Здесь, говорят, у них порой
Смерть человеку облик свой
В особом виде проявляет.
Когда в отлив вода сбегает
И между камнями помор
Идет открытыми песками,
Путь сокращая, — кругозор
Его обманчив; под ногами
Песок не тверд; помор спешит, —
Прилив не ждет! Вдруг набежит
Отвсюду! Вот уже мелькают
Струи, бегущие назад;
То здесь, то там опережают,
Под камни льются, шелестят!
А вон, вдали, седая грива
Ползущего в песках прилива
Гудит, неистово ревет
И водометами встает…
Скорей, скорей! Но нет дороги!
Пески сдаются, вязнут ноги,
Пески уходят под ногой…
Все выше волн гудящих строй!
Их гряды мечутся высоко,
Чтоб опрокинуться потом…
Все море лезет на подем!
Спасенья нет… Блуждает око…
Все глубже хлябь, растет прилив!
Одолеваемый песками,
Помор цепляется руками,
И он не мертв еще, он жив —
А тяжкий гул морского хора,
Чтоб крик его покрыть полней,
В великой мощности напора
Стучит мильонами камней…
Стоит он, жаждой истомлённый,
Изголодавшийся, больной, —
Под виноградною лозой,
В ручей по пояс погружённый,
И простирает руки он
К созревшим гроздьям виноградным, —
Но богом мстящим, беспощадным
Навек начертан их закон:
Бегут они от рук Тантала,
И выпрямляется лоза,
И свет небес, как блеск металла,
Томит молящие глаза…
И вот Тантал нагнуться хочет
К холодной радостной струе, —
Она поет, звенит, хохочет
В недостигаемом ручье.
И чем он ниже к ней нагнётся,
Тем глубже падает она, —
И пред устами остаётся
Песок обсохнувшего дна.
В песок сыпучий и хрустящий
Лицом горячим он поник, —
И, безответный и хрипящий,
Потряс пустыню дикий крик.
Где вровень с желтым небо густо-сине,
Там, где в песках такая жуть и тишь,
Что, к ним придя, мгновенно замолчишь,
Есть ведьма Рагль, волшебница Пустыни.
Наш длинный караван идет к Святыне.
Но вдруг — двойное зренье. Видишь — мышь.
Одна, другая, пятая. Глядишь, —
Их сонмы. Каждый лик — лишь в половине.
Бегут десятки тысяч — лишь перед.
И половинки задние, песками,
Спешат, порочат желтый путь хвостами.
Алла! Алла! Наш путь к тебе идет!
Пусть ведьма Рагль обманам кончит счет.
Дай нам дойти, не завлекаясь снами!
Когда вечереет и закатное пламя
За морем вспыхивает реже и реже,
Ты видала, как волны припадают губами,
Розовыми и теплыми, к песку на прибрежье?
А когда над бухтой распустятся звезды
Пушистыми почками в вечер пахучий,
Слышала ты, как полнится воздух
Жалобой моря, что песок неуступчив?
Волны тоскуют легко и привычно,
Волнам не спится, волнам рокочется.
А песок молчит, и ему безразлично,
Очень ли морю на берег хочется.
Чуть шевелится, млея, огромное,
Будто не море, а заводь в корытце.
Но однажды вздрогнет, от страсти темное,
И берегу некуда будет скрыться.
И ты увидишь — такое близкое,
Оно налетит, громыхая, шалое,
Стиснет в обятьях, сомнет, и выласкает,
И уйдет, успокоенное и усталое.
…И снилось мне, что мы, как в сказке,
Шли вдоль пустынных берегов
Над диким синим лукоморьем,
В глухом бору, среди песков.
Был летний светозарный полдень,
Был жаркий день, и озарен
Весь лес был солнцем, и от солнца
Веселым блеском напоен.
Узорами ложились тени
На теплый розовый песок,
И синий небосклон над бором
Был чист и радостно-высок.
Играл зеркальный отблеск моря
В вершинах сосен, и текла
Вдоль по коре, сухой и жесткой,
Смола, прозрачнее стекла...
Мне снилось северное море,
Лесов пустынные края...
Мне снилась даль, мне снилась сказка,
Мне снилась молодость моя.
Я стоял у окошка голый и злой
И колол свое тело тонкой иглой.
Замерзали, алые, темнели гвоздики.Но те же волны рыли песок убитый.
Я вытащил темный невод,
Средь горечи моря и ила,
Белая рыба горела от гнева
И билась.
Этой ночи мокрый песок,
И ее отверстый умирающий рот!
Я дрожал и не смел ее тронуть…
Ее — иному.
Ах, всю любовь и всё утоленье
Изведал блаженный младенец.
Мне не коснуться груди откормившей,
Прикрытой золотом. А запах мирты,
Как там на горячем погосте,
На могилах земных крестоносцев.
И нежные всходы любимой плоти
От губ свернулись, поблекли.
Только каждый новый укол
Темным холодом цвел.
