И отец давал ему отцовского пинка:
«Двойки получаешь, неразумный ты детина!
Твой отец в тринадцать лет уже был сын полка,
Ну, а ты пока ещё — всего пока сын сына!»
Быть может, все несчастье
От почты полевой:
Его считали мертвым,
А он пришел живой.Живой, покрытый славой,
Порадуйся, семья!
Глядит — кругом чужие.
— А где жена моя? — Она ждала так долго,
Так велика война.
С твоим бывалым другом
Сошлась твоя жена.— Так где он? С ним по-свойски
Поговорить бы мне.
Но люди отвечают:
— Погибнул на войне.Жена второго горя
Не вынесла. Она
Лежит в больнице. Память
Ее темным-темна.И словно у солдата
Уже не стало сил.
Он шопотом чуть слышно:
— А дочь моя? — спросил.И люди не посмели,
Солгав, беде помочь:
— Зимой за партой в школе
Убита бомбой дочь.О, лучше б ты не ездил,
Солдат, с войны домой!
Но он еще собрался
Спросить: — А мальчик мой? — Твой сын живой, здоровый,
Он ждал тебя один.
И обнялись, как братья,
Отец и мальчик-сын.Как братья боевые,
Как горькие друзья.
— Не плачь, — кричит мальчишка,
Не смей, — тебе нельзя! А сам припал головкой
К отцовскому плечу.
— Возьми меня с собою,
Я жить с тобой хочу.— Возьму, возьму, мой мальчик,
Уедешь ты со мной
На фронт, где я воюю,
В наш полк, в наш дом родной.
Есть у тебя ещё отец и мать,
А всё же ты — Христова сирота.
Ты родилась в водовороте войн, —
А всё же ты поедешь на Иордань.
Без ключика Христовой сироте
Откроются Христовы ворота.
Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу.
Юдоль его отмщу. Счета его оплачиваю.
Врагов его казню. Они с детьми своими
по тыще раз на дню его повторят имя.
От Волги по Юкон пусть будет знаменито,
как, цокнув языком, любил он землянику.
Он для меня как бог. По своему подобью
слепил меня, как мог, и дал свои надбровья.
Он жил мужским трудом, в свет превращая воду,
считая, что притом хлеб будет и свобода.
Я памятник отцу, Андрею Николаевичу,
сам в форме отточу, сам рядом врою лавочку.
Чтоб кто-то век спустя с сиренью индевеющей
нашел плиту «6 а» на старом Новодевичьем.
Согбенная юдоль. Угрюмо набух костюм вечерний.
В душе открылась течь. И утешаться нечем.
Прости меня, отец, что памятник не вечен.
Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу.
Я лоб его ношу и жребием своим
вмещаю ипостась, что не досталась кладбищу, —
Отец — Дух — Сын.
Благодарю за переводы
Моих ритмических стихов!
От одного отца рожденные уроды
Ведут свой знатный род от двух теперь отцов.
Отцы,
Не покидайте сыновей!
Не унижайте их подарком к дате…
Всё можно изменить в судьбе своей,
Но только сыновей не покидайте.
Пока малы.
За них в ответе мать
От первых слёз
И до вечерней сказки.
Но как потом им будет не хватать
Мужской поддержки
И отцовской ласки.
Им непременно надо подражать
Своим отцам
На то они и дети.
Родную руку молча подержать,
Уйти с отцом рыбачить на рассвете.
Обида вас настигнет иль любовь
Не уходите…
Вы им всех дороже.
Ведь в жилах сыновей — отцова кровь.
И заменить её уже никто не сможет.
Я во сне отца спросила:
Не тесна ль тебе могила?
Ты, меня опередивший,
Как там, что там? Расскажи!
Мир живущих с миром живших
На минутку увяжи.
Ты молчишь недоуменно,
Ты поверх меня глядишь,
И становится мгновенно
Очень страшной эта тишь.
Отец мой сдаёт.
