Крутой обрыв. Вверху — простор и поле.
Внизу — лиман. Вокруг его стекла
Трава красна, пески белы от соли
И грязь черна, как вязкая смола.В рапной воде, нагретые полуднем,
Над ржавчиной зеленого песка
Медузы шар висит лиловым студнем,
И круглые сияют облака.Здесь жар, и штиль, и едкий запах йода.
Но в двух шагах, за белою косой, –
Уже не то: там ветер и свобода,
Там море ходит яркой синевой.Там, у сетей, развешанных для сушки,
Яблоко, надкушенное Евой,
Брошенное на лужайке рая,
У корней покинутого древа
Долго пролежало, загнивая.Звери, убоявшись Божья гнева,
Страшный плод не трогали, не ели,
Не клевали птицы и не пели
Возле кущ, где соблазнилась Ева.И творец обиженный покинул
Сад цветущий молодого рая
И пески горячие раскинул
Вкруг него от края и до края.Опустился зной старозаветный
Да, точно так же, как Тит Ливий, он
сидел в своем шатре, но был незримо
широкими песками окружен
и мял в сухих руках письмо из Рима.
Палило солнце. Столько дней подряд
он брел один безводными местами,
что выдавал теперь померкший взгляд,
что больше нет слюны в его гортани.
Палило солнце. Ртутный столбик рос.
И самый вход в его шатер угрюмый
Эти сны меня уморят
в злой тоске!..
Снилось мне, что я у моря,
на песке…
И мельтешит альбатросов
белизна,
И песков сырую россыпь
мнет волна.
Я одна на побережье,
на песке.
Лежу, ленивая амеба,
Гляжу, прищуря левый глаз,
В эмалированное небо,
Как в опрокинувшийся таз.
Всё тот же мир обыкновенный,
И утварь бедная все та ж.
Прибой размыленною пеной
Взбегает на покатый пляж.
Белеют плоские купальни,
Смуглеет женское плечо.
Цветок засохший, душа моя!
Мы снова двое — ты и я.
Морская рыба на песке.
Рот открыт в предсмертной тоске.
Возможно биться, нельзя дышать…
Над тихим морем — благодать.
Над тихим морем — пустота:
Ни дыма, ни паруса, ни креста.
Солнечный свет отражает волна,
Солнечный луч не достигает дна.
Заветные ветры! скользя по пустыне,
Развейте мою молодую тоску,
Пусть ляжет она, как посев, по песку,
Пускай прорастет в волчеце и полыни.
Скажите, скажите — зачем одинок
Сидит в стороне он, задумчиво-хмурый,
У ног своих чертит тростинкой фигуры
И долго, и долго глядит на песок.
Зачем, почему он, бродя по становью,
Глядит только в землю, молчанье храня,
Настала ночь, остыл от звезд песок.
Скользя в песке, я шел за караваном,
И Млечный Путь, двоящийся поток,
Белел над ним светящимся туманом.
Он дымчат был, прозрачен и высок.
Он пропадал в горах за Иорданом,
Он ниспадал на сумрачный восток,
К иным звездам, к забытым райским странам.
Захлопоталась девочка
В зеленом кушаке,
Два желтые обсевочка
Сажая на песке.Не держатся и на-поди:
Песок ли им не рад?..
А солнце уж на западе
И золотится сад.За ручкой ручку белую
Малютка отряхнет:
«Чуть ямочку проделаю,
Ее и заметет… Противные, упрямые!»
Душно, тесно, в окна валит
Дымный жар, горячий дым,
Весь вагон дыханьем залит
Жарким, потным и живым.
За окном свершают сосны
Дикий танец круговой.
Дали яркостью несносны,
Солнце — уголь огневой.
Тело к телу, всем досадно,
Все, как мухи, к стеклам льнут,
На горячем песке, пред ленивым прибоем,
Ты легла; ты одна; ты обласкана зноем.
Над тобой небеса от лучей побледнели.
Тихо миги проходят без цели, без цели.