И стыдной отошедшей ночи
Милый первенец —
Прыгал день, хохотал ангелочек,
Восковой, как на вербе.
В белом песке золотое блеснуло кольцо.
Я задремал над Днепром у широкого плеса,
Знойною ласкою ветер повеял в лицо,
Легкой прохладой и запахом свежего теса…
Ярко в воде золотое блеснуло кольцо.
Как его вымыли волны на отмели белой! —
Точно к венчанию… Искрился солнечный блеск.
Видел я плахты, сорочки и смуглое тело,
Слышал я говор, веселые крики и плеск…
Жадной толпою сошлись они к отмели белой!
Жадно дыша, одевались они на песке,
Лоснились косы, и карие очи смеялись,
С звонкими песнями скрылись они вдалеке,
Звонко о берег прозрачные волны плескались…
Чье-то кольцо золотится в горячем песке.
О, красота, тишина и раздолье Днепра!
Помню, как ветер в лугах серебрил верболозы,
Помню, как реяла дальних миражей игра…
Почему мне сегодня не спится
У раздутого ветром костра?
Я увидел проклятую птицу
На высокой сосне вчера.
Круглоглазая странница эта
Куковала в сосновом бору.
Есть в народе такая примета,
Что увидеть ее — не к добру.
Только можно ль во мгле затеряться,
Если берег встает крутизной,
Если сосны на нем толпятся
И шумят за моею спиной?
Я лежу на песке хрустящем,
Чуть колышется бархат реки.
Там, за островом, темною чащей,
Прорезаются чаще и чаще
Пароходов ночные свистки.
…Я теперь не закрою ресницы,
Пролежу на песке до утра.
Пусть сегодня мне ночью не спится
У раздутого ветром костра.
Красавцы, не ездите!
Песками глуша,
Пропавшего без вести
Не скажет душа.
Напрасные поиски,
Красавцы, не лгу!
Пропавший покоится
В надежном гробу.
Стихами как странами
Чудес и огня,
Стихами — как странами
Он вехал в меня:
Сухую, песчаную,
Без дна и без дня.
Стихами — как странами
Он канул в меня.
Внимайте без зависти
Сей повести душ.
В глазные оазисы —
Песчаная сушь…
Адамова яблока
Взывающий вздрог…
Взяла его наглухо,
Как страсть и как Бог.
Без имени — канувший!
Не сыщете! Взят.
Пустыни беспамятны, —
В них тысячи спят!
Стиханье до кипени
Вскипающих волн. —
Песками засыпанный,
Сахара — твой холм.
Мы дали тебе Ковсерь.Коран
Здесь царство снов. На сотни верст безлюдны
Солончаков нагие берега.
Но воды в них — небесно-изумрудны
И шелк песков белее, чем снега.
В шелках песков лишь сизые полыни
Растит Аллах для кочевых отар,
И небеса здесь несказанно сини,
И солнце в них — как адский огнь, Сакар.
И в знойный час, когда мираж зеркальный
Сольет весь мир в один великий сон,
В безбрежный блеск, за грань земли печальной,
В сады Джиннат уносит душу он.
А там течет, там льется за туманом
Река всех рек, лазурная Ковсерь,
И всей земле, всем племенам и странам
Сулит покой. Терпи, молись — и верь.
По бездорожьям царственной пустыни,
Изнемогая жаждой, я блуждал.
Лежал песок, за валом вал,
Сияли небеса, безжалостны и сини…
Меж небом и землей я был так мал.
И, встретив памятник, в песках забытый,
Повергся я на каменный помост.
Палили тело пламенные плиты,
И с неба падал дождь огнистых звезд.
По в полумгле томительного бреда
Нащупал надпись я на камнях тех:
Черты, круги, людские лики, грифы —
Я разбирал, дрожа, гиероглифы:
«Мне о забвеньи говорят, — о, смех!
Векам вещают обо мне победы!»
И я смеялся смыслу знаков тех
В неверной мгле томительного бреда.
— Кто ты, воитель дерзкий? Дух тревожный?
Ты — Озимандия? Ассаргадон? Рамсес?
Тебя не знаю я, твои вещанья ложны!
Жильцы пустынь, мы все равно ничтожны
В веках земли и в вечности небес.
И встал тогда передо мной Рамсес.
Avec un peu de soleil et du sable blond
J’ai fait de l’or.
Fr. Viele GriffinЗолото сделал я, золото —
Из солнца и горсти песку.
Тайна не стоила дорого,
Как игра смешна старику.
Падал песок из рук у меня,
Тихо звеня,
В волны ручья.
Ручей ускользал, как змея,
Дрожа от ветра и холода…
Золото сделал я, золото!
Из пшеницы белеющей сделал я снег,
Снег и декабрьскую вьюгу,
Саней заметаемый бег,
Девушки радостный смех
И близость к желанному другу.
Я сделал снег,
Как сделал золото;
Я сделал вьюгу, счастье холода;
Во мгле властительных снегов —
Воспоминания цветов.