И тревожная старость
Уже начинает справлять торжество.
От силы былой так немного осталось.
Я с грустью смотрю на отца своего.
И прячу печаль,
И смеюсь беззаботно,
Стараясь внезапно не выдать себя…
Он, словно поняв,
Поднимается бодро,
Как позднее солнце
В конце октября.
Мы долгие годы в разлуке с ним были.
Старались друг друга понять до конца.
Года, как тяжелые камни, побили
Весёлое, доброе сердце отца.
Когда он идёт по знакомой дороге
И я выхожу, чтобы встретить его,
То сердце сжимается в поздней тревоге.
Уйдёт…
И уже впереди никого…
Ах, не стойте в гордыне,
Подходите к крыльцу.
А и вы, молодые,
Поклонитесь отцу! Он сердитый да строгий:
Как сподлобья взглянёт,
Так вы падайте в ноги —
Может, он отойдёт.Вам отцу поклониться —
Тоже труд небольшой,
Он лицом просветлится,
Помягчеет душой.Вы с того начинайте,
И потом до конца
Во всю жизнь привечайте
Дорогого отца!
Есть слово-образ, слово-образец,
и это слово чистое: «Отец». Есть слово-храм, возвышенный венец,
и это слово вечное: «Отец». Есть слово-дом и крыша, и боец,
и это слово прочное: «Отец». Есть слово-сердце, нежность, наконец,
есть слово-слезы, это мой Отец. Истерзан он, поруган и убит,
но не забыт, ни разу не забыт. Для всех сиротских, плачущих сердец
есть слово — облегчение: Отец.
А иногда отец мне говорил,
что видит про утиную охоту
сны с продолженьем: лодка и двустволка.
И озеро, где каждый островок
ему знаком. Он говорил: не видел
я озера такого наяву
прозрачного, какая там охота!
Представь себе… А впрочем, что ты знаешь
про наши про охотничьи дела! Скучая, я вставал из-за стола
и шел читать какого-нибудь Кафку,
жалеть себя и сочинять стихи
под Бродского, о том, что человек,
конечно, одиночество в квадрате,
нет, в кубе. Или нехотя звонил
замужней дуре, любящей стихи
под Бродского, а заодно меня —
какой-то экзотической любовью.
Прощай, любовь! Прошло десятилетье.
Ты подурнела, я похорошел,
и снов моих ты больше не хозяйка. Я за отца досматриваю сны:
прозрачным этим озером блуждаю
на лодочке дюралевой с двустволкой,
любовно огибаю камыши,
чучела расставляю, маскируюсь
и жду, и не промахиваюсь, точно
стреляю, что сомнительно для сна.
Что, повторюсь, сомнительно для сна,
но это только сон и не иначе,
я понимаю это до конца.
И всякий раз, не повстречав отца,
я просыпаюсь, оттого что плачу.
Малыш, Отцу послушный,
Зеленый шар несет, —
На нитке равнодушной
Порывный газолет.
Шалун, махнувши ручкой,
Пускает красный шар,
Чтоб скрылся он за тучкой,
На тусклом небе яр.
А девочка на синий
Уставила глаза, —
Над пестрою пустыней
Мечта и бирюза.
О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой,
когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой?
Как будто шагнул я со сцены в полночный московский уют,
где старым арбатским ребятам бесплатно судьбу раздают.
По-моему, все распрекрасно, и нет для печали причин,
и грустные те комиссары идут по Москве как один,
и нету, и нету погибших средь старых арбатских ребят,
лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому надо, не спят.
Пусть память — нелегкая служба, но все повидала Москва,
и старым арбатским ребятам смешны утешений слова.
«Отец, отец, куда ты идешь?
О, не иди так быстро!
Ответь мне, отец, я твой маленький мальчик,
Иначе я потеряюсь».
Ночь была темна, не было отца,
Ребенок измок от росы;
Глубока была топь, и плакал ребенок,
И прочь улетали туманы.
