвара Павловна. Властны
Они одной своей подачкой,
Назло рецептам, победить
Простуду с желчною горячкой
И даже мертвых воскресить!..
Плоды воспетого мной сада,
Благословенные плоды:
Они души моей отрада,
Как славы светлая награда,
Как вдохновенные труды.
Прекрасных ряд воспоминаний
Они возобновляют мне —
И волны прежних упований
Встают в сердечной глубине!
Скучаю здесь: моя Камена
Оковы умственного плена
Еще носить осуждена;
Мне жизнь горька и холодна,
Как вялый стих, как Мельпомена
Ростовцева иль Княжнина;
С утра до вечера я занят
Мирским и тягостным трудом.
И бог поэтов не помянет
Его во царствии своем.
И долго сонному забвенью
Мой не потухнет фимиам;
Но я покорен провиденыо
И жду чего?.. Не знаю сам…
Я утешаюсь горделиво
Мечтой, что в вашей стороне
Самостоятельное живо
Воспоминанье обо мне.
И благодарен вам душою
За ваш подарок и в ответ,
Из края скуки и сует,
Вы, благосклонною рукою,
Мои убогие дары
Примите: пару книжек модных
Произведений ежегодных
Словоохотной немчуры.
Мои ж стихи да будут знаком,
Что скоро и легко для вас
Мой пробуждается Парнас
И что поэт Языков лаком
Везде, всегда воспоминать
Свой рай и вашу благодать.
Да разве это жизнь — в квартете взоров гневных,
В улыбках, дергаемых болью и тоской,
И в столкновениях, и в стычках ежедневных
Из-за искусства, угнетенного тобой?
Да разве это жизнь — в болоте дрязг житейских,
В заботах мелочных о платье и куске,
В интригах, в сплетнях, в сальностях лакейских
С физиологией гнусней, чем в кабаке?
Да разве это жизнь, достойная поэта,
Избранника сердец, любимца Божества,
Да разве это жизнь — существованье это?
И если это жизнь, то чем она жива?
Она жива тобой, цветком махровым прозы,
Бескрылой женщиной, от ревности слепой,
Тупою к красоте и к окрыленьям грезы.
Тобой рожденная, она жива тобой!
Она жива тобой, мертвящею поврагой
Природы, лирики, любви и Божества,
Тобой, ничтожною, залившей черной влагой
Мои горячие и мысли, и слова.
Разбитою мечтой, причиной катастрофы
Поэта творчества вовеки ты пребудь.
Ты — бездна мрачная! ты — крест моей Голгофы!
Ты — смерть моя! ты — месть! в тебе сплошная жуть.
Я так тебя любил, как никого на свете!
Я так тебя будил, но не проснулась ты!
Да не пребудешь ты пред Господом в ответе
За поругание невинной красоты!
Держа в руках святую лиру,
Проходит он, далекий миру
И чуждый дольней суеты.
Вся жизнь его — лишь труд суровый,
Его чело венок лавровый
Собой венчает, не цветы.
Земная скорбь, земные нужды
Душе возвышенной не чужды,
Поэт лишь радостей лишен.
Бессмертною увенчан славой,
Слезой отчаянья кровавой
За эту славу платит он.
Он все клянет: и радость нашу,
И опьяняющую чашу,
Где в нектаре таится яд.
И жизнь, и свет, и вдохновенье,
И те небесные виденья,
Что сердцу счастья не сулят.
Он прозревает вещим оком
Все, что открылося пророкам,
Но сам он — тайна для людей.
Небес чистейшие восторги
И упоенье диких оргий —
Постигнул он душой своей.
Когда враждой горит пол-мира,
Вещать слова любви и мира
Его порою муза шлет.
И он сомнения не зная,
Как Моисей с высот Синая,
Нисходит с пламенных высот.
И жгут слова его, как пламень,
И им внимает даже камень,
И сила духа не мертва!
Он смотрит вдаль спокойным оком,
И на челе его высоком
Сияет отблеск Божества.
Ты, предстоящая, с кем выбор мой!
Стань смело здесь, где робок посвященный,
По власти, мне таинственно врученной,
Твое чело вяжу двойной тесьмой;
В кольцо с змеями, знак инвеституры,
Твой тонкий палец заключаю; меч
Тебе влагаю в руку; нежность плеч
Скрываю в плащ, что соткали лемуры.
Пред алтарем склонись, облачена:
Те две тесьмы — сиянье диадемы;
Ей тайно венчаны, поэты, все мы,
Вскрывает путь в огонь веков она.
Те змеи, — символ мудрости предельной,
Они все миги жгуче в нас язвят,
Но их губительно-целящий яд
Из смерти душу возвращает цельной.
Тот меч — как знаменье, что жизнь тебе
Прорежет сердца остро в глубоко,
Что станешь ты победно одинока,
Но не уступишь ни на шаг судьбе.
Тот плащ, тебе сокрывши зыбко плечи,
Сны отрешает от страстей людских;
Отныне ты — лишь призрак для других,
И для тебя — лишь призрак дни и встречи.
Ты в оный мир вознесена, где нет
Ни слов лукавых, ни черты случайной,
И се — я, тавматург, пред новой тайной,
Клоню колена пред тобой, Поэт!
30–31 августа 1920
Блажен незло́бивый поэт,
В ком мало жолчи, много чувства, —
Ему так искренен привет
Друзей спокойнаго искусства.
Ему сочувствие в толпе
Как ропот волн ласкает ухо;
Он чужд сомнения в себе —
Сей пытки творческаго духа.