Я сделал снег
Из лепестков.
Из жизни медленной и вялой
Я сделал трепет без конца.
Мир создан волей мудреца:
И первый свет зелено-алый,
И волн встающие кристаллы,
И тени страстного лица!
Как все слова необычайны,
Так каждый миг исполнен тайны.
Из жизни бледной и случайной
Я сделал трепет без конца!Из солнца и желтого песка
Я делаю золото.
Сгорает день, как фимиам,
Тихонько тают облака,
Блестит песок по берегам,
И, обмелев, журчит река.
А где поглубже, слышны в ней
И плеск, и смех, и крик детей.
Одежды сбросив на песок,
Плывут. Им дышится легко;
Удары их проворных ног
Взметают брызги высоко;
И раздаются, как звонки,
По всей реке их голоски.
Порой промчится ветерок,
И, как ребёнок, он шумлив;
Там приподымет он песок,
Там закачает ветви ив,
Что наклонились над рекой…
А после снова тишь и зной.
Прохладой веет наконец,
Склонилось солнце на закат,
И, как сверкающий венец,
Над ним пурпурных тучек ряд.
И вот выходят рыбаки
Отвсюду на берег реки.
Вот мальчик на мели стоит,
И мимо обнажённых ног
Вода шумливая бежит,
Колышет легкий поплавок;
Вот в реку сходит и другой,
И скоро пёстрою толпой
Ребят усеяна река,
И каждый чутко, чутко ждёт
И глаз не сводит с поплавка.
А солнце блещущее льёт
На них лучей косых поток, —
И веет свежий ветерок.
Я пришел с тобой проститься, море,
Может быть, на долгие года.
Ты опять — в сверкающем уборе,
В кружевах из пены, как всегда.
И опять валы неутомимо
Ты стремишь на сглаженный песок,
Как в те дни, когда впервые — Рима
Ты вдали заметило значок.
Те же ветры сумрачные дули,
Те же облака бесстрастно шли,
В дни, когда отсюда строгий Юлий
Вел на диких бриттов корабли.
И туман над ширью океанской
Так же плыл, торжественно-суров,
В дни, когда сзывал Вильгельм Оранский
За свободу родины бойцов.
А когда озолотило чудо
Амстердам, и Лейден, и Анвер, —
Те же дали видели отсюда
Гальс, Ян Стен, Гоббема и Фермер.
Кесарю, Вильгельмам, чародеям
Кисти — лепетало ты привет.
Тем же гулом ласковым лелеем,
Я теперь тебе шепчу ответ.
Проходи, о, море, неизменным
Сквозь века, что поглощают нас,
И узором, призрачным и пенным,
Покрывай пески в урочный час!
Еще далеко асфоделей
Прозрачно-серая весна.
Пока еще на самом деле
Шуршит песок, кипит волна.
Но здесь душа моя вступает,
Как Персефона, в легкий круг,
И в царстве мертвых не бывает
Прелестных загорелых рук.
Зачем же лодке доверяем
Мы тяжесть урны гробовой
И праздник черных роз свершаем
Над аметистовой водой?
Туда душа моя стремится,
За мыс туманный Меганом,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон.
Как быстро тучи пробегают
Неосвещенною грядой,
И хлопья черных роз летают
Под этой ветряной луной.
И, птица смерти и рыданья,
Влачится траурной каймой
Огромный флаг воспоминанья
За кипарисною кормой.
И раскрывается с шуршаньем
Печальный веер прошлых лет, —
Туда, где с темным содроганьем
В песок зарылся амулет,
Туда душа моя стремится,
За мыс туманный Меганом,
И черный парус возвратится
Оттуда после похорон!
Саят-Нова — аноним одного из армянских певцов прошлого столетия.Много песков поглощают моря, унося их волнами,
Но берега их сыпучими вечно покрыты песками.Много и песен умчит навсегда невозвратное время —
Новые встанут певцы, и услышит их новое племя.Если погибну я, знаю, что мир мои песни забудет;
Но для тебя, нежный друг мой, другого певца уж
не будет.Если погибну я, знаю, что свет не заметит утраты;
Ты только вспомнишь те песни, под звуки которых
цвела ты.Я просветил твое сердце — а ты, ты мой ум
помрачила;
Я улыбаться учил — а ты плакать меня научила.Так, если смолкну я, страстно любя тебя, друг
благородный,
Где — разреши мне последний вопрос мой, — где
будет холодныйПрах мой покоиться? там ли — в далеких пределах
чужбины,
Здесь ли, в саду у тебя, близ тебя, под навесом
раины?..
Смотреть в былое, видеть все следы,
Что в сушь песка вбивали караваны
В стране без трав, без крыш и без воды,
Сожженным ветром иль миражем пьяны;
Припоминать, как выл, свистя, самум,
Меня слепя, ломая грудь верблюду,
И, все в огне, визжа сквозь душный шум,
Кривлялись джинны, возникали всюду;
Воссоздавать нежданный сон, оаз,
Где веер пальм, где ключ с душой свирели
И где, во мгле, под вспышкой львиных глаз,
Проснешься, когти ощущая в теле!