За тобой на откосе спокойные сосны.
Были осени, зимы, и вёсны, и вёсны…
Море мирно подходит с ленивым прибоем.
Этим морем, мгновеньем, покоем и зноем
Хорошо упиваться без дум, без загадок.
Час дремотный на взморье так сладок, так сладок.
Смеясь, ликуя и бунтуя,
в своей безвыходной тоске,
в Махинджаури, под Батуми,
она стояла на песке.
Она была такая гордая —
вообразив себя рекой,
она входила в море голая
и море трогала рукой.
Здесь царство Амазонок. Были дики
Их буйные забавы. Много дней
Звучали здесь их радостные клики
И ржание купавшихся коней.
Но век наш — миг. И кто укажет ныне,
Где на пески ступала их нога?
Не ветер ли среди морской пустыни?
Не эти ли нагие берега?
Я знаю: все плечи смело
ложатся в волны, как в простыни,
а ваше лицо из мела
горит и сыплется звездами.
Вас море держит в ладони,
с горячего сняв песка,
и кажется, вот утонет
изгиб золотистого виска…
Когда вонзится молния в песок,
Спекаются песчинки при ударе
И возникает каменный цветок
В зыбучей гофрированной Сахаре.
Я повидал зеленую зарю,
И миражи, и караван в пустыне,
И каменную розу подарю
Той, что в глаза мои не смотрит ныне.
А где же влажный бархат роз живых,
С которыми тебя встречал всегда я?
Уныло две поблекших розы,
Горюя, на песке лежат;
Прощальным блеском озаряет
Листки их бледные закат.
— Меня невеста молодая
Носила на груди своей,
Когда блаженством беспредельным,
Любовью сердце билось в ней.
Широки и глубоки
Рудо-желтые пески.
В мире, жертвенно, всегда,
Льется, льется кровь-руда.
В медном небе света нет.
Все же вспыхнет молний свет,
И железная броня
Примет бой, в грозе звеня.
Белый полдень, жар несносный,
Мох, песок, шелюг да сосны…
Но от сосен тени нет,
Облака легки, высоки,
Солнце в бледной поволоке —
Всюду знойный белый свет.
Там, за хижиной помора,
За песками косогора,
На песке, пред дверью бестиария,
На потеху яростных людей,
Быть простертым в сетке сполиария,
Слыша дикий вопль толпы: «Добей!»
Если взор не застлан тьмой кровавою,
Рассмотреть над сводом в вышине
Кесаря, что горд всемирной славою,
И весталок в белом полотне;
Круг красавиц, с пышными криналями,
Юношей, с веселием в очах,
Где ты, где ты, отчий дом,
Гревший спину под бугром?
Синий, синий мой цветок,
Неприхоженный песок.
Где ты, где ты, отчий дом?
За рекой поет петух.
Там стада стерег пастух,
И светились из воды
Три далекие звезды.
Мало мне воздуха, мало мне хлеба,
Льды, как сорочку, сорвать бы мне с плеч,
В горло вобрать бы лучистое небо,
Между двумя океанами лечь,
Под ноги лечь у тебя на дороге
Звездной песчинкою в звездный песок,
Чтоб над тобою крылатые боги
Перелетали с цветка на цветок.
Ты бы могла появиться и раньше
Аллея тонкоствольных зеленых тополей,
Аллея, озаренная малиновой зарей;
А там вдали — подножья отхлынувших морей,
Пески ее встречают зловещей чешуей.
Пустыня золотисто-коричневых песков;
В пустыне око озера — как синий лабрадор,
А там, за сном пустыни, цветения лугов
Кольцом росистой зелени замкнули кругозор.
Поляны окропил холодный свет луны.
Чернеющая тень и пятна белизны
застыли на песке. В небесное сиянье
вершиной вырезной уходит кипарис.
Немой и стройный сад похож на изваянье.
Жемчужного дугой над розами повис
фонтан, журчащий там, где сада все дороги
соединяются. Его спокойный плеск
напоминает мне размер сонета строгий;
и ритма четкого исполнен лунный блеск.