Любя безпечность и покой,
Гнушаясь дерзкою сатирой,
Он прочно властвует толпой
С своей миролюбивой лирой.
Дивясь великому уму,
Его коварно не злословят,
И современники ему
При жизни памятник готовят…
Но нет пощады у судьбы
Тому, чей горделивый гений
Стал обличителем толпы,
Ея страстей и заблуждений.
Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой;
Его преследуют хулы:
Он ловить звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
И веря и не веря вновь
Мечте высокаго призванья,
Он проповедует любовь
Враждебным словом отрицанья —
И каждый звук его речей
Плодит ему врагов суровых,
И умных и пустых людей,
Равно клеймить его готовых.
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он поймут
И как любил он ненавидя.
Я не знал в этот вечер в деревне,
Что не стало Анны Андреевны2,
Но меня одолела тоска.
Деревянные дудки скворешен
Распевали. И месяц навешен
Был на голые ветки леска.Провода электрички чертили
В небесах невесомые кубы.
А ее уже славой почтили
Не парадные залы и клубы,
А лесов деревянные трубы,
Деревянные дудки скворешен.
Потому я и был безутешен,
Хоть в тот вечер не думал о ней.Это было предчувствием боли,
Как бывает у птиц и зверей.Просыревшей тропинкою в поле,
Меж сугробами, в странном уборе
Шла старуха всех смертных старей.
Шла старуха в каком-то капоте,
Что свисал, как два ветхих крыла.
Я спросил ее: «Как вы живете?»
А она мне: «Уже отжила…»В этот вечер ветрами отпето
Было дивное дело поэта.
И мне чудилось пенье и звон.
В этот вечер мне чудилась в лесе
Красота похоронных процессий
И торжественный шум похорон.С Шереметьевского аэродрома
Доносилось подобие грома.
Рядом пели деревья земли:
«Мы ее берегли от удачи,
От успеха, богатства и славы,
Мы, земные деревья и травы,
От всего мы ее берегли».И не ведал я, было ли это
Отпеванием времени года,
Воспеваньем страны и народа
Или просто кончиной поэта.
Ведь еще не успели стихи,
Те, которыми нас одаряли,
Стать гневливой волною в Дарьяле
Или ветром в молдавской степи.Стать туманом, птицей, звездою
Иль в степи полосатой верстою
Суждено не любому из нас.
Стихотворства тяжелое бремя
Прославляет стоустое время.
Но за это почтут не сейчас.Ведь она за свое воплощенье
В снегиря царскосельского сада
Десять раз заплатила сполна.
Ведь за это пройти было надо
Все ступени рая и ада,
Чтоб себя превратить в певуна.Все на свете рождается в муке —
И деревья, и птицы, и звуки.
И Кавказ. И Урал. И Сибирь.
И поэта смежаются веки.
И еще не очнулся на ветке
Зоревой царскосельский снегирь.
Угас земляк—певец!.. Внезапно налетела
Безвременная смерть… Умолк он навсегда!
Он не успел еще свершить земнаго дела
И вот уже его безжизненное тело
Мы памятью почтить собралися сюда.
Не надо слез безплодных, скорбных сожалений —
Умершаго слезами в жизнь не возвратить,
Не вызвать вновь уже знакомых песнопений,
И в «песни жизни» вновь его умолкший гений
Не свяжет вам их—смертью порванную—вить…
Зачем теперь рыдать?—Лавровыми венками
Украсивши его угрюмое чело,
Что честно так всю жизнь под звучными строфами,
До гробовой доски страдая, перед нами
Терновый свой венец без жалобы несло,
Мы вспомним родину… Ее он всей душою
Всегда так пламенно и чисто так побил —
И, много ей, проникнутый о ней тоскою,
В разлуке долгой с ней, с Сибирью дорогою,
Душевных, искренних он песен посвятил…
И, вспомнив родину, пошлем благодаренье
За то, что нам она поэта родила,
Поэзии святой зажгла в нем вдохновенье
И все его родныя близко нам—творенья,
Как память вечную о нем, передала!
Спи, честный труженик! Будь мирен, сон глубокий!
Пусть намять о тебе в потомстве сохранять!
Ты спать не будешь здесь забытый, одинокий
К тебе друзья твои—сыны страны далекой —
Тропинку торную на вечно проторят…
И. К.
С.-Петербург.
Блажен незлобивый поэт,
В ком мало желчи, много чувства:
Ему так искренен привет
Друзей спокойного искусства;
Ему сочувствие в толпе,
Как ропот волн, ласкает ухо;
Он чужд сомнения в себе —
Сей пытки творческого духа;
Любя беспечность и покой,
Гнушаясь дерзкою сатирой,
Он прочно властвует толпой
С своей миролюбивой лирой.
Дивясь великому уму,
Его не гонят, не злословят,
И современники ему
При жизни памятник готовят…
Но нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем толпы,
Ее страстей и заблуждений.
Питая ненавистью грудь,
Уста вооружив сатирой,
Проходит он тернистый путь
С своей карающею лирой.
Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
И веря и не веря вновь
Мечте высокого призванья,
Он проповедует любовь
Враждебным словом отрицанья, —
И каждый звук его речей
Плодит ему врагов суровых,
И умных и пустых людей,
Равно клеймить его готовых.
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он — ненавидя!
Восхитительно играет
Драгоценное вино!
Снежной пеною вскипает,
Златом искрится оно!