Смотреть вперед и видеть вновь пески,
Вновь путь в пустыне, где желтеют кости…
Уже не кровь, года стучат в виски,
И зной и смерть слились в последнем тосте.
Но, сжав узду, упорно править ход,
Где холм не взрезан скоком туарега,
Опять, еще, где океан ревет, —
В лед волн соленых ринуться с разбега!
Не по-африкански, не по-русски…
Нынче август по-октябрьски лют.
На меня поглядывает грустно
Шерстяной египетский верблюд.
Я ему сказал в Александрии,
Там, где тени желтые резки:
— Дочка у меня. Наговори ей
Все, что знаешь, про свои пески.-
Мы с ним плыли через Фамагусту,
Заходя в Бейрут, в Пирей, в Стамбул,
Впитывая белизну искусства,
Черный средиземноморский гул.
…Я не знал тогда, что дома пусто —
Только стол, тахта, рабочий стул.
Свечи обгоревшие погасли.
Дочку увезли, отдали в ясли.
И верблюд мой скучен и сутул.
За окном ни солнца, ни лазури.
Где небес египетская синь?
…А давай, верблюд, камин раскурим,
Распахнем окно навстречу бурям,
Впустим ветер трех твоих пустынь…
Мир мой для тебя еще неведом,
Мой заморский шерстяной верблюд.
Пусть песок засыплет наши беды,
Пусть их белые снега зальют.
Над лиманской солью невеселой
Вечер намечается звездой…
Мне навстречу выбегают села,
Села нависают над водой…
В сумраке, без формы и без веса,
Отбежав за синие пески,
Подымает черная Одесса
Ребра, костяки и позвонки…
Что же? Я и сам еще не знаю,
Где присяду, где приют найду:
На совхозе ль, что ютится с краю,
У рыбачки ль в нищенском саду?
Я пойду тропинкою знакомой
По песку сухому, как навоз,
Мне навстречу выбежит из дому
Косоглазый деревенский пес…
Вспугнутая закружится чайка,
Тени крыльев лягут на песок,
Из окошка выглянет хозяйка,
Поправляя на плечах платок.
Я скажу: «Маруся, неужели
Вырос я и не такой, как был?
Год назад, в осенние недели,
Я на ближнем неводе служил…»
Сердце под голландкою забьется,
Заиграет сердце, запоет.
Но Маруся глянет, повернется,
Улыбнется и в курень пойдет.
Я — не тот. Рыбацкая сноровка
У меня не та, что год назад, —
Вышла сила, и сидит неловко
Неудобный городской наряд.
Над лиманом пролетают галки,
Да в заливе воет пароход…
Я не буду нынче у спасалки
Перекатывать по бревнам бот.
Я не буду жадными глазами
Всматриваться в тлеющий восток,
С переливами и бубенцами
Не заслышу боцманский свисток.
Я пойду дорогою знакомой
По песку, сухому, как навоз;
Мне навстречу выбежит из дому
Космоногий деревенский пес.
В предутренних потьмах я видел злые сны.
Они меня до срока истомили.
Тоска, томленье, страх в работу вплетены,
В сиянье дня — седые космы пыли.
Предутренние сны, безумной ночи сны, —
На целый день меня вы отравили.
Есть белый нежный цвет, — далёк он и высок,
Святая тень, туманно-голубая.
Но мой больной привет начертан на песок,
И тусклый день, так медленно ступая,
Метёт сухой песок, медлительно-жесток.
О жизнь моя, безжалостно-скупая!
Предутреннего сна больная тишина,
Немая грусть в сияньи Змия.
Святые ль наизусть твердишь ты имена,
Ты, мудрая жена седого Вия,
Предутреннего сна больная тишина,
Но где ж твои соперницы нагие?
Иль тусклой пеленой закроется закат,
И кто за ним, то будет Тайной снова,
И, мёртвой тишиной мучительно объят,
Сойду к Иным без творческого Слова?
Мучительный закат, безжалостный закат,
Последний яд, усмешка Духа Злого.
За степью, в приволжских песках,
Широкое, алое солнце тонуло.
Ребенок уснул у тебя на руках,
Ты вышла из душной кибитки, взглянула
На кровь, что в зеркальные соли текла,
На солнце, лежавшее точно на блюде, —
И сладкой отрадой степного, сухого тепла
Подуло в лицо твое, в потные смуглые груди.
Великий был стан за тобой:
Скрипели колеса, верблюды ревели,
Костры, разгораясь, в дыму пламенели
И пыль поднималась багровою тьмой.
Ты, девочка, тихая сердцем и взором,
Ты знала ль в тот вечер, садясь на песок,
Что сонный ребенок, державший твой темный сосок,
Тот самый Могол, о котором
Во веки веков не забудет земля?