Вот ведь настали деньки!
В доме такая тоска.
Спутаешь половики
И не дадут шлепка.
Стулья не на местах.
Цветок на окне чуть живой.
Не вовремя и не так
Отец поливает его.
Запахов вкусных нет
В доме в обеденный час.
Из дому на обед
Папа уводит нас.
Столовая нарпита
Приезжими набита,
Приезжими, прохожими,
Дорожными одёжами.
Простывший суп свекольный
И хлеба по куску,
Биточек треугольный
В коричневом соку.
Горюем с папой вместе,
Горячий пьём компот,
Как будто мы — в отъезде,
А мама дома ждёт.
Николай Иваныч! Вы ли?
Гласный города отец!
Вот уж, право, изумили!
Николай Иваныч! Вы ли?
И солидный бы купец,
А ведь с сахаром накрыли.
Николай Иваныч! Вы ли?
Гласный города отец!
Отец мой не свистел совсем,
Совсем не напевал.
Не то, что я, не то, что я,
Когда я с ним бывал.
Не в полный голос, просто так,
Не пел он ничего.
Все говорят, что голос был
У папы моего.
Певцом не стал, учил детей,
В трёх войнах воевал…
Он пел для мамы, для гостей.
Нет, он не напевал.
А что мы просто так поём –
Та-ра да ти-ри-ри, –
Наверное, звучало в нём,
Но где-то там, внутри.
Недаром у него была
Походка так легка,
Как будто музыка звала
Его издалека.
Поставь меня, Отец, на красное крыльцо.
Сияньем озари подятое лицо,
Отец, я сохранил, мне данное, кольцо.
Поставь меня, Отец, на красный свой крылец,
Отец, благослови смарагдовый венец,
Я сам его надел, — мне можно так, Отец?
Я больше не уйду от красного крыльца,
Тебе начала нет, и нет тебе конца,
Отец, твой сын пришел, твой сын нашел Отца.
Утро светит перламутром,
Улыбается весна.
Папы, мамы, с добрым утром!
С добрым утром, вся страна!
В окнах выставлены рамы.
Веселее, солнце, грей!
Просыпайтесь, папы, мамы,
Просыпайтесь поскорей!
Папа, быстро умывайся!
Мама, платье вынимай,
Покрасивей наряжайся —
Нынче праздник Первомай!
Пусть храпят другие «сони»,
Нам проспать нельзя никак:
Папа наш пойдет в колонне,
Понесет огромный флаг!
Вскинут трубы музыканты.
Будет музыка греметь,
Наша мама с красным бантом
Будет звонко песни петь.
Разноцветные плакаты
Потекут большой рекой,
Незнакомые ребята
Будут нам махать рукой.
А потом — весь день как в сказке:
Будут игры и кино,
Будут песни, будут пляски,
Будет шумно и смешно.
Это день — веселый самый,
Самый яркий, голубой…
Может быть, нас папа с мамой
В этот раз возьмут с собой?
Аще и росски пишу, не росска есмь рода;
Не из подлых родиться дала мне природа.
Трудов, бед житье мое исполнено было,
Ища лучшего, добро, бывше в руках, сплыло.
Отца, матерь погребох в отрочески лета,
Хоть могу быть не отец, житель бедный света.
Что это так красен рот у жабы,
Не жевала ль эта жаба бетель?
Пусть скорей приходит та, что хочет
Моего отца женой стать милой!
Мой отец ее приветно встретит,
Рисом угостит и не ударит,
Только мать моя глаза ей вырвет,
Вырвет внутренности из брюха.
Мне снился сон. И в этом трудном сне
Отец, босой, стоял передо мною.
И плакал он. И говорил ко мне:
— Мой милый сын! Что сделалось с тобою!
Он проклинал наш век, войну, судьбу.
И за меня он требовал расплаты.