Услаждающая влага
Оживит тебя всего:
Вспыхнут радость и отвага
Блеском взора твоего;
Самобытными мечтами
Загуляет голова,
И, как волны за волнами,
Из души польются сами
Вдохновенные слова;
Строен, пышен мир житейской
Развернется пред тобой…
Много силы чародейской
В этой влаге золотой! И любовь развеселяет
Человека, и она
Животворно в нем играет,
Столь же сладостно-сильна:
В дни прекрасного расцвета
Поэтических забот
Ей деятельность поэта
Дани дивные несет;
Молодое сердце бьется,
То притихнет и дрожит,
То проснется, встрепенется,
Словно выпорхнет, взовьется
И куда-то улетит!
И послушно имя девы
Станет в лики звучных слов,
И сроднятся с ним напевы
Вечнопамятных стихов! Дева-радость, величайся
Редкой славою любви.
Настоящему вверяйся
И мгновения лови!
Горделивый и свободный,
Чудно пьянствует поэт!
Кубок взял: душе угодны
Этот образ, этот цвет;
Сел и налил; их ласкает
Взором, словом и рукой;
Сразу кубок выпивает
И высоко подымает,
И над буйной головой
Держит. Речь его струится
Безмятежно весела,
А в руке еще таится
Жребий бренного стекла!
Открыт паноптикум печальный
Один, другой и третий год.
Толпою пьяной и нахальной
Спешим… В гробу царица ждет.
Она лежит в гробу стеклянном,
И не мертва и не жива,
А люди шепчут неустанно
О ней бесстыдные слова.
Она раскинулась лениво —
Навек забыть, навек уснуть…
Змея легко, неторопливо
Ей жалит восковую грудь…
Я сам, позорный и продажный,
С кругами синими у глаз,
Пришел взглянуть на профиль важный,
На воск, открытый напоказ…
Тебя рассматривает каждый,
Но, если б гроб твой не был пуст,
Я услыхал бы не однажды
Надменный вздох истлевших уст:
«Кадите мне. Цветы рассыпьте.
Я в незапамятных веках
Была царицею в Египте.
Теперь — я воск. Я тлен. Я прах». —
«Царица! Я пленен тобою!
Я был в Египте лишь рабом,
А ныне суждено судьбою
Мне быть поэтом и царем!
Ты видишь ли теперь из гроба,
Что Русь, как Рим, пьяна тобой?
Что я и Цезарь — будем оба
В веках равны перед судьбой?»
Замолк. Смотрю. Она не слышит.
Но грудь колышется едва
И за прозрачной тканью дышит…
И слышу тихие слова:
«Тогда я исторгала грозы.
Теперь исторгну жгучей всех
У пьяного поэта — слезы,
У пьяной проститутки — смех».
Тебе, который с юных дней
Меня хранил от бури света,
Тебе усердный дар беспечного поэта —
Певца забавы и друзей.
Тобою жизни обученный,
Питомец сладкой тишины,
Я пел на лире вдохновенной
Мои пророческие сны, -
И дружба кроткая с улыбкою внимала
Струнам, настроенным свободною мечтой;
Умом разборчивым их звуки поверяла
И просвещала гений мой!
Она мне мир очарованья
В живых восторгах создала, К свободе вечный огнь в душе моей зажгла,
Облагородила желанья,
Учила презирать нелепый суд невежд
И лести суд несправедливый:
Смиряла пылкий жар надежд
И сердца ранние порывы.
И я душой не изменил
Ее спасительным стараньям:
Мой гений чести верен был
И цену знал благодеяньям! Быть может, некогда твой счастливый поэт,
Беседуя мечтой с протекшими веками,
Расскажет стройными стихами
Златые были давних лет;
И, вольный друг воспоминаний,
Он станет петь дела отцов:
Неутомимые их брани
И гибель греческих полков,
Святые битвы за свободу
И первый родины удар
Ее громившему народу,
И казнь ужасную татар.
И оживит он — в песнях славы —
Славян пленительные нравы:
Их доблесть на полях войны,
Их добродушные забавы
И гений русской старины
Торжественный и величавый! А ныне — песни юных лет,
Богини скромной и веселой,
Тебе дарит рукой не смелой
Тобой воспитанный поэт!
Пускай сии листы, в часы уединенья,
Представят памяти твоей
Живую радость прошлых дней,
Неверной жизни оболыценья
И страсти ветренных друзей;
Здесь все, чем занят был счастливый дар поэта, Когда он тишину боготворил душой,
Не рабствовал молве обманчивого света
И пел для дружбы молодой!
Поэты —
народ дошлый.
Стих?
Изволь.
Только рифмы дай им.
Не говорилось пошлостей
больше,
чем о мае.
Существительные: Мечты.
Грёзы.
Народы.
Пламя.
Цветы.
Розы.
Свободы.
Знамя.
Образы: Майскою —
сказкою.
Прилагательные: Красное.
Ясное.
Вешний.
Нездешний.
Безбрежный.
Мятежный.
Вижу —
в сандалишки рифм обуты,
под древнегреческой
образной тогой
и сегодня,
таща свои атрибуты, —
шагает бумагою
стих жидконогий.
Довольно
в люлечных рифмах нянчить —
нас,
пятилетних сынов зари.
Хоть сегодняшний
хочется
привет
переиначить.
Хотя б без размеров.
Хотя б без рифм.
1 Мая
да здравствует декабрь!
Маем
нам
еще не мягчиться.
Да здравствует мороз и Сибирь!
Мороз, ожелезнивший волю.
Каторга
камнем камер
лучше всяких вёсен
растила
леса
рук.