Ты знала ли, Мать, что и я
Восславлю его, — что не надо мне рая,
Христа, Галилеи и лилий ее полевых,
Что я не смиреннее их —
Аттилы, Тимура, Мамая,
Что я их достоин, когда,
Наскучив таиться за ложью,
Рву древнюю хартию божью,
Насилую, режу, и граблю, и жгу города?
Погасла за степью слюда,
Дрожащее солнце в песках потонуло.
Ты скучно в померкшее небо взглянула
И, тихо вздохнувши, опять опустила глаза…
Несметною ратью чернели воза,
В синеющей ночи прохладой и горечью дуло.
Солнце жжет. Тиха долина.
Отгремел в долине бой…
— Где ж ты, дочка? Где ж ты, Лина?
Что случилося с тобой?
Иль твое не слышит ухо?
Иль дошла ты до беды?
Отзовись! — твоя старуха
Принесла тебе воды.
Дочь молчит, не отвечает,
Не выходит наперед,
Мать родную не встречает,
Ключевой воды не пьет.
Спит она под солнцем жгучим,
Спит она с ружьем в руке
На сыпучем, на горючем,
Окровавленном песке.
Платье девичье измято,
И растрепана коса,
И, не двигаясь, куда-то
Смотрят темные глаза.
Мать сама глаза закрыла —
Молчалива и проста;
Мать сама ее зарыла
У зеленого куста.
Положила серый камень
На могилу на ее.
Прядь волос взяла на память
И еще взяла ружье.
И по горным переходам,
Через камни и пески,
Со своим пошла народом
На фашистские полки.
За страну пошла родную,
За великие дела
И за воду ключевую,
Что не выпита была.
Сердце — в гневе, сердце — в горе.
Сердце плачет и поет:
«По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед».
«Неволи сумрачный огонь,
Разлитый в диком поле,
Ложится на мою ладонь,
Как горсть земли и соли.Растерта и раскалена
Колючими ветрами,
Она сейчас похожа на
Коричневое пламя.В ней поколений перегной,
Холмов остывших россыпь,
Преданий степи кочевой
Рассыпанные косы.И жжет мне ноздри злой простор,
Песков сыпучих груды.
Идут, идут по ребрам гор
Мои мечты-верблюды.Пусть им шагать еще века.
Вдыхать всей грудью роздых,
В ночном песке студить бока
И пить в колодце звезды.Они дойдут до тех времен,
Когда батыр великий,
Будя пустыни душный сон,
В пески пошлет арыки.Когда народным кетменем,
Без хана и без бая,
Мы сами грудь скалы пробьем,
Путь к жизни открывая.Я слышу, как шумит листва,
Как там, в равнинах мира,
Уже рождаются слова
Великого батыра.Как, разорвав веков пласты,
Плечом раздвинув недра,
Народ встает из темноты,
Вдыхая солнце щедро… Мои стих — от сухости земной,
Но есть в нем воздух синий
И зноем пахнущий настой
Из солнца и полыни.Приблизь к губам, дыханьем тронь,
Развей в родном раздолье
Растертый каменный огонь.
Щепоть земли и соли, —Он разлетится по сердцам
В предгорья и равнины,
И склонят слух к моим струнам
Грядущих дней акыны!»
Не мы ли здесь, о посмотри,
вон там, окружены песком —
по обе стороны скамьи,
застыв, на берегу морском.
Все чудится, что рядом ты.
Все вижу сквозь ненастный вой
вливающийся в цвет воды
колеблющийся локон твой.
Как скрученные кем-то в жгут
полотна простыней ночных,
и тучи и валы бегут,
но разные пути у них.
Пуст берег, этот край земной,
где каждый деревянный дом
маячит за твоей спиной,
как лодка, что стоит вверх дном.
И вот уже как будто страх:
не верится, что дом прирос!
Но, двери распахнув, рыбак
мешает повторить вопрос.
А ветер все свистит, крутя
столь жаждущих простых границ,
в сей бредень (или в сеть) дождя
попавшихся прибрежных птиц,
Не видно им со стороны —
как спинкою своей скамья
твердит, что мы равны, равны,
что, может быть, и мы семья.
Лишь нам здесь — ни сейчас, ни впредь,
уставившись в пустой песок,
знак тождества не разглядеть,
сколоченный из двух досок.
На песке-песке горячем я под пальмою лежу…
Сладкий финик сунул в зубы и сквозь листья вверх гляжу.
Небо, как синька, тучка, как пирог,
Пальма, как зонтик, негр, как сапог…
Бум! Бум! Меня зовут Джон.
Мой папа был черный, как сорок ворон.Вон вдали идет-шагает длинный черт горбун-верблюд.
Ах, в жару возить араба — самый-самый страшный труд!
Желтый верблюд, белый араб,
Горб с хвостом, две пары лап…
Бум! Бум! — Что он везет!
Финики, фиги и сухой компот… Мой живот блестит на солнце, как галоша под дождем…
Я теперь простой носильщик, а когда-то был вождем…
Я носил на шее пряжку
Плащ и желтую подтяжку…
Бум! Бум! А теперь на мне
Красная ниточка на правой ступне.Жap спадет, пойду купаться — за холмом бежит река.