А я смиренно говорил ему:
— Отец, они ни в чем не виноваты.
И видел я. И понимал вдвойне,
Как буду я стоять перед тобою
С таким же гневом и с такой же болью…
Мой милый сын! Увидь меня во сне!..
Ехидна, елма ся самцу совокупляет,
главу его, в уста вземши, огризает.
Но чада смерть отца матери отмщают,
ибо в чреве сущи, оно пригризают.
Тако в зачатии чад отец мертвится,
в рождении тех же зла мати губится.
Всеволоду Светланову
В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,
У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, —
Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю»…
И отец призадумался, потрясенный минутою,
И простил все грядущие и капризы, и шалости
Милой, маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.
Разбойник некогда хранить устав свой клялся,
Чтоб первым не спускать, кто б встречу ни попался:
Такой у них устав издревле положен.
Ан, первый был отец разбойником встречен.
Злодей не тронут был отцовыми слезами:
Как клятву ту прейти? А жить не всем с отцами.
Зарезал и потом отважно говорил:
«Душа дороже мне, как мне отец ни мил!»
Сын! Если я не мертв, то потому
что, связок не щадя и перепонок,
во мне кричит всё детское: ребенок
один страшится уходить во тьму.
Сын! Если я не мертв, то потому
что молодости пламенной — я молод —
с ее живыми органами холод
столь дальних палестин не по уму.
Сын! Если я не мертв, то потому
что взрослый не зовет себе подмогу.
Я слишком горд, чтобы за то, что Богу
предписывалось, браться самому.
Сын! Если я не мертв, то потому
что близость смерти ложью не унижу:
я слишком стар. Но и вблизи не вижу
там избавленья сердцу моему.
Сын! Если я не мертв, то потому
что знаю, что в Аду тебя не встречу.
Апостол же, чьей воле не перечу,
в Рай не позволит занести чуму.
Сын! Я бессмертен. Не как оптимист.
Бессмертен, как животное. Что строже.
Все волки для охотника — похожи.
А смерть — ничтожный физиономист.
Грех спрашивать с разрушенных орбит!
Но лучше мне кривиться в укоризне,
чем быть тобой неузнанным при жизни.
Услышь меня, отец твой не убит.
«Безответным рабом
Я в могилу сойду,
Под сосновым крестом
Свою долю найду».Эту песню певал
Мой страдалец-отец,
И по смерть завещал
Допевать мне конец.Но не стоном отцов
Моя песнь прозвучит,
А раскатом громов
Над землей пролетит.Не безгласным рабом,
Проклиная житье,
А свободным орлом
Допою я её.
Ты ожил, снилось мне, и уехал
в Австралию. Голос с трехкратным эхом
окликал и жаловался на климат
и обои: квартиру никак не снимут,
жалко, не в центре, а около океана,
третий этаж без лифта, зато есть ванна,
пухнут ноги, «А тапочки я оставил» —
прозвучавшее внятно и деловито.
И внезапно в трубке завыло «Аделаида! Аделаида!»,
загремело, захлопало, точно ставень
бился о стенку, готовый сорваться с петель.
Все-таки это лучше, чем мягкий пепел
крематория в банке, ее залога —
эти обрывки голоса, монолога
и попытки прикинуться нелюдимом
в первый раз с той поры, как ты
обернулся дымом.
У солистки платье в блёстках,
Круглый рот, блестящий взор.
А за нею на подмостках
В три ряда — гремящий хор.Что мне до её убора?
Что мне до её лица?
Мне послышался из хора
Голос моего отца.Пел отец в таком же хоре,
Но в другие времена.
Голос в хоре.
Капля в море.
Или, может быть, волна.
Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал.
То для критской царицы искусственную корову,
чтоб наставить рога царю, то — лабиринт (уже
для самого царя), чтоб скрыть от досужих взоров
скверный приплод; то — летательный аппарат,
когда царь наконец дознался, кто это у него
при дворе так сумел обеспечить себя работой.