Ими
возносим майское знамя —
да здравствует декабрь!
1 Мая.
Долой нежность!
Да здравствует ненависть!
Ненависть миллионов к сотням,
ненависть, спаявшая солидарность.
Пролетарии!
Пулями высвисти:
— да здравствует ненависть! —
1 Мая.
Долой безрассудную пышность земли.
Долой случайность вёсен.
Да здравствует калькуляция силёнок мира.
Да здравствует ум!
Ум,
из зим и осеней
умеющий
во всегда
высинить май.
Да здравствует деланье мая —
искусственный май футуристов.
Скажешь просто,
скажешь коряво —
и снова
в паре поэтических шор.
Трудно с будущим.
За край его
выдернешь —
и то хорошо.
Приветствована вновь поэтом
Была я, как в моей весне;
И год прошел, — сознаться в этом
И совестно, и грустно мне.
Год — и в бессилии ленивом
Покоилась душа моя,
И на далекий глас отзывом
Здесь не откликнулася я!
Год — и уста мои не знали
Гармонии созвучных слов,
И думы счастья иль печали,
Мелькая мимо, не блистали
Златою ризою стихов.
Кипела чаще даром неба
Младая грудь: была пора,
Нужней насущного мне хлеба
Казалась звучных рифм игра;
В те дни прекрасными строфами
Не раз их прославляли вы,
Когда явились между нами
Впервой, счастливый гость Москвы.
Я помню это новоселье,
Весь этот дружный, юный круг,
Его беспечное веселье,
Неограниченный досуг.
Как много все свершить хотели
В благую эту старину!
Шел каждый, будто к верной цели,
К неосязаемому сну —
И разошлись в дали туманной.
И полдня наступает жар —
И сердца край обетованный
Как легкий разлетелся пар!
Идут дорогою заветной;
Пускай же путники порой
Услышат где-то глас приветный,
«Ау» знакомый за горой!
Не много вас, одноплеменных,
Средь шума алчной суеты,
Жрецов коленопреклоненных
Перед кумиром красоты!
И первый пал! — и в днях расцвета
Уж и другой лечь в гроб успел!..
Да помнит же поэт поэта
В час светлых дум и стройных дел!
Переносяся в край из края,
Чрез горы, бездны, глушь и степь,
Да съединит их песнь живая,
Как электрическая цепь!
В духе французских поэтов начала XИX века
Вам знакома ли Иньес,
Та, чьи косы — цвета смоли,
А глаза — лазурь небес?
Вам знакома ли Иньес,
Та царица своеволий,
Каждый взгляд которой — бес?
Поднимая кастаньеты,
Выгибает стан она,
Шалью шелковой одетый;
Поднимает кастаньеты, —
И толпа уже пьяна:
Все — безумцы, все — поэты!
Веер черный приоткрыв,
Чуть она им губы тронет, —
весь — один порыв!
Веер черный приоткрыв,
Чуть она лицо наклонит, —
Каждый ею только жив!
Говорила вся Гренада,
Будто в двери крался к ней
Как-то ночью наш эспада;
Говорила вся Гренада,
Будто с ним она — нежней,
Чем с мужчиной быть ей надо.
Только это, верно, — ложь!
Как Иньес быть благосклонной
К одному? — Другие что ж?
Если б то была не ложь,
Каждый был бы — оскорбленный,
А у каждого есть — нож!
1913
Там, где картинно обгибая
Брега, одетые в гранит,
Нева, как небо голубая.
Широководная шумит,
Жил был поэт. В соблазны мира
Не увлеклась душа его;
Шелом и царская порфира
Пред ним сияли: он кумира
Не замечал ни одного:
Свободомыслящая лира
Ничем не жертвовала им,
Звуча наитием святым.Любовь он пел: его напевы
Блистали стройностью живой,
Как резвый стан и перси девы,
Олимпа чашницы младой.
Он пел вино: простой и ясной
Стихи восторг одушевлял;
Они звенели сладкогласно,
Как в шуме вольницы прекрасной
Фиал, целующий фиал;
И девы русские пристрастно
Их повторяют — и поэт
Счастлив на много, много лет.Таков он, был, хранимый Фебом,
Душой и лирой древний грек.-
Тогда гулял под чуждым небом
Студент и русский человек;
Там быстро жизнь его младая,
Разнообразна и светла,
Лилась. Там дружба удалая,
Его уча и ободряя,
Своим пророком назвала,
И на добро благословляя,
Цветущим хмелем убрала
Веселость гордого чела.Ей гимны пел он. Громки были!
На берег царственной Невы
Не раз, не два их приносили
Уста кочующей молвы.
И там поэт чистосердечно
Их гимном здравствовал своим.
Уж нет его. Главой беспечной
От шума жизни скоротечной,
Из мира, где все прах и дым,
В мир лучший, в лоно жизни вечной
Он перелег; но лиры звон
Нам навсегда оставил он.Внемли же ныне, тень поэта,
Певцу, чью лиру он любил,
Кому щедроты бога света
Он в добрый час предвозвестил.
Я счастлив ими! Вдохновенья
Уж стали жизнию моей!
Прими сей глас благодаренья!
О! пусть мои стихотворенья
Из милой памяти людей
Уйдут в несносный мрак забвенья
Все, все!.. Но лучшее, одно
Да не погибнет: вот оно!
Мне говорят:
Мол, мы не дышим маем,
Мол, юности расцветок не берем.
Ах, чудаки!
Они не понимают:
Мы юношествовали с Октябрем.