Жиром голову намажу и нырну у тростника…
Негр под водой, пузыри летят,
Крокодил проснулся, негр плывет назад…
Бум! Бум! — Хорошо на свете…
Счастливы только негры и дети!
Колючие травы, сыпучие дюны
И сосны в закатной туманной пыли,
Высокие сосны, тугие, как струны
На гуслях рапсодов латышской земли.За ними взбегает Янтарное море
На сглаженный ветром ребристый песок,
И горькая пена в усталом узоре,
Слабея и тая, ложится у ног.Склоняясь в крылатке над тростью тяжелой,
С помятою черною шляпой в руке
Стоит он, вдыхая вечерние смолы,
На темном, остывшем от зноя песке.Оставили след свой суровые годы
В морщинах, в короткой его седине,
Но те же глаза сквозь туман непогоды
Глядят, разгораясь в холодном огне.Быть может, и радость приходит все реже,
И медлит в полете раздумчивый стих,
Но он не сдается — ведь сосны все те же
И та же могучая поступь у них! Пусть яростно ветры над ними несутся,
Пусть давит им плечи дождливая муть,
Их можно сломать, но они не согнутся,
Со скрипом, со стоном, но выпрямят грудь.И, в дюны впиваясь пятой узловатой,
Как мачты тугие, гудя в высоте,
Несут они берег — свой парус косматый —
К бессонному солнцу и вечной мечте.
Мертвое море пустыни безбрежной…
В ней одиноко стоит
Старый угрюмый утес, безнадежной,
Темною грустью грустит.
Там — за песками, где мутною мглою
Стелется знойный туман,
Город, блеснувший крылатой мечтою,
Видел утес-великан.
К синему небу высоко вздымались
Куполы белых дворцов;
Гордыя, стройныя пальмы качались
В зелени пышных садов.
А между ними змеился, сверкая,
Синий хрустальный ручей,
Небо, сады и дворцы отражая
В зеркале ленты своей.
Миг — все растаяло… Мутною мглою
Стелется знойный туман.
В мертвую даль с безысходной тоскою
Смотрит утес-великан.
Дрогнуло сердце его — он впервые
Понял, что он одинок,
Возненавидел он дали немыя,
Знойный туман и песок…
Мертвая тишь… Солнце жадно ла-
[скает
Грудь его полную дум…
Вихрем взметая пески, пролетает
Дышащий смертью самум…
Воздух недвижный разрежет кры-
[лами
Вольный орел — и в туман
Скроется синий… Немыми песками
Шумный пройдет караван…
Мертвая тишь… Одиноко тоскует
В знойной пустыне утес.
В каменной груди безсильно бушует
Море несбыточных грез:
Если бы пальмы над ним разметали
Листья резные свои
И одинокому нежно шептали
Светлыя сказки любви!
Если б молчанье пустыни печальной
Звонкий ручей разбудил,
Звонко журчал-бы и влагой хру-
[стальной
Грудь великана поил!
Нет ничего! Нет исхода печали!
Пусто все… Он — одинок.
Морем уходит в свинцовыя дали
Желтый горячий песок.
Много песков поглощают моря, унося их волнами,
Но берега их сыпучими вечно покрыты песками.
Много и песен умчит навсегда невозвратное время —
Новые встанут певцы, и услышит их новое племя.
Если погибну я, знаю, что мир мои песни забудет;
Но для тебя, нежный друг мой, другого певца уж не будет.
Если погибну я, знаю, что свет не заметит утраты;
Ты только вспомнишь те песни, под звуки которых цвела ты.
Я просветил твое сердце — а ты, ты мой ум помрачила;
Я улыбаться учил — а ты плакать меня научила.
Так, если смолкну я, страстно любя тебя, друг благородный,
Где — разреши мне последний вопрос мой, — где будет холодный
Прах мой покоиться? там ли — в далеких пределах чужбины,
Здесь ли, в саду у тебя, близ тебя, под навесом раины?..
Ручеечек, ручеек,
Ты как ниточка идешь
Под тобой блестит песок,
Весел ты, хоть неглубок,
Ручеечек, ручеек,
Ты уходишь и поешь.
Словно девушка-дитя,
В малом зеркальце твоем,
Кудри в косы заплетя,
Травка смотрится, блестя,
С ней журчанием шутя,
Ты идешь своим путем.
Вьются пчелы меж стеблей,
Прогудит мохнатый шмель
Ты бежишь скорей, скорей,
Вдруг неволя — средь камней,
Вспенясь, звонче, веселей,
Зажурчишь ты: «Мель, мель, мель!»
Нет, не смогут голыши
В мель сложиться ручейку.
В травяной, в лесной глуши,
Он, исполненный души,
Сам себе поет «Спеши!»
И змеится по песку.