На длинных нерусских ногах
Стоит, улыбаясь некстати,
А шерсть у него на боках
Как вата в столетнем халате.
Должно быть, молясь на восток,
Кочевники перемудрили,
В подшерсток втирали песок
И ржавой колючкой кормили.
Год сорок первый. Зябкий туман.
Уходят последние солдаты в Тамань.А ему подписан пулей приговор.
Он лежит у кромки береговой,
он лежит на самой передовой:
ногами — в песок,
к волне — головой.Грязная волна наползает едва —
приподнимается слегка голова;
вспять волну прилив отнесет —
ткнется устало голова в песок.Эй, волна!
Перестань, не шамань:
В час лазурный утром рано
Посмотрите на Павлушку:
Он себе из океана
Смастерил игрушку…
Панталошки вмиг засучит,
Даст волне по мокрой шее,
Проведет в песке траншеи, —
Зонтик плавать учит.
И ничуть ему не жутко,
Если хлопнет вал в живот:
Песок, сребристый и горячий,
Вожу я к морю на волах,
Чтоб усыпать дорожки к даче,
Как снег, белеющий в скалах.
И скучно мне. Все то же, то же:
Волы, скрипучий трудный путь,
Иссохшее речное ложе,
Песок, сверкающий, как ртуть.
Горячо сухой песок сверкает,
Сушит зной на камнях невода.
В море — штиль, и ласково плескает
На песок хрустальная вода.
Чайка в светлом воздухе блеснула…
Тень ее спустилась надо мной —
И в сиянье солнца потонула…
Клонит в сон и ослепляет зной…
Насмехайтесь, Руссо и Вольтер, всюду дерзко роняйте
Свой смешливый, смеющийся, вечно-насмешливый взгляд,
Против ветра песок вы пригоршнею полной бросайте,
Тот же ветер его вам немедленно кинет назад.
Отразивши в песчинках Божественных светов узоры,
В драгоценные камни сумеет их все превратить,
И, откинув песок, ослепит он бесстыдные взоры,
А дороги Израиля светят и будут светить.
Трехцветных птичек голоса, —
хотя с нагих ветвей
глядит зима во все глаза,
хотя земля светлей
холмов небесных, в чьих кустах
совсем ни звука нет, —
слышны отчетливей, чем страх
ревизии примет.
На волнах пляшет акробат,
РАГЛЬ.
Где вровень с желтым небо густо-сине,
Там, где в песках такая жуть и тишь,
Что, к ним придя, мгновенно замолчишь,
Есть ведьма Рагль, волшебница Пустыни.
Наш длинный караван идет к Святыне.
Но вдруг—двойное зренье. Видишь—мышь.
Одна, другая, пятая. Глядишь,—
Мозг извилист, как грецкий орех,
когда снята с него скорлупа;
с тростником пересохнувших рек
схожи кисти рук и стопа… Мы росли, когда день наш возник,
когда волны взрывали песок;
мы взошли, как орех и тростник,
и гордились, что день наш высок.Обнажи этот мозг, покажи,
что ты не был безмолвен и хром,
когда в мире сверкали ножи
и свирепствовал пушечный гром.Докажи, что слова — не вода,
Времени у нас часок.
Дальше — вечность друг без друга!
А в песочнице — песок —
Утечёт!
Что меня к тебе влечёт —
Вовсе не твоя заслуга!
Просто страх, что роза щёк —
Отцветёт.
Спускалась женщина к реке.
Красива и рыжеголова.
Я для нее одно лишь слово
писал на выжженном песке.
Она его читала вслух.
«И я люблю…» — мне говорила.
И повторяла:
«Милый, милый…» —
так, что захватывало дух.
Гнев, шорох листьев древесных,
он нашептывает, он рукоплещет,
он сочетает, единит.
Майя
Широки и глубоки
Рудо-желтые пески.
В мире — жертвенно, всегда —
Льется, льется кровь-руда.
В медном небе света нет.