Быть современником
Огромной славы: Ленин,
Включать в артерии
Включать в артерииего
Включать в артерии еговысокий ток!
Кто был моложе нас?
Какое поколенье?
Когда, скажите?
Кто?
Мне говорят:
Учитесь трелям Фета,
Льют соловьи,
Грохочет водоем;
Ах, чудаки,
Друзьям, как эстафету,
Мы, умирая,
Песнь передаем.
И эта песнь простреленной, пропетой,
Как кольт,
Как молоток, в работе под рукой.
Какой, скажите мне,
Из всех поэтов
Был больше нас поэт?
Скажите мне,
Какой?
Мне говорят:
История с колена
Вам метит в грудь…
Враг жив… не позабудь…
Ах, чудаки!
Все наше поколенье
Над баррикадами поднять готово грудь.
Нас и не грел
Камин благополучья,
В сибирских рудниках
Нас шлепал адмирал.
Но рабский страх
Нас никогда не мучил.
И никогда
Осмысленней и лучше
Никто еще
Не жил,
Не умирал!..
Иль никогда на голос мщенья
Из золотых ножен не вырвешь свой клинок…
Он вырван из ножен и блещет вам в глаза,
Как и в былые дни, отточенный и острый.
Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза,
И песня с бурей вечно сестры.
Когда не видел я ни дерзости ни сил,
Когда все под ярмом клонили молча выи,
Я уходил в страну молчанья и могил,
В века загадочно былые.
Как ненавидел я всей этой жизни строй,
Позорно-мелочный, неправый, некрасивый,
Но я на зов к борьбе лишь хохотал порой,
Не веря в робкие призывы.
Но чуть заслышал я заветный зов трубы,
Едва раскинулись огнистые знамена,
Я — отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,
Я вторю грому с небосклона.
Кинжал поэзии! Кровавый молний свет,
Как прежде, пробежал по этой верной стали
И снова я с людьми, — затем что я поэт.
Затем что молнии сверкали.
К его выступлению в Генуе.Опять волчица на столбе
Рычит в огне багряных светов…
Судьба Италии — в судьбе
Ее торжественных поэтов.Был Августов высокий век,
И золотые строки были:
Спокойней величавых рек
С ней разговаривал Виргилий.Был век печали; и тогда,
Как враг в ее стучался двери,
Бежал от мирного труда
Изгнанник бледный, Алигьери.Униженная до конца,
Страна, веселием объята,
Короновала мертвеца
В короновании Торквата.И в дни прекраснейшей войны,
Которой кланяюсь я земно,
К которой завистью полны
И Александр и Агамемнон, Когда все лучшее, что в нас
Таилось скупо и сурово,
Вся сила духа, доблесть рас,
Свои разрушило оковы —Слова: «Встает великий Рим,
Берите ружья, дети горя…»
— Грозней громов; внимая им,
Толпа взволнованнее моря.А море синей пеленой
Легло вокруг, как мощь и слава
Италии, как щит святой
Ее стариннейшего права.А горы стынут в небесах,
Загадочны и незнакомы,
Там зреют молнии в лесах,
Там чутко притаились громы.И, конь встающий на дыбы,
Народ поверил в правду света,
Вручая страшные судьбы
Рукам изнеженным поэта.И всё поют, поют стихи
О том, что вольные народы
Живут, как образы стихий,
Ветра, и пламени, и воды.
Поэты пушкинской поры,
ребята светские, страдальцы,
пока старательны пиры,
романы русские стандартны
летят, как лист календаря,
и как стаканы недопиты,
как жизни после декабря
так одинаково разбиты.
Шуми, шуми, Балтийский лед,
неси помещиков обратно.
Печален, Господи, их взлет,
паденье, кажется, печатно.
Ох, каламбур. Календари
все липнут к сердцу понемногу,
и смерть от родины вдали
приходит. Значит, слава Богу
что ради выкрика в толпе
минувших лет, минувшей страсти
умолкла песня о себе
за треть столетия.
Но разве
о том заботились, любя,
о том пеклись вы, ненавидя?
О нет, вы помнили себя
и поздно поняли, что выйдет
на медальоне новых лет
на фоне общего портрета,
но звонких уст поныне нет
на фотографиях столетья.
И та свобода хороша,
и той стесненности вы рады!
Смотри, как видела душа
одни великие утраты.
Ну, вот и кончились года,
затем и прожитые вами,
чтоб наши чувства иногда
мы звали вашими словами.
Поэты пушкинской поры,
любимцы горестной столицы,
вот ваши светские дары,
ребята мертвые, счастливцы.
Вы уезжали за моря,
вы забывали про дуэли,
вы столько чувствовали зря,
что умирали, как умели.
Случилося, что в край далекий
Перенесенный юга сын
Цветок увидел одинокий,
Цветок отеческих долин.И странник вдруг припомнил снова,
Забыв холодную страну,
Предела дальнего, родного
Благоуханную весну.Припомнил, может, миг летучий,
Миг благодетельных отрад,
Когда впивал он тот могучий,
Тот животворный аромат.Так эти, посланные вами,
Сладкоречивые листы
Живили, будто бы вы сами,
Мои заснувшие мечты.Последней, мимоходной встречи
Припомнила беседу я:
Все вдохновительные речи
Минут тех, полных бытия! За мыслей мысль неслась, играя,
Слова, катясь, звучали в лад:
Как лед с реки от солнца мая,
Стекал с души весь светский хлад.Меня вы назвали поэтом,
Мой стих небрежный полюбя,
И я, согрета вашим светом,
Тогда поверила в себя.Но тяжела святая лира!