Может, он впадет в реку,
С ней до Моря дотечет,
Будет льнуть там к челноку.
Может, он в своем леску
Будет течь под крик: «Ку-ку»,
Что кукушка людям шлет.
Может, к мельнице придет,
Но уж ниточку свою
Он до цели доведет,
Он не медлит, он не ждет,
К колесу, блеснув, польет,
Закрутит свою струю.
Неширок ты, ручеек,
Неглубок ты, — ну так что ж!
Всем — свой разум, всем — свой срок,
Ты прекрасен был, чем мог.
Ручеечек, ручеек,
Ты бежишь и ты поешь.
Восточные ветры, дожди и шквал
И громкий поход валов
Несутся на звонкое стадо скал,
На желтый простор песков…
По гладкому камню с размаху влезть
Спешит водяной занос, —
Вытягивай лодки, в ком сила есть,
Повыше на откос!..
И ветер с востока, сырой и злой,
Начальником волн идет,
Он выпрямит крылья, —
Летит прибой, —
И пена стеной встает…
И чайкам не надо махать крылом:
Их ветер возьмет с собой, —
Туда, где прибой летит напролом
И плещет наперебой.
Но нам, рыбакам,
Не глядеть туда,
Где пена встает, как щит…
Над нами туман,
Под нами вода,
И парус трещит, трещит…
Ведь мы родились на сыром песке,
И ветер баюкал нас,
Недаром напружен канат в руке,
И в звезды летит баркас…
Я сам не припомню, какие дни
Нас нежили тишиной…
Туман по утрам,
По ночам — огни
Да ветер береговой.
Рыбак, ты не должен смотреть назад!
Смотри на восток — вперед!
Там вехи над самой водой стоят
И колокол поет.
Там ходит белуга над зыбким дном,
Осетра не слышен ход,
Туда осторожно крючок за крючком
Забрасывай перемет…
Свечою из камня стоит маяк,
Волна о подножье бьет…
Дожди умывают тебя, рыбак,
И досуха ветер трет.
Так целую жизнь — и в дождь, и в шквал —
Гляди на разбег валов,
На чаек, на звонкое стадо скал,
На желтый простор песков.
IСыплется песок в часах песочных.
Струйка, право, тоньше волоска.
Над ее мерцаньем худосочным
Масса,
Толща плотного песка.Я бы счел задачей невозможной
Счет песку, как мелкая пыльца.
Этой струйкой, право же, ничтожной,
Век ему не вытечь до конца.Он еще пока незыблем явно
За стеклом в футляре и в руке.
Но уже ворончатая ямка
Появилась сверху на песке.Сыплются песчинки — вот причина,
Льются в бездну нижнего стекла.
Только это вовсе не песчинки,
Глядь-поглядь, минута утекла! Исчезают, падают мгновенья,
Что бы ты ни делал, все равно.
Жутко — беспрерывного теченья
Никому замедлить не дано.Ты в кино, на пляже, на охоте,
В шахматы играешь, пиво пьешь,
Спишь и ешь… Они всегда в работе.
Ни одно обратно не вернешь.Жизнь течет. То лег, а то проснулся.
Пишешь. Любишь. Голоден и сыт.
Чуть забылся, только отвернулся —
Года нет!
Работают часы.Остановишь? Спрячешь? Черта в стуле!
Плачь не плачь, не сделать ничего.
Бездной вниз часы перевернули
В день и час рожденья твоего.IIПоезду кажется, что земные пейзажи
Мчатся мимо него,
Скользят за окнами,
Плывут, содрогаются и летят.
Убегают в безвозвратное прошлое,
Так что кустик каждый
Никакими силами не вернешь назад.Песчинкам в песочных часах представляется,
Что стеклянные стенки
Все время несутся куда-то вверх,
Словно ткется бесконечная нить.
Утекают,
Ускользают,
И никакими силами
Их невозможно остановить.Нам, на земле живущим, кажется,
Что движется время.
Иногда ползет,
Плетется,
Тянется,
Едва ли не останавливается,
Иногда летит на всех парусах.
В зависимости от того,
Что мы делаем сами,
Мы —
Поезда, идущие через земные пейзажи,
Мы —
Песчинки, сыплющиеся в песочных часах.
В море царевич купает коня;
Слышит: «Царевич! взгляни на меня!»
Фыркает конь и ушами прядет,
Брызжет и плещет и дале плывет.
Слышит царевич: «Я царская дочь!
Хочешь провесть ты с царевною ночь?»
Вот показалась рука из воды,
Ловит за кисти шелко́вой узды.
Вышла младая потом голова,
В косу вплелася морская трава.
Синие очи любовью горят;
Брызги на шее, как жемчуг, дрожат.
Мыслит царевич: «Добро же! постой!»
За косу ловко схватил он рукой.
Держит, рука боевая сильна:
Плачет и молит и бьется она.
К берегу витязь отважно плывет;
Выплыл; товарищей громко зовет:
«Эй, вы! сходитесь, лихие друзья!