Сын во время полета погиб, упав
в море, как Фаэтон, тоже некогда пренебрегшими
наставленьем отца. Теперь на прибрежном камне
где-то в Сицилии, глядя перед собой,
сидит глубокий старик, способный перемещаться
по воздуху, если нельзя по морю и по суше.
Всю жизнь он что-нибудь строил, что-нибудь изобретал.
Всю жизнь от этих построек, от этих изобретений
приходилось бежать, как будто изобретенья
и постройки стремятся отделаться от чертежей,
по-детски стыдясь родителей. Видимо, это — страх
повторимости. На песок набегают с журчаньем волны,
сзади синеют зубцы местных гор — но он
еще в молодости изобрел пилу,
использовав внешнее сходство статики и движенья.
Старик нагибается и, привязав к лодыжке
длинную нитку, чтобы не заблудиться,
направляется, крякнув, в сторону царства мертвых.
Сын сказал отцу: — Отец,
Что же это наконец?
Шесть часов мы удим, удим,
Не поймали ничего.
Лучше так сидеть не будем
Неизвестно для чего.
— Замолчишь ты наконец! —
Крикнул с яростью отец.
От вскочил, взглянул на небо…
Сердце так и ухнуло!
И мгновенно что-то с неба
В воду с криком бухнуло.
Сын, при помощи отца,
Тащит на берег пловца,
А за ним на берег рыбы
Так и лезут без конца!
Сын доволен. Рад отец.
Вот и повести конец.
Превыше всего отец мой ценил
Душевную чуткость и доброе имя.
И принципами не поступался своими.
И этим особо мне дорог и мил.
Когда же в России сменили режим, —
От прошлых героев до будущей славы
Мы шли по дороге сомнений и правды.
И знали, что прежнюю жизнь порешим.
Но я не забыл о заветах отца.
Дружу только с теми,
Кто честен и чуток.
И верую в дружбу, как в некое чудо,
Которому нет ни границ ни конца.
Ты взорами орлица,
Достойная отца;
Душею голубица,
Достойная венца.
Приятности дивятся
Уму и красотам,
И в плясках все стремятся
Лишь по твоим следам.
Явишься ль в Петрополе, —
Победы поженешь:
Как флот отец твой в море,
Так ты сердца пожжешь.
Стал прощаться, и в выцветших скорбных глазах,
В напряжённости всех морщин
Затаился у матери старческий страх,
Что умрет она позже, чем сын.И губами прильнула жена, светла
Необычным сиянием глаз,
Словно тело и душу свою отдала
В поцелуе в последний раз.Тяжело — обнимая, поддерживать мать,
Обреченность ее пожалей.
Тяжело пред разлукой жену целовать,
Но ребенка всего тяжелей! Смотрит взглядом большим, ничего не поняв,
Но тревожно прижался к груди
И, ручонками цепко за шею обняв,
Просит: «Папа, не уходи!»В этом детском призыве и в детской слезе
Больше правды и доброты,
Чем в рычании сотен речей и газет,
Но его не послушаешь ты.И пойдешь, умирать по приказу готов,
Распрощавшись с семьею своей,
Как ушли миллионы таких же отцов
И таких же мужей, сыновей.Если б цепкая петелька детских рук
Удержала отцовский шаг, —
Все фронты перестали б работать вдруг
Мясорубками, нас не кроша.Прозвенело б заклятьем над пулей шальной:
«Папа, папа, не уходи!»
Разом пушки замолкли б, — все до одной,
Больше б не было войн впереди!
Вот, дети! вам отец в наследье оставляет,
Что он из опыта с трудом почерпнуть мог.
Не все тут сведенья вам нужны сообщает
К познанью жизни сей излучистых дорог;
Не все он истощил советы,
Как злые отразить наветы;
Не показал всего здесь в зеркале сует,
Чтоб преждевременно не опостыл вам свет.