Бессмертным пламенем спален,
Надменный дух с высот эфира
Падет, безумный Фаэтон! Но вы, кому не изменила
Ни прелесть благодатных снов,
Ни поэтическая сила,
Ни ясность дум, ни стройность слов, —Храните жар богоугодный!
Да цепь всех жизненных забот
Мечты счастливой и свободной,
Мечты поэта не скует! В музыке звучного размера
Избыток чувств излейте вновь;
То дар, живительный, как вера,
Неизъяснимый, как любовь.
В книгопродавческой обширной кладовой,
Среди печатных книг, уложенных стеной,
Прогрызли как-то из подподья
Лазейку крысы для себя
И, поживиться всем любя,
Нашли довольно тут и пищи и приволья.
Не знаю, как печать
Учились крысы разбирать;
Но дело в том: они, как знали,
Стихотворения читали,
Поэзию зубами рвали
И начали судить, рядить,
Поэтов, как котов, бранить,
И на Державина напали.
Одна бесхвостая на полку взобралась:
Давно у этой забияки
Отгрызли хвост собаки,
Но крыс учить она взялась.
«Державин был талант для всех времен великий!
Великий он поэт лишь для своей поры,
А не для нашей он норы;
Для нас певец он полудикий!
Для нас — поэзии в нем нет;
Для нас едва ли он какой-нибудь поэт;
Для нас все мертво в нем, скажу чистосердечно.
Не наша то вина и не его, конечно,
Мы не виним его, а судим лишь о нем;
Пусть судят же и нас путем!..»
Такую крыса речь и долго б продолжала,
Но груда книг, свалясь, бесхвостую прижала;
Она пищит, скребет... кот Васька близко был
И суд по форме совершил.
Литературных крыс я наглости дивился:
Знать, Васька-кот запропастился.
ПРОЩАНИЕ С ЖИЗНИЮ МОЛОДОГО ПОЭТА.
Я сердца глубь пред Господом открыл —
И о моем раскаяньи Он знает.
Он исцелил, Он дух мой укрепил:
Ведь Он детьми несчастных называет!
Мои враги сказали мне, смеясь:
«Пускай умрет, а вместе с ним и слава!»
Но Бог вещал, душе моей явясь:
"Их злость—твоя опора и держава!
"Их сонм друзьям твоим передает
Свою вражду; кого, сам разоренный,
Питаешь ты, твой образ продает,
Его враждой и злобой очерненный.
"Но Бог, к Кому раскаянье влечет
Тебя, твой вопль, рожденный горем, слышит,
Он, Кто щадит ваш слабый смертный род
И приговор чей благостию дышит.
«Я для тебя в грядущем разбужу
Уснувшия любовь и справедливость —
И от всего очистить укажу,
Чем честь твою затьмила их кичливость!»
Будь славен Бог—Ты, возвративший мне
Невинности и благородства силу
И чей глагол, гремящий в вышине,
Оберегать сойдет мою могилу.
Несчастный гость на жизненном пиру,
Я жил лишь день один—и умираю,
И над моей могилой, как умру,
Никто слезы не выронит, я знаю.
Вам, зелень нив, зовущий мрак лесов
И высь небес, души очарованье,
Семьи людской лазоревый покров,
В последний раз я шлю свое прощанье!
Пусть сонм моих безчувственных друзей
На вас в тиши глаза свои покоит!
Пусть смерть сойдет к ним на закате дней
И друг глаза, рыдая, им закроет!
Я пою, хоть жилье мое тесно и старо,
Не боюсь, хоть любимый народ мой — татары,
Хоть сегодня он стрелы вонзает в меня,
Я недрогнувшей грудью встречаю удары.
Я иду, не склонясь к дорожному праху,
Я преграды пинком устраняю с размаху, -
Молодому поэту, коль взял он перо,
Поддаваться нельзя ни соблазнам, ни страху.
Не страшимся мы вражьего злобного воя, -
Как в Рустаме, живет в нас отвага героя.
У поэта бывают и горе и грусть,
Он как море, а море не знает покоя.
От добра я, как воск, размягчаюсь и таю,
И, хваля справедливость, я мед источаю.
Но увижу недоброе дело — бранюсь,
Ух, и злюсь я, как только я подлость встречаю!
Зло и гнусность доводят мой гнев до предела, -
Будто палкою тычут назойливо в тело.
«Что вы делаете?» — вынуждают кричать.
«Тьфу, глупцы!» — заставляют плевать то и дело.
Пусть в меня иногда и стреляют нежданно,
Не кричу: «Это выстрел из вражьего стана!»
«Ты ошибся, товарищ, стрелу убери», -
Говорю я, как друг, хоть в груди моей рана. Горьким вышел мой стих, горечь сердца вбирая.
Он испекся как будто, а мякоть сырая.
Соловья ощущаешь в груди, а на свет
Лезет кошка, мяуканием слух раздирая.
Сладкое-горькое блюдо нам кажется вкусным,
Хоть отважно смешал я веселое с грустным.
Хоть и сладость и горечь смешал я в стихах, -
Я свой труд завершу, если буду искусным.
Образцами мне Пушкин и Лермонтов служат.
Я помалу карабкаюсь, сердце не тужит.
До вершины добраться хочу и запеть,
Хоть посмотришь на кручу — и голову кружит.
Путь далек, но до цели меня он доставит.
Не горбат, я не жду, что могила исправит.
Где-то спящие страсти прорвутся на свет.