Гляньте, как бьется добыча моя…
Что ж вы стоите смущенной толпой?
Али красы не видали такой?»
Вот оглянулся царевич назад:
Ахнул! померк торжествующий взгляд.
Видит, лежит на песке золотом
Чудо морское с зеленым хвостом.
Хвост чешуею змеиной покрыт,
Весь замирая, свиваясь, дрожит.
Пена струями сбегает с чела,
Очи одела смертельная мгла.
Бледные руки хватают песок;
Шепчут уста непонятный упрек…
Едет царевич задумчиво прочь.
Будет он помнить про царскую дочь!
В Нижнем Новгороде с откоса
чайки падают на пески,
все девчонки гуляют без спроса
и совсем пропадают с тоски.Пахнет липой, сиренью и мятой,
небывалый слепит колорит,
парни ходят — картуз помятый,
папироска во рту горит.Вот повеяло песней далёкой,
ненадолго почудилось всем,
что увидят глаза с поволокой,
позабытые всеми совсем.Эти вовсе без края просторы,
где горит палисадник любой,
Нижний Новгород, Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.Влажным ветром пахнуло немного,
лёгким дымом, травою сырой,
снова Волга идёт как дорога,
вся покачиваясь под горой.Снова тронутый радостью долгой,
я пою, что спокойствие — прах,
что высокие звёзды над Волгой
тоже гаснут на первых порах.Что напрасно, забытая рано,
хороша, молода, весела,
как в несбыточной песне, Татьяна
в Нижнем Новгороде жила.Вот опять на песках, на паромах
ночь огромная залегла,
дует запахом чахлых черёмух,
налетающим из-за угла, тянет дождиком, рваною тучей
обволакивает зарю, —
я с тобою на всякий случай
ровным голосом говорю.Наши разные разговоры,
наши песенки вперебой.
Нижний Новгород, Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.
Дыра дырой,
ни хорошая, ни дрянная —
немецкий курорт,
живу в Нордернее.
Небо
то луч,
то чайку роняет.
Море
блестящей, чем ручка дверная.
Полон рот
красот природ:
то волны
приливом
полберега выроют,
то краб,
то дельфинье выплеснет тельце,
то примусом волны фосфоресцируют,
то в море
закат
киселем раскиселится.
Тоска!..
Хоть бы,
что ли,
громовий раскат.
Я жду не дождусь
и не в силах дождаться,
но верую в ярую,
верую в скорую.
И чудится:
из-за островочка
кронштадтцы
уже выплывают
и целят «Авророю».
Но море в терпеньи,
и буре не вывести.
Волну
и не гладят ветровы пальчики.
По пляжу
впластались в песок
и в ленивости
купальщицы млеют,
млеют купальщики.
И видится:
буря вздымается с дюны.
«Купальщики,
жиром набитые бочки,
спасайтесь!
Покроет,
измелет
и сдунет.
Песчинки — пули,
песок — пулеметчики».
Но пляж
буржуйкам
ласкает подошвы.
Но ветер,
песок
в ладу с грудастыми.
С улыбкой:
— как всё в Германии дешево! —
валютчики
греют катары и астмы.
Но это ж,
наверно,
красные роты.
Шаганья знакомая разноголосица.
Сейчас на табльдотчиков,
сейчас на табльдоты
накинутся,
врежутся,
ринутся,
бросятся.
Но обер
на барыню
косится рабьи:
фашистский
на барыньке
знак муссолинится.
Сося
и вгрызаясь в щупальцы крабьи,
глядят,
как в море
закатище вклинится.
Чье сердце
октябрьскими бурями вымыто,
тому ни закат,
ни моря рёволицые,
тому ничего,
ни красот,
ни климатов,
не надо —
кроме тебя,
Революция!
Приставлен, сторож одинокий,
К опустошенному дворцу,
Дремлю я, обелиск высокий,
Пред вечностью — лицом к лицу.
Под солнечным жестоким взором,
Бесплодный и немой песок,
По неоглядным кругозорам
Свой желтый саван приволок.
Над обнаженною пустыней
Другой пустыни глубина,
Как купол беспощадно синий,
Висит, всегда обнажена.
Исполнен тягостной дремоты,
Палим лучом отвесным, Нил,
Где тяжко дышат бегемоты,
Свинцовым зеркалом застыл.
Прожорливые крокодилы,
На зное растянувшись в ряд,
Подняться не имея силы,
Полусваренные хрипят.
Как будто разбирая что-то,
Стоит на тоненькой ноге
Пред надписью священной Тота
Недвижный ибис вдалеке.
Гиена плачет и смеется;
Шакал мяучит; надо мной
С протяжным писком ястреб вьется —
В лазури — черной запятой.
Но эти возгласы покрыты
Зевотой сфинкса, что устал —
Среди глухих пустынь забытый —
Давить свой вечный пьедестал.
Дитя земли, всегда палимой,
И белых отблесков песка, —
Ни с чем, ни с чем ты несравнима,
Востока жгучая тоска!