И небес благодать мои крылья расправит.
перевод: Р.Моран
Умри, мой стих,
умри, как рядовой…
В. Маяковский
«Буржуйка» чадила опять нестерпимо,
Нисколько не грея, шипя и треща.
И копоть слоями лилового грима
Ложилась на лицах, бумагах, вещах.
В одиннадцать ночи принес телеграммы
С Восточного фронта рассыльный ему.
И сел он за стол,
Молчаливый,
Упрямый,
Почти задыхаясь в нависшем дыму.
И вот уже, ритма ловя нарастанье,
Приходит строка,
Беспокойна,
Строга,
И первые строфы прямым попаданьем
Ложатся в далеких окопах врага.
А следом в развернутое наступленье,
Для сабельных рубок,
Для конных погонь
Рисунки резервным идут подкрепленьем,
Открыв по противнику беглый огонь,
Весомые, злые…
Поднялся, сутулясь,
Ладонями стиснул пылающий лоб,
— Довольно!.. —
На стыке заснеженных улиц
Горел подожженный рассветом сугроб.
И легкие,
Будто бумажные клочья,
И яркие,
Будто агитплакат,
К востоку от вдаль уползающей ночи
Летели раскрашенные облака.
Москва просыпалась обычно и просто.
А в мутных витринах,
Грозны и крепки,
Вставали дежурными «Окнами РОСТА»
Стихов,
Рядовых и бессмертных,
Полки.
Когда я в хижине моей
Согрет под стеганым халатом,
Не только графов и князей —
Султана не признаю братом!
Гляжу с улыбкою в окно:
Вот мой ручей, мои посевы,
Из гроздий брызжет тут вино,
Там птиц домашных полны хлевы,
В воде глядится тучный вол,
Подруг протяжно призывая, —
Все это в праздничный мой стол
Жена украсит молодая.
А вы, моих беспечных лет
Товарищи в веселье, в горе,
Когда я просто был поэт
И света не пускался в море —
Хоть на груди теперь иной
Считает ордена от скуки,
Усядьтесь без чинов со мной,
К бокалам, протяните руки,
Старинны песни запоем,
Украдем крылья у веселья,
Поговорим о том о сем,
Красноречивые с похмелья!
Признайтесь, что блажен поэт
В своем родительском владенье!
Хоть на ландкарте не найдет
Под градусами в протяженье
Там свой овин, здесь огород,
В ряду с Афинами иль Спартой;
Зато никто их не возьмет
Счастливо выдернутой картой.
Поэт в стране иной и под звездой великой
Был некогда рожден,
Любовию к любви и злобой к злобе дикой
Богато одарен.
И все: добро со злом и жизнь со смертью — разом
Поэта взор проник,
И тайну бытия его могучий разум
Провидел и постиг.
Сроднясь со славою, бестрепетный и смелый,
Он шел ее путем,
И были дум его высоких стрелы
Окрылены огнем.
Как молния, они промчались над вселенной,
И их полет
Все страны озарил зарею вдохновенной,
Блеснув с высот.
Как семена цветка, они на землю пали
И корни там пустив,
Роскошный цвет они собою дали
На почве нив.
И всходы поднялись, и с силою могучей
Изошли везде, и не одну
Питали молодость с надеждою кипучей
В их первую весну.
И пламя истины, которого сиянье
Зажег один могучий ум —
Передалось другим, будя в них начинанья
Высоких дум.
И скоро истины священными лучами
Обят был свет,
Борясь с нависшими густыми облаками,
Блеснул рассвет.
В его сиянии явилася свобода
И от огня очей ее навек
Все формы старые пред взорами народа
Растаяли, как снег.
Но девственной ее одежды не пятнала
Собою кровь,
Вокруг чела ее, как ореол блистала
Лишь надпись: мудрость и любовь.
Из уст ее лилась не проповедь насилья,
Собой тревожа мир:
Над нею веяли, как херувимов крылья —
Поэзия и мир.
Она в руках своих, могучих и суровых,
Держала светоч, а не меч,
И потрясла весь мир в его основах —
Поэта речь!
1893 г.
Борису Верину
Искусство в загоне, — сознаемся в этом!
Искусство затмила война.
Что делать в разбойное время поэтам,
Поэтам, чья лира нежна?
Дни розни партийной для нас безотрадны
Дни мелких, ничтожных страстей…
Мы так неуместны, мы так невпопадны
Среди озверелых людей.
Мы так равнодушны к их жалким раздорам
И к их интересам мертвы.
Мы тянемся к рекам и к вольным просторам
И в шелковый шепот травы.
Мы искренне славим паденье престолов
Во имя свободы людской!
Но если и после царей вы в тяжелых
Раздорах, — мы машем рукой!
Союзник царизма для нас не союзник,
Как недруг царизма — не враг.
Свободный художник зачахнет, как узник,
Попав в политический мрак.
Нам пакостны ваши враждебные будни, —
Мы вечным искусством горим.
Вы заняты «делом», мы — только «трутни»,
Но званьем гордимся своим!
Отправьте ж искусство куда-нибудь к мифу,
Трещит от него материк!..
И кланяйтесь в пояс Голодному Тифу,
Диктатору ваших интриг!
Я повторю: «Бежит, грохочет Терек».
Кровопролитья древнего тщета
и ныне осеняет этот берег:
вот след клинка, вот ржавчина щита.Покуда люди в жизнь и смерть играли,
соблазном жить их Терек одарял.
Здесь нет Орбелиани и Ярали,
но, как и встарь, сквозит меж скал Дарьял.Пленяет зренье глубина Дарьяла,
познать ее не все обречены.
Лишь доблестное сердце выбирало
красу и сумрак этой глубины.-Эгей! — я крикнул. Эхо не померкло
до этих пор. И, если в мире есть
для гостя и хозяина проверка,
мой гость, проверим наши души здесь.Да, здесь, где не забыт и не затерян
след путника, который в час беды
в Россию шел, превозмогая Терек,
помедлил и испил его воды.Плач саламури еще слышен в гуле
реки священной. Мой черед настал
испить воды, и быть тергдалеули,
и распахнуть пред гостем тайну скал.Здесь только над вершиной перевала
летят орлы на самый синий свет.
Здесь золотых орлов как не бывало.
Здесь демона и не было и нет.Войди сюда не гостем-побратимом!
Водой свободной награди уста…
Но ты и сам прыжком необратимым
уже взошел на крутизну моста.В минуту этой радости высокой
осанка гор сурова и важна,
и где-то на вершине одинокой
все бодрствует живая тень Важа.
Шесть лет назад, средь грома ликований,
Открылся нам твой памятник, поэт!
Казалося, в восторге упований,
Что после дней всеобщих ожиданий
Блеснет из мглы давно желанный свет.
И он блеснул! С тех пор иная эра
Для русского искусства началась,
Воскресли вновь: поэзия и вера,
Борьба враждебных партий улеглась…
Твой дух, поэт, как светлый ангел мира
Явился нам — как животворный луч;
Родную Русь твоя воспела лира
И звук ее бессмертен и могуч.
В нем все слилось: и смелый крик титана,
И новый мир, и грезы старины,
Русалки песнь и жалобы Татьяны,
Могучий взмах богатыря Руслана
И юности заманчивые сны…
В нем — ширина степей необозримых,
Небес родных сяющий простор,
Кипенье сил души несокрушимых,
Добру и злу правдивый приговор!
Сегодня — день печальной годовщины;
И в хижине и в княжеском дворце
Да будет он — днем скорби и кручины
Поминками по дорогом певце!
Безжалостно, нахально оскорбленный,
Преследуем клеветников толпой —
Ты пал, убит — злодейски умерщвленный
Бреттера светского рукой…
Шут пролил кровь священную поэта,
Она горит — но не на нем одном:
На лицах всех лжецов большого света,
Кем ссора их — искусно разогрета —
Зловещим вспыхнула огнем…
Ты пал, поэт! но творческое слово
Твое живит все лучшие сердца,
Оно — символ всего нам дорогого,
И Русь всегда откликнуться готова
На звук речей народного певца!
Поэт ли тот, кто с первых дней созданья
Зерно небес в душе своей открыл,
И как залог верховного призванья
Его в груди заботливо хранил?
Кто меж людей душой уединялся,
Кто вкруг себя мир целый собирал;
Кто мыслию до неба возвышался
И пред творцом во прах себя смирял?
Поэт ли тот, кто с чудною природой
Святой союз из детства заключил;
Связал себя разумною свободой
И мир и дух созданью покорил?
Кто воспитал в душе святые чувства,
К прекрасному любовию дышал;
Кто в области небесного искусства
Умел найти свой светлый идеал?
Поэт ли тот, кто всюду во вселенной
Дух божий — жизнь таинственно прозрел,
Связал с собой и думой вдохновенной
Живую мысль на всем напечатлел?
Кто тайные творения скрижали,
Не мудрствуя, с любовию читал;
Кого земля и небо вдохновляли,
Кто жизнь с мечтой невольно сочетал?
Поэт ли тот, кто нить живых сказаний
На хартии сочувственно следил;
Кто разгадал хаос бытописаний
И опытом себя обогатил?
Кто над рекой кипевших поколений,
В глухой борьбе народов и веков,
В волнах огня, и крови, и смятений, —
Провидел перст правителя миров?
Поэт ли тот, кто светлыми мечтами
Волшебный мир в душе своей явил,
Согрел его и чувством и страстями,
И мыслию высокой оживил?
Кто пред мечтой младенцем умилялся,
Кто на нее с любовию взирал;
Кто пред своим созданьем преклонялся
И радостно в восторге замирал?
Поэт ли тот, кто с каждой каплей крови
Любовь в себя чистейшую приял;
Кто и живет и дышит для любови,
Чья жизнь — любви божественный фиал?
Кто все готов отдать без воздаянья,
И счастье дней безжалостно разбить,
Лишь только бы под иглами страданья
Свою мечту прекрасную любить?
Поэт ли тот, кто, в людях сиротея,
Отвергнутый, их в сердце не забыл;
Кто разделял терзанья Прометея,
И для кого скалой мир этот был?
Кто, скованный ничтожества цепями,
Умел сберечь венец души своей;
Кто у судьбы под острыми когтями
Не изменил призванью первых дней?
Поэт ли тот, кто холод отверженья
Небесною любовью превозмог,
Врагам принес прекрасные виденья,
Себе же взял терновый лишь венок?
Кто не искал людских рукоплесканий;
Своей мечте цены не положил
И в чувстве лишь возвышенных созданий
Себе и им награду находил?
Пусть судит мир! Наследник благодати —
Пророк ли он, иль странник на земле?
Горит ли знак божественной печати
На пасмурном, мыслительном челе?
Пусть судит он! — Но если мир лукавый,
Сорвав себе видений лучший свет,
Лишит его и имени и славы,
Пускай решит: кто ж он — его Поэт?